О Станиславе Куняеве

В №№ 1–6 журнала «Наш современник» за 2012 год публиковался объемный материал Станислава Куняева «В борьбе неравной двух сердец». В том же году эти тексты были изданы отдельной книгой под названием «Любовь, исполненная зла» (М.: Голос-Пресс,;— 2012,;— 256 с., 1000 экз.). Поскольку книги у меня пока нет, я буду говорить о журнальной публикации, а именно о №№ 1–2 «НС», в которых основная тема куняевских статей отведена Николаю Рубцову и Людмиле Дербиной, т. е. мне, грешной. Конечно же, я их не просто прочитала, но и досконально изучила. Улеглись первые эмоции, я проанализировала общее впечатление от сего труда и думаю, созрела для того, чтобы разрешить некоторые недоразумения и внести поправки в эти тексты. Общее название для этих статей взято из стихотворения Ф.;И.;Тютчева «Предопределение», в котором, между прочим, есть такие строки:

Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…

Наш поединок с Николаем Рубцовым окончился непоправимой трагедией, с которой, к сожалению, до сих пор кормятся некоторые литераторы. А то и вовсе непонятные личности.

В первой же статье Куняева я сразу была «уличена» во лжи, поскольку на «лживый» вопрос Игоря Панина якобы тоже ответила ложью. Да, накануне нового 2011 года, накануне 75;летия поэта Николая Рубцова мне позвонил из Москвы поэт, критик и журналист Игорь Панин и предложил сделать интервью для «Независимой газеты». Вот первый его вопрос вкратце: «Правда ли, что Рубцов незадолго до смерти упорно работал над какой-то поэмой… Принес рукопись в “Наш современник” Саниславу Куняеву, а тот поэму разругал в пух и прах, после чего Рубцов ее уничтожил». Я ему ответила: «Если бы существовала такая поэма, то я, разумеется, знала бы о ней… Не было ничего такого». И тут из статьи Куняева я узнаю, что он когда-то писал о том, «как осенью 1970 года за несколько месяцев до смерти Николай Рубцов был у него дома и прочитал ему небольшую поэму “Разбойник Ляля”. Она не походила на лучшие стихи Рубцова, поскольку была эпической и самого Рубцова в ней не было, о чем Куняев и сказал ему и добавил, что поэма не лирическая». Оказывается, речь шла о «Разбойнике Ляле». Но это не поэма. По определению самого Рубцова, это сказка, лесная сказка. Ее я, естественно, читала. У нас с Николаем как-то был и разговор о ней:
—;«Лялю» не печатают»,;— сказал он.
—;Почему?
—;Кое-кто думает, что под разбойником Лялей я подразумеваю Ленина.
—;Но это же абсурд! — вскричала я.
—;Да… Вот так…;— пожал плечами Николай.
Вот где, оказывается, собака зарыта. Зачем было Куняеву «растекаться мыслию по древу» о значении лирического и эпического в творчестве Рубцова? Оказывается, все проще простого. Куняев холодно отнесся к сказке Рубцова «Разбойник Ляля» по причине празднования в 1970 году столетия со дня рождения В.;И.;Ленина. А вдруг власть не так поймет, что-то криминальное вообразит в названии «Разбойник Ляля»? Похвалишь или поможешь напечатать — и чем это может обернуться? Но сейчас об этом Куняев умолчал.

Теперь о моих письмах Куняеву и не только ему. Где-то года три тому назад, переключая телевизионные каналы, я случайно наткнулась на беседу Куняева с журналистом Станиславом Кучером (канал «Совершенно секретно»). Речь шла о Рубцове. Меня поразило то, что Куняев говорил о Рубцове как-то снисходительно, с долей собственного превосходства. Даже мелькнула такая фраза, что он мог быть не меньшей, чем Рубцов, поэтической величиной, но решил посвятить себя общественному служению. Кучер задал вопрос о смерти Рубцова, но на него Куняев отвечать не спешил. Этот вопрос был задан снова. И тогда было названо мое имя: «Рубцова задушила Людмила Дербина». Умный Станислав Кучер спросил: «А что, она такая сильная?» И был ответ: «Она могучая, энергичная леди Макбет. Рубцов бросил в нее спичку и она… Она написала книгу стихов о Рубцове. Мне она тоже много писала». Потом Куняев читал стихи Рубцова, в том числе и шуточные, «похабные». Кучер уж, казалось, и интерес к нему потерял, а он все читает и читает… Конечно, меня задело, когда Куняев заявил, что я ему много писала. Вот в телефонном разговоре с Паниным я и сказала, что это неправда… Если такие письма есть, то пусть Куняев предъявит их, обнародует. И он действительно предъявил два моих деловых письма. Первое — от 07.02.2000 года (у Куняева дата от 07.02.1999 года — это ошибка как минимум, поскольку в письме речь идет о событиях 2000 года). Второе — от 25.04.2000 года.

