Ч. 2, оп. 4 Пират Мисаил

     Автор долго сидел и чесал свою потылицу, иногда переходя на темечко — с кем бы в паре можно было описать, так сказать, слогом, приближающимся к литературному, Мисаила Руморова, однако и за целую неделю не придумал.
     Да и то, скажите на милость — видел ли ты, наш многоуважаемый читатель, за всю свою долгую ли, короткую ли жизнь настоящего пирата?
     Нет, не героя-актёра из знаменитых фильмов, а настоящего, с острым пронзительным взором, такого, чтоб... ух... и всё... А-а, так вот и я о том же.
     Мисаил Руморов отвечал всем пиратским требованиям, как никто! Во-первых, при ходьбе он хромал на одну из двух ног, поэтому помогал себе клюкой, имел обветренное и заросшее бесформенной бородой лицо, пару-тройку совершенно не нужных в быту зубов, в левом ухе — огромную серебряную серьгу, сделанную из екатерининского рубля, а главное — он обладал таким чистым взглядом бездонных, некогда голубых глаз, пронзавших собеседника насквозь, что любой, впервые повстречавшийся с ним прохожий, понимал — наверное, вновь снимают на набережной какой-то художественный приключенческий фильм, ибо вот же он — главный герой, загримированный и готовый к съёмкам.
     Ан нет. Никаких фильмов. Никаких актёров! Мисаил Руморов есть настоящий и действующий поныне пират, хотя годы, конечно, потрепали не только его поношенную одежду, но и внутренний, известный только ближнему кругу, облик.
     Мисаил родился там же, где и жил поныне — в прародительском доме, стоявшем в первом ряду на высоком обрыве Десны — реки нешуточной и норовистой, отчего не всех она принимает и считает своими.
     Однако, Мисаил побегал босыми ногами столько километров по её берегам, столько прошёл по её водам на различных водоплавающих приспособлениях, включая дюралевые катера с иноземными моторами, что впору было отметить — это речной человек! Она же не только платила ему уловами и прочими приятностями, но и брала дань. Так, однажды в разговоре Руморова с Шиншиловым выяснилось, что по плану, сохранившемуся в доме первого, дедов огород был на двадцать пять метров длинее. Эти метры за последний век съела река.
     Иногда Шиншилов спускался к Пищите половить леща на фидер - так был уж он устроен с детства: приспичит - вынь да полож!
     В такие прекрасные дни он часто встречался с четой Руморовых — впереди всегда важно шествовал чёрно-белый кот Мусёк, заменявший пирату попугая, а потом, таща на себе целый воз всяких рыбацких приспособлений, ковылял и сам наш пират. Они (исключая кота) часто беседовали. Причём, беседа обычно начиналась одними и теми же словами Мисаила "Ну хвались, неужели клюёт?", а заканчивалась его же "Давай, два по пять или пять по два!"
     Между этими фразами умещался целый мир: жизнь на реке — это вам, братцы, не где-нибудь в городских асфальтированных трущобах, это вам... о-го-го!
     Ну, скажите, разве где-нибудь в городе, вроде губернского, можно заранее, без синоптиков, узнать о надвигающейся через пару часов грозе или шквалистом ветре, а? А на реке это можно, это запросто. Нужно только прищурить левый руморовский глаз да, послюнив какой-нибудь указательный палец, покрутить им... нет, не у виска, а просто ища направление ветра. Пару минут — и прогноз готов. А зажарить здесь же, на берегу, разведя костёр из подручных веток, леща или сазана, только десяток минут тому плававших у стен Троицкого собора под звуки литургии или всенощной, проводимых отцом Александром? Разве можно их сравнить с мороженным-перемороженным минтаем из торговой сети?
     Ну, то-то.
     А пока идёт процесс переваривания нашим многоуважаемым читателем нового материала, я вам расскажу обычную историю из вышесказанного.
     Дело было ранним июньским утром. От ночной прохлады ещё оставались на прибрежных травах и кустах капли росы, совы уже перестали орать свои обезьяньи утренние позывные, летучие мыши спрятались до следующей ночи, а птицы, напротив, в изобилии стали прославлять наступающий день на свой птичий лад. Молодое солнце протирало глаза утренним туманом, а рыбёшка то и дело взбрыкивала то тут, то там обычным "буль-буль".
     Шиншилов пришёл на своё место затемно. Место было его, потому что накануне он залезал в воду по грудь, вырывая в водной растительности себе широкий коридор для удобства вываживания деснянских лещей, убирал на берегу лишние ветки и иной мусор, сооружал крепление для широкого зонта от солнца, под которым располагалось его рыболовное кресло.
     После проведенных процедур оставалось только замешать прикормку, развернуть два фидера, сделав по десятку закормочных забросов, и начинать, собственно, сам процесс ловли.
     Когда и с этим наш герой справился, на тропинке у реки показался кот. Он шёл совершенно бесшумно и зевал.
     — Мусёк, Мусёк, иди скорей, я дам тебе маленькую плотвичку,  — заговорил Шиншилов.
     Кот, ни слова не говоря, тут же направился к нему. Позади кота хрустели кусты.
