Предположения. Зарисовки опыта

Упорядоченная система мышления, чистота сознания, умягченного страстью к познанию, и преклоненные колени духа, определившего себя греховным перед Вечностью.
Никак не соединимые вещи – вера и расчет, время и предположение.

* * *
Сновидения радуги в космической беспредельности.
Краской высохшей, копоть мясистого солнца
на Твоем лице
обнаженной вакханки
с телом античной амфоры.

Выгляни в это море горькое
стекол, вывернутых наизнанку:
клетчатыми плитами,
кафель мозаики прошлого!
Вздорным именем
выбелен, выкошен
бездомный тощий месяц,
оскал которого
вздернут над пропастью
лиц висельников.
Глупый вздернутый месяц!..
Шаблоны мысли, коридоры сердца,
танцующие феи воображения
на солнечной стороне жизни.
И удаляющийся ритм
пульса веселого Quasimodo,
обернутого целлофаном
соборного колокола.

Греется дым, опрокинутый на медианы струй
летне-зимнего дождя
в метрике L’inverno.
Pizzicato зубов, легато губ,
рубато скользящих по кружевам пальцев.
Темный, заблудший лес
страшно скалится верхушками лиственниц
и вожделеет прозрачным мхом,
ждущим удара подошвы…

Ты, другая
слышишь и нет
Тебя на зрачках
в отражении
глупого сновидения…

* * *
               
                «Отзвук его плывет…»
               
                Мацуо Басё.