Но ведь это не «много», как было сказано, а всего два письма, да и то деловых. Но все же очень хорошо, что мое письмо, адресованное в журнал «Новый мир» в апреле 2000 года, увидело свет в 2012 году в журнале «Наш современник», так как Куняев вставил его в свой текст. Он утверждает, что я написала ему первое письмо из мест заключения: «…через несколько лет после того, как она стала отбывать срок своей неволи. В этом письме она обращалась ко мне за сочувствием, как к другу Рубцова… Письмо это не сохранилось, и я не могу ничего из него процитировать, но вспоминаю, что такие письма от Дербиной пришли не только мне. Их получили Анатолий Передреев и Анатолий Жигулин…» Абсолютная ложь! В первые годы неволи, единственно, кому из московских авторов я написала,;— это большому поэту и другу Рубцова Владимиру Соколову. Я знала и любила его стихи. Мое письмо к Соколову стало ходить по рукам, получило широкую огласку. Эхо дошло до меня совершенно неожиданно. В конце декабря 1972 года я получила письмо от Евгении Кошелевой из Барнаула: «Люда, волею судеб дано мне было узнать Ваши стихи из Вашего письма к Владимиру Соколову. Пусть не мне это письмо, но я слышу там голос живой и не могу не откликнуться… Я хочу сказать, что стихи Ваши прекрасны. Поверьте мне! Я люблю поэзию и говорю Вам, что стихи Ваши прекрасны…» А вот фрагмент из второго письма Кошелевой: «Я полгода выпрашивала это Ваше письмо и заранее связала себя словом — никому, ничего о том, как оно у меня оказалось. Я должна вернуть его обратно…» Вот такой резонанс вызвало мое письмо Владимиру Соколову в литературных кругах Москвы, да и не только Москвы. А по словам Куняева, я забросала письмами сразу троих: его, Передреева и Жигулина: ах, я бедная, несчастная, пожалейте меня, посочувствуйте!
Но это не моя природа, не мой характер, не моя суть. И писем таких, на кои указывает Куняев, не существует. Мое письмо в «Наш современник» было в сентябре 1974 года, но только не Куняеву, а Василию Макаровичу Шукшину. Его повесть «Калина красная» была напечатана в «НС». А потом вышел и фильм, который снимали в Белозерске Вологодской области. Где-то в начале сентября 1974 года фильм привезли и в наше учреждение. Для меня это было потрясение. На экране я видела не просто драму героя фильма Егора Прокудина, а моменты жизни самого Василия Шукшина, изорвавшего свое сердце за униженную и оболваненную Россию. Я не могла не откликнуться. Поскольку «Калина красная» была напечатана в «Нашем современнике», то я и отправила письмо в этот журнал. Несколько лет спустя я узнала, что в конце сентября Шукшин приезжал в Москву со съемок фильма «Они сражались за Родину» и заходил в «Наш современник». Передали ли ему мое письмо? Куняев должен бы знать об этом. 2 октября между 5–7 утра мне приснился вещий сон о Шукшине. Именно в это время его не стало. Но опять же — это мое письмо было адресовано Василию Макаровичу и только ему одному!

