Теперь пора

Носишься со своими стихами, как с бабочками, проколотыми ржавыми невидимками сознания. Бредишь ими, лелеешь, куколки мои – детки – хорошо ли вам, знаете ли, как мама ваша мучилась, когда вас рожала? Как ложилась тень на ее лицо от непереносимой, проросшей сквозь неё боли от вашего крика, от молчания вашего? Как не спала она ночами, а потом спала много лет, не просыпаясь, зависнув в тишине внутренней Монголии, на предпоследнем облаке любви. Скоро подвезут последнее облако, и ничего не останется. Знаете ли вы? Знаете? И, выдыхая рассвет, собираешь их, маленьких, так и не успевших опериться, высылаешь Главному Редактору. Прикрепляешь к письму своё фото (со следами каждого, каждого, даже не родившегося еще), а ГР пишет: «Вот я увидел Ваши снимки, и что? – Аккуратно, хорошо одетая дама, на других – лицо, вылизанное макияжем (Бога ради, не обижайтесь!) Где характер, где небо, где проникающий взгляд? Такие фото, видимо, хороши для семейного альбома, салона, лучшие из них, возможно, для глянцевого журнала. Но при чем здесь поэзия, где творческая неординарность?» Ну что ж, не ноем, кролики мои пушистенькие, в перчатках лайковых. Рассчитались на первый-второй и ушли в закат, а поверх спин – то ли титры, то ли пятна последних опадающих листьев. Ведь… поэзия не терпит ровненьких, отлитых по красивому лекалу, плывущих в одинаковых полосатых купальниках. А я плыву – взмах правой рукой, взмах левой, – а в голове только одно: где моя творческая неординарность? Творческий (тот самый) камушек безобразия – где это всё, что наполнит мои глаза небом, прорастит во мне уникальную трещинку? Скол, ещё скол, и вот она – свобода. Торжество кричащей, в драных колготках, пьяной – чокающейся жестяными банками пива на задней парте с одноклассниками – поэзии. Бросьте в меня камень, товарищи. Теперь пора.