Морфлот гл 1

Нам не дали получить дипломы 22 июня 1984-го года. Только вчера мы защитили свои дипломные проекты, а уже сегодня собрались на призывном пункте, обритые наголо с вещевыми мешками за плечами. В голове творится непонятное, дополнительный призыв, очень много призывников: весь спортивный зал забит такими, как я.
Нашу команду привезли в Экипаж, меня, пятерых сокурсников и других ребят. Впереди маячил срок - 3 года морской службы. Настроение от такого назначения, мягко говоря, не радовало. Помню кабинет, большой, светлый. Три стола, на которых лежат личные дела призывников, их перебирают мореман, морпех и подводник. Я доложился по форме: "Призывник ... Явился по вашему распоряжению!" 3 пары глаз оторвались от бумаг и направили свой взгляд на меня. Морпех сразу же определил меня к себе: "Это мой!" Выйдя из кабинета, я ещё не понимал, что значила для меня и трёх моих друзей эта фраза. Лишь через несколько минут слух о её значении добрался до нас. "Срок службы в морской пехоте 2 года, а не 3". Сколько радости было на наших лицах, столько же горя было на лицах двух других моих сокурсников: они направлялись на службу в море на три года. В Экипаже нас разделили, и мы с товарищами оказались в разных частях, лишь один парень из нашего города отправился вместе со мной.
По приезде из Владивостока в пункт назначения мы оказались в роте молодых, где всю хорошую гражданскую одежду с нас быстренько сняли сержанты этого подразделения, переодев в одежды, достойные бомжей, все это действо сопровождалось разглядыванием и словами: "Вам всё равно это не пригодится". Только теперь я понимаю, что выглядели эти смотрины, как осмотр рабов на невольничьем рынке. Мы бессловесно распрощались со своими вещами, хотя и с пониманием правдивости их слов, но уязвленными чувствами. Мои сандалеты и брюки перешли в руки одного из сержантов, очень довольного такой добычей. Но все это быстро забылось, так, как круговерть солдатской службы закружила, да и переодели нас в чёрную форму морских пехотинцев, насколько я помню, на следующий день после этого события. Как водится, форму нам выдали на пару размеров больше положенной. Из роты молодых в новой, висевшей на нас, как на чучеле, форме перевели по подразделениям, в которых мы служили до окончания службы. Но очередное огорчение не заставило себя ждать. Уже вечером в казарме после отбоя, когда весь офицерский состав удалился восвояси, нас, новобранцев, подняли и выстроили в строй. Старослужащие решили устроить свой развод. Тренировка началась с команды ефрейтора, прослужившего полгода, тот гадким, визгливым голосом командовал: "Сорок пять секунд подъём! Сорок пять секунд отбой!" "Дембелей" в спальном помещении не было, "деды" спокойно наблюдали за происходящим. Радовались и зубоскалили по поводу нашей неуклюжести только эти, недавно бывшие на нашем месте. Матросов нашего призыва, которые прибыли на службу на пару месяцев раньше, все это не касалось, хотя и они не спали, кто-то драил палубу, другие стирали или занимались чем-то ещё, засыпая на ходу. Примерно через час на порядком уставшего визжать ефрейтора прикрикнули "деды", спасительной фразой для нас стала их команда: "Хватит. Отбой!" Тот всё не мог угомониться, скинул сложенную нами на пол форму, шипя: "Кто вас учил?" Так началась наша служба в полку Морской пехоты.
Утром мы бежали на зарядку, потом строем шли на завтрак, далее маршировали по плацу, обед, работы в казарме, ужин, построение на вечернюю поверку, "Батарея, подъём! Сорок пять секунд! Отбой! Подъём! Отбой!" Каждый вечер наши тренера менялись, за визгливым ефрейтором командовал матрос. Ежедневно наша форма улетала на пол, почему-то этим двум никогда не нравилось, как она сложена. Две недели пребывания в полку показались вечностью. Однажды в казарме нас построил командир батареи и, называв фамилии, приказал выйти из строя. Одним из названных был я. Мы вышли из строя и услышали приказ об отправке пятерых матросов в "учебку". Радости нашей не было предела, так хотелось сбежать из этого места, что вечернее "Сорок пять..." нас не расстроило. На сборы было дано два дня. Старшина должен был обеспечить нас всем необходимым. В наши мешки легли старые тельняшки вместо новых, стиранные до дыр портянки, сухпай делился поровну, половина причитающегося в дорогу осталось на столе старшины. Сапоги перед отправкой с нас были сняты за ненадобностью, как нам пояснили, и вместо них выданы видавшие виды, дырявые со сношенными каблуками. Все это произошло после того, как командир осмотрел нашу команду, дав нам пять минут на отдых. Что мы могли сделать, стоя в кругу двадцати старослужащих, которые примеряли наши новые сапожки? Нам было плевать, только одно желание - покинуть это место.
