Вертинскому

В краю далёком горек хлеб чужой,
Но жаловаться грех на участь эмигранта.
Отеческих чинов уклад неуставной
Не терпит у себя великие таланты.

Развлечь зевак позволят анекдотами плохими,
Сыграть в массовке бездарям с отсутствием души.
Артиста старого никто не вспомнит имя,
Немым статистом прослужившего всю жизнь.

На трели соловья наложенный запрет
От благозвучья тонкий слух не отучает.
Нездешним диссонансом после долгих лет
Одно лишь карканье ворон меня встречает.

Здесь я порой совсем себя не узнаю,
Так горько новой соответствовать эпохе.
Как будто дьяволу я душу продаю,
Изысканных манер остались только крохи.

Мне в гастрономе «Елисеевский» уж не судьба
Чудить как в молодости, утоляя прихоть.
Мой милый ангел, жизнь порой груба,
Пусть Бог хранит тебя, и пусть минует лихо.

Так хочется избить пакетик молока,
Над мандаринами жестоко надругаться,
Намять бока бесстыжие цыплятам табака,
Здоровьем вяленых севрюг поинтересоваться.

Увидев ценник, испытать восторг,
Поржать над баночкою квашеной капусты,
На кассе праведный устроить торг,
Во фраке от стыда краснея густо.

Однажды взяв привычку пить до дна,
Бороться с ней так мелочно и низко.
Один невинный флирт с бутылочкой вина
Изменой кончится всегда с бутылкой виски.

Даря надежды дамам сгоряча
Среди бедлама шумного застолья,
Грассируя куплеты, хохоча,
Потом всю ночь терзаться этой ролью.

Смешав синдром вины и новизны,
По саду я Эдемскому скучаю,
А поутру, продав последние штаны,
На «Елисеевский» я взоры обращаю.

Ни на чужбине мне, ни дома счастья нет,
Но свет, нам посланный с небес, хранил в себе я.
Мне лишь перед самим собой держать ответ,
Печалясь перед злом, и перед красотой немея.

Тщеславия и эпигонства тот получит срок,
Кому в лихие времена не выпало родиться.
За то, что публику свою предать не мог,
Потомки дальние могли бы мной гордиться.