Колька

Ночью к дому подошёл волк. Жутька, Колькина собака, запущеная с вечера в избу, в темноте жалобно скуля и царапая мостовичины, изо всех сил гнелась за печь.
- Но-о, будет шуметь тебе, дура, - с кровати просипел на неё разбуженный собачьим барахтаньем Колька. - Неужто так страшно?
За бревенчатыми стенами стояла глубокая, разбавленная лунным светом, январская ночь. Колькина изба да скосившаяся на бок заднюха кривой Фимы, со всех сторон
окружённые заснеженным лесом, на несколько километров одни одинёшеньки были во власти  долгой морозной темени. Страшно ли?
Колька спустил ноги на лежавшую на полу синюю размытую тень от берёзы, падающую на пол через окно.В пластиковую раму на него глянули тёмный межуток и жёлтая россыпь высоких спокойных звёзд. Он попил воды, нарочно громко громыхнув ковшиком о бачок , будто, пытаясь шумом отогнать от дома незванного гостя, и лёг. Уже не спалось.
- Сбила весь сон. Лежи теперь упряжку. И чайник греть ещё рано, - заругался он на притихшую за печью собаку.
"Выздынись звёздонька, выздынись весёленька, освети в ночи на столе калачи..."  вспомнилась Кольке бабкина приговорка. Он в детстве частенько заставал её ночью не спавшей.  Маленькая, сухонькая, а сколько в  ней было силы. Как работала бабка, как молилась у старой иконки в подклете, Колька помнил. Помнил, как кормила пять ртов, а как сама ела, не помнит. Да ела ли она, или, может быть, была сыта святым духом...Ты, Миколушко, открывай роток, набивай животок, - пихала она младшему Кольке в рот горячую печёную картошину. - Рости в чести, пойдёшь теляток пасти. За теляток дадут пятачок. Вот такой  будешь работничек! Бабка, смешно смеясь, тючкала Кольку, целовала и прижимала к себе, а тот недовольно брыкался и убегал.
Помнит Колька и небо. Такое же ли оно было.
-Я тебя раз, я тебя два, я тебя три, я тебя четыре... Острым носком ножа, старая Манефа тыкала маленького Кольку в распухшее ухо. Колька от ушной боли корчился, скал ногами на бабкиных коленях. Та, уговаривая его, ласково шептала: Терпи, паренёк. Сейчас всю твою ломоту Манефушка под чёрную колоду сгонит. -С веку до веку...- плевала Манефа в Колькино в ухо. - Ключ, замок. Потом Колька, ничего не понимая, пил какую то горькую воду из кружки... Очухался, уже когда бабка его, завёрнутого в шерстяной плат, несла  по улице. В узенькую щёлку Колька видел звёзды. Он как будто глядел на них из глубокой пещеры. А звёзды из-за Колькиных  ещё невысохших слёз, вспыхивали и рассыпались на тысячи тоненьких разноцветных граней. Господи, - откуда-то сверху Колька слышал бабкину молитву. - Спаси и сохрани раба божия...  Так и хранили Кольку напару Бог и бабка. А теперь бабки нет и Бог от Кольки далёко.

- Давно освободился? - тучный, в серой фуфайке мужик поднялся из-за сколоченного наспех стола. Служивший стулом ящик, казалось, облегчённо вздохнул.
- Месяц уже, - Колька усмехнулся на настороженный взгляд маленьких, прищуренных глаз.
- Месяц? Что же так долго раздумывал, работать или...?
- Дела были...
- Знаем мы эти дела. Небось уже навертел делишек
Толстыми пальцами он набрал номер на мобильном.
- Ты что это, Любовь Николаевна, мне за шелупонь подсылаешь?
В трубке удивлённо пискнул женский голос.
- Кого? А вот Силаева Николая Альбертовича. Разве не знаешь, что он сидел?
А мне какая разница, по какой статье... Да хоть брат, хоть сват...
Колька сошёл с обшарпанного крыльца оптовой базы и пошёл к автовокзалу. Мужик всё ещё орал в телефон. Солнце отражалось в коричневых лужах. Кое где, не до конца растаявший снег, по обочинам дороги лежал маленькими  вылизанными лизунцами. Он едва успел запрыгнуть в автобус. И уже через полчаса шагал по растоптанной  глинистой тропе, убегавшей от большой дороги  в сторону леса.
Справа, со сороны Богатово, звонко звякнула цепь парома. Большое село за рекой, в котором когда-то жила Колькина семья, теперь почти опустело. Богачане всё чаще и чаще переправлялись в город со всем своим нажитым скарбом. Катерина, старшая сестра, жившая со своей семьёй в родительском доме, заколотив ставни новыми досками,  тоже переехала в город.
- Жить не пущу, ни к себе, ни в родительский дом, - твёрдо сказала она Кольке, когда тот вернулся из тюрьмы. - Мой теперь это дом. А ты  езжай в Якимовку, в бабушкину избу. Она, правда, погорела немного, но мы её подремонтировали,кое-где крышу подлатали,  даже пластиковое окно, хоть и старенькое, бэушное, поставили. И ничего, что за семь километров. И дальше живут. Да и меньше будешь людям на глаза казаться. А для веселья тебе там будет Фима Кривая. Она там почитай третий год обживает Манефину заднюшку. Вот ведь, изба следом за Манефой повалилась, а заднюха, хоть и набекрень, а стоит ещё. Отказались дочери-то Манефины ото всего. Далёко разъехались...   Колька спорить не стал. Но за Катеринин  стол не сел. Подхватил рюкзачишко и ушёл в Якимовку.

