Шутник

Читая серьезных писателей, таких как Толстой, или Шолохов, понимаешь довольно быстро, что написать что-либо подобное, на таком уровне, может только человек какой-то особенный. У этих писателей восхитительный русский язык, я такого и не слышал никогда. Какие слова, обороты, предложения: фантастика. Какая память у людей, какое воображение. За написание романа в обычном понимании этого слова я не взялся бы никогда. Нет у меня ни языка такого, ни памяти, ни воображения. У меня есть только моя жизнь, которая состояла из множества чудесных вещей. Все мои пятьдесят лет я живу в компании очень интересного, совершенно непредсказуемого, иногда доброго и щедрого, иногда зло надо мной издевающегося волшебника, друга, шутника. Я не шизик, этот шутник никогда не выходил со мной на связь, никогда не хлопал по плечу, не снился даже, но в том, что он существует и активно в моей жизни участвует я не сомневаюсь, а вы решите сами, есть ли у меня для этого основания.
Первый раз я осознал, что у меня есть хороший друг, с ужасным, правда, чувством юмора, очень давно, будучи молоденьким курсантом. А однажды, уже лейтенантом, поздней октябрьской ночью, после того как проводил домой одну брестскую красавицу слишком строгих правил, уверился в этом окончательно. Ночь была темная, холодная, ветреная. В Бресте климат намного мягче, чем в Брянске, где я закончил школу, или в Коломне, где я около трех месяцев назад закончил учебу в военном училище. Но ночка была та еще: фуражку сдувало с коротко стриженной головы пронзительным сырым ветром, уши и лицо горели от холода. Новенький плащ с голубыми лейтенантскими погонами сидел на мне щегольски, но даже с поднятым воротником он меня согреть не мог. Автобусы уже не ходили, двух рублей на такси у меня не было. От дома, до дверей которого я проводил строгую красотку, до остановки на  перекрестке проспекта Московского с бульваром Космонавтов, я уже прошлепал километров пять, а до моего родного Южного городка оставалось еще раза два по столько же. Я приподнял фуражку, вытер потный лоб, потер замерзшие уши и щеки и коротко беззвучно выругался, оценивая перспективу дойти до части к началу зарядки. Потом, подумав что-то вроде: вот бы мне сейчас три рубля не помешали, сделал два шага в направлении телефонной кабинки возле остановки. Кабинка была новенькая, укороченная, похожая на скворечник. Звонить мне было некуда, но я вошел в нее, скрываясь от ветра, прислонился к прозрачной стене и случайно посмотрел вниз. Как-то не сразу осознал, что ветерок, перекладывая с боку набок, неторопливо, несет ко мне трехрублевую купюру. Перевернув ее в последний раз, он аккуратно прислонил трешку к моему изрядно запыленному ботинку и скромно замер. Не помню точно, как я праздновал это событие. Чуть-чуть плясал, немножко прыгал. Помню чувство огромной радости, даже эйфории и: благодарности. Ни секунды я не думал, что это случайность. Напрыгавшись, я прошептал: спасибо, и тут же поймал такси, по Московскому проспекту они пролетали очень часто. Через полчаса был в родной общаге, строго называвшейся офицерской гостиницей. Даже успел поспать пару часов, перед тем как бежать проводить зарядку с бойцами своей любимой минометной батареи.
В тот же день вечером хвастливо рассказал о волшебстве своему соседу Виталику, на что он глубокомысленно заметил: дуракам везет.  Оспаривать это утверждение я не стал, но рассказал ему еще одну историю, пытаясь доказать, что это не просто случайность, что подобное уже со мной было.
  Это произошло, когда я уже учился на последнем, четвертом курсе военного училища. Почти все ребята на курсе были одногодки, свое двадцатилетие они уже отпраздновали, и только я, самый молодой, декабрьский, еще этого не сделал. Курсантские наши будни насыщены были работой, учебой и спортом под завязку, но вот праздника нам всегда не хватало. Весь наш дружный взвод ждал 16 декабря, день моего рождения, как важную праздничную дату, последнюю перед Новым Годом, тем более что я обещал «проставиться». Денег у меня оставался один рубль, но я ждал перевод от мамы с папой, они мне каждый месяц присылали почтовым переводом пятнадцать-двадцать рублей, как раз к середине месяца.  И вот пятнадцатого на почте — ничего. Шестнадцатого после занятий я с дружками Геной и Димкой двинул на почту. Ничего. Перевод не пришел. Мы отошли в сторонку, к двери, пересчитали скудные финансы. У меня был последний рубль, с капиталами моих друзей набиралось на бутылку Агдама. Вот тут я и сделал финт ушами, которого не ожидал никто, даже я сам. Я подошел к почтовой стойке, до блеска отполированной тысячами курсантских локтей, и сказал: дайте мне лотерейный билетик Спринт, пожалуйста. За рубль.
 Димка зашипел: ты охренел что ли? Займем два рубля, и нам хватит! А так три занимать! Генка замер у двери с кривоватой улыбочкой. Я молча отдал рубль женщине-сотруднице, и, пошевелив пальцами стройную шеренгу лотерейных билетов, взял один из них, продолговатый прямоугольник с «дырочкой в боку». Все замерли, включая почтовых работников. По причине тесноты помещения почты, они были в курсе всех наших переживаний.
  Оторвал край билета с металлической заклепкой. Раскрыл. Выигрыш двадцать пять рублей. Почта вздрогнула от вопля «Ураа» из трех тренированных глоток. Не зря мы их драли на плацу в любое время года. Гена прыгал на согнутых ногах, опустив ниже колен руки и что-то орал. Димка махал руками и ржал. Я стоял с каменным лицом, руками сложенными на груди и изображал графа Монте-Кристо. Почтари прослезились.
  Пацаны сказали, что я гений и баловень судьбы. Праздновали мое двадцатилетие всем взводом, с привлечением «всех нормальных пацанов» из остальных трех. Прошло все очень весело и обошлось без гауптвахты.
  Спорить с гранитной фразой «дуракам везет» дураков нету, и все же, где-то на белом песочке моего подсознания, под незначительной по толщине корочкой мозга, появилась уверенность, что есть у меня везение, и дарит мне его кто-то веселый и дурашливый.
Другу я никакого имени не давал, когда мысли о его шуточках и подарках приходили мне в голову, я так и называл его: друг, он, иногда:  шутник. Чувство юмора у него было очень своеобразное. Иногда я ощущал себя участником комедии положений, иногда комедии нравов, каждый раз это было неожиданно, а весело это было только со стороны. Во всяком случае, сам я почти никогда не смеялся «в процессе», хотя потом ржал, конечно. 
