Штиль

ЭПИГРАФ:

Нет никого такого, чтобы он как остров,
Сам по себе; мы все – лишь часть Земли;
Когда волна утёс обрушит в море,
Европа станет меньше просто,
И если оконечность мыса смоет,
Дом твой иль друга развалив,
Так смерть любого жизнь нам тоже сокращает,
Ведь мы и человечество – живём одним,
Поэтому не спрашивай, по ком звонят колокола на колокольне;
Всегда звонят и по тебе они.

-- Джон Донн, 17-е стихотворение из "Молитв"
 (Выражение «По ком звонит колокол» стало популярным после выхода в свет одноимённого романа (1940) американского писателя Эрнеста Хемингуэя (1899-1961), к которому он эпиграфом взял строку из данного стихотворения Джона Донна. Смысл выражения: задумайся о своем месте в мире, о бренности и общности человеческих судеб, о солидарности с другими людьми и т.д.)

ШТИЛЬ
Джон Донн, 1572-1631

Утихла буря наша, столь тиранического зверства,
Что только штиль бессмысленный её был в силах усмирить.
Ложь оказалась наизнанку; более того,
Нас что-то так тревожит - не менее, чем аист посетит.
Без нас, сами собой стихают бури, пусть рано или поздно;
Смеётся небо, наблюдая, как бьёмся их окоротить.
С усердием таким же мысль могу свою заставить,
Как зеркала красавиц, плоской быть;
Что там ещё в недвижности морской сияет,
Как остров столь желанный, чтоб в бухте его плыть?
Когда смирились волны, то и тангаж пропал внезапно;
Свинец, коль храм сжигают, стекается в одну болванку вниз.
Красоты наши опошлились и лепнина облезает;
Едва начался беспредел, окончилась игра.
Где шли бои, заморскими торгуют здесь коврами
И гарнитурой всякой - кучей барахла.
Кому нужны сегодня фонари? Пылятся кучей
Птиц заморских перья - сегодня так же, как вчера.
Земли опустошённость, что лёгкими планете служит,
Безветреннее нынче, чем небесный свод.
Друзей мы потерять не можем, но и врагов никто нам не нашлёт.
Как метеоры мы, но только разве что недвижны или суетимся.
И лишь беда способна собирать вместе друзей и близких -
Тех проводить, в зубах у хищных рыб конец нашедших;
На каждом люке, как на церкви алтаре,
Имеется причастие своё теперь и свой иерей.
Кто выжил – жизнь-то множится, плодится, -
То там, где странников в печах не жгут при входе, у дверей.
Теперь, без бунтов всяких, дружно мы плывём по жизни,
Хоть это и не лучше, чем в сковородке с серой запекут;
Из моря прямиком отныне на корабль нам путь,
Но как последний негодяй, мы в корчах на углях,
Как в клетке Баязет, в насмешку пастухам,
Иль Самсон библейский безволосый -
Бессильны наши корабли. И как нашествие
Термитов мириада или любимый змей царя,
Растёт преступность; пираты в море и отбросы -
Могли бы укрепить баркасы наши,
Теперь застывшие без цели и руля.
Хотя здоров, с надеждой на победу,
Но из-за морской болезни (к ней очень склонен я),
Из-за любви и быть любимым, из жажды славы,
Желанья на своей кровати умереть (что раньше приключится)
Я не могу служить; но так же, как и я,
Любой храбрец способен выжить, а трус - не жить.
Самец, питбуль, к которым, от которых все бегут,
Что жизнь хищников ведут или под ними умирают, -
Судьба размалывает всех и незаметно всех карает,
Кто к небесам взывать в молитвах о защите забывает.
Кто ж в море молится о ветре? С успехом тем же
На полюсе просить мороза иль в пекле - более тепла.
И что такое мы? Увы, но человек ничтожен:
Он есть ничем
И на ничто похожим, как раньше тоже:
Пусть изменился он, остался сам собою, –
И диспропорции никак не изменил;
Он власти не имеет, равно как воли и ума;
Слегка приврал: будь это так, я распознать не должен был обман.

Черновик: 1 августа 2016 года
John Donne is known as the founder of the Metaphysical Poets, which included George Herbert and Andrew Marvell, among others.