В сон закинуло только под утро. Проснулся уж по свету, от громкого  стука в окошко. Нет, не Фима, - наскоро одеваясь, размышлял Колька. -  У Фимы кулак меньше, да в серой, вязаной рукавице. А тут большая рука. Из-за печи вылезла Жутька. - Чего спишь, тетеря? - тихонько рыкнул на неё Колька. Жутька, поджав хвост, запихалась под лавку.
- Эх ты! С эдакой охраной, хозяйство обнести - раз плюнуть.
 Отворив дверь, он увидел Пашу лесника.
- Ты чего это, приболел что ли? Насилу до тебя достучался. - Паша тряхнул, заросшей инеем, бородой. - Стужа-то стоит - целый тридцатник. Думал буран не заведу. Да и не поехал бы, кабы не начальство. Вот вези нам от Николая  мётла да корзины. Мётла-то ладно, а корзины-то теперь им на кой? А спорить не станешь. Приказали - поехал.
Колька включил чайник. Чиркнул спичку, поджог сложенные с вечера в печь дрова. Огонь лизнул растопу, резко щёлкнул, перекидываясь на толсто наколотую берёзу. К выстывшему в избе воздуху примешался запах вымахнувшего из устья дымка. Поддев ухватом чугун с картошкой, Колька пихнул его ближе к огню.
- Сколько ты уж тут управляешься? Годов десять?
- Больше...
- Да. Бежит времечко.
Паша, отряхнув оттаявшие шубницы, сунул их в тёплый печурок.
- Фима-то какова?
- Живёт...
- Ты и собаку в избе держишь? Я свою не пускаю.
Жутька, словно испугавшись, что её сейчас выгонят на мороз, на брюхе переползла под стол подальше от двери.
- Хватит нам с ней места. Да и волк по её душу приходил. Вон, выходить боится.
- Видал, видал. Натоптано у задворка. Большой. Следы тяжёлые. У нас у Таньки  соседки лиса днём кота унесла. Непростого, с городу у дочери привезен был. Толстой, уши надломлены. Не на один день экого ись* хватит. Голосила Танька-то, что дочерь скажет. А что скажет,сторожем ведь не будешь стоять.
На крыльце стукнула щеколда.
- Никак Фима бредёт. Буран увидала. - Паша двинулся по лавке к окну, освобождая место с края.
- Ну, здраве, свежий человек. - Фима на коротеньких ножках, в белом, холодном облаке вкатилась в избу. Её единственный глаз весело сверкал из под повязанного шерстяного платка.- Никак стоснулся*? Решил попроведать нашу деревенку.
- Решил, Фимушка. Я жене своей всё говорю, была бы в Якимовке жила изба, уехал бы. Никто бы меня там не шевелил да не трогал.
- Дак ты ко мне переезжай. А то мне до Николки на бесёду далёко бегать. Да зимой бродно, еле проберёшься. Только что не весело у нас тут. Магазинов да кина нету. Да и особой причины у тебя жить на выселке нет. В тюрьме-то ты, как мы с Колькой, не сидел.
 Паша, будто и давно привыкший к Фиминой прямоте, всё равно смутился.
- Дак это что. Ты уж, Фима, на людей-то не обижайся. Минули те года-то...
 
Звякнув стеклянной дверцей, Колька достал стаканы. Пили чай. Потом грузили в сани навязанные Колькой мётлы да три гумённых бурака. Фима давала наказы, что привезти из лавки, из аптеки.   После обеда Паша, сунув Кольке в руку записку от Катерины, уехал.  Два жителя разбрелись по домам. Смолк протяжный, нытливый гул бурана и опять стало тихо. На небе зажглась первая вечерняя звезда.

- Ты, Силаев, не крутись, отвечай чётко.- Следователь вплотную придвинул к Кольке стул и поставил на него ногу в чёрном лакированном ботинке.- Видел ли ты потерпевшую, когда она выходила из клуба?
- Да...
- Не слышу!
- Да, видел.- Еле ворочая распухшими губами, повторил Колька.
- Значит ты, проследив за потерпевшей, на углу Зелёной и Парковой, схватил её сзади и поволок в лес, где совершил над ней насильственные действия.
- Нет...
Но это был чужой город, чужие люди, чужое солнце, которое больно слепило глаза. Казалось, Колька уже ничего не помнил: как оказался рядом с плачущей девушкой, как выглядел и куда побежал парень в чёрной кожаной куртке... Хотелось лечь и просто молчать. Он отвечал на вопросы, не слыша своего голоса.  Потом был суд. И слова Катерины: Пусть сидит, раз виноват. А он был не виноват. Но ему никто не поверил.
Колька отсидел. После уехал в Якимовку. На работу его никто не брал, и от голодной смерти его спасла кривая Фима. Фима, отсидевшая за убийство мужа, пятнадцать лет. Им было хорошо жить каждому на своём краю заброшенной деревни. При встрече они не задавали друг другу вопросов.
А потом пришло письмо, в котором было написано, что Колька,как выяснилось, был не виновен. Что ему приносят извинения за то, что он зря просидел на зоне семь долгих лет. Вот так просто. Три дня он просто лежал отвернувшись к стене. Но и это он пережил.
Как Катерина не просила перебраться в город, Колька остался жить в бабкиной избе. Вязал на продажу веники, мётла, корзины. Подобрал  в лесу потерявшуюся собачонку, худую и страшненькую.  Фима при виде неё присвистнула и нарекла собаку Жуть.