Страшный день часть 8. у сельсовета. повесть

                Часть  8.      У  СЕЛЬСОВЕА.


                Идти тут недалёко – за Авдюшкин двор завернули и сельсовет показался. На крыльце у сельсовета ещё никого не было, только чернел проём открытой настежь двери и пламенно-красный флаг в безветрии висел отвесно вдоль угла. С четырёх сторон на широкую поляну перед сельсоветом волнами стекался ивинский народ. С нагорных улиц спешили простодушные и улыбчивые Кривозубовы; многочисленные, на вид низкорослые, но за то драчливые и сердитые, Бочкарёвы. Из Новой Деревни валили -  почитай, полсела их будет – очестливые, любители пофорсить, хитроватые, но трудолюбивые  Ситниковы. По Ромашевке тянулись бутырские* люди -  с бородами на старинный лад и в лаптях с белыми онучами, в их куче крутились подростки – пареньки и девченки. За ними тянулись задумчивые и белокурые Соколовы с печалью в больших, как у коровы, глазах; умные и красивые Плотниковы; смуглые и горбоносые, как турки, Калинины. И  мы с Ваней – Тюлькины подходили: я, простая молодая баба с грустным некрасивым лицом, и Ваня  в темной милистиновой рубахе и в новых сапогах. С Кутузовской стороны нахлынул Ржевский   народ.              В толпе люди сбивались в родственные кучки и  ждали.
              Дорогу нам запрудила толпа. Мы, виляя от одного семейного стойбища к другому, искали просторное место, чтоб самим остановиться, но не находили и вклинивались всё глубже и глубже в толпу. Чаще всего с нашего края попадались Плотниковы, тут и Ваську Сидоркина с женой увидали. У Польки по лицу красные лапты пошли, должно быть, от бессония, а глаза, как у лягушки, слиплись и оплыли от слёз. Маленький сынишка, по годам как наш Васька, лепился к отцу. Рядом, понурив кудрявую головку, смирно стоял мальчик – старший сын, школьник уже. Старушка с образом Спасителя стояла рядом. Васька уверял своих сродников в скорой победе сталинских соколов над врагом, все с интересом слушали его, оживлялись и сами на разные лады начинали гадать, что их ждёт на войне и как там всё будет.
               - Стой, вот плешина попалась, - скомандовал Ваня и поставил вяхирь на траву.
              Мы остановились. Я огляделась по сторонам.
              Мужиков, одетых во всё новое, было мало: кое-кто из форсистых ситниковых, да ещё неженатые парни перед своими мотанями.  Многие  призывники были в лаптях и в повседневных сатиновых рубахах с белыми пуговицами-костяшками.
               Бабы с красными глазами жались к своим мужикам, рассеянно разговаривали и шмыгали носами. Рядом журились седые старухи с иконами в руках. К отцам с испуганным лицом, как цыплята к наседкам, прижимались босоногие детишки, ребята постарше, как мальки, мелькали в толчее.
              Белобородые отцы давали сыновьям советы – как ни как все они, когда были молодыми,  крепко воевали с немцем и побеждали врага. Слышу, дядя Матвей Бугреев, напружив красную шею, рассказывал:
               « Знаешь, Павел, главное не робей! Чево щеришься, ёшь твою плешь, я тебе правду толкую: тогда я молодой был, и силёнка водилась во мне, мог  на штык немца очкастого поддеть и вверх поднять!
         Нисколько не вру - пока команду  на заваруху  ждали, многие обсирались  или плакали По себе знаю - аж тошнило от напряжения момента. А когда пойдёт резня,  то бежишь и уже ни чего не чуешь, как пьяный, в бреду. Только орёшь и штык впереди держишь. А после про себя дивуешься: « Надо же - двух немцев заколол...»  И долго в памяти стоят глаза их рачьи и перекошенные в ужасе смерти рты. Раздумаешься, что и самого могли так же на штык поддеть, чай, и у них пердаки на мою силушку имелись… Тык –  и всё, нет Мотьки…  И опять становилось муторно.