Теперь непосредственно о двух моих письмах Куняеву. Первое из них я написала после прочтения его книги «Поэзия. Судьба. Россия». Там была глава о Николае Рубцове, и упоминалось имя Евгении Кошелевой, с которой я вела 13;летнюю переписку. Ее 15 длиннющих посланий, кстати, вошли в мою книгу избранных писем «Нам не дано предугадать», вышедшую в Санкт-Петербурге в 2010 году. Другая причина написания письма Куняеву — мое возмущение гнусной и лживой статьей Виктора Астафьева в газете «Труд» от 27 января 2000 года о Рубцове и обо мне. Я послала в «Труд» открытое письмо Астафьеву. А заодно и в «Наш современник» Куняеву с просьбой — если не напечатает «Труд», напечатайте Вы, пожалуйста. Отдайте в любую газету… И Куняев мою просьбу выполнил, за что я ему благодарна. Так мое открытое письмо Астафьеву появилось в газете «День литературы» у Владимира Бондаренко. В апреле 2000 года я получила от Станислава Куняева эту газету. На чистом краешке ее была пометка «Л.;Дербиной». От него самого не было ни слова. Как раз в это время я узнала, что и в номере 2 за 2000 год в журнале «Новый мир» Астафьев точно так же злобно и лживо прошелся по Рубцову и по мне в своих воспоминаниях «Затеси». Еще более цинично и целенаправленно: Николай был представлен как убогий зомби, как отброс общества. И вот в конце апреля 2000 года я пишу резкое письмо в журнал «Новый мир» и одновременно второй экземпляр отсылаю в журнал «Наш современник» конкретно Станиславу Куняеву, поскольку была уверена, что в «НМ» письмо не напечатает. Заодно послала Куняеву свою книжку стихов «Крушина». Таким образом, Куняев обнародовал два моих деловых письма 2000 года. Деловых. Но по сути-то я была права. Никаких душевных излияний, никаких жалоб он от меня никогда не слышал.

Куняев назвал Николая Рубцова светоносным поэтом. Да, это так.

И откуда берется такое,
что на ветках мерцает роса
и над Родиной, полной покоя,
так светлы по ночам небеса!

Какое детское удивление таинственной красотой земли в летнюю белую ночь, какое радование спокойствию Родины! Но… Вот слова Куняева: «Но в «роковом поединке» его светлому воздушному, духовному созерцательному миру противостоял совершенно другой мир… В светлое царство Николая Рубцова в роковой час вторглась тьма иного мира, тьма ее стихов». И тут Куняев немедленно начинает это доказывать, перемежая строчки Рубцова с «темными» строчками Дербиной. Конечно, было бы не так обидно, если бы мои строчки он намеренно не искажал, желая «усугубить» мою «тьму», превращая стихи в несуразность. Я насчитала десять случаев подлога, и это не у какой-то шантрапы, а у главного редактора «Нашего современника» Станислава Куняева. Привожу это в сравнении.

Л.Д.

1. По ВОЛШЕБНЫМ полуночным травам я, рожденная в полночь, брожу.
2. Но в этой ЖУТИ, в этом мраке какое счастье наземь пасть!
3. В душе таинственной и темной вовеки не увидеть дна. Душа, что кажется бездонной ОТ глубины своей темна.
4.Что добродетель? Грех? Все сказки, все сущий вздор! Есть ПРОСТО жизнь!
5.  Все в мире тяжело, все  ПОЛНОКРОВНО.
6. Моя ДУША, надменно высока, мне не велит за всеми вслед рвануться.
7. В тюрьму? О, как скучно и длинно гудит этот весь балаган! В тюрьму? Ну, а если невинно, как в гневе своем УРАГАН?!
8. АХ, что мне брачные обеты? Пусть ветер обвенчает нас!
9. Промолчи о, мгновенье, в котором ты  и я были только вдвоем, промолчи — пусть мне будет укором — ПРО гнездо, что с тобой не совьем.
10. Мятежный демон-вдохновитель битвы — РАСКРОЕТ вновь два сумрачных крыла над головой моей непобежденной…
С.К.