 В молодости я так часто попадал в дурацкие ситуации, что вполне к этому привык и не видел в этом ничего необычного. Я считал, что все вокруг живут так же, а мои друзья считали меня мастером эпатажа, авантюристом, бунтарем и везунчиком. Враги, впрочем, и люди просто недружелюбные, считали меня, предполагаю, балбесом и разгильдяем.
  Друг работал тонко, умело, с огоньком. Сейчас это называется креативом. Чтобы стало понятнее все его коварство и непредсказуемость, расскажу еще маленькую историю из моего армейского прошлого, из легендарных лейтенантских времен. Это произошло в первый год моей службы, примерно через две недели после чудесного и очень своевременного подарка в виде трехрублевой купюры. Как я прыгал с парашютом. Слушайте.
  Мой комбат (командир батареи в артиллерии, есть еще командир батальона, тоже комбат, в пехоте) загрузил меня работой очень плотно. Человек он был крупный, очень умный, опытный и обстоятельный. В десантных частях артиллеристы растут медленно, чисто по техническим причинам, и сорокалетний капитан был делом вполне обычным. Нрав Николай Иванович имел суровый, бойцы его боялись, как огня, и я остерегался. Впрочем, отношения складывались прекрасно, я вникал во все мелочи командирской жизни, обучал своим специальностям связистов и разведчиков. Натаскали нас в училище очень прилично, любое занятие я мог провести с листа, без подготовки. Одно меня немного волновало, что ожидались, в недалеком будущем, парашютные прыжки, а этого опыта у меня не было. Я закончил высшее военное артиллерийское училище в Коломне, под Москвой. Сейчас уже нет его, оптимизировали торгаши. Там у нас был даже дивизион десантный (факультет по-другому), но я учился в обычном дивизионе, наземной артиллерии. Распределение было тоже обычным, я попал в осиповичскую артиллерийскую дивизию, Белорусского военного округа, очень перспективную в плане карьеры, но скучноватую. Городок сам, с единственным светофором в центре города, мне казался скучноватым. Как только я услышал, что набирают молодых лейтенантов артиллеристов в Брест, в ДШБ, я сразу и перевелся. Все было как я хотел, только отсутствие парашютного опыта немного смущало. Фуражку синюю, берет и синюю парадку выдали на складе, погоны на повседневке и полевой форме перешил, здоровьем меня бог не обидел, так что стал я неотличим от остальных офицеров десантников. В свои неполные двадцать один, к сохранению и умножению своего авторитета, я относился ревностно, а в десантной части офицер без прыжков был обречен на легкое презрение сослуживцев. Особенно срочной службы. Я это знал, но значок парашютиста не носил, собираясь его сначала заслужить, а уже потом пришпилить к форме. Впрочем, на это, поначалу, никто не обращал внимания.
  Как только батальону объявили, что через несколько дней прыжки, я в тот же день решил, что срочно нужно все изучить и в теории, и на практике, чтобы, во-первых, не ударить в грязь лицом, а во-вторых, чтобы никто из солдат и офицеров не понял, что я в этой сфере новичок. Я подошел к нашему старшему офицеру батареи (есть такая должность) Борисычу и сказал, что есть у меня несколько вопросов к нему, по службе. Борисыч отреагировал мгновенно: бери, говорит бутылки три Агдама, его как раз в магазин на Вульке (поселок возле городка) завезли, и все твои сложности мы спокойно разрешим. Я согласился. Выпить с Александром Борисовичем было интересно, у него в гараже я уже был, там не было автомобиля, но для мужской компании там было все необходимое.
  Не знаю, на какой стадии подключился шутник, но как-то сразу все пошло не так. Сходили мы с командиром второго огневого взвода Пашкой в магазин. С ним интересующие меня вопросы прыжков было обсуждать бесполезно. Он был студент двухгодичник и соображал во всех военных вопросах еще меньше меня. Парень, при этом был веселый, компанейский и не дурак гульнуть, при молодой жене и двух детишках.
  Когда пришли к Борисычу в гараж, тот был уже навеселе. Насколько «навеселе» нам стало ясно позже. Борисыч накрыл стол. Удобные стулья, ложки, вилки, стаканчики, соленые огурчики и помидорчики были его вкладом в застолье, мы притащили портфель агдама, колбаски, селедки, хлеб, майонез: все что нужно для неторопливого мужского разговора. Выпили, закусили, я попросил Борисыча рассказать о прыжках, и того понесло, как Остапа Бендера. Он рассказал сотню историй обо всем на свете, кроме того, о чем его спросили. Я не волновался, времени было много.
Когда кончился Агдам, Борисычу пришла гениальная идея: поехать в ресторан и продолжить беседу. Мы согласились безоговорочно, Агдам способствует пробуждению духа авантюризма, как никакой другой напиток. Денег у нас было немного, но нам хватало на водку, салатики и мясное ассорти. Нам с Пашкой и водки было не надо, была бы музыка и девчонки, но и отказываться мы не стали.
  С молодой красивой официанткой Леной мы поцапались сразу, как только оказались за столом. Когда мы сделали заказ, она противным голосом нам сказала, что водки нам не может дать бутылку, что на человека не больше ста граммов разрешается. В восемьдесят пятом такое, дурацкое, правило действительно существовало, хотя никто его, конечно, не придерживался. Я сказал ей что-то ехидное, насчет белизны скатерти и попросил притащить разрешенные триста граммов мухой-дрозофилой и пошел танцевать. Краем взгляда увидел восхитительно убийственный взгляд образцовой официантки в белой блузке с комсомольским значком. Мы с Пашкой танцевали и знакомились с девушками, Борисыч, счастливый попивал водочку и закусывал. Все шло к тому, что студентка в красных брюках будет завоевана мной, а веселая пухлая брюнетка Пашей.
  В перерыве между танцульками, перед самым закрытием ресторана, кто-то постучал меня сзади по плечу. Я повернулся, там стояла официантка Лена. Глаза у нее блестели озорно и немножко злорадно. Максимально противным голосом она произнесла: молодой человек, рассчитываться собираетесь?
 Я таким же противным голосом ответил: что-то у вас с памятью плоховато, рассчитались мы уже. Официантка победно улыбнулась и спросила, показав рукой на наш столик: ваш товарищ заказал, вы что, молодой человек, платить отказываетесь? На столе, вокруг поникшей головы Александра Борисовича стояли десять открытых бутылок пива, початая бутылка «Столичной» и десяток тарелок с вкусной и дорогой едой. 