        Такой он, человек: думает о смерти – страх крючит душеньку. Неизвестности боишься… Знаешь, сынок. лучше не думать о смерти  и не ждать  её, а самому до смерти бить супостата. В  драке ярость и охота к жизни заполняют тя.  Всей серёдкой знай: они тебя тоже бздят, чай, не железные, и у них гузна-то от страха играет, ёшь иху в плешь! Главное, Пашка, первым не показывай, что трусишь, а то самого заколют на хрен! Бей на  пропалую!».
        Народ заполонил всю поляну перед сельсоветом. Ниже на поляне у Анкина* моста гуртились подводы – из колхоза по наряду пригнали по везти призывников в Голицыно. Возницами на подводах посадили пареньков лет одиннадцати-двенадцати.
               Над толпой  дрожал гул, как на пчельнике при взятке.  Он начинался где-то в бурных и  горластых Бочкарёвских толпах, в него вливалась галда  Ситниковых, от них  уж прилетал к нам, Ромашевским. В нём раздавались и угрюмый мужской бас, и визгливые причитания старых  матерей, и бабский суматошный вопль, но всех больнее обжигали сердце детские писклявые рыдания: « Тятька, не оставляй нас…», « Папка миленький, не уходи, как мы без тебя жить то будем…»
                У мужиков и баб, у старух и стариков, у парней и девок, у маленьких детей и у пареньков – у всех на сердце скребла одна и та же страшная дума: последний раз вижу свово любимого сына иль мужа, отца иль брата: на смерть провожаю… Как не старался вчера Ваня вытрясти из меня эту гадючную думку, даже по соромски костерил – не вышло, вот, она опять засвербела занозой в сердце и на глазах понудила слёзы.
              Нет, Ваня, как не храбрись, а в сознании нашем мы, народ ивинский, не сговариваясь, войну окрестили новым именем – смерть, потому и плачем, что наши родные и любимые на смерть уходят. Оно, ведь, и ты знаешь, куда идёшь и скорбишь от этого, только виду не показываешь. Вон, дядя Матвей какие страсти-то про штыки рассказывал! И это теперь тебе надо так делать, а то, ох…
« Ваня, ну какой ты вояка! - Думала я с содроганием. – Ты хлебороб, от плуга  и  в окоп,  а сам и  ружьё-то в руках не держал. Точно – до первого боя, и убьёт тебя чужой вояка-убивец. Господи, спаси и сохрани…»
    Вон, сколько вас, заступников-то наших, собралось – всю улицу запрудили. Знать бы, а сколько домой вернётся?
                Как на Страшном Суде перед Престолом Божиим мужики-то наши стоят: решается, кому вернуться, кому погибнуть, - вдруг откуда ни возьмись пришла страшная  мысль, - вон, как матушка говорит:  им, кому погибнуть, Господь на челе спасительную печать поставил.»
       Редкий смешок пролетал мимо уха, он был какой-то  бледный, как рость картофельная в погребе, не живой и такой коротенький и натянутый, что душа и обрадоваться то не успевала.
         На душе беспощадно мутились матушкины слова: «Погибнут, а душой спасутся – ну, и спасительная печать…»
               Я с испугу втянула голову в плечи и ревностно посмотрела на Ваню, под самый козырёк картуза – слава Богу, ничего нет. Тогда я принялась вглядываться в коричневые от полевого солнца лица призывников в надежде увидать печать, лучше б её не видеть совсем, хоть и спасительная. И всех-то я знаю - односельчане. И в этот момент из печального, как на поминках, гула вырвался пронзительный крик и привлёк наше внимание к себе:
               - Мы им… мы им зададим! И в хвост, и в гриву навтыкаем п…лей! Узнают, каков Колька Попёнок! Я их всех голыми руками передушу, как котят помойных! Я, я, вот, Верка, погляди какие у меня кулаки здоровые, а шея…
               Это орал Попёнок и вычурно матерился на немцев; он был навеселе. Он грозился воображаемым немцам кулаком и обещался поотрезать, как баранам, головы и, всех непрошенных гостей поганой метлой прогнать из нашей земли.. Самого его не было видно, коротышка затёрся в бабах, только порой его лохматая голова выныривала из-за плеч Веры.
