Страшный день Часть 9. Дорога в военкомат. повесть

               Часть  9.           ДОРОГА В ВОЕНКОМАТ.
 
    Ольга Степановна запнулась, в молчании посмотрела на внуков – те сидели тихо и от внимания перестали теребить шерсть - перевела дух и  продолжила:
              Толпа некоторое время стояла в оцепенении. Потом шелохнулся один, за ним другой, третий – и зашевелился народ. Кривоногие мужики  вразвалку с мешками и котомками за плечами тронулись к сельсовету, подходили и становились в строй. 
              Первыми опомнились старухи – они  взялись крестить иконами своих сыновей, с надеждой выговаривая: « Богородице, Царица Небесная спаси и сохрани раба Божия Максима… Ивана… Степана…» или ещё как. На солнце светлые образа со всех сторон сверкали и слепили нас, как на Пасху иконостас  в церкви. Завывные вопли и причитания  слились в единый гул над селом, казалось, что  ивинская земля вздрогнула и   зарыдала по своим деткам.
     От отчаянного вопа, какой раздался  в последний момент прощания, аж дыхание захолонуло в груди, а лошади у речки перестали хрумкать траву и стригли ушами, вытянув морды к сельсовету - столько разлучной боли и страдания дрожало в голосах, что мне и словом не сказать. Такого большого скопления людей я больше никогда не видела; все, как канатом, были связаны общей бедой в один сноп – народ, и в сочувствии по-сиротски жались друг к другу. Будто век-конец начался на Иве… Растерянность и слёзы кругом.
   И никого рядом нет, кто бы утешил и сказал, как нам жить в горе, как одолеть беду! Ни грамотные военные, ни премудрые старики, ни степенные мужики  – все, как мальки в мутной воде, суматошно метались по сторонам, испуганно вылупив глаза. Никакие слова не трогали и не утешали нас. Может быть, по радиву и говорили, что делать нам и как теперь жить, но на Иве было глухо. Все, как в жару воды, хотели   ясности и защиты. Только одни иконы грели души надеждой спасения и предчувствием рядом Кого-то по-отцовски заступного и сильного. От образов в сердце шла  важность момента прощания - и впрямь, день святой…
       Рядом, помню, Поля кричала: « Не пущу, не пущу! Чует моё сердце – последний раз вижу тебя... Господи, да что же это твориться - отца от детей отнимают!»  И много так кричали. А дети – кто вопил « папка», кто на старинный лад « тятенька, миленький», кто просто хныкал.    
         Было страшнее и печальнее, чем на Духов день, когда все по обычаю приходили на кладбище к могилкам своих родных, где сначала выли с причитаниями, потом поминали, молились кто, как мог, разговаривали под крест с родными – теми, кто в могиле.  И на погосте тоже воздух дрожал скорбью. Но этот плач был по мёртвым, был, заведённым испокон века, обычаем и не ложился смертной тоской на сердце – погорились бабы на могилках, яички крашенные на кресты положили и домой ушли к праздничным обедам. А этот плач у сельсовета разрывал на куски сердце и отзывался неутешной болью – плач по ещё живым мужикам! Вон они уже построились и стоят в строю.    
        Началась перекличка. Статный, перетянутый ремнями, военный смотрел в листок и выкрикивал фамилии призывников:
     - Отвечайте громко, кого назвал: «Я!» Итак:
 Бочкарёв Семён!
               - Я! – гаркнул Сёмка по–уличному  Тиханкин.
      - Грачёв Осип! 
      - Я! – четко отозвался Оська, по прозвищу Шустрый.
               - Плотников Василий!
               - Я, - откликнулся тот.
               - Тюлькин Иван!
               - Я, - услыхала я какой-то сухой голос, будто вовсе и не Ванин, и испугалась.
               - Орлов Николай, - тишина, - Орлов! – громко повторил военный.
               - Здеся, - недовольно пробухтел Попёнок, дескать, чего пристал – откачнись…
               - Не здеся, а я! Отвечать по форме, - сердито отчитал командир пьянушку.
               В своё оправдание Попёнок завёл  разговор: тары-бары.
               - Разговорчики! – Грозно прикрикнул военный, и балагур затих.
      Когда перекличка закончилась, раздалась команда:             
               - Налево, в Голицинский райвоенкомат колонной по двое шагом марш!
               И хоть в шеренгах мужики повернулись неумело, всё равно получилось по-настоящему, по-военному, как единое целое – армия, и где ж там мой Ваня затерялся, как пчёлка в рое? Вон маячит его картуз, а самого-то уже и не видно. Сердце моё оборвалось: вот оно началось – служба, фронт, война.