  В ту же секунду остатки хмеля покинули нас с Пашей. Мы растерянно смотрели по сторонам и не могли сообразить, что же нам делать. Попросту: где деньги брать на всю эту заказанную Борисычем роскошную дребедень. Сам он крепко спал. Я пробежал по ресторану, спрашивая у знакомых денег в долг, но никто нам помочь в этот день не мог.
 Жалкий, покрасневший, с опущенной головой я побрел через зал во внутренние помещения ресторана искать вредную официантку. Она стояла у буфетного окна, немного откинув плечи назад. Белоснежная блузка с комсомольским значком казалась твердой и накрахмаленной. Я, буквально, сгорал от стыда. Такой ужасающей ситуации я и представить себе не мог. И совсем не понимал, как эту жуть можно разрешить.
  - Вы знаете, пролепетал я, у нас нет денег, чтобы за все заплатить. Наш друг перебрал и сделал заказ в приступе белой горячки. Можно я завтра деньги привезу?
- Вот еще! А как я отчитываться буду? Я лучше милицию вызову.
- Не надо милицию. Тем более, что милиции нас трогать запрещено. Нас, офицеров, только патруль арестовать имеет право. Я вам слово даю, что завтра привезу деньги с четырнадцати до шестнадцати.
- Я тут недавно работаю, но мне уже все уши прожужжали, что вам, офицерам, верить нельзя! Оставляйте в залог паспорт.
- У офицеров не бывает паспорта. У нас удостоверение личности. А верить нам можно. Офицеры держат слово всегда.
- Ну, конечно! Расскажите это Кристине, она как раз в декрет уходит. А Ваш капитан Коваль женат и двое детей!
- Это другое. Вот, возьмите удостоверение. Только не потеряйте. Нам не разрешается кому-то его давать.
- Ничего не другое! Бабники вы и гуляки. Вот ваш счет. Всего хорошего.
  Когда я вернулся к своим, хозяйственный Пашка заткнул бутылки салфетками, сгрузил алкоголь с продуктами в сумку, и мы потащили Борисыча на улицу. Таксист понимающе помог нам загрузить крупное бесчувственное тело, Волга, слава богу, машина довольно просторная. Возле пятиэтажки, где жил Борисыч с семьей, мы его из машины вытащили, он проснулся, поправил одежду и лицо, и ровно зашагал в сторону подъезда. Трезво и не прощаясь.  Мы с Пашей пошли ко мне в гостиницу, домой он пойти не мог, потому что для жены был «в наряде». Еще в такси, а потом в моей комнате, где образовался стихийный сабантуй, с использованием наших водки пива и закуски, Пашка, возмущенный до глубины души коварством официантки, требовал от меня строго девчонку наказать. Я бы, говорит, и сам это сделал, но я старый и женатый, а ты молодой и должен ее в себя влюбить, а потом бросить, и это будет справедливым возмездием. Все пацаны его в этом поддержали, я отнекивался и был очень рад, когда выпивка с закуской закончились, и все, наконец, ушли. Пашку положили в соседней комнате на свободную кровать. Время было около трех ночи, когда гостиница уснула. Ей тоже хотелось тишины иногда.
  Утром провел с бойцами зарядку, на автомате, стараясь поменьше думать и вообще ни о чем не вспоминать. Чувство стыда не отпускало, казалось, о моем позоре знает весь наш военный городок, от скотника с подсобного хозяйства, до комбрига. После  развода батальон получил парашюты и организовал на плацу укладку, а я был отправлен командиром батальона на выполнение не слишком боевой задачи по перевозке снятой с площади Ленина тротуарной плитки на территорию бригады. В армии тогда были такие правила, водителя срочника сопровождал старший машины, прапорщик, или офицер, реже сержант. Если бы не вчерашнее происшествие, я бы обязательно с кем-нибудь поменялся, чтобы поучиться укладывать парашют, но после вчерашнего стыда я безропотно, чего за мной не водилось, согласился на этот бесполезный извоз. Водитель Урала был старослужащий, опытный, так что работа была непыльная, но освоению специальности парашютиста не способствовала. Плитка, представлявшая из себя булыжно-бетонные, тяжеленные шестигранники, с площади уже была вывезена на окраину, точнее сказать не могу, в то время я города не знал совсем и все места, где я побывал, оставались безымянными. Грузили Урал вручную бойцы из ремонтной роты, довольно долго, я дремал в кабине. И все же эту поездку я запомнил на всю жизнь. Шутнику было мало моего позора.
  Урал – машина мощная, тяжелая, а уж с грузом булыжника – настоящий монстр. Водитель был круглолицый, немножко розовый от прыщей, знающий свое дело хохол. Машина тронулась легко и, мощно взревывая при переключении передач, быстро набрала скорость. Через полчаса мы уже были в Восточном микрорайоне и, с разгончика преодолев подъем, въехали на мост. Урал рычал уверенно, ехал быстро, на подъеме скорость почти не потеряли. Я во все глаза рассматривал идущих по улицам девчонок, их в Бресте было просто немыслимое количество.  От верхней точки моста начинался пологий долгий спуск, и, метров через двести, улица пересекалась с другой, неизвестной мне, довольно широкой улицей. Еще на мосту мне показалось, что мы едем слишком быстро, и я сказал водителю: Озеряник, давай помедленнее, не лети. Водитель прошептал: не можу, и понесся еще быстрее. На перекрестке, куда мы подъезжали, горел красный светофор и перед ним стояли две машины – грузовик с тентованным кузовом и голубой Москвич. Мы со своей каменной начинкой надвигались на них как лавина. Я заорал: тормози, б…! Водитель, округлив глаза, вцепился в руль и еще раз повторил: не можу. Тормозов нема.
 -Ручник! Озеряник дернул ручник вверх, но машина этого даже не заметила. Я одной рукой схватился за ручник, поверх руки Озеряника, другой ударил по сигналу. Урал проревел как пароход, сигнал был стопроцентно самодельный, мощный, но это ситуацию никак не изменило. На перекрестке дисциплинированно стояли две машины, по встречке, куда можно было рискнуть свернуть, не торопясь ехал городской автобус, справа, по тротуару, шли навстречу друг другу несколько пешеходов. Водитель бросил ручник, и, судорожно вцепившись двумя руками в руль, несколько раз надавил на педаль тормоза, пытаясь создать нужное давление в тормозной системе, но тщетно. Я снова заорал: третью передачу, быстро, потом вторую! Водила услышал, выжал сцепление, выключил четвертую передачу, попытался включить третью, но не смог, коробка скрежетала и не включалась. Машина еще ускорилась. Я ударил по клаксону, до легковушки оставались метры.