Выйдя из подъезда, Виктор почувствовал себя нехорошо. На мгновение задумавшись, стоит ли отменять лекцию из-за легкого недомогания, он покачал головой и двинулся к машине. Разогрев как следует двигатель, щелкнул клавишей радиоприемника и переключил передачу. Путь до университета по свободной дороге занимал минут пятнадцать. Виктор любил свою работу. Студенты относились к нему с уважением и не слишком возмущались, когда тот ставил кому-нибудь из них заслуженно низкую оценку. Сегодня Виктор намеревался читать лекцию о Кандинском и Шенберге, их текстах, внесших огромный вклад в теоретическую основу современного искусства.
Выехав на широкий проспект, неудовлетворенный скучной новостной радиоволной, Виктор повращал ручку приемника и случайно наткнулся на старую, давно забытую песню одной из британских групп.
Да, это было много лет назад, солнечным утром, после веселой попойки со стихами и песнями, загородная квартира друга, мирно спящая возлюбленная, грандиозные планы на будущий день, и силы, неиссякаемые силы… И как теперь из динамика доносилось:
«In my place, in my place
Were lines that I couldn’t change
I was lost, oh yeah»…
На несколько мгновений Виктор впал в ностальгический ступор, сопровождаемый, как в немом кино, метрономной морзянкой линий дорожной разметки, мелькавшей перед глазами. Печально было от того, что друзей юности разбросало по миру, да он и сам скрылся в тихий провинциальный городок; от того, что спутницы оказывались какими-то потаенными шлюхами, и в этом была виновата его глупая профессорская близорукость и непроницательность; и даже от того что теперь, следуя настоятельным рекомендациям врачей, ему пришлось отказаться от шумных застолий, хоть как-то корректирующих озверяюще однообразную жизнь… А эта песня до сих пор оставалась в прошлом, тогда как он давно был отброшен в бескрайнее будущее и мог лишь повиноваться потоку времени, несущему его вперед…
Лекция началась вовремя. Студенты прилежно конспектировали материал, Виктор читал без запинок, ровно, может даже суше, чем обычно. Он давно привык к этой кафедре, привык к однообразному сценарию блеклой театральной постановки под названием «Передача опыта посредством учебного плана». И как в любой пьесе, каждому здесь отводилось свое место. «Licet Jovi…» и так далее, так далее...
Но где-то под легким пиджаком и тщательно выглаженной рубашкой, тлело недавнее воспоминание, смешиваясь со все более ощутимой болью в сердце.
К вечеру, закончив читать последнюю лекцию, Виктор почувствовал, что больше не может терпеть, и вызвал скорую, которая доставила его в знакомое отделение областной больницы.
Врач-кардиолог, придя в палату, дружески протянул руку.
- Опять вы к нам пожаловали, Виктор Васильевич. Уж надо бы вам научиться себя беречь, мы ведь не Асклепии какие-нибудь, или кто там у вас отвечает за внутренности умудренных мужей?
- Да, зачастил… Простите, ради Бога! – промямлил Виктор.
- Что вы! Сегодня мы подлатаем ваш мотор волшебными таблеточками, до утра точно не заржавеет, но будьте готовы, завтра займемся вами более детально. Так что набирайтесь сил и не бегайте, очень вас прошу, по коридорам. - Доктор ехидно улыбнулся.
 - Спасибо… постараюсь не бегать... - Виктор закрыл глаза.
Под потолком жужжала лампа дневного освещения, а перед глазами, как экранная заставка, отпечатался образ усмехающегося кардиолога.
«Где же та грань на кардиограмме, где кривая улыбка врача превращается в чистую прямую пациента?»
На периферии сознания промелькнул образ умирающего Малера, выписанный Цвейгом. Виктор улыбнулся. Кровоточащее сердце... а я так и остался бродячим подмастерьем…
Невозможно было уснуть. Поерзав на несвежем больничном белье, мысленно плюнув на запрет врача, Виктор медленно встал с койки и держась рукой за стену вышел из палаты, слегка пошаркивая одноразовыми тапочками. Свет был выключен по всему коридору, только на сестринском посту светилась маленькая настольная лампа.
