ч. 2, оп. 3 Теодор и Алексий

     Теодор Бронтозаврович Рябиненко, начинающий уже более полувека поэт, стоял в саду у двадцать шестого куста своего необычно крупного и сладкого белого винограда и думал: "Ну почему мне так не везёт? И рифму подбирать почти умею, и размер чаще иных членов уездного литобъединения "Красная вертикаль" выдерживаю, и за свои средства, бывает, книжки выпускаю, а им всё не так?"
     Под словом "они" наш новый герой подразумевал, скорее всего, руководителей данного литобъединения, коими являлись умудрёные поэтическим творчеством Феофан Укусов и Владимир Идальгович Жирков, с коими наш любезный читатель уже неоднократно встречался на полях данной книжки.
     Теодор Бронтозаврович имел фигуру, запоминающуюся сразу, особенно из-за мачтового роста. Взор имел острый, ибо некогда работал фотографом и выращивал виноград как опытный садовод там, где он до Теодора Бронтозавровича отродясь не рос. Не считать же настоящим виноградом сорт "Изабелла", ей богу?
     Но жажда прекрасного у него не ограничивалась фотографией и садоводством, а требовала ещё и поэзии. Вот только на кой это ему было нужно, никто из обитателей уездного городка "Т" до сих пор так и не понял.
     А неподалёку от него жил не менее опытный садовод, да и вообще человек, универсальностью своей могущий заткнуть за пояс самого Ломоносова, Алексий Галогенович Кожемясов. Фигуру он имел коренастую, местами даже склонную к полноте, служил заместителем главного распорядителя уездной газеты и давал советы начинающим литераторам, а также резал по дереву и плёл из лозы невесть что. Да что угодно, скажу я вам.
     И вот однажды, а это случилось в третье воскресенье мая, когда уже абрикос и миндаль отцвели, а вишня в шиншиловском палисаднике только занялась белым цветом, сам Шиншилов, покрыв голову серым фетровым котелком и взяв тросточку с надписью почему-то по-румынски "Не забудь меня", вышел из дому.
     Ярко светило весеннее весёлое солнце.  Пчёлы на вишнях и жимолости гудели дружным хором, напоминающим хор  из первой картины оперы "Борис Годунов", а цветочные запахи носились в майском воздухе не хуже снежинок перед Рождеством. Извозчик, которого Шиншилов вызвал по сотовому телефону, был весел и имел запах своего питомца. Таким же весёлым голосом, каким был и начинающийся воскресный день, извозчик воскликнул: "Куда едем?" Шиншилов потёр складки на лбу и взмахнул рукой:
     — На Казарменную!
     — Это мы мигом! — хохотнул извозчик.
     Через определённое время Шиншилов отдавал извозчику медяк и, помогая себе тросточкой, направлялся к калитке Рябиненко. Теодор Бронтозаврович уже распахнул её, приглашая Шиншилова в сад, и повёл гостя прямо к винограднику.
     Если бы там, у пробуждающихся лоз, Рябиненко не стал читать свои стихи, могло бы статься так, что Шиншилов взял бы рассаду прямо тут же. Однако оказалось, как оказалось. Стихи прозвучали, и Шиншилов подумал, что весёлый весенний день безнадёжно испорчен, как и эти лозы, вынужденные слушать творения давно начинающего поэта.
     Поэтому через непродолжительное время тросточка Шиншилова уже стучала в калитку Алексия Галогеновича.
     — Модест, дорогой, заходи! — как всегда улыбаясь, воркотнул Алексий Галогенович. — Какими судьбами?
     — Леруа Мерлен! — произнёс Шиншилов древний пароль, означавший, что настало время покупок.
     Услышав от гостя подробный рассказ о произошедшем, Кожемясов не только не стал прятать всегдашнюю улыбку, а, напротив, сделал её ещё шире.
     — Небось, читал свой текст государственного гимна? — вопрошал хозяин.
     — Не без этого, — грустно вымолвил Шиншилов.
     — Это ничего, Модестик! — ты же знаешь, у меня белый крупный виноград плодоносит не хуже, чем у Теодора. — И Кожемясов стал рассказывать Шиншилову особенности районирования южных сортов. — Мы тебе сейчас и не то подберём!
     Уже к вечеру данного дня Шиншилов высаживал чубуки подаренного (от денег Алексий Галогенович категорически отказался!) винограда в школку, сопровождая сей процесс стихами исключительно Пушкина.
     Через положенное время Шиншилов угощал домочадцев белым виноградом сорта "Лора", каждая ягода которого напоминала по форме перепелиное яйцо. А вкус! А-а... э-э... м-м...
     — Всё-таки хороший человек Алексий Галогенович! — думал Шиншилов. — И главное — стихов не пишет! А какое зеркало его работы украшает нашу залу?
     Действительно, давным-давно, когда Алексий Галогенович общался с покойным отцом Шиншилова, он по-дружески изготовил ему огромное зеркало в резной оправе с подстольем на гнутых ножках тёмного морёного цвета. С рамы свисали ветки, усыпанные листьями и плодами яблони. До сих пор это зеркало являлось центром мебельной композии шиншиловской залы. Вот что делает порой с людьми добрая память!
     Как-то раз, посещая центр губернии, Шиншилову знакомая дама, прибывшая из-за границы, предложила наплести из ивовых прутьев корзинки для перевозки за рубеж и обратно неких домашних питомцев и посулила очень привлекательную цену.
     — Надо Алексию Галогеновичу предложить, пусть заработает! — всю обратную дорогу думал Шиншилов и по приезду к родным пенатам отправился в гости к Кожемясову.
     — Ну что ты, Модест! Я уже старый и ленивый, — с порога начал мастер. — Давай вместе — я тебя научу, а вдвоём мы таких штук наплетём, мама дорогая!
     Наутро Шиншилов завёл свою самобеглую керосиновую коляску, и приятели отправились на берег Десны, ибо там этих кустов, с которых можно было бы заготовить нужный материал, было до... короче, вам по пояс будет!
   Сказано-сделано. Под вечер в мастерскую Шиншилова заготовленные прутья были сгружены, и Кожемясов изрёк:
     — Вот теперь, Модестик, пусть наш материал вылежится недельки две, и мы начнём...
     Но планам этим не суждено было сбыться. Прошла неделя или чуть больше, когда Шиншилов узнал неутешительную весть:
     — У Алексия Галогеновича Кожемясова — апоплексический удар! Мало ему осталось!
     Сердце Шиншилова было готово тут же выпрыгнуть и бежать к дому товарища. Он тут же сел на конку и отправился по известному адресу. Увы, застать приятеля в живых ему уже было не суждено.
    Долго ещё Шиншилов не решался вынести из мастерской заготовленные ивовые прутья, долго саднило в груди во время созерцания резного зеркала.
     Только когда ему Рябиненко вручил свою новую книжку стихов, Шиншилов, в очередной раз проходя возле зеркала, понял, что щёки горячи и солоны от внезапной влаги...
    А вот стихи из той самой книжки Шиншилов так никогда и не прочёл.