1. По РОЖДЕННЫМ полуночным травам я, рожденная в полночь, брожу.
2. Но в этой ЖИЗНИ, в этом мраке какое счастье наземь пасть!
3. В душе таинственной и темной вовеки не увидеть дна. Душа, что кажется бездонной ДО глубины своей темна.
4. Что добродетель? Грех? Все сказки, все сущий вздор! Есть ТОЛЬКО  жизнь!
5. Все в мире тяжело, все ТЕМНОКРОВНО.
6. Моя СУДЬБА, надменно высока, мне не велит за всеми вслед рвануться.
7. В тюрьму? О, как скучно и длинно гудит этот весь балаган! В тюрьму? Ну, а если невинно, как в гневе своем ОКЕАН?!
8. А, что мне брачные обеты? Пусть ветер обвенчает нас!
9. Промолчи о, мгновенье, в котором я и ты были только вдвоем, промолчи — пусть мне будет укором — ТО гнездо, что с тобой не совьем.
10. Мятежный демон-вдохновитель битвы — РАСКИНЕТ вновь два сумрачных крыла над головой моей непобежденной…


Как говорится, комментарии излишни. Ну как, позвольте, реагировать на этот разбой среди белого дня? Что бы сказал на это Николай Рубцов? Он-то скрупулезно отшлифовывал каждую свою строчку, каждое слово. В письме Александру Яшину от 22 августа 1964 года он писал: «Вместо «Суда гудели, надрывались», напечатали: «Суда гудели, надрываясь». В результате и рифма стала безвкусной и слово «надрывались» потеряло ударное значение…» А вот из его письма С.;П.;Багрову, тоже август 1964 года: «Сережа! Только что отправил тебе письмо и вспомнил, что в посланном стихотворении одна строфа отпечатана не так. Вернее, одна строчка: «Будто видишь ты сновидение?» Надо так: «Будто видит твоя душа сновидение?»
И вот таким бесчестным образом Куняев выносит свой вердикт: «Рубцов — свет, Дербина — тьма». Зачем же эти подтасовки и шулерские приемчики?

А какие невероятные и страшные своей ложью умозаключения о наших отношениях с Рубцовым высказал Куняев на страницах «Нашего современника»: «Она отторгала от себя его мир», «Да, это была внушавшая Рубцову суеверный ужас ее жизнь…», «Если бы Дербина умела читать его стихи, то, возможно, навсегда исчезла бы из жизни поэта», «…она уверовала в свою безраздельную власть над поэтом и, совсем уже впав в горячечное состояние от успешного исполнения роли, решила, что поэтическое бессмертие — вот оно, рукой подать!», «…тут судьба предоставила ей, разведенной жене, матери-одиночке, с дитем на руках, последний шанс добиться этой славы. Убийство навсегда связывает убийцу с жертвой». И так далее. Неужели эту ахинею писал человек в трезвом уме и твердой памяти?! Я сомневаюсь. И какое лицемерие! Куняев прекрасно знает, что случившееся — это несчастье на почве алкогольной зависимости Николая. Да, Рубцов был болен. Он под конец стал особенно агрессивен, взрывчат и порой опасен своей непредсказуемостью. Но Куняев об этом ни строчки не пишет. А ведь причина трагедии именно в этом, в алкоголизме Рубцова. О какой моей власти над поэтом может идти речь? Рубцов не терпел над собой ничьей власти. О какой такой славе могла я думать? И тем более о славе через убийство? Мне надо было выживать с малолетним ребенком на нищенскую зарплату библиотекаря.
Теперь я понимаю, что совершила роковую ошибку, когда согласилась на переезд в квартиру Рубцова. Но и не согласиться я не могла. В ноябре 1970 года я уезжала в Вельск к родителям, а 22 ноября возвратилась в Вологду и дня через два зашла в Союз писателей. Секретарь Лиза Дресвянинова вручила мне письмо… от Рубцова. Там был вопль: «Где ты?! Где ты?!» Не успела я дочитать, как в помещение вошел Рубцов. Он увидел меня и весь засветился, воссиял. Лиза сразу же тактично оставила нас одних. Он кинулся ко мне, обнял мою голову, целовал мои волосы, лицо. На глазах у него сверкали слезы: «Наконец-то, милая, ну, где ты запропастилась?! Сейчас же идем ко мне!» Это была такая ликующая радость! Я не могла, не имела права ее омрачить. Уже на следующий день Рубцов заказал машину и перевез меня к себе. 30 ноября к нам как бы случайно зашел Александр Романов, тогдашний секретарь вологодского отделения Союза писателей. Он удивился: «Как? Разве вы живете вместе? Но ведь это же противоестественно! Два медведя в одной берлоге не уживутся». Романов оказался прав. А Рубцов не раз говорил мне: «Если между нами будет плохо, то они все будут рады». Николай любил меня, и не только как женщину. Вот строчка из его письма от 21 июля 1970 года: «По-прежнему с большим интересом, а часто и с большой радостью читаю твои стихи». А вот из другого письма: «Но что бы ни случилось с нами, и как бы немилосердно ни обошлась судьба, знай: лучшие мгновения жизни были прожиты с тобой и для тебя… Если понимать планиду как объем бесконечной работы, тревог и горечи, то в этом объеме каплей радости была ты…» Существует и рецензия Рубцова на мои стихи. Никакой тьмы он там не увидел, а углядел «полнокровность, многокрасочность, живописность стиха», «еще один чистый взволнованный голос русской лирической поэзии».

