Евгений Храмов

ЕВГЕНИЙ ХРАМОВ
(1932 – 2001)

Не скажу, чтобы с ним мы дружили, –
Были, как говорят, хороши,
Друг у друга в окрестностях жили
И порой в разговорах делили
Малый краешек нашей души.

А теперь он в стране заоконной,
Зазеркальной...
Ну, словом, в иной.
Застрелился мой давний знакомый,
и неважно, что было виной.

«Заоконной» – сказал я и глянул
За окно,
И почудилось мне,
Будто кто-то неслышно отпрянул
И растаял в ночной глубине.

Это было так ясно и зримо,
Что раскинул я створки окна
И испуганно выдохнул: «Дима...»
И в ответ зашумела сосна.

БАБЫ

Той деревни за Красновидовом
было горя как следует выдано:
не вернулся никто с войны.
И Ефремовы, и Королёвы
только вдовы,
вдовы
и вдовы,
ни мужья не пришли,
ни сыны.
Председатель колхоза – баба.
Счетоводом колхоза – баба.
Лошадей запрягает – баба.
На гармошке играет – баба!
Но работали, в общем, неслабо,
хорошо даже, можно сказать.
О другом я хотел написать:
как умели они веселиться,
озорницы и мастерицы,
песни петь и кадриль плясать.

До чего же у бабки Олёны
были все частушки солёны!
Вот опять через года
память та воскресла:
«Как была я молода!
Как была я резва...»
«Посади меня на трактор,
попрошу милого...»
Не пропустит тут редактор
дальше ни полслова.
«Вся осыпалась малина,
ничего на ветке нет!..»

Гармониста
звать Марина.
Гармонисту – сорок лет.
Ну, а как они горевали,
расскажу об этом едва ли.
В одиночку.
Глухо.
Темно.
Занавешенное окно.
Только можно представить это.
Как пустынны были рассветы,
как лежали бабы лежмя,
вспоминая, слёзы глотая,
как смотрели на них, не мигая,
с увеличенных фотографий
нестареющие мужья.

Той деревни нету давно.
Та деревня ушла на дно.
Голубая над ней вода.
Там теперь Можайское море.
Утопило ль оно их горе –
я не знаю.
Может быть, да.

РОДИНА
Н. Старшинову

Шли женщины,
и на плечах – лопаты:
окопы рыть под городом Москвой.
Страна
смотрела на меня с плаката,
седая,
с непокрытой головой.
Она звала меня глазами строгими,
сжав крепко губы, чтоб не закричать.
И мне казалось, что похожа Родина
на тётю Дашу из квартиры пять.

На тётю Дашу,
рядом с нами жившую,
двух сыновей на запад проводившую,
да, на неё, вдову красноармейскую,
усталую,
упрямую
и резкую.

А я хотел участвовать в десантах,
кричать в эфир: «Тюльпан»! Я «Резеда»!..»
Мне шёл тогда едва второй десяток,
меня на фронт не брали поезда.
И я смотрел с серьёзностью недетской
в её лицо с морщинками у губ
и лишь на двойки отвечал немецкий,
чтоб выразить презрение к врагу.

Она звала меня глазами строгими,
сжав губы крепко, чтоб не закричать.
И мне казалось, что похожа Родина
на тётю Дашу из квартиры пять.

***

Кончается щедрое лето,
затмилось его торжество.
Кончаются други-поэты,
не сделав почти ничего.
Еще они ходят бокасто,
Еще они пьют и галдят,
Еще им не виден пока что
Брезгливый в их сторону взгляд.
Но дальше и дальше от славы,
Рукой до забвенья подать,
Кончается время забавы,
И нечем счета оправдать.
Когда подойдет отрезвленье,
Рассеется сладостный дым,
Что сделаешь ты, поколенье,
С ненужным уменьем своим?
В пустые ударишься оды,
Поймешь ли работу всерьез
Иль хмуро уйдешь в переводы,
Как старая лошадь в обоз?..