Поездом и пешком по жаре, которая была в том году невыносимой, мы с сопровождающим добрались до нового места службы. Он определил нас в роту "зелёных", это был обычный учебный артиллерийский полк, в котором готовили будущих сержантов. Среди четырёхсот военнослужащих в своей чёрной форме мы ярко выделялись, это сослужило в дальнейшем нам нехорошую службу. Так как мы прибыли с опозданием, то не знали ни правил, ни распорядка службы. Я и ещё один из моей батареи попали в одну роту, другие ребята оказались в других ротах. Вечером первого дня нас распределили по взводам, так же после отбоя. Сержанты ходили перед строем в тапочках в поисках, к чему придраться, и находили. Виновных тут же наказывали работой, нас, двух морпехов, радостно определили тягать "Машку".
Что это такое, мы ещё не знали, но через пятнадцать минут в наших руках оказалось подобие огромного ручного катка, обшитое шерстяными тряпками. Каток не крутился, был зафиксирован и служил для натирки паркета. Тягать его можно было только двоим, одному это было не под силу. Пару часов мы тягали этот примитивный механизм, ноги подкашивались, очень хотелось спать после длительного переезда на новое место. Но сержант бдительно следил за нашей работой.
Утро началось с команды: "Рота, подъём! Выходи строиться на улицу!" Эта команда, уже привычная слуху, быстро подняла с кровати. Не зная, что делать дальше, натянув на себя форму и сапоги, я побежал за солдатами по длинному казарменному коридору к дверям. У двери стояли два сержанта, в руках они держали ремни. Спросонья я не понимал происходящее, но видел, что солдаты пытаются, как можно быстрее подбежать к дверям и выскочить за них. У выхода образовалась сутолока, и тут я понял стремление многих, как можно быстрее покинуть казарму: сержанты начали раскручивать ремни и хлестать ими тех, кто находился у проёма. Доставались удары медными бляхами на кожаных ремнях многим, в том числе прилетело и мне. Боль не чувствовалась, мысли были страшнее, в голове крутилось: "Куда я попал?"
Военная подготовка шла своим чередом, и большая её часть проходила на улице. Жара в сопках стояла такая, о которой я вспомнил, находясь в Египте. Огромный стадион, по углам которого стояли четыре 76-миллиметровые пушки, встретил меня нехорошим предчувствием. Пробежав по нему несколько кругов, мы услышали команду: "Надеть противогазы!" Пот тёк градом по лицу, береты и пилотки были убраны за пояс, противогазы надеты на голову. Сразу запотели их стёкла, дышать стало нечем, но новая команда: "Бегом марш!"- отправила нас по стадиону. Через несколько кругов ада жару поддала команда: "Приготовить орудие к бою". Расчёту нужно было развернуть пушку и развести станины, всё это мы делали в противогазах. Когда кто-то пытался под подбородком просунуть пальцы под противогаз, тут же получал от сержанта.