«Тишина… Загнанная в эти больничные стены тишина…»
Виктор сделал несколько шагов в направлении поста по клетчатому серо-зеленому кафельному полу. И, словно в ответ, в другом конце коридора, из темноты, раздалось ровное, едва слышное прицокивание каблуков.
«Вот и ангел хранитель в белом халате…» - подумал Виктор и с удивлением начал различать в образе приближающейся медсестры до боли знакомые черты.
«Ведь как похожи друг на друга люди! Неужто мы выползаем из единой песочницы, посвящая всю оставшуюся жизнь борьбе за какую-нибудь отобранную лопатку?»
- Виктор Н.? - шепотом спросила девушка.
- Он самый - почти улыбнулся Виктор.
- Вам же врач запретил двигаться! - всплеснула руками медсестра, - Или вы хотели сбежать? Давайте-ка я помогу вам добраться до постели. Вот так, аккуратнее.
Девушка взяла Виктора под руку, и вместе, мелкими шажками они стали продвигаться к покинутой палате.
- Простите меня, можно ли узнать ваше имя?
- Ольга – коротко ответила медсестра.
- Нравится ли вам работать здесь? – Виктор пытался максимально растянуть дорогу до койки.
- Я привыкла - лицо девушки выражало какое-то полуночное смирение, длинные ресницы прикрывали ясную зелень глаз, - Я еще учусь, а здесь могу и попрактиковаться, и заработать немного денег.
- Вы хотите быть врачом? – они были уже внутри палаты.
- Да, я мечтала об этом с детства, хотя, быть может, это и не принесет мне никакого материального благосостояния – девушка помогла Виктору расположиться на койке, укутав его колючим одеялом.
- Но цель жизни будет достигнута, смиритесь ли вы с этим? – Виктору не хотелось отпускать ее.
- Хотите сказать, одна из целей? А разве вы отвергаете возможность достижения целей? И что плохого в том, чтобы стать тем, кем мечтаешь? – медсестра хотела было выйти, но в дверях остановилась, - Если вам что-нибудь понадобится, просто нажмите на кнопку вызова дежурной медсестры, а сами, пожалуйста, не вставайте. Доброй ночи!
Ее лицо, вдруг возникшее из темноты. И ее силуэт, растворившийся в желто-зеленой рамке двери. Ворота памяти… Снотворное начинало действовать, и Виктор ощутил погружение в сон, как замедленное падение в упругую и агрессивную пустоту.
Наутро кардиолог, после внезапного консилиума, сообщил Виктору о необходимости безотлагательной операции на сердце. Зашли хирург и анестезиолог. Они были нарочито предупредительны и подчеркнуто вежливо улыбались.
«Стоит ли теперь бороться? – думал про себя Виктор, равнодушно рассматривая двигающиеся губы анестезиолога. – Теперь, когда необходимо столько времени, у меня нет и нескольких часов… А она совсем близко. Только теперь мне открылось место, где всего – лишь и нужно пересечь эти нарисованные на асфальте линии и тем вернуться в прошлое… Туда, где уже не будет необходимости оборачиваться или смотреть исподлобья. Хотя бы несколько часов... Поздно!».
В середине дня, двое сестер пригнали тележку. Виктор послушно переместился на нее, переодевшись в операционную пижаму. С грохотом покатилась тележка по коридору. Потолок, потолок, потолок… На какое-то мгновение проезжая мимо окна, Виктор повернул голову. В глазах остался кусочек серого больничного неба с приколотыми к нему точками-птицами.
Все дальше, отражаясь от немытых стен, проносилось дребезжание колес и шорох сестринских халатов.
В момент появления в операционной, Виктору припомнился отрывок из Басё. Хотелось непременно теперь вспомнить всё хокку целиком.
Ольга вертелась рядом с телом Виктора, подготавливая капельницу, под неустанным руководством анестезиолога.
«Колокол… как же?.. колокол смолк вдалеке… Но ароматом вечерних цветов… Воздух, нет, отзвук его... отзвук, как же дальше?.. – мученически бледное лицо Виктора, помутневшими глазами смотрело теперь, казалось, сквозь потолок, сквозь операционную лампу, сквозь безвозвратность... – Отзвук его…»
Вспыхнул ослепительный свет. По венам стремительно бежал наркоз. Хирург взял со стола блестящий скальпель и подошел к пациенту.

