Серёга Довлатов. Письма. Цитаты

1. О банальном перочинном ноже и горошках в баночке

... «Теперь насчет посылки. Я почувствовал, что ты все равно пошлешь, и, поразмыс­лив, решил, что мне бы нужно вот что. Мне нужен обыкновенный банальный перочинный нож, из дешевень­ких, попроще. Чтоб было там шило и минимум одно лезвие. Не следует посылать портящихся продуктов, т. к. посылка лежит обычно на почте дней 5, а то и больше. Хочу добавить, что я абсолютно сыт, причем питаюсь небезынтересно. Было бы здорово, если б ты прислал 2 банки гуталина и какую-нибудь жидкость или порошок для чистки медной бляхи. У нас почему-то этих вещей нет, и приходится тянуть друг у друга.
Десять штук безопасных лезвий свели бы меня с ума. И еще вот что. Пришли какие-ни­будь витаминные горошки в баночке, а то старослу­жащие солдаты пугают цингой. Вот и все, а то я что-то разошелся. Спасибо!
Писать о моей жизни я никаких подроб­ностей не могу, но можешь быть уверен, что тут есть на что посмотреть. Кое-чему меня здесь научат. А, напри­мер, мыть полы так я уже выучился. Может быть, тебе интересно будет узнать, что одеваюсь я по полной форме за 45 секунд».

/Из письма Донату Мечику. Республика Коми — Ленинград. 1 августа 1962 года/


2. О печальных зверях и любви

 «Медведи грустные бывают. И вообще, звери гораздо печальнее людей. Взять, скажем, верблюда, особенно в период, когда он линяет. Как он величес­твенно грустен!! А обратили внимание, как много скорби в глазах у собаки из породы такс? Что же касается лошадей, они все до единой поразительно печальны.
         <…>
А теперь серьезно. Вы категорически просите не писать Вам больше и не звонить. Я не буду делать ни того, ни другого. Но происхо­дит какая-то чертовщина. Я все время думаю о Вас. И вспоминаю каждую мелочь, с Вами связан­ную. Я писал, что полюбил Вас. Мне бы очень не хотелось употреблять этого слова, но со мной действительно ничего подобного давно уже не было. Просто не знаю, что и делать. Я очень не хочу Вас терять. Если б Вы только знали, как Вы мне нужны.                Не пропадайте, Тамара. Может быть, именно этот грустный медведь Вам на роду написан. А потом, грустный медведь иногда бывает очень веселым».
   
/Из письма Тамаре Уржумовой. Ленинград — Новосибирск. 12 июля 1963 года/


3. О голосе извне

 «Что касается автодеклараций по поводу моих рассказов, то запомни раз и навсегда: литература цели не имеет. Вернее, к ней применима любая цель, укладывающаяся в рамки человеческих надобностей (врач, учитель, конфе­рансье и т. д.). Для меня литература — выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уве­рен, что мои рассказы зарожда­ются именно во мне. Я их не соз­давал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отли­ча­юсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откро­вение. И я не уверен, что над ними довлеет моя личная воля… Разница же, соотношение между ценностью и истиной такое же, как между несдерживаемыми воплями на ложе любви и первым криком ребенка…»
   
/Из письма Людмиле Штерн. Комарово — Ленинград. Май 1968 года/


4. От длинного или бородатого

 «Туча пронеслась. Я пил еще сутки в Ленин­граде. Затем сутки в Луге и четверо — во Пскове. Наконец добрался к Святым местам. Работаю, сочиняю. Даже курить бросил. Жду Вас, как мы уславливались. Попросите Чирскова или (еще лучше) Гера­симова Вас отпра­вить. Напоминаю свои координаты: дер. Березино (около новой турбазы), спросить длинного из Ленинграда. Или бородатого. Или который с дочкой. Или просто — Серегу.
Жду Вас, милая. Не захотите работать — приезжайте хоть на два-три дня».
   
/Из письма Эре Коробовой. Пушкинские Горы — Ленинград. 27 июля 1976 года/


5. Об американских планах

 «Лена, об Америке я знаю все, что можно знать, не побывав там. Планы, конечно, неопределенные. Мы по-разному смотрим на вещи. Ты — реально. Мы — эмоциональ­но. Ты рассуждаешь по-деловому. Нам же — лишь бы соединиться. До того мы соску­чились. До того не верили в это.
Я знаю, что литературой не прокор­мишься. Об аспирантуре думаю. Но отсюда трудно думать. Приеду — разберусь. Самая общая перспек­тива такова. Идеально было бы найти работу, близкую к литературе или журналис­тике. <…> Можно что-то преподавать. Можно работать коррек­тором. Не знаю… Аспирантура тоже вариант. Но я же все еще не знаю языка. Хоть и занимаюсь. Но это, повторяю, вариант. Думаю я и о таком пути. Заниматься год неквалифицированной работой. Физи­ческой, например. Чтобы совершен­ствоваться в языке. Параллельно издавать старые и новые вещи, искать дорогу в амер. периодику. <…>
Соединимся и начнем жить. Я пытаюсь действовать не спеша, разобраться. Впереди — какая-то довольно серьезная жизнь.
   
/Из письма Елене Довлатовой. Вена — Нью-Йорк. 16 октября 1978 года/


6. О комплексах, мечтах и реальности

 «Разреши сделать тебе чудовищное призна­ние. Больше всего на свете я хочу быть знаменитым и получать много денег. В общем, я совершенно не изме­нился. Такой же беспомощный, замученный комплексами человек, умудрившийся к 37 годам ничем не обзавестись. А кое-что и потерять. Здесь у меня даже собутыльников нет».
   
/Из письма Людмиле Штерн. Вена — Бостон. 24 октября 1978 года/



7. О «Новом американце» и переутомлении

 «Годовщина наша в „Соколе“ прошла бурно, многолюдно, с корреспондентами, телеви­дением и пр. В Daily News появились наши огромные фотографии. Говорят, это все полезно. Я пока что умираю от переутом­ления».
   
/Из письма Игорю Ефимову. 21 февраля 1981 года/



8. О перестройке, четырех работах и новых планах

 «…Умоляю тебя, попытайся вообразить наши обстоятельства. Ежедневно раздается от трех до десяти телефонных звонков, едут уже не друзья друзей, и даже не приятели прия­телей, а малознакомые малознакомых… Как только я завязываю с пьянством, начинается тягостный труд, и это, конечно, не делает нам чести, но иначе мы протянем ноги. <…>
Но друзей у меня не так много, раздражительность увеличивается с каждым запоем, а главное, я все же на четырех работах: литература, радио, семья и алко­голизм. Не говоря о том, о чем ты сейчас подумал.
 <…> У меня вышла книжка („Наши“) в Германии, а в мае выходит „Чемодан“ по-английски. Юнна [Мориц] пишет, что две книжки будут в Москве — одна в „Московском  рабочем“, а другая в каком-то „ПИКе“.
После „Чемодана“ я пишу нечто про еду, сочинил уже три главы. „Чемодан“ — это одежда, дальше будет еда, а потом возьмусь за женщин, чтобы, таким образом, охватить весь круг бездуховности».

/Из письма Андрею Арьеву. Нью-Йорк — Петербург. 12 апреля 1990 года/

................


* коллаж мой