  Зеленый наконец загорелся, был ли желтый я не помню. Грузовик с тентом не торопясь повернул налево, легковушка, прямо из-под наших колес, направо. Мы пронеслись через перекресток как бронепоезд, и еще метров через двести, на небольшом подъеме, наконец, остановились.
  Через полчаса водитель влез в кабину, с черными руками и видом побитой собаки, и сказал, что можно ехать, что все было там нормально, но что-то пошло не по резьбе и что-то вытекло, но он не виноват, и что не надо говорить взводному и тем более ротному, а то ему башку оторвут и плакал его дембель. Я несколько минут поругался, выкурив пяток сигарет и согласился. Мы договорились, что перед второй загрузкой заедем на улицу Пушкинскую к ресторану, где мне нужно было рассчитаться за предыдущий вечер, о чем водителю я, конечно, ничего не сказал. Деньги пришлось выкладывать свои, потому что у Пашки и Борисыча денег не было, благодаря бдительности их жен, а у меня, холостяка, были. Непонятно было, только, как я доживу до зарплаты, но этот вопрос было все же вторым, а не первым. Первым был вопрос закрытия стыдного долга.
  Разгрузили машину быстро, бойцы тремя полуголыми цепочками, под кстати выглянувшим солнышком, стали от кузова до места складирования, и, играючи, будто это были капустные кочаны или футбольные мячики, посмеиваясь, раскидали все булыжники. 
  Военный Урал в Бресте – машина привычная, но я все же остановился за квартал от входа в ресторан, на всякий случай. В ресторане время было как раз обеденное, все столики на втором этаже были заняты. На меня никто внимания не обращал, людей в форме было много. Я поискал глазами официантку Лену, но ее нигде не было. Спросил у другой официантки, и выяснилось, что Лены сегодня нет и быть не могло, их смена будет завтра. Передать деньги нельзя, где документы никому не известно, и, вообще, стыдно должно быть офицеру в ресторане не рассчитаться.  С пылающими щеками и ушами я выскочил из ресторана и помчался дальше выполнять свои никогда не заканчивающиеся служебные обязанности.
  В этот день я освободился поздно, вечером разгрузка прошла с гораздо меньшим энтузиазмом. На ужин из экономии не пошел, денег, за вычетом отложенных на выплату долга, могло хватить в лучшем случае на завтраки и несколько обедов в офицерской столовой. Мысли о готовке в мою молодую голову тогда еще не приходили. Да и незачем, в принципе, было возиться, в столовой кормили очень хорошо и недорого.
  Следующий день начался так же суматошно. Батальон приступил к предпрыжковой подготовке, меня опять отправили на перевозку плитки. Когда я выезжал из автопарка, предварительно проверив у возмущенного Озеряника тормоза, мой взвод под руководством Борисыча лихо прыгал с парашютной вышки. Моим командирам явно не пришло в голову, что меня нужно учить вместе со всеми, ведь офицеры десантники приходили из училища всему обученными и с несколькими десятками, если не сотнями, парашютных прыжков. А внешне я был похож на десантника больше, чем многие десантники, так мне потом говорили. Здоровый как конь, вид цветущий, кулаки набиты – откуда нам было знать, что ты не прыгал? А самое главное, сам почему ничего не сказал заранее? На этот вопрос ответить я не мог.
  До обеда у нас получился только один рейс, после выгрузки в парке я опять попросил водителя сделать крюк и подвести меня к ресторану. Озеряник посоветовал мне «кушать не торопясь», «работа не волк», «тама и без нас хватает». Я вздохнул и пошел искать свою мучительницу-комсомолку.
  В ресторане народу было опять много, второй этаж забит полностью, и даже на третьем половина столиков была занята. Запахи витали самые приятные, музыки не было, только стучали ложки, ножи вилки и негромкие разговоры сливались в легкий приятный гул.
  Я, стараясь не привлекать лишнего внимания, прошел в глубину зала, там возле колонны стояла женщина лет сорока в переднике и выкладывала с подноса на стол столовые приборы. Я почти шепотом спросил, где мне найти официантку Лену. Официантка Клава (мы познакомились позже) осмотрела меня с ног до головы, и, с улыбкой, очень громко, на весь зал, прокричала: Лена! Николаева! Лейтенантик твой пришел, тот, что не рассчитался позавчера!
  Из-за высокой деревянной перегородки, которая прикрывала, как ширма, вход в недра ресторана донеслось: Пусть идет сюда!
  Мне казалось, все прекратили есть и на меня смотрят. Я постарался уменьшиться в размерах и проскользнул за перегородку. Возле широченного буфетного окна, на том же месте, что и в прошлый раз, опершись спиной о стену, стояла Лена. Белая блузка сверкала, содержимое блузки вызывало ассоциации с боеприпасами серьезного калибра, улыбка и комсомольский значок слепили глаза.
  - Вот деньги. Дайте мое удостоверение.
- Подождите, сейчас дам сдачу.
- Не надо сдачу, удостоверение дайте.
- Вот ваши два рубля тридцать одна копейка.  Нам чужих денег не надо. А вам, молодой человек, хоть вы и лейтенант, еще нет двадцати одного года. Так что вы к нам приходите поесть, а выпивать вам еще рано. Всего доброго.
  Дорога через зал в обратном направлении далась мне очень тяжело. Кажется, я даже наступил на кого-то. Кажется, этот «кто-то» был замполитом нашего батальона. Стыд и злость рвали меня как сильные легкие воздушный шарик. До самого финиша этого нескончаемого дня у меня перед глазами стояла эта дерзкая улыбка и грудь со значком. Когда вечером пришел Пашка, и я ему все рассказал, он замахал руками: А я что говорил? Стерва, хоть и молодая. Ну, ты помнишь наш план? Поехали в кабак, я червонец раздобыл, а Таньке сказал, что мы на полигоне. Слушай, а как ты лейтенантом стал, если тебе еще двадцати одного нету?