* * *
Бегите нищеты!
Бегите ничтожных знаний,
играющих в покер на души размазанных по
тротуарам людей!
Берегитесь вдохновенья,
Вздымающего пыль отвергнутых
умозаключений!

Что вам до глянцевых милосердий?
До просторных халатов богатых
районов нищих городов?
Зачем вам чужое тепло?
Бегите стыда!
Зачем платить долг поколению без настоящего?
Зачем ставить точку,
если доступная сила очертит круг?
Уходите толпой!
Вставайте с лежбищ целомудрия, впивайтесь
в сочные плоды увлечений!
Будьте массой, приложимой к плоскости!
Рыдайте застольную песнь удовольствия!
Ешьте прошлое, запивая компотом
природных явлений!..
К чему торопиться, если будущее уже произошло?
Бегите
Нищеты!

* * *

Никто так и не узнал, чьим должником он был.
При встрече с каждым из нас, этот хмурый старомодный человек среднего роста и неопределенного возраста, тут же опускал глаза и лепетал что-то вроде: «Я обязательно отдам свой долг», или «Потерпите, голубчик, скоро я избавлю вас от ожиданья и возвращу все сполна. Потерпите еще несколько времени».
Поначалу, каждый из нас отшучивался и смеялся в меру своей воспитанности, а кто-то даже пытался уверить беднягу в том, что он - де абсолютно ничего не занимал и, следовательно, не обязан отдавать никаких долгов, но тот, в свою очередь не унимался и, после очередных невнятных молений о пощаде, отходил в сторону, понурый, словно поддетая туфлей под брюхо дворовая собака.
В конце концов мы смирились с таким его поведением и старались, при случае, избегать встречи с ним на улицах и в магазинах. Хотя это и было весьма и весьма сложно, потому как наш городок в то время был слишком мал, и все его обитатели ежедневно ходили по одним и тем же улицам и переулкам.
Почему они смеются надо мной? Почему невозможно сделать уступки? Для чего мной проиграно наследство? Кто и когда мне оставил этот глоток воздуха?
Вот господин Р. Я занял его время взглядом на свой изношенный костюм. Он одолжил мне улыбку. Как добр ко мне этот благородный господин в летах. Он, видимо, спешит и довольно уже уделил мне внимания…
Ах, как же я не заметил! Госпожа Х. перешла по моей вине на другую сторону улицы… Ведь по моей вине! Я отнял у нее несколько минут на обходную дорогу. Как же я жесток, временами, с этими почтенными жителями, и как я ненавижу себя за свою жестокость! Сверну в переулок, там мне и место! К тому же, влажно и черно, и, кажется, собирается гроза, а этим переулком я гораздо быстрее доберусь до своего дома. Как свирепствует ветер! Не иначе быть беде!
Конечно, вот и аптека. В ней недавно я приобрел эти лекарства от лихорадки. Милый аптекарь С. спас мне жизнь. И теперь я обязан ему своим дыханием. Он отвернулся, и сквозь стеклянную витрину видно лишь его чуть лысоватое темя. Наверно сердится на меня, ведь я как следует не могу отблагодарить его… Пока не могу…
Какой сильный ветер! В парадную! Скорее закрыть двери и окна, чтобы гроза не существовала! Дождаться утра, не смотреть и не слышать ничего вокруг! Не прикасаться к мебели, закрыть крышку рояля, чтобы не соблазниться и не сыграть какую-нибудь фразу Вольфганга Моцарта. Я слишком многим обязан его гению… Скорее же!
Город сгорел за ночь. Люди выбегали из пылающих домов, бросались на мостовые, пытаясь затушить свои тлеющие платья. Гигантский град добивал каждого, кто в панике метался по улицам. Гроза, огненной пастью пожирала город метр за метром, выплевывая обуглившиеся остовы людей, домов, животных и птиц…
На утро, когда все стихло, на главной площади уже не существовавшего города, щедро заваленной пеплом и обугленной падалью, появился безумный человек в рваном пальто. Он носился из стороны в сторону, сдирал с себя одежду, рыдал во весь голос и падал на колени. Единственным членораздельным воплем, срывавшемся с его обветренных губ было бесконечно повторяемое: «Должен! Должен! Должен!..»

