Детский Романс - Маленькая полурифмованная повесть

Пролог из недописанной автобиографической повести (все нашла и добавила конец):

…Грустным был опыт моих первых свиданий, даже вполне анекдотическим еще в школе, когда я, девятиклассница, в свои  14 с небольшим познакомилась в День Традиционных Встреч (куда девятиклассников вообще-то не приглашали, только выпускников, 11-классников) с гордостью школы, медалистом, а ныне студентом 3-го курса филфака универа и капитаном Команды КВН ыпускников прошлых лет. КВН в моем городе только начинался и повсюду набирал силу, даже школьников охватил.
Класный руководитель одиннадцатиклассников, моя любимая учительница и, по совместительству, мама моей старшей подруги, решила, что будет безумно смешно если меня, младше и меньше всех в моем девятом классе, нарядить в почти кукольный белый (?) халат и изобразить воспитательницей рослых детсадовцев - одиннадцатиклассников, вышедших на приветствие команды под моим строгим предводительством гуськом в коротких штанишках, держась за ручки. Зал ожидаемо грохнул от этой картины, особенно ярко  засветились на сцене обнаженные зимние и волосатые ноги моиx “питомцев”, нестройно поющих что-то детское. В конце вечера Капитан Команды Выпускников прошлых лет, не ожидавший такой подлянки от школьников и учителей, наконец разглядел меня, Капитана Команды 11-тиклассников, далеко внизу, ибо был на добрых 40 сантиметров выше. Обескураженный решением жюри из педагогов, несправедливо присудивших победу “детям” –  он все же решил быть джентльменом и предложил проводить “детку” до дома. “Детка” обреченно кивнула, преодолевая смущение, и храбро подхватила интеллектуальную беседу о тонких преимуществах филфака перед журфаком (“пока не знаю что выбрать”,-  веско сообщила, глядя вверх).

Мы захлебывались ледяным февральским ветром и я пыталась заглянуть в лицо  своему спутнику, дабы понять чтО он говорит по движению губ – сильный ветер относил слова - но лицо это находилось слишком высоко, и с моей задранной головы все время спадал капюшон пальто, отороченный сереньким песцом. И - началась потеха для всех, кто видел нас вдвоем в последующие пару месяцев на улицах и в кинотеатрах. “Эй, каланча, - кричали ему ребята, околачивающиеся в нашем дворе или у кинотеатра,- “ты зачем свою Дюймовочку в карман не кладешь, она же у тебя замерзнет!” или – совсем грубо -“ты че, козел, на малолеток перешел? Смотри, мильтонов натравим!”  Комедия длилась недолго. “Каланча” вроде заболел гриппом с осложнениями и, прохрипев вроде по телефону-автомату о  том, как он ужасно болен, и живет вне дома и без телефона (что, как я узнала позднее и не от него, оказалось правдой), как-то тихо исчез совсем через пару месяцев.

Но какую  бурную лавину стихов породил! 

Он появился в моей жизни снова года через три, уже после филфака, разнесчастным учителем, не избежавшим распределения в дальнюю сельскую школу учить русскому языку местных ”маленьких негодяев” как он их называл... Дети звали его по  простому “уцыцылныца” и были неистощимы, особенно половозрелые девицы, в своих издевательствах над здоровенным интеллектуалом с темно русыми кудрями и чувственным ярким ртом, говорящим сносно на английском и польском, но -  увы! – не на сельском азербайджанском. “Эх,взятку не дали родители при распределении, заняты были своим скандальным разводом, уроды!  А мне теперь страдать”,- причитал он у нас дома, возвращаясь в город на каникулы. Теперь он приходил уже как друг, причем друг, нуждающийся в восхищении, утешении и...в жилетке. Меня часто не оказывалось дома, и жилеткой для жалоб работала моя сердобольная мама. Она отпаивала его чаем с домашним пирогом, и повторяла, что “вот уже мало осталось, потерпи”. “Все, все, спасибо Вам!”,- говорил он с чувством и садился к раздолбанному (им же) пианино, кошмару моего детства, и играл что-то сложное и бравурное, любимого им Бриттена или  Шимановского с  Пендерецким, и часто – по маминой просьбе – более доступного Чайковского, хотя любил только поляков. Он неосознанно пел и гудел при этом совсем как пианист Гленн Гульд, которого в то время он, возможно, слышал на пластинках, но вряд ли видел в записях. Когда появлялась я, поток жалоб на жизнь возобновлялся и утешителем приходилось становиться мне. Часто он меня раздражал и я отправляла его домой, ссылаясь на то, что мне рано вставать (шутка!), а он не мог поверить, что от него, столь  необыкновенного, талантливого и несчастного, мне так просто отстраниться. Он помнил, что три года назад для меня, четырнадцатилетней, едва пятнадцатилетней, он был почти недосягаемым божеством,  и куда все делось?!