На телепередаче у Станислава Кучера Куняев заявил: «Рубцов не посвятил Дербиной ни одного стихотворения». Неправда. Мне посвящено четыре стихотворения — это «В дороге», «Уже деревня вся в тени», «В твоих глазах для пристального взгляда» и «Под ветвями больничных берез». Это стихи 69 — 70 гг., когда мы с Николаем были вместе. В стихотворении «Под ветвями больничных берез», которое он мне прочитал первой, есть такая строфа:

Нет, не все, говорю, пролетело,
Посильней мы и этой беды…
Значит, самое милое дело —
Это выпить немного воды…

Потом сказал: «Люда, ты заметила? Я написал “посильней мы и этой беды”. Не написал Я, а написал МЫ. МЫ, Люда — это мы с тобой». Но все его клятвы и заверения больше не пить оказались тщетны. Быть посильней этой беды мы не смогли.

Куняев взял в качестве источника для своей работы книгу Сурова о Рубцове. И назвал эту книгу «уникальной и удивительной». Между прочим, Михаил Суров — уголовник-рецидивист, трижды судим, отсидевший семь лет в колонии города Устюжны Вологодской области. Еще в молодые годы он начал проявлять интерес к собиранию православных икон, прошел всю Вологодскую область. Наивные сельские старушки задарма (якобы в музей) отдавали в хищные лапы Сурова свои сокровища. В августе 2011 года, когда Господь остановил иномарку Сурова и лишил жизни ее хозяина, в Вологде устроили выставку 600 православных икон из «частного собрания Сурова». Но, разумеется, это всего лишь какая-то часть его коллекции.

Суровская книга «Рубцов. Документы. Фотографии. Свидетельства» — это преступное посмертное поругание и унижение великого поэта уголовником. Там есть даже отдельная глава «Пьянство», лицемерно заключенная в кавычки. Тем не менее, опубликовано несколько красноречивых фотографий Николая в пьяном виде. Я не говорю уже о себе. Конечно же, в этом тексте я — средоточие всех пороков. Лживые домыслы на каждой странице, фальшивые справки, несусветная клевета. Якобы стукачка на зоне спрашивает у меня: «Люда, ты мужа своего сама убила, зачем, не жалко теперь его тебе?» И якобы я отвечаю: «Я бы его и еще раз убила. Всю жизнь мне сломал. Пьяница. Никчемный человек. Видите ли, поэт… Учил меня. А мои стихи не хуже, а намного лучше. Но ничего, в Ленинграде есть люди и за меня вступятся, и за границей тоже знают. Вспомнят еще Людмилу Дербину». И Куняев эту клевету Сурова с удовольствием повторяет. Но за все время пребывания в вологодской «цитадели», я ни с кем ни разу даже не заговорила о Рубцове. А тут придумана целая тирада. Я, совершенно никому неизвестная, у которой, оказывается, и в Ленинграде есть люди, которые вытащат меня, даже за границей про меня, такую птицу, знают, и стихи пишу лучше Рубцова… Несусветная чушь и ложь! Как все-таки много в мире подлости!