* * *

Встретились случайно.
Был довольно неплохой майский вечер, и по такому случаю кафе оказалось битком набито людьми всех возможных возрастов. Себастьян, как обычно, заказал моккачино и присел за угловой столик. Щелкнув клавишей пульта, сменил трек. Сегодняшний вечер требовал Шумана. Нежные звуки фортепиано заплетали историю разбитой любви Гейне.
Отпив немного вязкой и пряной жидкости, Себастьян окинул взором окружавших его людей. Старик в засаленном буром вельветовом пиджаке читал, не менее замызганную, чем он сам, газету, видимо успевшую побывать оберткой чего-то высококалорийного, немного поодаль перемигивалась небольшая группа студентов, подключенных к общему проигрывателю, дамы почтенного возраста, в несколько старомодных платьях сидели у платного музыкального автомата, по очереди заталкивая монеты в прорезь. Да и много случайных, молчаливых, неугомонных, перемещавшихся лиц мелькало вокруг.
«Скособоченное тело Протея, - горько усмехнулся Себастьян, теряя нить музыкальной фразы, - как же далеко эти люди друг от друга, объединенные чуждыми звуками, резонирующие в облаке диссонирующих обертонов, плывущие в пустом молчании бессмысленного времяпровождения. И никто не хочет говорить, никто не хочет слушать».
Кто-то тронул его за плечо в знак просьбы разделить столик, поскольку место напротив освободилось. Подняв голову, Себастьян столкнулся взглядом с симпатичной девушкой, несущей на подносе чашку двойного эспрессо и маленький аппетитный яблочный штрудель. Себастьян кивнул, изобразив неопределенным, почти дирижерским, жестом ладони, как ему показалось, что-то, что можно было бы понять, как «пожалуйста, нисколько не возражаю».
На девушке был ничем не примечательный спортивный костюм, такие можно увидеть на каждом шагу. От небольших закрытых наушников по куртке к дисковому плееру тонкой змейкой спускался разноцветный провод.
«Старенький проигрыватель - промелькнуло в голове Себастьяна - однако качество звука, если он на ходу, не в пример лучше моего портативного айпода. Девчонка из музыкальных амишей?»
Девушка улыбнулась, поймав взгляд Себастьяна, и весело защелкала своими тонкими пальцами по встроенной в столик клавиатуре.
Со стороны Себастьяна загорелся маленький дисплей. «Не удивляйтесь, - прочитал он, - эти модели все еще превосходно воспроизводят старые диски. И качество самого воспроизведения не хуже, чем у современных проигрывателей вроде вашего. Кстати, приятного аппетита!»
Себастьян перевел взгляд с экрана на «собеседницу» и многозначительно кивнул. Знакомиться ему совершенно не хотелось, поэтому, во избежание диалога, он, отвел глаза, скрестил руки на груди и попытался углубиться в мысленный анализ форм звучащих песен. Голос Фишера-Дискау, обычно пробиравший до костей и гоняющий мурашки по спине, в этот раз необъяснимым образом, оставлял Себастьяна равнодушным. Отхлебнув стремительно остывающую жидкость из своей кружки, уставившись в дисплей айпода, бессмысленно бегая глазами по всевозможным функциям меню, Себастьян почему-то терял спокойствие. Наконец, подняв глаза на незнакомку, которая с видимым удовольствием пережевывала свой десерт, он выдвинул клавиатуру. «Любопытство сгубило кошку», подумал он и защелкал клавишами.
«Извините за нескромность и возможную бестактность вопроса, но не могу ли я поинтересоваться, какую музыку вы слушаете? Если не хотите, не отвечайте».
«Классику» - ответила девушка - «Прощаю Вас. И хотя, мне казалось, что логичнее, поинтересоваться как меня зовут…» - «Ох уж эти отточия» - вздохнул про себя Себастьян.
«Может вы и правы. Однако, я заинтересовался именно этим вопросом. Так уж вышло».
«Ok! Тогда и я не буду спрашивать, как ваше имя. Предположим, что и мне все равно. Вам нравится “Portishead”?»
Себастьян пожал плечами.
«Может пара песен», - он понял о какой «классике» шла речь.
«Что вы! - порхала по клавишам незнакомка - я нахожусь на седьмом небе от каждой композиции! А недавно мне досталась в наследство антология “J.J. Yohanson’а”».
Что ж, не стоило заводить разговор, угораздило же вляпаться! - Себастьян досадливо матернулся про себя.
«Я вынужден Вас покинуть. Меня ждут в другом месте. Был рад знакомству».
Себастьян задвинул клавиатуру, со скрежетом застегнул куртку и не смотря на незнакомку, которая так и норовила поймать его взгляд, вышел из кафе. Пройдя несколько метров по оживленной улице, Себастьян с удивлением обнаружил, что в ушах у него давно звучит другая музыка.
Тихая ночная песнь Заратустры из третьей, его любимой, симфонии Малера, пыталась пробить разгоряченное сознание. Себастьян остановился. Достав из кармана плеер, он переключился на радиоволну, и только после того, как поймал новости, тронулся с места. Картавый диктор вещал о последних результатах соцопросов и о заоблачных ценах на оставшуюся нефть.
