Подборка в журнале Многоцветье имён 2 15 2021

Подборка в журнале "Многоцветье имён", г. Донецк №2 (15), 2021 г., стр. 159



Василий Толстоус


СТИХОТВОРЕНИЯ


***
Тень обнимает поникшие ветви берёзы.
Ветер вечерний лениво колеблет листву.
Солнце уходит, мелькнув огоньком папиросы.
Небо чернеет и гонит за край синеву.
Сердце стучит всё размеренней, к ночи готовясь.
Тело от лёгкости странной нацелилось ввысь,
и в ожидании действия чудится голос.
Может быть, ангел, над миром летая, завис? –
грешников души на службу к себе созывает.
Близится грозная служба, ответственный шаг,
в мост невесомый последняя вбитая свая.
Знает об этом, трепещет под сердцем душа.
«Спи, – кто-то шепчет, – во сне станет ясно, на что ты
сможешь надеяться в мире, что вечен и свят.
Строго судить буду. Вижу немало работы:
в душу гляжу, – отвести не получится взгляд».   


***
Я жив надеждою на Бога,
на Бога-сына и Отца,
когда спекается тревога
на каждой клеточке лица,
когда терпение уносят
потоки боли изнутри,
когда душа уже не просит,
и ничего не говорит, –
она израненное сердце
ласкает волнами тепла,
от боли ей не отогреться,
пока в эфир не истекла.
Одной надеждою на Бога,
его отцовскую любовь,
прожить ещё бы хоть немного,
врастая в призрачную новь,
пируя с теми, что не званы
на пир, угаданный во сне,
смотря на горний мир глазами
лица, неведомого мне.


ТРОИЦА В СВЯТОГОРЬЕ

Сейчас врата откроются
и явится, светла,
в Успенском храме Троица.
Звонят колокола,
звонят уютно, радостно,
на весь зелёный свет,
даруя свыше благость нам
на много дней и лет.
Полдневный жар. Прохладная,
на губы и глаза,
течёт струя фонтанная,
как чистая слеза.
Глаза водой омоются,
и Божий эликсир
священной влагой Троицы
откроет снова мир,
где воздух перезвонами
качает небеса.
Над высями зелёными
сегодня чудеса.
Обычные, неброские,
за саблею моста,
святые, Святогорские,
священные места.


***
Неведомый Владетель жизни в мире,
прими моё дыханье и любовь.
Я знаю: не один живу в квартире,
вдвоём с иконой, стало быть – с Тобой.
Слова лишённой пафоса молитвы,
наверно – неумелой и простой,
слетают, обжигая. Не озлить бы,
не выдать упоение и стон…
Молюсь: "Прости за прожитый впустую
ещё один обычный Божий день,
за то, что часто злюсь и негодую,
встречая мало радостных вестей.
Не знаю: дар, а, может быть, проклятье –
моя привычка складывать стихи;
о том не должен, в общем-то, и знать я,
чтоб не плодить напрасные грехи.
Грехов довольно. Будет мне наука
за каждый. Только Ты не злись, прости.
Прости для них: для дочери и внуков –
им хорошо во благости расти…
Прости для той, которой я не стою.
Убавь ей лет, прибавь немного сил.
А что же я? Я, право, не достоин.
Ты только их помилуй и спаси".


***
Бываю реже на кладбище:
далёко родина моя.
Пускай за то с меня не взыщут
степные тихие края.
Когда под вечер посещаю
укромный старенький погост, –
синиц приветливую стаю
встречаю в зелени берёз.
Пока они снуют, щебечут,
косясь опасливо вдали, –
словам, звучащим сверху, легче
внимать, склонившись до земли.
Полны увесистостью силы,
слова застыли в голове:
«Похоронили – и забыли,
как будто не жил человек.
Пока беспечны и довольны
своим размеренным бытьём,
бывать здесь кажется вам больно:
ужасен смерти окоём.
Но в час, когда свернётся время
и обесценятся года,
любовь и совесть пусть не дремлют,
и позовут сюда тогда».
...И отпустило, замолчало...
Шершав могильный пьедестал.
И будто всё опять сначала,
как в детстве, с чистого листа.
Кружатся птицы над плитою.
Берёзы маминой листы
клонятся низко надо мною,
дрожа от боли немоты.


