Владимир Цыбин

ВЛАДИМИР ЦЫБИН
(1932 - 2001)

Стога, стога…
Макушкой длинной
потухшие,
без желтизны,
осевшие, как скакуны,
по всей России луговинной.
И тишина — от лесосплава
до лип, вдовеющих в цвету.
Я чувствую сквозь суету —
отходчивей Россия стала,
отзывчивей на доброту.
…И опыт тот
никто не вправе
поставить вдруг тебе в вину —
за все, что вынесла в войну,
и до и после, как в опале.
Еще не раз зайдется криком
вдова,
вдруг вспомнив мужика…
И стало малое
великим,
и стала "горькая"
сладка.
И где-то в глубине России
живут
и честный хлеб жуют
те самые,
кого зовут
в иных кривых статьях —
простые!..
Живущий неказисто, тихо
и уцелевший не в одну
войну,
и в "чистку",
и в плену,
и в засухи
хлебнувший лиха,
контуженный не раз на этой,
пропавший без вести на той,
в шинель казенную одетый,
убиты трижды —
и живой,
полмира спасший,
век не спавший,
живет мужик не так, как встарь, —
всему, что делается, — старший,
и он — народ!
и, значит, царь!
Мне самому по положенью
есть чем гордиться на миру,
что по крови и по рожденью
я корень свой от них беру.
Харчами теми ж харчевался,
бедою той же корчевался,
отмечен той же колготой
и так же пивший по одной.
Прогоркла ложь. Минуло лихо.
А там, где часто ливни льют,
как будто бы все так же тихо,
все так же пашут
и поют…

* * *

В больнице умер инвалид,
и три солдатские медали
за то, что не был он убит,
теперь в ногах его лежали.

Чист пиджачишко, и чиста
на нем рубашка, галстук – криво.
Так обрядила медсестра
его для смерти суетливо.

Под плач привычный двух старух
прощался этот мир с солдатом,
и тополиный влажный пух
накрыл его,
как маскхалатом.

Один. Давно в земле жена.
А дети? Кто их знает – дети.
Она еще жива, война,
с тех пор так и идет на свете.

Так и не смог никто из нас
припомнить, воскресить слезою,
что он в прощальный, строгий час
любил забытою душою...

***

Из детства я ушел давно,
покорно в памяти храня, —
необитаемо оно
по эту пору без меня.
И кажется наверняка —
в него
в каком-нибудь году
со своего материка,
раздвинув время,
попаду.
Живу я в нем?
Иль вижу сны,
а в них — стою и что-то жду
и тельце нежное росы,
едва дыша, в руке держу.
А то бегу,
бегу босой
через речной протяжный пар
и радугу над головой
держу за нить,
как детский шар…

ПОДСНЕЖНИК

Слышишь,
как громко сквозь снег подснежник
вверх сейчас даёт стрекача,
и скоро,
встав на хрупкий подсвечник,
синим зажжётся его свеча!
Он будет сгибаться, нежен и тонок,
от поздних снежинок,
как от стрекоз.
И станет казаться — что неба осколок,
упавший наземь когда-то,
пророс.
И земля затоскует сильно по вёснам
под замятью неба,
под коркою льда,
и, подтаяв, закаплют серебряным воском
на все подснежники холода.
Вот посыпал ветер
белой погодой,
и снега по низинам
плашмя полегли.
И синей нежности лишь покорный,
подснежник светит — вершок от земли.
Подснежник — оттепели ровесник,
сверстник первой, вязкой травы.
И я нагибаюсь,—
здравствуй, подснежник,
насыпь мне пригоршню синевы!
Синие-синие эти капли
дай в ладонях своих подержу,
чтобы снеги возле тебя не зябли,
дай в лепестки
тебе подышу!
Значит, вот-вот по обычной грусти,
возвращаясь из чужедальних краёв,
белые перья выстелют гуси
вместо белоперых снегов.
И всё гуще и гуще у дальних просек,
там, за подснежниками,
в конце
нежно вспыхивают родинки почек
у синего мая
на светлом лице!

***

И хочется рано проснуться
и, шурясь спросонья на свет,
доверчиво вдруг потянуться
к чему-то,
чего ещё нет,
где всё в первый раз, всё иное:
и тёплое утро, и луг,
где слышишь большое, сквозное,
живое
в себе и вокруг.
Свет сыплется белой порошей,
щемящий, прозрачный, тугой.
Спасибо,
день ясный, хороший,
за то, что родился такой.
Спасибо,
что жить привыкая,
отвык я от прожитых лет.
Глаза от себя отпускаю –
бегите, глядите на свет.
Спасибо
за то, что не мучит,
не тянет к иному теплу,
что хрупкий и тоненький лучик
ловлю на щеке, как пчелу.
Спасибо за то, что я рано
проснулся,
когда наяву
и боязно как-то и странно, –
а вдруг я ещё не живу…