Кормили нас так, что и врагу не пожелаешь: строем приводили в столовую, на длинном столе стояла кастрюля, в ней бульон, в котором плавало несколько луковиц и пара шматков сала. Больше всего не везло разливающему, который, налив это месиво своим товарищам, чаще всего не успевал отхлебнуть его сам, так как не успевали мы рассесться на скамьи за столом, следовала команда: "Закончить приём пищи!" И тот же злющий, сытый сержант подталкивал нас к выходу. С собой запрещалось брать хлеб из столовой, мы бежали к выходу, давясь, проглатывали куски хлеба на ходу. Каждый день начинался одинаково и заканчивался, как и предыдущий. Подъём, свистящие ремни, учёба, физподготовка, жара, паркет, наряды. Раз в неделю вечером привозили почту. Выстроив роту в казарме, сержант выкрикивал фамилию. Услышав свою, солдаты выходили из строя для получения письма. Но и тут сержанты устраивали представление: кончик конверта отрывался одним из них, и надутые щёки сытого сержанта выдували в конверт воздух. Тот надувался, как воздушный шарик, когда счастливчик подходил за своим письмом, то опускал свою лысую, обожжённую солнцем голову и подставлял шею. Сержант, смакуя, укладывал долгожданное письмо из дома на шею счастливчику и со всего маха бил по нему, оценивая при этом звук взорвавшегося конверта. То, что веселило одних, болью отдавалось в головах других. Моя девушка, любовь со второго курса, писала мне часто, порою по два письма в неделю. Я был благодарен ей и ненавидел её одновременно, ведь мне столько раз приходилось получать по шее. Жаловаться было некому, командиров мы не видели, только раз в неделю, на большом разводе, да и прослыть стукачом не хотелось. Посылки, которые мне прислал дедушка из деревни, до меня не дошли: их съели почтари.
Служба шла своим чередом, но привыкнуть к ней было невозможно, особо лютовал один из сержантов Акуленко, я его возненавидел, видимо, он, чувствуя это, также не любил меня. Только в конце сентября жара немного спала, я оголодал до такой степени, что порядком потертая и без того большая форма болталась на мне, как на чучеле, сапоги, латаные, со сношенными подошвами, готовы были развалиться на ногах, я похудел на 8 кг, но домой и девушке своей писал письма, в которых не было и намёка на такую жизнь. В это время в полку разразилась дизентерия, несмотря на жару, пить выдавали на день только одну фляжку отвара коры дуба, но и это не спасало. Третья часть полка была отправлена в госпиталь. Там виделось спасение, мы с другом решили закосить под больных, нас отправили в один из госпиталей. "Свобода!"- обрадовались мы было, но по приезде в госпиталь нас отправили обратно, там находились только тяжелобольные ребята, в тот год, видимо, случилась эпидемия. Возвращаться назад сильно не хотелось, но служба есть служба, два дня свободы придали сил.
А вскоре случилось то, чего я не ожидал. Сначала это было похоже на зубную боль. Несколько раз отпрашивался у Акуленко в санчасть, но тот, думая, что хочу откосить от службы, не отпускал. На третий день мое исхудавшее лицо начало опухать, и только тогда он отправил меня в полковую медсанчасть. Военврача вечером в части не было, только старослужащие фельдшера поставили мне свой диагноз и решили погреть щёку. Подставив моё лицо под инфракрасную лампу, велели сидеть. Я валился со стула от боли и усталости, а они не появлялись. Потом выключил лампу и сидел некоторое время в ожидании их. Они посмотрели на меня и велели убираться в роту. Как наступило утро следующего дня, я не помню, но команда "Подъём!" не подействовала на меня, и я, еле-еле одевшись, последним добрёл до двери с двумя сержантами. Ремни их были наготове и должны были обрушиться на мою тощую задницу. Но тут один из них остановил другого, показав на моё лицо: правая часть его опухла и сравнялась с носом, имела цвет сожжённого мяса. Меня срочно посадили в санитарную машину и отправили в госпиталь. Через день после операции военврач (да благословит его Господь!) сказал, что мне очень повезло, и следующего дня я мог не встретить. Прошла примерно неделя восстановления после операции, опухоль с лица постепенно уходила. Однажды, возвращаясь с процедуры, в коридоре я увидел носилки, на которых что-то лежало. ЭТО было накрыто простынёю. Подходя ближе, я понял, что человек. Сравнявшись с носилками, я увидел санитара, который подошёл к ним и толкнул перед собой. Покрывало слетело с лица трупа, я уже понял, что это, когда я стоял рядом. На носилках лежало безжизненное, ненавистное тело Акуленко. Санитар прикрыл его простынёю и покатил прочь. Ошарашенный, я пошёл в свою палату.