Придя домой, Себастьян по привычке наполнил до краев свою кружку свежим яблочным соком, добавил льда и сел за рабочий стол разбирать электронную корреспонденцию. На столе мерно тикали часы, из радио, вмонтированного в стену, звучали «Времена года» Пьяццоллы. «Как жарко, должно быть, весной в Буэнос-Айресе» - мелькнуло в мыслях Себастьяна.
На следующий день, возвращаясь из университета, где вынужден был отсидеть наискучнейшую лекцию по эстетике, на которой самодовольный и толстый профессор-«экзекутор» кичливо рассуждал о вычурности братьев Лимбург и наивности Джотто, Себастьян думал о вчерашней встрече в кафе. Изменчивость слова «классика», пропасти между временными, тщательно зафиксированными прилежными историками, периодами искусства. А почему бы не причислить дворовое граффити к классическому искусству, когда пару столетий назад Хуан Миро начал продвигать эту культуру? И почему племена туземцев накладывали табу на имена мертвецов, тем самым, уничтожая эту вашу историю, отказываясь от ее периодизации, ломая ее текучесть? У них не было ни прошлого, не будущего, оглядывающегося назад. Лишь движение внутри точки… Теперь…
Вдруг, подняв глаза, Себастьян увидел вчерашнюю незнакомку на противоположной стороне улицы. Она тоже его заметила и замахала рукой.
Себастьян перешел дорогу, выключив уже почти разрядившийся айпод. Девушка сняла один из наушников, и Себастьян впервые услышал ее ровный и мягкий голос.
- Привет! А я наверняка знала, что мы еще встретимся!
- И может быть это не простая случайность. Идем! Мне пришла в голову отличная мысль, хочу тебе кое-что показать.
Девушка вопросительно глянула в хмурое лицо Себастьяна. Он взял ее за руку и зашагал в сторону одного из смежных переулков. Его спутница растерянно повиновалась. В глубине переулка, куда направился Себастьян, находился средневековый костел романской постройки. Огромное, священное, суровое на вид здание теперь использовалось как склад стройматериалов. Остановившись перед дверьми, Себастьян спросил у девушки, любит ли она орган. Та ответила, что, когда была маленькой девочкой, родители водили ее на воскресные мессы. Но с тех пор прошло немало времени. Себастьян отворил дверь. При входе, в холодном нартексе, за маленьким столиком сидел седой и бородатый сторож. Он, как оказалось, хорошо знал Себастьяна и поздоровался с ним как со старым приятелем.
- Заглянул помузицировать? Да еще со своей публикой пожаловал? – улыбнулся в бороду старик.
- Это не займет много времени, обещаю.
-Ну дерзай, пока не выгнали. Хозяева тут сам знаешь, музыку не жалуют.
Протащив растерянную девушку за руку по нескончаемой лестнице, выскочив на верхнюю галерею храма (девушка ахнула от высоты и вида раскрывшегося пространства наоса, хоть и захламленного, но прекрасного, будто дремлющего столетиями), Себастьян подошел к старинному органу. Желтые клавиши трех мануалов были кое-где покрыты налетом плесени и в некоторых местах треснули, на трубах пыль и паутина.
- Я привел тебя сюда для того, чтобы показать, как рождается прошлое, подобно фениксу из собственно праха…
Девушка испуганно кивнула, вынув оба наушника, присела на скрипучую деревянную скамейку, забытую кем-то на галерее.
На несколько мгновений во всем этом громадном помещении возникла тишина.
Себастьян склонился над клавишами. Первые звуки Пассакалии Баха наполнили сырой воздух костела. От вариации к вариации, казалось, что сквозь запыленные окна один за другим пробиваются многочисленные лучи света. Они сталкивались, сплетались и расплетались, образовывали причудливые геометрические фигуры, играли спектром, отскакивая от треснутых витражей. Наконец, музыка торжествующим заревом света заполнила весь объем костела, и пространство закачалось в такт тяжелому танцу.
Когда Себастьян разрешил последний аккорд и снял фермату, то не сразу понял, где находится. Каждое прикосновение к этой музыке неминуемо уносило его в бесконечность божественной пустоты баховского космоса. Себастьян обернулся и увидел, что его слушательница, широко раскрыв мокрые от слез глаза, застыла в напряженном оцепенении оглушившей ее тишины. Себастьян соскочил с лавки, подошел и присел рядом с ней, взяв ее за руку. Девушка слегка вздрогнула. Они смотрели друг другу в глаза. И в них звучала последняя фермата.
- А теперь надо идти - прошептал Себастьян.
- Еще одну минуту… пожалуйста – выдохнула девушка.
- Друзья – откуда-то снизу неожиданно прозвучал голос сторожа – вы уж простите, но тут такое дело, надо срочно исчезнуть, форс мажор, я предупреждал…
- Уходим – словно сбросив оцепенение, выкрикнул Себастьян.
Уже не держась за руки, каждый сам по себе, они слетели по лестнице, раскланялись с седым бородачом и распахнули старую тяжелую дверь во вне.
Их ждал шум озверевшей цивилизации, но внутри каждого, еще какое-то время, резонировал последний аккорд навсегда ушедшей эпохи.
А потом, примерно через час, пройдя по людным улицам, перекинувшись несколькими бестолковыми фразами, они разошлись в разные стороны и больше никогда не встретились. И каждый из них, по пути, выбрал и включил свой, проверенный временем, трек.