В моем стихотворении «Когда судьбы неумолимой…» есть строчки:

Но надо самой полной мерой
свое отплакать, отстрадать,
постичь на собственном примере
всю бездну горя, чтоб сказать:
«Прошедшие без катастрофы!
Мой час возвыситься настал.
Не сомневайтесь! Крест Голгофы
весьма надежный пьедестал!

Куняев пишет: «Какая была бы легенда про ее сорокалетнюю Голгофу, какой апофеоз ее судьбы! Одно только она забыла, что на голгофских крестах, кроме Иисуса, висели еще двое — убийца и разбойник. Один из них, закосневший в своей гордыне, сказал Спасителю: «Если ты сын Божий, спаси себя и нас!» И вот уже грешный человек Куняев отказывает мне, грешной, в спасении! Возможно ли такое? Он идет даже на искажение евангельского текста. В Евангелие от Луки сказано о казни Иисуса Христа: «Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: Если ты Христос, спаси Себя и нас». Но Куняеву надо было сделать акцент на том, что это не просто злодеи, а убийца и разбойник. От Матфея сказано: «Тогда распяли с Ним два разбойника…» От Марка: «С ним распяли двух разбойников…» От Иоанна: «…там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса». После такого подлога можно уже все: и клеветать без зазрения совести, и отрицать очевидные вещи. Чем главный редактор «Нашего современника» и занимается.



II

В № 2 «НС» за 2012 год в Куняев продолжает разговор теперь уже об Анне Ахматовой и обо мне. На этот раз он называет меня способной ученицей Ахматовой. Меня это крайне удивило. Анна Андреевна — великий русский поэт и быть ее ученицей, да еще способной, весьма лестно. Но я не ее ученица. Единственное, что нас объединяет, так это то, что мы обе — русские поэтессы. Он совершенно правильно замечает: «Видимо, все пишущие женщины обладают единым понятным друг для друга языком чувств…» Хотя я родилась в Ленинграде за три года до войны, выросла я в чудесном уголке Вологодчины, на лесном хуторе. Бабушка, мать моей матери, Некрасова Мария Семеновна, знала много стихов наизусть и любила мне их читать. Это были стихи Пушкина, Некрасова, Никитина, Сурикова, Дрожжина. Когда я пошла в школу, была там библиотечка из десятка книг, но только повести и рассказы, стихов почему-то не было. Все-таки иногда в областной газете «Красный Север» печатались стихи вологодских поэтов. Так я узнала стихи Сергея Орлова и Сергея Викулова. Даже сейчас помню строчки из Викулова.

—;Друг! Приятель, ты откуда
прибыл в Устюг? — Из Шексны.
—;Ну, а я в поселке Суда
жил у дочери с весны.
Отдохнул, был в исполкоме,
там работает сынок,
а соскучившись о доме,
еду в наш Кич-городок.

Это как детская считалка, потому и запомнилось. Сергей Викулов, уроженец вологодской деревни, потом почему-то невзлюбил ее, родную. Были его высказывания о том, что в наш космический век не надо жалеть уходящих убогих деревушек. Уходят и пусть уходят. Но Бог ему судья…

В школе мы слыхом не слыхали ни об Ахматовой, ни о Цветаевой, ни о Пастернаке. Было в учебнике литературы всего одно четверостишие Сергея Есенина:

Ах ты, Русь, моя родина кроткая,
лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
с громкой песней весной на лугу.