  Я собирался подойти к кому-то из лейтенантов выпускников рязанского училища, чтобы поговорить о прыжках, но настроение было совсем не подходящее. По Пашкиным прогнозам, которые, как я потом понял, никогда не сбывались, прыжки будут не меньше, чем через неделю, так что торопиться некуда. Я решил поехать. С десятью рублями на двоих гульнуть можно было основательно, а учитывая отсутствие другой возможности поужинать, предложение было неплохим. Пашка тащил меня в зал второго этажа, я туда идти не хотел. Выполнять Пашкин дурацкий план по соблазнению Ленки-комсомолки, я, конечно, отказался. Пользуясь двукратным преимуществом в физической силе, я отнес друга на третий этаж, который напоминал широкий балкон со столиками. Оттуда открывался отличный вид на танцпол, как сказали бы сейчас, и там, в уголке, мы и приземлились.
  Обслуживала нас незнакомая девушка, и я надеялся отсидеться и обдумать, почему меня так бесит эта комсомолка. Видел я и покрасивее, и понаглее, и поярче. Не с такой, пожалуй, высокой грудью, но не был я совсем уж новичком, в отношениях с женским полом, как мне казалось. Отсидеться не удалось. Не успел я салатик уничтожить, как мимо проплыла Лена и даже помахала ручкой. Это легкий жест произвел в моей голове какие-то странные сдвиги. Почти не пьющий спиртного, я, налил себе водки в фужер вместо рюмки и выпил. Полчаса сидел оглушенный, пытаясь придумать что делать дальше. Подойти, не подойти. Если заговорить, то, о чем и зачем? Не успел я ничего решить, как Лена, вновь проходя мимо нашего столика, нагнулась ко мне, и, сверкнув комсомольским значком, негромко спросила: подождешь меня?  Ответа не ждала, улыбнулась и унеслась куда-то в глубину ресторана.
  До сих пор я не понимаю, почему с одними девушками я мог болтать, шутить и дурачиться, а с другими не мог связать двух слов. Лену я, конечно, дождался. Ресторан работал до одиннадцати вечера, но публику удавалось выпроводить не раньше полдвенадцатого. Пашка, твердо уверенный, что я выполняю его план возмездия, пожелал мне удачи и посоветовал быть наглее. В двенадцать Лена поднялась ко мне на третий этаж, красивая невыносимо, и строгая какая-то. Я встал из-за пустого стола, она взяла меня под руку и сказала: проводи меня. Говорить я не мог, какие-то чувства меня переполняли, сам себе я казался кипящим чайником. Я не запомнил ни направления, ни улицы, ни дома, к которому мы пришли. Прикосновение девичей руки что-то во мне замкнуло, я пришел в себя только когда эта рука меня отпустила. Мы стояли в просторном чистом подъезде, на площадке деревянной скрипучей лестницы между первым и вторым этажами. Лицо девушки было очень серьезным, даже немного печальным. Она смотрела мне в глаза, я трусил произнести хоть слово, но обхватить девушку руками и прижать ее к себе мне показалось правильным и естественным. Обняв ее, я вдруг ужаснулся этому своему порыву, мелькнула мысль о немедленной и страшной расплате за дерзость, но тут же пропала, потому что Лена тоже прижалась ко мне. Мы целовались, сильно прижавшись друг к другу, несколько часов. Молча. Нас разлучил только резкий звук открывающегося замка одной из дверей второго этажа. Домой, в родную общагу, я приехал на такси около пяти утра. Присел на кровать, пытаясь решить: можно ли прилечь, и как бы мне не проспать, и выключился.
  Сложно объяснить, как вышло так, что я вышел на взлетную полосу с парашютом на спине, но без малейшего понятия, что делать дальше, чтобы, во-первых, не опозориться, а во-вторых, не разбиться. Тем более, что тщательное изучение вопроса каждый день было в моих планах. Только планы — это одно, а жизнь — другое. Намного интереснее.
Утром меня разбудил посыльный, потому что я проспал. Когда я прибежал на взлетку прыжки уже начались. Командир прорычал что-то неразборчивое и жестом отправил меня к взводу. Замкомвзвод доложил, что все к прыжкам готовы, помог надеть и подогнать парашют. Только мы закончили, как прозвучала команда «напра-во» и мы двинулись быстрым шагом, почти бегом к ревущему вертолету, опустившему рампу.
  МИ-6 вертолет большой, высокий, но я все равно шагал немного пригнувшись, вслед за Борисычем. Грохот и вой вертолета меня привели в состояние ужаса и паники, но я следил, чтобы ни один мускул не дрогнул на лице, хотя внутри у меня все тряслось как никогда. Ни разу на моей памяти мне не было так страшно. Грохот усилился, вертолет побежал, потом немного качнуло: взлетели. Какие-то прапора, как выяснилось выпускающие, с легким матерком проталкивались между колоннами парашютистов и цепляли карабины вытяжных парашютов за трос, протянутый над головами. Потом один из них подвинул меня немного влево и открыл в вертолете дверь. Возле двери первым стоял я и прыгать, первым предстояло мне. Это меня почти добило, я ведь собирался посмотреть, как прыгают опытные парашютисты и сделать так же.
  Я повернул голову к Борисычу, который оказался позади меня и попросил, точнее проорал: Борисыч, слушай, подскажи как прыгать, за что дергать, а то я первый раз.
- О! Что ж ты, Саня не сказал? А, ладно, х**ня. Левой рукой запаску прижми, правую на кольцо. Толкайся посильнее, сгруппируйся, потом считай 501, 502, 503 и кольцо дергай. Только не бросай его. Приземляясь ноги вместе держи, и сразу набок падай. Понял?
-Ага.
-Приготовился. Пошел! – это уже была команда выпускающего. Я, не глядя, что там внизу, поставил левую ногу поближе к двери, толкнулся и полетел. Борисыч сказал потом, что сгруппироваться я забыл. Что-то мелькало в глазах, я добросовестно отсчитал 501, 502, 503 и дернул кольцо. Сначала, мне показалось, я полетел еще быстрее, но одновременно с хлопком раскрывшегося парашюта, это движение притормозилось, и я увидел небо, парашют, землю.  Я почему-то вращался, довольно быстро, по часовой стрелке. Стропы до самого купола уже были скручены одним толстым жгутом, купол был совсем маленький, и, почему-то не круглый, как у всех, а квадратный. Вниз я летел быстрее всех. Что-то орал Борисыч, но я не расслышал, шапка то завязана под подбородком, по правилам, чтобы не улетела. Земля была далеко, я посмотрел. Вращение по часовой стрелке прекратилось и началось в другую сторону. С каждым витком купол освобождался, жгут раскрутился в обратную сторону до последнего витка и вращение прекратилось. Я убрал руку с запаски, поняв, что она мне не понадобится, глянул вниз и обомлел. С огромной скоростью, как мне показалось, ко мне приближался бетонный куб полигонной вышки. Я подтянулся на стропах, чтобы не удариться об угол и грохнулся на черную залитую битумом крышу. Вскочил, скомкал притухший купол, чтобы ветром меня не сдернуло еще и с крыши и почувствовал прилив огромной радости, ни разу еще не выдававшейся мне в жизни в таком количестве.