               Командир, сильно стянутый ремнём, от чего походил  на осу, давал указания паренькам-возницам, и подводы с поляны по очереди одна за другой выезжали на дорогу. Вот, первая подвода выехала, к ней отсчитали десять человек, они свалили свои мешки на телегу и пешком потянулись за  подводой. За ней вторая подвода вырулила на шоссейку, к ней так же пристроились десять призывников, потом – третья, четвёртая…
               Только первые призывники шелохнулись, как к ним, с воплями и криками бросились их ребятишки, жены и родные.
- Не нарушать строй! Держаться на расстоянии! – Кричали военные и пытались отогнать толпу родных от  мужиков.                Может быть, где-нибудь в Советском Союзе это им и удавалось –   выстраивать сразу по военным правилам мужиков и  с оркестром под музыку строем шагать в военкомат, отпихнув  в сторону родных - но только не на Иве.
              Они плохо знали наш ивинский народ – своевольный, настырный, смелый, преданный своим родным и знакомым, готовый поступиться собой ради других. Народ, не совсем запуганный новой властью, пока ещё верующий, любящий и совестливый. Народ, который в порыве щедрости  может отдать последнюю рубашку страдальцу и может в порыве гнева оторвать башку обидчику или вору.
              Просто так нас не остановить! Когда мы, бабы, увидали, как от нас угоняют наших мужиков, то мы, не сговариваясь, ринулись каждая к своему с одним желанием – до конца быть рядом, до последней возможности, допустили бы до фронта – пошли бы в окопы с мужьями. Военных захлестнула и закружила, как водная воронка, бабская толпа, они затерялись в ней и махнули на нас рукой; о, как мы были рады -  вольно зашагали в Голицыно рядом с мужьями.
               И когда наша подвода отъезжала от сельсовета, то колонна, пёстрая от бабских кофточек, речкой уже втекала в Церковную гору к перекрёстку дорог.
               Я только успела крикнуть Аниське:
               - Присмотри за старухой и Васькой! Да корову три раза обдаивай, а подойник-то на городьбе на солнце жарится.
               - Знаю, не сумлевайся, всё сделаю, как надо, а ты  провожай свово Ивана, хоть до самого фронту, – посулила преданная подружка.
               Я подцепила мужа под ручку, и мы с ивинским народом потянули к военкомату по родным полям и лесам; так, что двадцать километров дороги - наши! Это пять часов побыть вместе, Слава Тебе, Господи, счастье-то какое…
               Нам досталась телега ладная: колёса, подмазанные дёгтем, легко катились и было слышно, как сладко хлюпали в ступицах оси. Нашим возницей оказался паренёк Николай Климов, дальний мой родственник. Молодец парнишка, это он подмазал телегу, он и сбрую на конном дворе успел загодя подобрать точь в точь под лошадку, отчего гнедая вышагивала павой по набитой дороге и манерно обхлёстывала себя хвостом – отбивалась от кусачих оводов.
               В одной партии с нами оказались Васька Плотников с Полей.  Они шли тихо, Васька что-то приказывал ей сделать без него, а Поля, видать, и не слушала, а только вздыхала.         
                Не шёл, а, как развязанная обора в лапте, мотался из стороны в сторону визгливый Попёнок – он был один. Вера и крошка-дочурка простились с ним у сельсовета.
    Сзади нас два мужика, гремя сапогами, отмахивали метровые шаги – кутузовские* Пётр и Гриша из сродства Гришаевых. К ним липли жёны.
     В конце нашей колонны, было слышно, гундосил Мишка Варивонов, по прозвищу Варивошка, с бабой своей краснолицей Ульяной. Ещё дальше назад от нас маячили коричневые от полевого солнца носатые лица ржевского народа.
      Мы вошли в Церковную гору. За разговорами и не заметили, как дошагали до перекрёстка дорог. Перёд колонны ушел за Канаву* к Голицынскому лесу и таяла в знойной засини.               
На жаре Попёнок вконец осоловел, и мы его усадили в телегу. Хорошо ему – сидел, привалившись к мешкам, закатывал под лоб мутные, будто намыленные, глаза и ничего не соображал: куда и зачем едет. Только шлёпал сухими с запекшейся пеной губами – бухтел  что-то, вроде, как звал жену Верку и просил попить.
