Станислав Золотцев

СТАНИСЛАВ ЗОЛОТЦЕВ
(1947 - 2008)

РОССИЯ ПИШЕТ...

Россия пишет стихи и прозу
в годину смуты, в чаду разрухи.
А – всё про то же: и о берёзах,
и о свиданьях, и о разлуке.
Любого в мире сильней гипноза
её словесность – а ей всё мало!
Россия пишет стихи и прозу –
как никогда ещё не писала.
В ином посёлке – ни баб тверёзых,
ни мужиков не найдёшь, тем паче.
Но есть мальчишка: такую прозу
он сочиняет, что черти плачут.
И есть девчонка: как жемчуг нижет
стихи, что мёртвых бы воскресили.
И знать не знает она, что движет
её ручонкой сама Россия.
Дождём кровавым исходят грозы
над ней, но болью, глубинной самой,
Россия пишет стихи и прозу,
как ни-ког-да ещё не писала!
О них и ведать ещё не может
читатель русский в быту свинцовом.
Но день России недаром прожит,
коль в нём возникло живое слово.
Почти нагая, почти босая,
не перестанет сквозь кровь и слёзы,
себя спасая и мир спасая,
писать Россия стихи и прозу.

НЕ БУДЕТ

Не будет последнего дня у России!
Не будет последнего дня!
Последний Иуда на красной осине
удавится в кроне огня.
И время само, и себя пересилив,
мы выстоим, веру храня.
Под кровом небес, то свинцовых, то синих,
надёжней душа, чем броня.
Не будет последнего дня у России!
Не будет последнего дня!
Не зря же мы тысячу лет возносили
молитвы с колен и с коня.
Не будет последнего дня у России!
Не будет последнего дня…
День первый творенья
лучи золотые
возносит, в колосьях звеня.
По звёздам и росам ногами босыми
сквозь вечность бежит ребятня…
Не будет последнего дня у России!
Не будет последнего дня!

КАРТОШКА

Я костерок в бору над речкой быстрою
спроворю маленький, да удалой.
Валежник собранный забрызжет искрами
и станет угольями да золой.
Сквозь ветви ельника, в тумане белые,
луна виднеется в седом кругу.
Я клубни вырою, литые, спелые
в гряде картофельной на берегу.
Они холодные, они тяжелые,
и кожура у них еще тонка.
И вот лежат они, чуть обожженные,
в золе, оставшейся от костерка.
А из золы глядят остатки угольев,
слегка пульсируя, чуть золотясь.
С холмов и озера повеет удалью,
и звезды в заводи заполнят снасть.
Уже развеялся дымок над клубнями.
Уже ладонь моя обожжена.
И вот в траве они, черны, обуглены,
но плоть их донельзя внутри нежна.
И захрустит она, когда, печеную,
я подниму ее и разломлю.
Отрежу теплую краюшку черную
и солью звездчатою посолю.
А после, по уши золой измазанный,
умоюсь мягкою речной водой —
и сердце полнится еще несказанной
и несказанной песней молодой.
И снова вспомнится, как в годы прошлые
из кожуры пекла оладьи мать.
И на столе стоял чугун с картошкою.
И больше нечего нам было ждать.
На ней мы выросли, на ней крепчали мы.
Давно бесхлебная прошла пора.
Не голод — сытость нам грозит печалями.
Так позабыть ли нам свое вчера!
И если —
бог не дай! —
взовьется зарево,
и воронье начнет опять кружить,
то хлеб с картошкою спасут нас заново
и вновь научат нас, как надо жить.

* * *

Закономерность беззаконья –
у нас единственный закон.
И мы хватаемся за колья,
заколоколив языком.
И понимаем, как спросонья,
что не осталось ни кола.
Закономерность беззаконья
все увела - и продала.
И мы молчим. И в горле комья.
И наша воля - под замком.
Закономерность беззаконья -
у нас единственный закон.

* * *

Подонками сменяются подонки
У власти в нашей гибнущей стране.
Кровавой мглой сменяются потёмки…
И лишь одно сегодня ясно мне:
дай Бог из нас однажды хоть кому-то
сказать, взглянув на прошлое своё,
– Мы были современниками Смуты,
И мы спасли Россию от неё.