Вагон терзаний

Вагон терзаний.

     Вагон не стучал на стыках, шёл легко и плавно, от станций отъезжал так незаметно, что, казалось, это дома и деревья за окном внезапно начинали сползать куда-то вбок и исчезать в невидимой реальности за окном справа. А может быть нереальности. И не за окном, а в голове... Всё отъезжало...

     Я уезжала...
     Съезжала с катушек...
     Съехала...
     Крыша...

     Крышка гроба захлопнулась.

     А ты внутри него. Сначала недоумеваешь: как я здесь очутилась? Затем начинаешь потихоньку ворочаться в неудобной тесноте, словно... Николай Васильевич Гоголь. Он ведь тоже, говорят, пытался выбраться. Но у него не вышло. Его гроб на совесть сколотили чьи-то чужие руки.

     А я свой соорудила сама. И загнала себя туда тоже. По своей собственной инициативе. Трудилась всю короткую летнюю, бесконечно длинную ночь, под скрежет колёс на поворотах, пыхтенье и шумы локомотива, глухие крики с перронов, кашель и храп соседей, плач ребёнка  за перегородкой, внезапные пробежки проводников и спешащих куда-то пассажиров, задевающих на бегу мои свесившиеся с верхней полки босые ноги...
 
     Под жёлтые круги дежурного света всю ночь слепящего набрякшие глаза радужными кругами сквозь слипшиеся мокрые ресницы...

     Выплывая через неиссякаемые солёные родники, затопившие тощую дорожную подушку...      

     Цветной фейерверк в глазах и беспросветная чернота в душе...

     О, с какой готовностью и жадностью бездонная чернота затягивала, вбирала, засасывала в себя. Пока, наконец, не заглотила целиком и не принялась переваривать, испуская ядовитые соки, разъедающие мысли, надежды, душу...

     Я не боролась. Где уж. С готовностью бросилась в пучину боли и отчаяния и покорилась процессу поглощения...

    И даже взяла в руки молоточек, тяжёленький такой, ладненький и... дзынь-дзинь - разбила своё счастье, хрусть-хрусть - порушила любовь, тук-тук - забила гвозди в крышку гроба своего беспросветного одиночества...

     Вагон резко рванулся и с душераздирающим визгом затормозил, остановился. Внезапно дёрнулся снова, да так сильно, что я больно ударилась виском о деревянную раму окна. Что-то заскрежетало, засипело, и нас поволокло куда-то, наверное в преисподнюю, потому что качало и трясло так, словно вагонные колёса выворачивало с зацепов рельс и казалось, что ещё чуть-чуть и они вырвутся из плена, и сумасшедший поезд, трясущийся в пляске Витта, найдёт наконец успокоение где-нибудь под откосом или завалится боком в болото с наваленными в беспорядке обгорелыми стволами берёз, мимо которого вихлялся обдолбанной, потерявшей ориентацию ржавой гусеницей...

     Если бы он упал и всё разом кончилось...

     Но поезд не опрокинулся, не взорвался, не разлетелся на кусочки. В отличии от моего мозга.

     Однако кроме мозга у меня ещё имелось бренное тело, которое хотело пить. И я
пошла через проход широко расставляя ноги, как бывалый моряк в штормовой качке, но и это не уберегло меня от мотаний из стороны в сторону, ушибов и столкновений. Главной моей заботой было пронести стаканчик с горячим чаем так, чтобы не расплескать его на чьи-нибудь коленки или даже на голову, ну и себя поберечь от ожогов.

     Ничего ты не уберегла. Дьявольский огонь сжёг дотла наивную Веру, опалил робкую Надежду, испепелил доверчивую Любовь... Раскалённая печать выжгла клеймо на сердце, а корчащаяся в муках душа покрылась шрамами и рубцами...

     Кто виноват в моих терзаниях? Наивная вера. В близкого человека. В то, что существует верность, порядочность... Любовь...

     Как глупо вверять себя в руки другого. Руки, готовые предать.