ПОКАЯНИЕ

Когда в разрыв меж телом и душой
вгрызётся червоточина сомненья,
когда внезапной темью окружён,
застынешь на дороге к Воскресенью, –
тогда к чему натуживать глаза,
раскидывать мозги в привычке думать,
ведь будет червоточины фреза
корёжить душу быстро и без шума.
Но вдруг зажжётся крошечный фонарь,
он как в ненастье звёздочка у дома,
а это вырос, теплится алтарь
молитвы Богу лёгкой, невесомой.
Наверно, нету в мире высоты
безоблачней, прозрачнее, и чище.
Слова молитвы слажены, просты,
точнее за столетье не отыщешь,
а все песчинки крохотных грехов,
и даже тех, чьи сумрачны названья,
легко с молитвы сыплются трухой,
ложатся илом в море Покаянья.


***
Нас одиночество состарит,
и не заметим, что умрём.
Вчера юнец, сегодня старец –
он рядом, жизни окоём.
Когда сквозь нас проходит время,
сжимая жизнь, за мигом миг,
то каждый важен, словно семя,
и ты живёшь в борьбе за них.
Так старец, душу выдыхая,
пытаясь вспомнить милый лик,
уже не ищет кущи рая
и цель, что так и не достиг.
Зачем она, в сиянье истин,
когда так близок серафим?
Мир уходящий ненавистен,
лишь образ ветреный любим.
Он вьётся рядом, с тихим светом,
у края врат почти незрим.
Кивая, тает в свете этом,
всё понимая, серафим.


***
Слова звучат и проникают прямо в душу,
питая верой маловерного меня,
и сердце хочет их, загадочные, слушать,
смывая горести оконченного дня.
Поёт старушка, занята привычным делом,
и пальцы сухонькие водит по листам.
Их только двое в нашем зале опустелом:
старушка-чтица здесь, а мама где-то Там.
Клубится темень, осязаема, весома,
свече прорвать её, наверно, нелегко.
Впервые мама на почётном месте дома,
и – где, не знаю, где-то очень далеко.
Слова Писания чисты, просты и святы, –
последней истиной вплывают из веков,
из тех небес, где похоронены утраты,
где правит холод убелённых облаков.


ПОКРОВ

Просторы дремлющей земли
вокруг раскинулись широко.
Исчез последний птичий клин,
своё "курлы" закончив к сроку,
На небе выглянули звёзды,
летая вольно чернью тьмы,
роняя росчерками слёзы
на травы промельком прямым.
Леса и сжатые поля
оделись в пар апрельский снова,
для встречи празднично стелясь
и расцветая в ночь Покрова,
когда сверкающей завесой,
блеснув затронутой звездой,
весь мир, до края поднебесья,
с длины восстанет высотой.


 ***
"...ходит, ходит один с козлиным пергаментом
и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул
в этот пергамент и ужаснулся. Решительно
ничего из того, что там написано, я не говорил.
Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!"   

М.А.Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Босые ноги. Пыль. В зените солнце.
Две тени от оборванных бродяг,
из тех, что вдаль идут, пока идётся,
пока светло в затерянных полях.
Один чуть выше. Оба бородаты.
Пуста дорога, рядом – никого.
Неясен год, ни месяца, ни даты –
лишь миражей и зноя колдовство.
Тот, что пониже, с резкими чертами,
молчал и свиток к сердцу прижимал.
Второй был скор, и тонкими перстами
вязал слова незримого письма.   
Он говорил: «Кромешна жизнь под небом.
Законы чужды. Правды в мире нет.
Важнее нет тепла, воды и хлеба,
чтоб стало сил для маленьких побед.
Любить людей – достойная наука,
её поймёшь – и ближе станет рай…
Но как простить продавшегося друга,
что ближе нам: «Люби!» или «Карай!»?
Зачем молчишь? И что так резво пишешь:
что я – пророк? Мне тошно – хоть умри.
Мир болен словом – слов пустых излишек,
везде хула и гнева дикий крик».
Он замолчал и пот отёр рукою.
Высокий лоб качнулся к небесам:
«Отец, когда? Покончить с суетою.
Нельзя? Нельзя. Да я и знаю сам…»   
Второй писать не смел, но так хотелось!
В глазах не гас горячечный огонь,
а ветер нёс и свитка тихий шелест,
и козьей кожи благостную вонь.   
Он вдруг спросил: «В чём истина, Учитель?»
Тот замолчал. Вдали Ершалаим
плыл над землёй горячей, нарочито
белея храмом каменным своим.