* * *

                «What if God was one
                of us»
               
                J. Osburn.

В нашем небольшом поселении этого маленького сутулого старичка с растрепанными волосами до сих пор продолжают называть богом. Никто не знал его настоящего имени, и почтенные жители преклонного возраста с видимым неудовольствием отвечали на расспросы нынешних молодых людей (которым непременно нужно все знать), что имени у этого человека либо не было вовсе, либо оно было слишком сложным для повседневного использования, и потому стерлось из памяти всех тех, кто когда-то мог его знать.
Да и богом его называли скорее в шутку, потому что на дворе старика стояла сухая смоковница, которую тот каждое утро поливал и тщательно за ней ухаживал, временами гоняя босых мальчишек, беспрестанно атакующих мертвое дерево, с целью урвать хотя бы несколько тощих узловатых веток - сабель для игры в очередную войнушку.
Старик жил в высшей мере уединенно и замкнуто. Долгое время соседи подумывали о том, что он глухонемой. Его ветхая лачужка была обнесена подгнившим частоколом, ставни заколочены наглухо, а крыша, судя по ее внешнему виду, совсем не укрывала от бесконечных в наших краях дождей. Рядом с покосившимся крыльцом торчала лавка, на которой молчаливый житель любил просиживать часами, провожая уходящее за горизонт солнце. Про старика рассказывали, что поселился он здесь сразу после войны и что выбрал этот дом на отшибе именно из-за дерева, которое уже в ту пору начало умирать. Небольшой огород, буквально в три гряды, по-видимому, служил отшельнику единственным источником пищи, поскольку в нашей продуктовой лавке он никогда не появлялся.
Да и помер бы старик незаметно, если бы не тот случай, что стал теперь местной легендой.
Как-то ранним утром, еще до восхода солнца по городу прошел незнакомый никому юноша. Его приход успели заметить лишь лекарь, вышедший из ворот выгонять корову на пастбище, да гробовщик, принявшийся еще затемно сколачивать свой срочный заказ.
Юноше на вид было лет двадцать пять, одет он был в старый, местами прохудившийся плащ коричневого цвета и в руках нес сверток из толстой бумаги, в котором что-то позвякивало.
Очевидцам показалось, что незнакомец отлично знал дорогу и из - под его сандалий на деревянной подошве вздымались маленькие уверенные облачка пыли. Старик, сидевший на лавке в этот ранний час, казалось, нисколько не удивился приходу гостя, и при его приближении мерно встал и молча вошел в дом, оставив за собой открытой входную дверь. Весь тот день, пока жители перешептывались и передавали друг другу новую сплетню, выдумывая в каких родственных или дружественных отношениях могут состоять старик и юноша, те двое так и не вышли из дома.
Только поздним вечером, после наступления темноты, двое, старик и юноша, оказались во дворе и мирно вели беседу, сидя на той самой лавке. Их короткий разговор был случайно подслушан проходившим мимо пьяненьким парикмахером, и до сих пор в наших краях этим немногим словам, что будут помещены ниже, жители придают какой-то особый, сакральный что ли, смысл, хотя мне всегда казалось, что это обыкновенный разговор между отцом и сыном, либо племянником и дядей, или же дедом и внуком. Вот он, этот разговор:
Юноша: До В. Ты сможешь добраться лишь маршрутным автобусом. К сожалению, других вариантов нет.
Старик: Ты же знаешь, как тяжело мне перемещаться… К тому же тащить за собой свою старость. Так ли это необходимо?
Юноша: Да, он слишком болен, и в твоем промедлении кроется великая опасность.
Старик: Но помнит ли он меня? И что я ему? Смогу ли я вернуться обратно к этому дереву, в этот тихий скит в пустыне беспечных людей?
Юноша: Мне ли говорить тебе о времени и о пути?
Наутро следующего дня, когда слух о ночной беседе облетел деревню, жители, сгорая от любопытства начали сходиться к избе старика. Что ж мы не соседи что ли? Старик-то вон не глух и не нем! Айда проведаем, да запечатлеем наше почтение… Но к возрастающему изумлению жителей, все подходивших ко двору, двери дома оказались настежь распахнутыми, ставни открытыми, а стоящее дерево, как в сказке, за ночь покрылось свежими почками, к вящей досаде детей, которые было уже полезли ломать ветки.
И толпой войдя внутрь опустевшей хижины, мы увидели в углу большой серый камень, на котором, пробившись сквозь дырку в крыше, играл задорный луч окрепшего солнца.
С того дня старик никогда больше не появлялся в наших краях, а дерево до сих пор является предметом особого восхищения детишек, лакомящихся его плодами и постоянно играющих в его обширной тени...