Когда я спрыгнул с крыши, к вышке уже подбегал запыхавшийся Александр Борисович. Он меня зачем-то ощупал, осмотрел, потом хлопнул по плечу и весело заржал: ну, ты Саня, даешь! У тебя за первый прыжок приключений, как у кого другого за всю жизнь! Проставляешься сегодня! Давай покажу как парашют в сумку укладывать после прыжка.
  Нельзя сказать, что мой друг только бесконечно издевался надо мной. Совсем нет. Он был щедр и часто мне выпадали призы и награды, которых, возможно, я не очень-то заслуживал. Вечером этого прекрасного, счастливого дня я, заняв немного денег, проставился за первый прыжок, а ближе к ночи комсомолка и красавица Лена пришла ко мне в гостиницу, и я до самого утра рассказывал ей какое это счастье – прыжок в пропасть. Странные у меня воспоминания о той ночи. Наши двадцатилетние тела звенели при соприкосновении, как хрустальные. Больше таких ночей не было.
К сожалению, счастье этой любви было совсем коротким. На следующий день я поехал к Лене на работу, и, пока я ждал ее, ко мне подсел парень, старлей из соседней части, и попросил от Ленки отстать. До моего появления она честно ждала из Афганистана его друга, тоже Сашку. Больше года. Отбить девчонку у фронтовика я не мог. Тогда я считал это вершиной подлости, да и сегодня думаю так же. Я подошел к Клаве, попросил передать Ленке, что все про Сашку афганца знаю, что желаю им счастья, что нам нельзя больше встречаться и ушел. Несколько месяцев я в этот ресторанчик не ходил, а потом, в конце весны, всезнающий Пашка рассказал мне, что парень Ленкин из Афгана вернулся живой и здоровый, что забрал ее куда-то в Прибалтику, на новое место службы.

                2

Если кому-то показалось, что я в те времена просто жизнь прожигал, то это, конечно, впечатление неверное. В развернутой части, то есть, укомплектованной техникой и личным составом на сто процентов, у командира  взвода нечего было прожигать. У нас не было жизни вне службы, мы к шести утра бежали на зарядку, а в двадцать два присутствовали на отбое. Понятия «официальный выходной» в нашей десантно-штурмовой бригаде не существовало, так что прожечь мы могли только редкие вечера и ночи. 
  В первые годы службы я влипал в разные истории очень часто, но ведь не обязательно рассказывать все последовательно. Я не автобиографию пишу для личного дела, а просто вспоминаю прикольные моменты. Шутник чудил без остановки, в свой первый лейтенантский год я два раза сидел на гауптвахте. Сначала трое суток, растянувшиеся до пяти, потом еще пять. На втором году службы я чуть было не стал младшим лейтенантом, благодаря все тому же Александру Борисовичу. Хотя не только благодаря ему, конечно, а еще благодаря врожденному авантюризму и беспрестанному подначиванию шутника. Но об этом позже, сейчас, пока не забыл, хочу рассказать о первых днях своей афганской эпопеи.
  Старлея в восемьдесят седьмом я получил без задержки, несмотря на все мои «старания» и считался к тому времени в бригаде офицером надежным, знающим, но склонным вне службы к авантюрам и пьянству. Осенью меня включили в «афганскую разнарядку». Я прошел медкомиссию, сходил в отпуск и отметил свой отъезд грандиозной «отвальной», в ходе которой мой друг Андрей Филатов подарил мне небольшую контузию на дорожку, взорвав возле моего правого уха взрывпакет. Отправка, помню, затянулась, но в конце января восемьдесят восьмого из минского аэропорта я улетел в Ташкент с предписанием явиться в штаб Туркестанского военного округа. Дальше расскажу подробнее. Офицеры нашей десантно-штурмовой бригады обычно менялись с такой же бригадой в Гардезе, и я должен был лететь туда. Но шутнику, наверное, стала немного скучно, и он закрутил неслабую интригу.
  Когда я прибыл в отдел кадров ТуркВО, оказалось, что начальником отдела кадров является  полковник Зубенин, который раньше служил в коломенском военном училище командиром батареи. Я служил и учился в соседнем подразделении и его хорошо знал, а вот, что он знает меня и моего старшего брата Сергея, я даже не предполагал. Встретил он меня как-то радостно, руку пожал, удивился, что я в десантной форме, расспросил о службе и о Сергее. Хорошо поговорили. Потом он взял мои документы, внимательно просмотрел и спросил:
- Марочкин, ты, вообще, с какой целью в Афганистан едешь?
- Как это с какой целью? Послали, вот и еду.
- Это понятно. Но сам-то чего хочешь? Повоевать, может быть, хочется, или наоборот, отдохнуть?
- Об этом я не думал, товарищ полковник. Я так решил, что куда пошлют, туда и поеду. Ни на войну, ни в тыл напрашиваться не хочу.
- Отправлю ка я тебя на курорт!
- Товарищ полковник, курорт и Афганистан – это какие-то два взаимоисключающих понятия. Пугаете вы меня.
- Зачем тебе этот Гардез скучный сдался? Я тебя в такое место отправлю: пальчики оближешь. В Кандагар.
Тут я немного призадумался. На тот момент Кандагар был самым опасным местом на земле, я думаю. Воевали там много и серьезно, а слава об этом месте была совсем уж недобрая. Товарищ Зубенин при этом выглядел искренним и дружелюбным. Честно, не понял тогда и не понимаю до сих пор, что он пытался сделать: помочь, или сделать гадость.
- Там пальмы, бананы ананасы растут – расхваливал полковник Кандагар – там даже море есть – местное водохранилище. Наши войска этот гидроузел охраняют, там и противотанковая батарея стоит, на охране. Представляешь, противотанковая батарея в Афгане чем занимается? Танки там только наши, между прочим. Так что на курорт поедешь, согласен?
- Товарищ полковник, вы решите сами. Я никуда напрашиваться не хочу, ни на курорт, ни на войнушку. В армии место службы не выбирают. Куда считаете нужным, туда и отправляйте.
Стол у полковника был большой, наверное, красного дерева. Весь кабинет был по армейским понятиям шикарным. Большим, светлым, с высоченным потолком, очень внушительным. Отделку деревом вообще в армии любили в те времена, но тут был виден какой-то новый для меня уровень. В то благословенное социалистическое время слово богатый не употреблялось, скорее это называлось солидный. Полковник посидел минуту-другую молча, постукивая пальцами по толстой темной столешнице, явно что-то обдумывая и взвешивая. И, определившись, произнес:
-Решено. На курорт поедешь. Повнимательнее там, место опасное. Отдыхай, в течение недели отправим.
  Ташкент в восемьдесят восьмом – это город шумный, большой, современный и совершенно советский. Очень красивые раскованные женщины, доброжелательные и приятные мужчины. Жаль, я мало соображал в те времена, даже не проехался осмотреть достопримечательности. Команда на отправку собралась приличная, человек десять. Не помню кто запустил прекрасную идею прогулять в Ташкенте все имеющиеся денежки, потому что не факт, что они еще понадобятся, но я лично эту передовую идею поддержал. Так что время, что выпало нам до отлета, около недели, потратили мы в «свойственной нам манере», то есть шляясь по ресторанам и выискивая девушек как можно более легкого поведения. Очень понравился ресторан «Заравшан», где нас «обогрели, обобрали», там в варьете танцевали очень хорошенькие девчонки. К сожалению, в моей памяти о тех днях сохранились совсем небольшие и разрозненные осколки. Помню свое восхищение вкусом шашлыка в каком-то кафе, с горой зелени, с восхитительной лепешкой, помню целовался с красивой узбечкой на каком-то балконе, помню, как не совсем трезвые грузились в транспортный самолет, Ил 76, конечно. Как болело контуженное Андрюхой Филатовым ухо при наборе высоты и резком снижении. Все.
Кабульская пересылка — место скучное. Специально там никого не задерживают, но когда будет нужный борт никто не знает, время тянется еле-еле, выйти никуда нельзя. Шутник мой то ли уснул, то ли отлучился, не знаю, но пару дней я совершенно спокойно провалялся на узкой солдатской койке, с перерывами на завтрак, обед и ужин. Потом началось.
Шестнадцатого февраля вечером объявили, что ночью будет борт на Баграм, где стоял штаб 108 дивизии, а мне именно туда было предписано явиться. По ночам летали не сдуру, конечно, а для большей безопасности. К восемьдесят восьмому году у духов было американских стингеров очень много. С тех самых пор, кстати, я накрепко усвоил, что американцы нам враги навечно, причем враги подлые и сильные. Можно сколько угодно рассуждать о том, что ввод войск был ошибкой, но это не такой простой вопрос, как кажется. Афганская операция была очень успешной, и если бы не американское вмешательство, давно перешла бы в стадию мирного строительства еще одной социалистической страны. Только американские деньги и их злая воля затянули этот процесс и, в конечном счете, остановили. А уж после вывода наших войск Наджибуллу и всех афганских коммунистов и других людей, поверивших СССР, просто кинули. Предали. Они все погибли, или были вынуждены эмигрировать.
  Компания возле самолета собралась разношерстная. Было несколько новичков офицеров, типа меня, несколько офицеров отпускников, и даже несколько красивых девушек, пользующихся в армии повышенным вниманием, а если говорить конкретно об Афганистане, то фантастическим вниманием. Девушки там были важнее генералов.
Техник молча выдал каждому пассажиру парашют, включая девчат. Таких парашютов я не видел, они не надевались на спину рюкзаком, как обычные десантные, а надевались на нижнюю часть спины и ты садился прямо на парашют. Лямки подвесной системы охватывали бедра, так что девушки в юбках выглядели нестандартно и очень смущались.
Самолет заревел неожиданно, потом после короткого разбега мы почуствовали отрыв, потом летчик сошел с ума и, поставив самолет свечкой, начал набор высоты. Техник предупреждал, что из соображений безопасности, взлет будет крутым, но слова – это одно, а когда с трудом удерживаешься на скамейке, при помощи ремней, а мимо летят какие-то незакрепленные вещички — это другое. Само собой, взлеты и посадки сопровождались отстрелом тепловых ракет, так что впечатлений было много. Девчонки забыли, что нужно прикрывать свои голые коленки и выглядели напуганными.
Полет занял совсем немного времени, Баграм совсем близко от Кабула, километров пятьдесят. Приземление было очень похоже на пикирование, мы все были очень счастливы, что полет закончился, и закончился удачно. Из самолета мы высыпали на взлетку веселой толпой, и замерли от необычности и неожиданности картины. Ночь стояла темная-претемная, и по этой шикарной темноте летели тысячи трассирующих пуль, осветительных ракет и неопознанных снарядов. В фильмах о Великой Отечественной иногда проскакивали такие эпизоды: ночь, трассера, ракеты, но это было не кино. Казалось, мы находимся в центре огромного темного пятна, а вокруг идет нешуточный бой. Все новички и женщины заволновались, я тоже ощутил какое-то тревожное чувство, но опытные офицеры не обращали на эту стрельбу внимания совсем, так что и я быстро успокоился.
  Поселились мы в гостиничном модуле, получили в свое распоряжение по солдатской койке, матрасу, одеялу и комплекту белья. После того как разместились и бросили свои чемоданы, все собрались в курилке возле гостиницы: покурить и потрепаться. Ночной стрельбой впечатлены были все. Потом-то мы поняли, что вся эта стрельба носила характер скорее превентивный, чем вынужденный. Часовые на заставах, которые располагались по периметру военного городка, часто имели приказ выстрелом обозначать, что его еще не зарезали, каждые несколько минут, и, вообще, стрелять во все что движется.
Мы курили, болтали, смеялись над своим страхом и потихоньку проникались мыслью, что это не курорт, что тут война и что неизвестно, что нас ждет, что возможно кого то из нашей команды ранят, кого то убьют и надо быть серьезней.
Когда выкурив по несколько сигарет, мы уже хотели расходиться, я помню, что даже надел фуражку, вдруг  одновременно с ослепительной вспышкой, раздался жуткий грохот взрыва. У меня сдуло фуражку, кто-то свалился со скамейки. Еще взрыв, еще, еще…   Когда разрывы прекратились, мы, оглушенные и обалдевшие встали выглянули за угол гостиницы, думая увидеть там громадные воронки от разрывов, но там ничего не было видно. Проходящий мимо офицер улыбки не скрывал: не волнуйтесь вы так, ребята, тут просто батарея Ураганов стоит недалеко. Ближняя к нам установка метрах в пятидесяти всего. Отработали по цели.