     — Ну что, Валер, хвались, неужели клюёт? — раздался знакомый пиратский голос и через десять-пятнадцать минут показался и сам обладатель голоса.
     — Это либо Валериан уже занял свой пост? — вполголоса произнёс Шиншилов.
     — Он самый, — протягивая Шиншилову руку, отвечал Руморов, — он уже неплохого подлещика уговорил и развёл руки в стороны. По его рукам в том подлещике должно было быть килограммов десять, не меньше.
     Валериан Добродюкин, уже известный нашему читателю, действительно расположился в семидесяти метрах выше по течению, примерно под памятником. Но Модест не мог его видеть, только слышать частые шлепки по воде от забрасываемой фидерной кормушки
     — Докармливает, слышишь? — воскликнул Руморов.
     — Да-а, — пропел Шиншилов и потянулся за правым фидером. На нём произошла поклёвка, о чём информировал подвешенный к стойке колокольчик.
     — Есть! Попался, голубчик! — обрадовался Шиншилов после подсечки и подморгнул Руморову.
     Тот взялся раскурить трубку, ибо а почему бы и не раскурить?
     Славно было наблюдать за Шиншиловым в момент вываживания хорошей рыбы. Он кряхтел, глаза излучали электрический свет, а свободная рука пыталась нащупать лежавший неподалёку подсачек с длинной ручкой.
     — Не боись, я щас тебе подмогну, — откладывая трубку в сторону, выдохнул Руморов.
     Однако на другом фидере также зазвенел колокольчик.
     — Мать твою за ногу, — заворчал Руморов, добавляя непечатные пиратские выражения, резво ковыляя к фидеру.
     — И тут есть, ё-моё, Модест! — закричал он.
     Они боролись с крутобокими бронзовыми лещами, пока Шиншилов не завёл своего в подсачек и не зачерпнул им же второго, руморовского. В подсачеке одновременно оказались два леща под два килограмма каждый.
     — Это перебор, Модест! — хрипло засмеялся Мисаил. — Но приятно.
     — Второй — твой! — произнёс Шиншилов.
     — Э, нет, я себе ещё поймаю, — отвечал Мисаил, — а ты вот лучше дай мне своей прикормки, а то у меня только "Роллтон" и пшёнка.
      — Да бери, сколько хочешь! — и Шиншилов махнул в сторону ведра с разведенной прикормкой. — А пока не ушёл, расскажи, как ты начальство пушкой пугал!
     Через пару минут в зубах Мисаила снова была трубка, сам он правым локтем опирался на сухой сук, левая нога была согнута в колене, глаз блестел, как у молодого.
     — А чего они? Мало того, что заповедник на наших землях открыли, так и национальный парк решили учинить — куда тогда нам податься? Вот я их и пугнул, что пушку выкачу и так шарахну, что...(вымарано цензурою), я и роту могу снабдить — кого пистолетами с винтовками, а кого и пулемётами... (вымарано всё той же неутомимой цензурою), у нас этого добра после войны много пооставалось... (непечатный пиратский жаргон).
     Закончив рассказ о том, что он на спор через речку по звуку может подстрелить бобра, Мисаил докурил трубку и поковылял на своё место под собором, устроенное им накануне и разорённое хулиганившими подростками.
     — Только поймаю кого, так сразу...(вымарано цензурою), — раздавалось за сомкнувшейся высоченной речной травой.
     — Мусёк, карауль удочки! Будет клевать — подсекай! А я пойду проведаю Валериана, — вымолвил Шиншилов и растворился в тумане.
     Кот задрал хвост и стал неторопливо прохаживаться между удилищами.
     — Привет, Валериан! — уже через пару минут приглушенно произносил Шиншилов.  — Как сегодня?
     — Только начинает. Привет! — отвечал Добродюкин. Он накануне сделал себе из бывшей двери настил, на который водрузил стульчик и свою почти двухметровую фигуру, окружив её полусотней пузырьков с различными запахами.
     — Ты дал Мисаилу своей прикормки? — вопрошал Добродюкин.
     — Конечно.
     — И я дал, — вздохнул Валериан. — Что мы будем делать без него?
     — В смысле? Ты сейчас что, прощаешься с Мисаилом, а, Валериан? — забеспокоился Шиншилов.
     — А что ты, сам не видишь, как он сдал после зимы? — продолжал печалиться Валериан. — Это он ещё хорохорится. Вот скажи — у тебя клюёт?
     — Ну, клюёт.
     — И у меня. А почему?
     — Потому что у нас с тобой прикормки фирменные, — и Шиншилов стал перечислять названия, загибая пальцы.
     — Не-ет, — перебил его Добродюкин. — Я знаю, что Мисаил в одну из майских ночей с винтовкой гонял у города электроудочников, отпустив их только после клятвы, что они здесь, от собора и до пенькозавода, баловаться не будут... А годы-то уже не те...
     — Да, — и друзья замолчали.
     Шиншилов тихо побрёл на своё место к Муську. Перед его глазами был загорелый пират Руморов с молодецким острым взглядом голубых глаз и этот вечный город с вечной рекой.