* * *

Письма.
О спасении от скуки,
С заметками добрых дел,
с рецептами чужих поцелуев,
инструкциями к мягким игрушкам.
Польза от прочтений?
Жидкость смысла,
В шершавых ладонях
судорожное дыхание детской глупости,
зарубцевавшейся грубости,
сочной жалости…
Проруби света
в исцарапанных кукольных зрачках…
Лицемерие «до востребования»,
легальность оскорблений,
рекомендации к разбрасыванию эмоций…
Временные адресаты
для исходящей беспомощности…
Вкрапление действующих лиц
в фантастический мир
бинарной системы вычислительной машины.
Прикосновение к клавишам,
музыка коммуникаций,
“слова, слова, слова…”
И по прошествию срока одиночества, кнопка «escape».
Недосягаемость.
Безразличие.
Silentium.

* * *

Письма приходили ко мне отовсюду. Я привык расшифровывать почерки и анализировать чужие судьбы. Однажды начав слушать исповеди, автоматически становишься рабом чьих-то проблем. Моя небольшая комната и теперь завалена не распакованными свертками с толстыми дневниками, измятыми пожелтевшими от времени и пройденных расстояний конвертами и записками на газетных обрезках. Кто были все эти жалующиеся и просящие о помощи люди, мне до сих пор не известно. Кто-то из них боялся жизни, кто-то жаждал смерти, а кто-то терял интерес и к тому, и к другому. Мне же, признаюсь, до одури надоедало разглядывать их личности.
Как будто призраки и демоны с офортов Гойи, слетались ко мне чужие и чуждые мысли.
Но однажды я получил телеграмму, вдруг заинтересовавшую меня единственным вопросом, помещенным в ней:
«Неужели всякий сон разобьется о явь?»
В тот день я был не в настроении что-либо писать, и кого бы то ни было слушать. Я смотрел, как сквозь открытое окно крупные хлопья снега падают на подоконник. Бокал в моей руке был наполнен отменным коньяком, а в камине догорали последние угли. Было до неприятности уютно.
И что было сном?
Я подошел к книжной полке, достал Мюссе, полистал объемный том и случайно наткнулся на строчки:
«Прекрасна ль Ночь, что тихо спит
В часовне темной, безучастно,
Где ложе Анджело стоит?
Тогда она была прекрасна.»
Сном ли была эта комната? Сном ли был тот человек, что где-то разбивался о явь? Мне было все равно.
Я допил коньяк и лег спать.
Мне снилось цветущее поле. Я шел по нему, вдыхая полной грудью аромат полевых цветов, и впервые за долгое время мне удалось посмотреть на небо с улыбкой.
Проснувшись, я нашел телеграмму и заказал обратный ответ:
«И всякая явь разобьется о сон…»
И в тот момент улыбался…


18.- 22. 12. 2007 (редакция 20-21.12.2021).