               - Скоро, дядя Николай, с горы к родничку спустимся, там у родничка попьёшь и умоешься, -  успокаивал его уважительный возница.
                Солнце поднималось к обеду, и марево обволакивало нас со всех сторон, как тепло в бане. Жаворонки нескончаемой песней звенели с вышины над родными полями – если один опускался на полянку, то тут же с песней взмывал в синеву другой.  На белом клевере гудели пчёлы, порхали бабочки. От леса  веяло душистой липой…
      Только благодать природы  не томила сердце радостью, наоборот, становилось ещё больнее: никак не хотелось знать и верить, что где-то по этой земле ходит смерть с косой по имени Война и не щадит красоту эту.
               С боков над дорогой согнулась от полных колосков рожь. Светлая с зеленцой дымка в глубине широких ивинских полей начинала бронзоветь.
                - Скоро доколосится  ржичка-то! – вслух удивилась я.
                - Чево скоро – уже поспела, - отозвался Ваня. Он отбежал с дороги и с головой нырнул в  рожь. Сзади торчал верхом на коне военный. Увидев, он насторожился, наверное, подумал:  уж не сбежать ли надумал мужик? Но следом понимающе улыбнулся своей догадке: ха, приспичило, по нужде зайцем рванул в рожь…
                А Ване не терпелось посмотреть, какие уродились хлеба, и оплановать, когда начинать уборку, и не важно, что поля были колхозными, не нашими, душа его все равно радовалась урожаю, одно слово – простецкая душа, настоящий хозяин. 
                Я, пропуская людей, посторонилась на край дороги и остановилась. Поджидала Ваню, а сама забавлялась про себя, представляя ивинскую былую жисть:
                « Перекрёстки! – Думала я, глядя на уходящую вдаль к лесу  синеватую от чернозёма дорогу. - И сколько же за всё время, пока стоит Ива, людей уходило по ней  в чужие края!  И в Москву на подработку, и бурлачить на Волгу, и в Каменку в батраки...   Мамка молодой тоже тятьку в Сибирь провожала!»
     Я вспомнила, как тятька  любил рассказывать про знаменитый Байкальский туннель в скалах  для железной дороги, который он пробивал.
Ещё при царе там дорогу железную строили.  И капитальца*  мущее* заработал, что даже дом под жесть покрыл!  А эти… проклятые активисты  за это его кулаком сочли и разорили.   И угробили…»
     Сердце  скорбело проводами Вани на войну, а тут ещё старая болячка закровоточила… Я быстро перескочила в думах на себя:
                « А теперь вот я сама провожаю мужа на войну, как полсердца отрываю его от себя… Господи, и когда он теперь появится, пусть точкой расплывчатой, пусть комариком незаметным, вон, там, у леса – я всё равно узнаю его, увижу  любящим сердцем, и побегу к нему сломя голову?»
                « А что, если никогда не появится?» - Вдруг прогремела в башке страшенная мысль, будто кувалдой по темени огрели, аж в глазах потемнело, и я чуть было не упала в пыль на дорогу. Спасибо, Ваня вернулся с колосками и успел схватить меня за локоть.  Мы поспешили к своей подводе.
               - Ты глянь, какой хлеб уродился в этом году – зерни целую пригоршню  из двух колосков наточил! Крупные, будто и не рожь, а кукуруза!-  Сказал он и отсыпал мне в ладошку половину, прежде сдув колючие ости.
                Мы жевали с причмоком  мягкие душистые зернышки. У Вани от усердия губы подёрнулись белой от обильной муки слюной. Сглотнув жевку и облизав губы, он определил:
                –  Восковой спелости ржица-то,  ещё чуток, и косить пора. Как рано ныне…
               Потом снял с головы картуз и, закрутив, кинул его в поле. Картуз поднялся вверх и, верчёный, плавно осел на густую гриву. Сел и повис на узловатых стеблях.
               - Держится, держится! – радостный, кричал Ваня, и глаза его от восторга блестели. – И правда старики говорили про большой урожай: кинь шапку в рожь – не упадёт на землю, жито задержит. А как в нынешний-то год урожай небывалый, я и не упомню такого.

*******************************************************
*- кутузовские – жители с улицы Кутузовка ( в селе Иве);
*. Канава – название древнего ровного рва с высоким валом неизвестного назначения, проходящим по ивинской земле;
*- капиталец – сумма денег;
*- мущее – не много, но и не мало.

                переход к ОГЛАВЛЕНИЮ:  http://stihi.ru/2021/12/06/6340

                переход к Часть 10: http://stihi.ru/2021/12/09/7637