Какой же магнетизм, какое одухотворение, какая любовь к Родине была в этих строчках! Я стала мечтать прочесть все стихи Есенина. Но их негде было найти. Наконец, уже в Ленинградском библиотечном институте, куда я поступила в 1956 году, мне попался том стихов Сергея Есенина, и я заболела им на всю жизнь. Вот кто мой учитель. Я писала подражательные стихи, посещала литературный кружок нашего преподавателя Виктора Андрониковича Мануйлова. Меня называли «Есенин в юбке». В 1957 году я стала победителем поэтического конкурса на звание лучшего поэта института и мне подарили книгу стихов Леси Украинки. Тогда же было опубликовано мое первое стихотворение в газете «Смена». Только в институте узнала я имя Анны Ахматовой. Ее стихов тоже невозможно было достать. Твердили все время о постановлении ЦК ВКПб «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». А еще имя Ахматовой упоминалось в связи с изучением «реакционных» литературных течений: символизма и акмеизма. С 1956;го по 1960 год я училась в Питере. Ахматова жила совсем рядом, в Комарово. Мы могли бы встретиться, но и мысли такой не возникло в моей голове. Потом распределение в Архангельск, побег в Воронеж по зову подруги, замужество, рождение ребенка. И вот только в 1965 году я приобрела книгу Ахматовой «Бег времени». Конечно, я оценила этот великий талант, но ее стихи мне показались салонными, камерными, далекими от природы:

Я к розам хочу в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.

А меня тянуло в лес со страшной силой, на звериные тропы. Там я была дома. В те же годы мне в руки попалась голубенькая книжечка Марины Цветаевой. Я открыла ее наугад, прочитала какое-то первое четверостишие и… залилась слезами. Это была такая родная душа, мятежная, болящая, такое горделивое достоинство пронизывало все ее стихи:

Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

А в 1967 году в Воронеже, в книжном магазине на проспекте Революции, я увидела «Звезду полей» Николая Рубцова. Впервые прочитала сборник его стихов. Это было для меня великое потрясение. Ведь я была уже знакома с ним, но стихов его не знала. Вот и определились мои поэтические кумиры: Сергей Есенин, Марина Цветаева и Николай Рубцов. Из зарубежных поэтов еще в молодые годы поразил меня своей космической мощью Уолт Уитмен. Своей простотой, народностью нравились шотландец Роберт Бернс и венгр Шандор Петефи. Я уж не говорю о наших отечественных классиках: Пушкине, Лермонтове, Некрасове. Они растворены в воздухе нашей Родины, в воздухе России, которым мы дышим с детства.
У Ахматовой была страшная жизнь. Туберкулез в детстве, неудачи в личной жизни, расстрел первого мужа, арест и мытарства по лагерям единственного сына, нищета, голод, почти полное забвение, будка с двумя окошечками в Комарово, но какое спокойное достоинство! «Я знала величайшую славу и великое бесславье. И поняла, что это одно и то же». Это она скажет в конце жизни, уже седая, мудрая и великая. Да, я поклонница Анны Ахматовой, но не ее ученица. Я прожила еще более страшную жизнь, но как поэт никогда ей раболепно не подражала, хоть это и утверждает Куняев. Не знаю, с чего ему показалось, будто некоторые мои стихи написаны словно под ее диктовку: «Стихи-близнецы, стихи-реминисценции, стихи-ремейки выходили из-под пера Людмилы Дербиной, словно копии и всегда заставляли вспомнить ахматовские оригиналы»; «Набор знаковых имен» в книге «Крушина» у Людмилы Дербиной, выросшей в северной глубинке, тем не менее весь «ахматовский»: «Люцифер», «Навуходоносор», «Моисей», «Алигьери», «Герострат», «Содом», «Гоморра», «Голгофа» и т.;д. Все словно бы взятое на прокат из «Поэмы без героя».

Но позвольте, «Поэму без героя» я в годы написания «Крушины» не читала! Начала и бросила. Многое было там непонятно, мне этот текст показался зашифрованным, а растолковать его никто не мог. Поэтому долгие годы я к нему не возвращалась. В советское время от нас был скрыт огромный пласт русской культуры, и трудно было осмыслить то, о чем имеешь смутное представление. Ведь и Виктор Астафьев признавался, что начал читать Бунина только в сорок пять лет! Ничего не поделаешь, такая была эпоха… И, на тебе,;— сюрприз от Куняева! Что ж, я поехала в Музей «Анна Ахматова. Серебряный век» к Валентине Андреевне Биличенко, взяла расшифровку к «Поэме без героя». Заново засела за Ахматову и многое мне прояснилось в тексте, но «знаковых имен», о которых писал Куняев, я там не нашла. Какой прокат! Просто смешно. Интересно, а он сам-то читал эту поэму?

Январь 2013