Позже, как-то заглянув в мой институт на вечер поэзии, он очень удивился, увидев меня в сопровождении человека из Универа. Ему показалось, что он его даже знает. Я не сильно изменилась внешне, но в иной обстановке в манерах, поведении изрядно повзрослела и, вдохновляемая своим спутником, на восторженное приветствие моего пианиста из прошлого почти не отреагировала, торопились мы куда-то...


Вот он, мой Детский Романс – Маленькая ПолуРифмованная Повесть

От тебя мне  остались - фильмы
Двадцать фильмов в киношках окрестных
Ибо где ж еще кроме киношки
Романтичная юная дура,
Малолетка  - с двадцатилетним
Могут видеться в феврале
В южном городе с воющим ветром
И когда еще выпал снег...
Я не знаю, про что были фильмы
Эти  двадцать, а может и десять
Кто был в зале, какой там был зал,
Когда Голос внутри набухал...
И ты в голос почти хохотал
(-Надо мной ли, моими речами!?..
 Как во мне мои страхи кричали!)
Но - столь невероятный и сильный-
Ты мне в щеку,склонившись, дышал -
И мой  голос внутри прорастал!

Ты упрямо шептал прямо в ухо,
Удивлять, поражать торопился 
Укоряющий шепот соседей
Усмирял тебя только на миг...
Я краснела, и каменно, глухо,
Напрягалась,
А ты веселился, 
Меня втягивал в частые сети
Красноречья
И стену воздвиг
Между мной и мелькaньем экранa...
«Почему  ты явился так рано?
Это сон, и пора уж проснуться!
Я к такому еще не готова»
Повторяла я снова и снова
Ну а  руки тянулись – коснуться!
Головы твоей, бешеной, буйной
Не-воз-можной  - и в кольцах  кудрей
( Ну, давай, дотянуться посмей!)
Как  дышал ты простуженно, хрипло
(А ко мне и простуда не липла!)
Весь февраль... Ты  никак не сдавался
Ни простуде, ни холоду с ветром.
Лишь смеялся, и снова, и  - снова!!! 

В дверь звонил в половине шестого.
К онемевшей от ужаса маме
Подходил, чтоб склониться и чинно
Руку влажную поцеловать...
«Волноваться совсем нет причины!
Обещаю,  верну ее в десять,
Ни единой минутою позже,
А назавтра -  приеду опять!»
И сдавал ей меня  ровно в 10,
В 10 вечера после киношки,
И в дверях появлялся опять

О, как все это было огромно
И каким ты казался огромным
Возвышаясь почти на полметра
Над несчастной моей головой.

Долгоногий, без шапки и шарфа,
Переполненный собственным шармом,
Ты по улице снежной и скользкой
Нет, не шел, а, казалось, летел..

И ехидно нам вслед, непременно
«Эй, ты где раскопал малолетку?
«Ты б носил ее лучше в кармане...»   
«Эй, Дюймовочка, спать не пора?..»
Я бежала бегом со двора
Где над нами шпана хохотала...
Ты смеялся, а я погибала,
Принимая все это всерьез
Находя все причины для слез

Но и Ты был серьезен, сжимая
Воробьиные тонкие плечи...
В твои пышно-заумные  речи
И расхристанные слова   
Я вникала,  полуживая,
Так послушно и не переча...
Но уже где-то в пятую встречу
Я усмешку едва-едва
Прикрывала...
Ведь не было нимба...
Но ты так ОСЯЗАЕМ был, ибо
От больших твоих рук пианиста
Исходил обжигаюший жар
( И заткни эту рифму «пожар»)
Вздрог был  как от удара ножа,
Что вонзался так точно и чисто
Прямо в сердце, а был просто взгляд 

Как все было безумно и чисто
Нереально, чудовищно близко
Приближались веселые губы
И с улыбкой (ах, как ты неистов!..)
Ты твердил, что пугаться так - глупо
И смеялся всегда невпопад...

И то ангелом, то душегубом
Мне казался... "вот позже, в пятнадцать,
Я смогу, научусь целоваться!.."
А пока, в спинку кресла вжимаясь,
Я немела, сухими губами
Прикасаясь к колючей щеке...
А потом признавалась  в тщете
Всех попыток, и плакала долго,
Свою детскость кляня и наивность
И от ужаса, счастья, восторга 
Разучилась вообще засыпать.
В доме крик, и заплакана мать.