БОЛЬШАЯ ЭЛЕГИЯ ДЖОНУ ДОННУ (1963)
Иосиф Бродский

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули арки, стены, окна, все.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
Уснули тюрьмы, за;мки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
И берег меловой уснул над морем.
Весь остров спит, объятый сном одним.
И каждый сад закрыт тройным запором.
Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
Наносит снег у входов нор сугробы.
И птицы спят. Не слышно пенья их.
Вороний крик не слышен, ночь, совиный
не слышен смех. Простор английский тих.
Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
Уснуло все. Лежат в своих гробах
все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
живые спят в морях своих рубах.
По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
Лишь белый снег летит с ночных небес.
Но спят и там, у всех над головою.
Спят ангелы. Тревожный мир забыт
во сне святыми -- к их стыду святому.
Геенна спит и Рай прекрасный спит.
Никто не выйдет в этот час из дому.
Господь уснул. Земля сейчас чужда.
Глаза не видят, слух не внемлет боле.
И дьявол спит. И вместе с ним вражда
заснула на снегу в английском поле.
Спят всадники. Архангел спит с трубой.
И кони спят, во сне качаясь плавно.
И херувимы все -- одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим, как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далек от райских врат,
так беден, густ, так чист, что в них -- единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое -- слава.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
 в пространстве ищет черных пятен малость.
Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.
Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
Там кто-то предоставлен всей зиме.
И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
А нити нет... И он так одиноко
плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
любви моей?.. Во тьме идешь домой.
Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.
"Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
напомнило мне этих слез звучанье.
Не вы ль решились спящий мой собор
покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.
"Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
уж слишком огрублен суровой речью.
Не ты ль поник во тьме седой главой
и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.
"Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
которая повсюду здесь маячит?
Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
но слишком уж высокий голос плачет".
Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,
подул в трубу, а кто-то громко лает?
Но что ж лишь я один глаза открыл,
а всадники своих коней седлают.
Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
А гончие уж мчат с небес толпою.
Не ты ли, Гавриил, среди зимы
рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"
"Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
о том, что создала своим трудом
тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
Ты с этим грузом мог вершить полет
среди страстей, среди грехов, и выше.
Ты птицей был и видел свой народ
повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
Ты видел все моря, весь дальний край.
И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
Ты видел также явно светлый Рай
 в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
Ты видел: жизнь, она как остров твой.
И с Океаном этим ты встречался:
со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
Ты Бога облетел и вспять помчался.
Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир -- лишь сотня башен
да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
сей страшный суд совсем не страшен.
И климат там недвижен, в той стране.
Откуда все, как сон больной в истоме.
Господь оттуда -- только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.
Поля бывают. Их не пашет плуг.
Года не пашет. И века не пашет.
Одни леса стоят стеной вокруг,
а только дождь в траве огромной пляшет.
Тот первый дровосек, чей тощий конь
вбежит туда, плутая в страхе чащей,
на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
в своей долине, там, вдали лежащей.
Все, все вдали. А здесь неясный край.
Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
И колокольный звон совсем не слышен.
И он поймет, что все -- вдали. К лесам
он лошадь повернет движеньем резким.
И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
и бедный конь -- все станет сном библейским.
Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
Вернуться суждено мне в эти камни.
Нельзя прийти туда мне во плоти.
Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
в сырой земле, забыв навек, на муку
бесплодного желанья плыть вослед,
чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
Но чу! пока я плачем твой ночлег
смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,
разлуку нашу здесь сшивая, снег,
и взад-вперед игла, игла летает.
Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.
Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
покуда снег летит на спящий дом,
покуда снег летит во тьму оттуда".
Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
свой чистый путь и жажду жизни лучшей
раз навсегда доверив той звезде,
которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
естественней вороньего гнезда
над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснется днем.
Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
покуда сшито снегом, сшито сном
 пространство меж душой и спящим телом.
Уснуло все. Но ждут еще конца
два-три стиха и скалят рот щербато,
что светская любовь -- лишь долг певца,
духовная любовь -- лишь плоть аббата.
На чье бы колесо сих вод не лить,
оно все тот же хлеб на свете мелет.
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила.