Алексей Багринцев

АЛЕКСЕЙ БАГРИНЦЕВ
(1926–1974)

А сходит ли детство тонко на нет?
Или обрывается круто?
Мое оборвалось в пятнадцать лет —
всего лишь одна минута.
Минута,
когда за деревней — там,
где дети резвились звонко,
чужой, из далека пришедший танк
подмял под себя ребенка.
Мальчишка остался лежать у рва,
по-мертвому глядя дико.
Но детство не стало волосы рвать,
оно не зашлось от крика.
Катился потухшего солнца круг
над танками
по небосводу.
И детство утратило сразу, вдруг
бездумности позолоту.
… Нет, детство мое не сошло на нет
беспечно, легко и просто —
оно запахнулось зябко в шинель,
пошитую не по росту.
И зыбко шагнуло в огонь и дым
Безоблачным утром летним.
И стало солдатом.
Не молодым,
а несовершеннолетним.

* * *

Он приезжал обычно в мае
откуда-то издалека.
Шутил, что комнату снимает
просторную
у лешака.

Он покупал харчи в деревне
и шел к затону босиком.
Он нам казался очень древним
волшебно-добрым стариком.

Он жил все лето у затона
в духмяно-тесном шалаше.
И говорил, что даль за Доном
ему, бродяге, по душе.

Но был рассеяно-задумчив,
когда по строчкам козьих троп
угадывал на белой круче
другим не видимый окоп.

Туда наведывался часто,
бродил по круче меж камней…
Он, видно, с юностью встречался —
с окопной юностью своей.

Ему нещадно в девятнадцать
огнем здесь юность обожгло…
И потому уже расстаться
с землею этой тяжело.

* * *
Жене

Платье — ситец немаркий
по семь гривен за метр,
очень скромный, неяркий,
без особых замет.

Чуть поношен беретик.
Взгляд — смешливый такой.
Я такой тебя встретил
И запомнил такой.

В небе тучи синели,
секла осень крупой.
Мы в колючесть шинели
запахнулись с тобой.

Ты так робко прижалась,
доверяясь вполне.
И не страсти, а жалость
пробудила во мне.

Как горох при дороге,
говорят, сирота.
И соблазном для многих
была та красота.

Тебя прежней я вижу,
и другой тебя нет.
Ты такая мне ближе —
без особых замет.

Глухонемой

У меня сосед — глухонемой.
Он не знает,
что такое звуки,
и когда беседует со мной —
то и дело вскидывает руки.

Чтобы рассказать про паровоз,
он гудит,
а локти — словно поршни…
А однажды книжку мне принес
и велел читать как можно больше.

Книжечка — Есенина стихи —
как их смысл переложить на руки?
Но с немым лукавить не моги —
Передай и радости, и муки.

Начал с суки:
как бежала вслед
за хозяином
и выла, выла.
Как она роняла слезы в снег.

И как скорбно ей
и больно было.
Видно, понял все глухонемой —
замычал,
припал лицом к забору.

…Часто мы,
особенно зимой,
с ним ведем немые разговоры.

Но когда по радио — концерт,
и сидим мы с ним за чашкой чая,
я встаю
со скукой на лице
и тайком
динамик выключаю.

Перед ним не чувствуя вины,
я хочу, чтоб он не догадался,
что помимо бездны тишины
есть еще и оперы, и вальсы.

* * *

Ничего не надо —
ни казаться мудрым,
ни вздыхать, ни думать
под навесом крон.
Вот опять пришел я
рано-рано утром
поглядеть на стылый
предосенний Дон.
Поглядеть, как листья
падают — не тонут,
падают бесшумно,
облетая с лоз…
Сколько их пропето
над спокойным Доном,
песен, полных радостей,
горестей и слез!
Ничего не надо.
В этом тихом месте
пусть молчит транзистор,
пусть молчит лоза.
Дон, седой и тихий,
молодую песню
допоет, доскажет,
что не досказал.
С желтой кручи в заводь
пусть глядят деревья.
Я молчу, я слушаю
дальних предков зов.
В тишине мне чудится:
разинская древность
с песней-гиком катится
на седой Азов.
Ничего не надо,
ничего не требую.
В жизни повидал я
дальние края,
А теперь я вижу —
синева над вербами
безмятежно-чистая,
русская, моя.