Мои бедные старые предки:
«Не закончишь ты десятилетку!..
Все пропало, и плачет медаль...
Но тебе и медали не жаль!..
Что ж ты делаешь с предками, детка?»
- То, что делают с предками детки,
А особенно  п о з д н и е  дети..

Но какие стихи на рассвете
На бумаге цвели и горели
И как детские губы болели
От весомости собственных слов,
Что всегда находились так поздно
Да, всегда непростительно поздно
Ну и зря ты запоем читала
Ворох прозы и сотни стихов. 
Все равно ударяет впервые.
Непохоже на книги и фильмы
И чудесным,
И страшным,
И грозным
И огромным был снежный февраль

Но – прошел. Ты исчез ненадолго.
А казалось - на целую вечность
И, казалось, жизнь замерла напрочь
Ведь  ты даже  звонить перестал... 

...Так закончился первый мой бал
Принц принцессу – увы! – не искал...
(Кто б поверил, что ты разболелся,
Что  бронхит тебя в угол загнал.
В тот, где не было (верь!) телефона
У каких-то остался знакомых,
Разругавшись с семьею навек).

Легковерен вполне человек
Но - без всякого здравого смысла
“Не звони!”- прошeптала так быстро.
И – отбой, чтоб скорей зарыдать
Все... Пройдет... Буду плакать.. и спать!

..Ах, вздохнули счастливые  предки
«Ну к чему ему Ты, малолетка?!»
И микстуры, компрессы, таблетки
От  простуд и бронхитов шли в ход

Но какой удивительный год
Ожидал впереди...ЧТО там в картах?..
Я сбежала на заднюю парту,
Где  марала в серьезных тетрадках
Очень «взрослые» стихотворенья
Все о горечи, скорбно, темно...
Вот листочки – от прикосновенья
Рассыпаются. Как же их много!..
Как аукнулось это кино

Оглянусь, попытаюсь увидеть
Что же  было в тебе? 
Свежесть снега?
Обаянье самОлюбованья?
Неталантливые рассказы
И  как ты на расстроенном жутко
Ненавистном все долгое детство
Пианино, всегда подвывая,
Пендерецкого с  Листом играл...
И читал наизусть Пастернака,
И Ахматову, и Мандельштама
И Тувима, и Тютчева с Фетом...
Да  и сам ты казался Поэтом,
Лишь из “скромности” это тая.
Ах, тщеславная “скромность” твоя!..

Впрочем, скромность была не присуща...
Счастье, что не поранила душу
И что счастьем вдруг стало писать
В потайную живую тетрадь.
До сих пор строчки током в ней бьют, 
Но не лгут дневники, нет, не лгут :

Ты прививкою был  и  вакциной -
Шалопай, балаболка и циник...
И с “болезнью высокой” бессильно
Я сражалась без сил и стыда.
Был февраль удивительным, да...

...Все закончилось, чтобы вернуться
На иной виток,  к тем же знакомым
Лицам, только весьма повзрослевшим
Ставшим старше на год или два.
Да, на два – ведь закончилась школа
Ты безбашенным, ярким, веселым
Объявился – весь смех и салют!
И счастливо на весь институт
Проорал: это ТЫ?! Ну серьезно?!
Ах, как славно! Но, кажется,поздно
Ведь почти что полгода со мною
Был другой золотой баламут  -
Вечный Лидер, серьезен и крут
Он легко и непоколебимо
Отодвинул тебя, глядя мимо:
«Извини, нас давно уже ждут»
И в обнимку: «Потопали, Яя
Мы не знаем его... Или ЗНАЕМ???»

Был февраль... Гороскопы не врут

И другая пылала Love Story
Сколько было и счастья и горя
Но и это закончилось вскоре -
Жизнь скрутила в бичующий жгут
В жесть, в которой уже не поют,
А рыдают ночами тайком
Ни о ком, ни о ком, ни о ком...

Долгой болью набух в горле ком
И на сердце ожоговый след
И прощенья предательству нет

Не уложишь ни в ритм, ни в тетрадку
А  жизнь просто скатилась к порядку
И не дышит, не плачет, не жжет
В суете всенасущных забот...
 
Только изредка стайка листков
Из коробки большой извлекалась
(Слово « Опиум» на черно-алом -
Муж духами решил одарить
Будто знал, ЧТО в ней буду хранить)
Там стихи - как в приюте сиротском
Часть моих, переписанный Бродский
И  больной и  удушливый запах.

В сорок лет улетели на запад ...
От чужой отрекаясь войны -
За собою не зная вины
Увозя в неизвестность детей
С ненадежной надеждой своей

В чемодане коробка жила
Очень долго, пока не нашла...