Чудо

Суровый характер его называли "волчьим": молчун-одиночка, на свете таких немало. Опять на завод: он обычный разнорабочий в промышленном городе Севера за Уралом. Все дни - как один, монотонно звенят трамваи, мороз замостил все проплешины на дорогах. Чудес в этом улье задымленном не бывает - а тот, кто поверит, умишком, видать, убогий.

Он знает, что будет сегодня, и завтра - тоже, и ритм неизменно отстукивает пределы унылого мира, что сжат по ночам до дрожи. В таких городах в декабре и толпа редеет. А дома - кикимора сбросит на стол газеты, испортит сметану и пенку с бульона сдует. Он тихо поправит все вещи, хлебнувши зелья: кикимор, конечно же, тоже не существует.

Окончилась смена: по "ящику" снова маги с избитыми картами, фокусами и шоу. Опять переключит на новости: сильно надо смотреть шарлатанство заведомо несмешное. Он скептик до мозга костей, и гроши считая опять до получки, к соседям пойдет за солью. Вздохнет домовой под порогом, накрыв щитами квартиру от взлома: хозяин опять расстроен.

Лишь к Новому году поближе он воет волком - в подушку и тихо, чтоб только никто не слышал. И смирно на кладбище свечечку одиноко поставит на камень, такой уже здесь обычай. Какой год подряд одинок, будто волк без стаи, и праздника нет без единственной и любимой. И тихо следы его вьюгами зарастают, и пламя лампады укроют снега и льдины.

А время назад, он в больнице молился сильно Христу, Сатане, хоть кому-то, на крик срываясь. Но не было чуда - ни боги, ни медицина её не спасли, и земля забрала сырая. С тех пор для него нет ни рая, ни преисподней. С тех пор он не верит в любовь и любое чудо. Не помнит, как мальчиком был всех надежд исполнен, как видел  он мелкий народец, души не чуя.

...Опять новый год, в магазинах пестрят гирлянды, народ подобрел даже в этом краю суровом. Гуляет завод, ожидая опять курантов, опять эти ёлки пропахли смолой сырою, опять этот смог, сквозь который гудят машины в преддверии чуда - да как это надоело!.. Он тихо бредёт сквозь толпу, в свою скорбь зашитый, не видя, как шерсть прорастает на тощем теле,

Не видя, как запахи стали слышнее, чётче, не видя, как лапам так тесно под башмаками, не зная, что дом, столь обыденный, серый, отчий, становится чуждым, и спутанными шагами, срывая одежду, он в тундру на четвереньках несётся к погосту, захлебываясь от лая, чтоб там прокричать и творцу, и его творенью: "Не верю!!!Чудес не бывает, их не бы-ва-ет!"

Но чудо случилось. И золото  сквозь туманы окутало зверя, и скрипнула дверь Изнанки. Такое родное лицо и глядит, и манит. И гладит рука меж ушей, зарастают ранки на сердце, и пустошь внутри поросла цветами: "Прости, что ушла, мне здесь лучше средь неземного, я буду с тобою во снах, у плеча летая. А вскоре мы будем вдвоем - подожди немного".

Он тихо очнулся - как водится, человеком. Какой же тут волк - и привидится же такое.  Но что-то в душе всколыхнулось, ожили реки, открылись глаза после долгой душевной комы. Он шел, как блаженный, и видел, как в небе ведьмы садятся на трубы завода, цепляя крыши. Неверие сдало позиции всем поверьям. И пышная ёлка в квартире, и праздник пышен.

На всех чердаках и подвалах скребётся нечисть, пугая и крыс, и ворон, заползая в щели. Теперь он их видит весёлых, родных, беспечных, идя к домовому, неся молоко с печеньем. Опять на работу - но сердце зовёт на волю, сгущаются краски под взглядом нечеловечьим. И лишь иногда, обернувшись косматым волком, несётся в метель, ожидая грядущей встречи.