Радуйся

Радуйся
У Славки и Женьки мама была общая. А папы – разные. Отец и мама в детдоме росли, там и сошлись. Женька, старший – плод их любви, первой, юной. А Славка родился лет через десять. Кто его отец – было не ясно. Мама уже пила тогда. Оставлять или нет Славку спросила почему-то у Женьки. Тот сказал, что пусть живёт, мол, вырастим. Отец тоже согласился.
– Буду любить –, говорил он.
 Славка родился. А Женьку в армию забрали.
 – Мам, не пей. У меня всё нормально, – писал Женька, – армия мне нравится, и хорошие здесь ребята, не злые. Высылаю тебе сигареты. Продай и купи Славке что-то. Не пей, приеду – заживём.
 Но как - то не случилось зажить. Там, ещё в армии, его избили, и он этих побоев в психушку попал. И провел в ней год. Священник, служивший в больничном храме, его пожалел. Видит – парень по коридорам ходит, всем помочь старается, вроде не сумасшедший. И его взял к себе в дом – по хозяйству помогать. Молитвам научил. О Женьке из родных никто не вспоминал. Матери сказали, что он совсем больной на голову, и ей видеть его не за чем. Ей выслали военный билет и денег. Замяли дело. Не злые попались. Женьку священник в монастырь привёл, а сам пропал. Говорят, что под лёд провалился. Женька там пел в хоре. Лет семь. Слух и голос были хорошие. Постригли его в монахи, только не в настоящие, а рясофорные. Это какая-то особая ступень иночества, начальная. Ушел он из монастыря осенью. То ли, домой захотел, то ли выздоровел, то ли, наоборот, заболел. Пришёл в больницу, где лежал, получил бумажку об инвалидности и поехал домой в Подмосковье.  А как пришёл – узнал, что квартиру родители пропили, а Славку, брата, органы опеки в детдом определили. Женька маму обнял:
 –Мам, не пей больше. Я ведь пришёл.
 –Не буду.
Жить было негде, ночевали на заброшенных дачах. Сестра матери приютила их временно у себя. Это была старая барачная коммуналка. Женька с родителями спали там на полу. Один раз в распахнутое окно влетел кирпич и убил папу.
Мама умерла через несколько месяцев. От чего – не понятно. Болело – всё. Младшему брату, Славке, после детдома жилье социальное дали, маленький домик недалеко от подмосковного Пушкино. Без удобств, но зато с газовым отоплением, участком и корабельными соснами. Летом там было красиво. А зимой – тихо и снежно.
 Славка прописал Женьку.
– Брат же родной, – говорил Славка.
И они зажили. Женька иногда работал дворником, а Славка часто – автослесарем. Приглянулся как-то их домик местному менту Климову. Посадил он братьев в свою служебную машину и сказал им:
 – Дом я ваш, ребят, себе заберу, вот здесь подписи поставьте, а все остальное я сделаю. Дам вам денег по миллиону каждому, и вы где хотите, там себе отдельное жилье купите. Или машину. Славка подписал и деньги взял.
– Подумать надо, – сказал Женька.
– Не надо, – ответил Климов, – не надо тебе думать. Не подпишешь – ничего не получишь. Женька стал дёргать дверную ручку, а когда понял, что двери заблокированы, стал, как птица, размахивать руками, еще ударил Климова по голове гаечным ключом, разбил окна и убежал с братом. Деньги вернул, не все, правда, но Климов от братьев отстал. То ли испугался, то ли передумал. Судимость какую-то ему условную впаял. Он вообще-то не злой был.
Шли годы. Славка женился два раза, кто-то от него родил, но детей своих он не видел, с жёнами не жил. Стал выпивать. Пьяный был добрым и разговорчивым, а когда трезвел, то больше молчал.
 – Слав, не пей, – уговаривал Женька брата.
 Иногда Женька ездил в Пушкино к врачу, пил какие-то таблетки. В церковь любил ходить, стоял там на службе возле большой иконы и тёр ладонями лоб. Подходил к священнику после всех, долго что-то говорил, вздрагивал, потом стихал, накрытый епитрахилью. Осенью – слабел, все больше лежал. Нездоровилось ему осенью. Славка как раз в это время привёл в дом девушку. Молодую, из многодетной семьи.
 – Мама пьёт у нее, – шепнул брату Славка.
Девушка была тихая, с длинными русыми волосами до пояса и зелеными глазами. Готовила вкусно, смеялась громко, ночами дышала и вскрикивала.
– Слав, я всё-таки мужчина, пусть не совсем настоящий, но живой, и под одной крышей мне с женщиной нельзя, – говорил Женька каждое утро брату.
– Чем мы мешаем тебе? Не нравится – сам уходи отсюда, – ворчал Славка.
Женька как - то не выдержал и перебил всю посуду. Славка, увидев разгром, напился и выбил Женьке зуб. Нечаянно. Заслуженно.
 – Да, заслуженно. Он вообще не злой, – рассуждал Женька, показывая то место, где был зуб, соседке.
Последнее время вообще работал редко, всё больше лежал лицом к стене с наушниками в ушах, из которых слышалось пение. Чаще всего это были афонские, как он говорил, распевы. Повторялось слово «Радуйся». Славку оно страшно бесило:
 – Напашешься на работе весь день. Руки гудят, тело ломит. А тут – радуйся! Пенсию ему платят –вот он и радуется, а мне до нее не дожить, – бубнил он.
Славка злился. Девушка не уходила.
– Уходи отсюда, – крикнул Женька вечером в понедельник девушке, – уходи к себе.
– Я не уйду. Я – Славкина жена. И буду здесь всегда жить. Пропишусь и детей своих пропишу.
 Женька схватил её за волосы и потащил к порогу. У порога притянул к себе. Волосы девушки пахли чем-то невозможным. Непереносимым. Нездешним. В них хотелось зарыться. Быть.
На шум и крик выбежал Славка, отнял девушку у Женьки, и стал по его голове бить сначала руками, а потом, когда Женька упал – ногами. Он сначала как-то вообще не сопротивлялся, а потом расправил руки, как птица, и, уже у самого пола, замахал ими…
Славка выбежал с девушкой на улицу. Они о чем-то с кем-то говорили по телефону, рылись в карманах, считали деньги. Через час приехала психиатрическая помощь. Женьке дали собраться, наушники взять с собой.
–Радуйся, – шептал он кому-то нараспев.
–У него вторая группа, – озабоченно скороговоркой выпалил врачам Славка, – он вообще не злой.
Девушка со Славой ещё долго не спали той ночью. Свет жгли. Потом выключили.
Дом без удобств на улице Лермонтова стоит и сейчас. Недалеко церковь и речка. Летом там красиво. А зимой – тихо и снежно.