  Утром, после завтрака, который нам даже понравился, выяснилось, что офицеров заменщиков собралось больше двадцати и что всех вызывают в отдел кадров к девяти утра.
У начальника отдела кадров, подполковника, был очень плохой день. Когда мы ожидали кого вызовут первым, столпившись в коридоре, вдруг появился командир дивизии, и он был очень взвинчен. В чем накосячил подполковник мы не знали, но, видимо в чем-то серьезном. Ни разу до того случая, и ни разу после я не слышал такого громкого, нескончаемого генеральского мата и крика, как в тот день.
Генерал приказал построить нас всех в каком-то кабинете, вдоль стен, и лично стал проверять по личным делам соответствие служебного опыта каждого офицера с его назначением. Орал он беспрестанно, потому, что многие офицеры были назначены на должности без учета предыдущего опыта, что выглядело немного странно. Сначала ему попался старлей минометчик, прилетевший на замену офицеру из дивизиона Ураганов.
В принципе, любой офицер артиллерист способен воевать на любой технике, но какое-то время на переобучение уйдет, прав комдив. Претензии были и по второму назначению, и по третьему, и по четвертому. Я перестал прислушиваться, везде было примерно одно и то же. У меня самого было такое же назначение. С минометов калибра 120 мм, на которых служил два года в Бресте, я сначала был назначен в батарею восьмидесяти двух миллиметровых минометов, а потом переназначен в противотанковую батарею. Всю эту технику и особенности тактики я знал хорошо, но генералу есть еще один повод поорать. Подумав об этом я как-то криво и несколько презрительно улыбнулся и посмотрел на генерала. А генерал зачем-то повернул голову и посмотрел на меня. Я поспешно отвернулся, но генерал от моей улыбки даже поперхнулся, я это точно услышал. Далее последовал примерно такой монолог:
- Товарищ подполковник! Вы долбоеб! Вся ваша служба долбоебы! Вы неспособны на элементарные выводы! Вы на этого лейтенанта посмотрите! Он студент! Штафирка! У него впалая грудь! Его на *** ветром в степь унесет, заебетесь искать всей дивизией! На очки его посмотрите! У него там лупы вставлены! Он же не видит ни хуя! Вы его, ****ь, хотите на взвод управления к Гжебинскому! Как он слепой будет разведку вести, подполковник? А у них на двадцать третьей за неделю два трупа! И офицер погиб! Назначьте туда вот этого десантника с наглой мордой! А этого бедолагу студента спрячьте так, чтоб ни одна сука не увидела это ваше секретное оружие! Вы ж ***** решили, что духи там вокруг Гжебинского со смеху сдохнуть должны!
Учитывая, что в десантной форме я был единственным, и что генеральский палец упирался мне в грудь, я сразу догадался, что на курорт я не поеду. А поеду к какому-то поляку, у которого всех поубивали. Так себе удовольствие. Не скажу, что я расстроился, но мысль о том, что я вляпался в нехорошую историю, меня посетила. Товарищи смотрели кто с сочувствием, кто со злорадством, а я продолжал улыбаться. Не плакать же. Знал ведь, что будут приключения? Знал конечно. Вот они.
Концерт продолжался нескончаемо долго. Когда командир дивизии ушел, нас всех отпустили в гостиницу. Видимо нужно было много времени, чтобы учесть все замечания генерала. Только на следующий день вызвали меня и, сказали, что я должен отправляться обратно в Кабул, в 180 полк, а уж там скажут, куда дальше. На мой вопрос где тут вокзал, все заржали (никто не понял, что я всерьез) и моментально подсадили на какой-то попутный БТР. Какой-то старлей разведчик пообещал меня доставить куда надо, только предупредил, что у него дела по дороге, и что нам надо заехать в несколько мест. Посадили меня на броню, чемодан сунули в десантное отделение, где никто не ехал и погнали. Перед началом движения старлей посоветовал снять фуражку, а то как бы снайпер какой-нибудь не решил, что я крупная птица, и не влепил бы мне пулю в красивую кокарду. Вокруг все были в полевой форме, у многих выгоревшей добела, только я красовался в шинели и фуражке.
До трассы Кабульской долетели быстро, БТР машина быстрая и надежная, но поехали не по ней, а по какой то грунтовке. Проехали парочку разрушенных кишлаков и попали на  территорию какой-то большой заставы. Уже не помню, что это была за часть, торчали из земли башни двух врытых в землю танков. С заставы просматривался небольшой кусок трассы и большой кусок зеленки. Оборона была круговая, стволы торчали густо и вселяли уверенность. Час примерно я ждал на лавочке в курилке, пока разведка и офицеры с заставы колдовали над картами, потом позвали обедать. За обедом выпили по три рюмки крепкого самогона, рюмки были из колпачков от взрывателей, поболтали. Все наперебой пытались познакомить меня с подробностями военного быта, то есть, рассказывали мне чего нельзя делать, если хочешь вернуться домой. О минах, которые могут быть везде, о снайперах, совсем не редких и многом другом. Отдельно прошлись по моей форме и красивой фуражке, из-за которых я похож на заезжего генерала и настоятельно порекомендовали сразу по прибытии в полк переодеться, а фуражку вообще носить в руках.
После обеда мы все выкурили по сигаретке, тепло попрощались. Я залез на броню, БТР тронулся, я машинально надел фуражку, которую держал в руках, на голову, успел подумать, что надо ее снять, а то как бы пулю не поймать, но снять не успел. Жесточайший удар в лоб скинул меня с брони и погасил сознание.
В голове звенело. Когда я с трудом открыл глаза надо мной склонились три несколько мутных фигуры. Я спросил, с трудом ворочая языком: снайпер?
- Шлагбаум не успели поднять тихо сказал старлей разведчик.
Тут я заржал. Смеяться было больно, но остановиться я не мог. Через секунду ржала вся застава. Мне помогли встать, посадили на лавочку, подали фуражку. Кокарда на ней была совершенно плоская, будто по ней долбанули кувалдой. Бревно шлагбаума, примерно в ногу толщиной, валялось на земле.
-Что там у меня с головой?
- Нормально все. Лоб немного покраснел.
- Поехали, что время терять.
- Давай, Саня! Заезжай если что!
- Заеду, не сомневайтесь!