Таланту А. П. Чехова. Добрый знакомый Спевсип

   По зеркальному льду скользят мужские ботфорты
и женские ботинки с меховой опушкой, но не хищный колонок.
Скользящих ног так много, что, будь они в Китае,
для них не хватило бы бамбуковых палок.
   Солнце светит особенно ярко, воздух особенно прозрачен необыкновенно,
щёчки горят ярче обыкновенного,
глазки обещают больше, чем следует, занимаясь любовныи уловом...
Живи и наслаждайся, человек, одним словом!
   Но... «Дудки», -
говорит судьба в лице моего... доброго знакомого. Тут любви - не до шутки.
   Я же вдали от катка сижу на скамье под голым деревом, нет её очаровательней
и потому я беседую именно  с «ней».
Я готов её скушать вместе с её шляпкой, шубкой и ножками,
на которых блестят коньки — так хороша вместе с коньками с такими-то ножками!
Страдаю и в то же время наслаждаюсь! О, любовь!
   Но... дудки...
Тут действительно влюблённым не до шутки.
    Мимо нас проходит наш департаментский «отворяйло и запирайло» - рот всех дворов,
наш Аргус и Меркурий, пирожник и рассыльный, Спевсип Макаров.
В руках его чьи-то калоши, мужские и женские, должно быть превосходительные. Спевсип делает мне под козырёк и, глядя на меня с умилением и любовью,
 останавливается около самой скамьи, без спроса - даже не повёл бровью.
     Холодно, ваше высокобл... бл... На чаишко бы! Хе-хе-с.
    Я даю ему двугривенный. Эта любезность трогает его донельзя, придавая мне вес.
Он усиленно мигает глазками, оглядывается и говорит шёпотом:
    Оченно мне жалко вас, обидно, ваше благородие!.. Страсть как жалко! До небес!
Точно вы мне сынок. Человек вы золотой! Душа! Доброта! Смиренник наш! И слава богу!
Когда намедни он, превосходительство то есть, накинулся на вас - тоска взяла! Ей-богу!
Думаю, он его-то за что? - Ты  и лентяй, и молокосос, и тебя выгоню, то да сё...
И это ж ещё не всё!
Когда вы вышли от него, так на вас лица не было. Ей-богу...
А я гляжу - и мне жалко... Ох, у меня всегда сердечность к чиновникам! Слава богу!
    И, обратясь к моей соседке, Спевсип, прибавляет:
Уж больно они плохи у нас насчёт бумаг.
Прямо ах!
Не ихнее это дело в умственных бумагах.
Шли бы по торговой части или по духовной. Ей-богу! А то вот одни огрехи! -
Ни одна бумага у него толком не выходит... Всё зря! Ну и достаётся на орехи...
«Сам» - заел его совсем. Турнуть хочет...
А мне жалко. Их благородие добрые... Кто ж, кроме меня, за него с другими  похлопочет?
    Она смотрит мне в глаза с самым обидным состраданием!
    Ступай! - говорю я Спевсипу задыхаясь от негодования.
Я чувствую, что у меня даже калоши покраснели.
Осрамил, каналья! - На многие недели!!
   А в стороне, за голыми кустами, сидит её папенька, слушает и глазеет на нас,
чтобы я впредь до «титулярного» не смел и думать о...   
Не скоро наступит счастливый час!
   На другой стороне, за другими кустами, прохаживается её маменька –
и наблюдает за «ней», мешает мне к «ней» ближе влюблённо хоть чуть прильнуть!
Я чувствую эти четыре глаза... и готов подохнуть...
_____
А.П. Чехов. ДОБРЫЙ ЗНАКОМЫЙ.
По зеркальному льду скользят мужские ботфорты и женские ботинки с меховой опушкой. Скользящих ног так много, что, будь они в Китае, для них не хватило бы бамбуковых палок. Солнцу светит особенно ярко, воздух особенно прозрачен, щечки горят ярче обыкновенного, глазки обещают больше, чем следует... Живи и наслаждайся, человек, одним словом! Но...«Дудки», — говорит судьба в лице моего... доброго знакомого.Я вдали от катка сижу на скамье под голым деревом и беседую с «ней». Я готов ее скушать вместе с ее шляпкой, шубкой и ножками, на которых блестят коньки — так хороша! Страдаю и в то же время наслаждаюсь! О, любовь! Но... дудки...Мимо нас проходит наш департаментский «отворяйло и запирайло», наш Аргус и Меркурий, пирожник и рассыльный, Спевсип Макаров. В руках его чьи-то калоши, мужские и женские, должно быть превосходительные. Спевсип делает мне под козырек и, глядя на меня с умилением и любовью, останавливается около самой скамьи.— Холодно, ваше высокобл... бл... На чаишко бы! Хе-хе-с.Я даю ему двугривенный. Эта любезность трогает его донельзя. Он усиленно мигает глазками, оглядывается и говорит шепотом:— Оченно мне жалко вас, обидно, ваше благородие!.. Страсть как жалко! Точно вы мне сынок... Человек вы золотой! Душа! Доброта! Смиренник наш! Когда намедни он, превосходительство то есть, накинулся на вас — тоска взяла! Ей-богу! Думаю, за что он его? Ты и лентяй, и молокосос, и тебя выгоню, то да се... За что? Когда вы вышли от него, так на вас лица не было. Ей-богу... А я гляжу, и мне жалко... Ох, у меня всегда сердечность к чиновникам!И, обратясь к моей соседке, Спевсип, прибавляет:— Уж больно они плохи у нас насчет бумаг-то. Не ихнее это дело в умственных бумагах... Шли бы по торговой части или... по духовной... Ей-богу! Ни одна бумага у него толком не выходит... Всё зря! Ну и достается на орехи... Сам заел его совсем. Турнуть хочет... А мне жалко. Их благородие добрые...Она смотрит мне в глаза с самым обидным состраданием!— Ступай! — говорю я Спевсипу задыхаясь.Я чувствую, что у меня даже калоши покраснели. Осрамил, каналья! А в стороне, за голыми кустами, сидит ее папенька, слушает и глазеет на нас, чтобы я впредь до «титулярного» не смел и думать о... На другой стороне, за другими кустами, прохаживается ее маменька и наблюдает за «ней». Я чувствую эти четыре глаза... и готов подохнуть...