                У Веры на руках скукожилась дочурка. Малютка смотрела на всех большими глазами и усердно дудолила пустышку. Рядом стояла сухонькая старушка-мать с образком в руках и сетовала:
               - Ну зачем с утра выпивал? Ишь, как зюзю, развозит: ни тебе проститься по-людски, ни тебе благословение от матери принять. Коля, перестань, перестань, люди кругом, горе у всех, день-то святой – на войну провожаем! А от тебя ни одного живого слова не слышно, только мат перемат, тьфу, язык бесовский. Чай, перед людями-то стыдно.  Ты бы приказал чево, вон, Вера вздыхает в печали, как с человеком с тобой проститься хочет, а ты… Хоть бы дочку поцеловал, а то стоишь дурак дураком и орёшь всякую помоину, - сокрушаясь, укоряла мать, но в то же время преданно и с любовью смотрела на любимого сыночка.
               - Чево он тебе прикажет пьяный-то, - засмеялся Ваня и встрял в разговор, - ему сейчас и море по колено. Вон, как гадов кроет, слушаю, а у самого, того гляди, сердце от радости в пляс пустится и из груди выскочит! Ты, Николай, прямо, богатырь –  так их, так их, по башке… по башке!
             Попёнок заметил нас и закричал:
             - Здорово, земляк! Иди в наш круг,  у меня самогонка есть, щас выпьем по стакану за свои проводы. Айда к нам!
             - Ты щас доорёшься, - принялась урезонивать его Вера, - вот, арестуют тебя военные как буяна, харя пьяная…  да в тюрьму запсотят*, враз угомонят вперёд времени!
             Распалённый хмелем, Попёнок аж подпрыгивал – так старался показать всем, что он никого не боится и громко навыщелку орал:
             - Канал я твоих военных! Арястуют… Не арястуют, а кто воевать тогда будет, если не Колька Попёнок?
             - Тихо ты! Вон, командиры на крыльцо вышли! Говорить будут, - шикнула на мужа Верка.
             Завидев настоящих военных, Попёнок пришипелся и упёрся мутным взглядом в сторону крыльца.
             Толпа шевельнулась. Все обернулись лицом к сельсовету и в ожидании напружили шеи. Толпа замерла. Сделалось так тихо, что было слышно, как лошади хрумкали сочную траву на поляне и позвякивали сбруей.
             Военный громко и четко сказал, что вчера немецкие армии без объявления войны перешли нашу границу, что вражеские самолёты бонбят наши города и сёла, что гибнут наши солдаты и мирные люди.  А я  натужно ждала, когда он обнадёжит меня и скажет, мол, сталинские соколы уже гонят захватчиков с нашей земли.
              Нет, не сказал. Никаких слов об успехах, вместо этого он жёстко по-военному крикнул:
              - Призывники! В две шеренги стройся! От меня на пра-а-во! Вещмешки взять с собой.
             Ваня вздрогнул и вскинул на плечо  вяхирь. А мне этот хлёсткий сухой голос больно, будто нож острый, отрезал от сердца Ваню. Разделилось наше с Ваней единое, пусть не венчаное, но чистое перед Всевышнем, тело: муж-жена.  Я останусь тут на Иве, а он сейчас уйдёт от меня к войне и станет уже не моим, а её Ваней...
              Военный сошёл с крыльца и встал на взгорке, где было свободное место, и повторял:
              - Провожающим к строю не подходить, только призывники,
 только призывники!

**********************************************************
*- бутырки – глухое место, тайга, здесь Бутырки  – название крайней улицы в селе Ива;
*- Анкин мост – название моста через речку в селе Ива;
*- запсОтить (местное) - запихать в тесноту (неудобства)что-либо или кого-либо, воткнуть, поместить.


            переход  к ОГЛАВЛЕНИЮ:  http://stihi.ru/2021/12/06/6340

            переход  к Часть 9  http://stihi.ru/2021/12/09/7168