Иосиф Бродский. Подсвечник. Рус. Бел

     Сатир, покинув бронзовый ручей,
     сжимает канделябр на шесть свечей,
     как вещь, принадлежащую ему.
     Но, как сурово утверждает опись,
     он сам принадлежит ему. Увы,
     все виды обладанья таковы.
     Сатир -- не исключенье. Посему
     в его мошонке зеленеет окись.

     Фантазия подчеркивает явь.
     А было так: он перебрался вплавь
     через поток, в чьем зеркале давно
     шестью ветвями дерево шумело.
     Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
     земле. А за спиной уничтожал
     следы поток. Просвечивало дно.
     И где-то щебетала Филомела.

     Еще один продлись все это миг,
     сатир бы одиночество постиг,
     ручьям свою ненужность и земле;
     но в то мгновенье мысль его ослабла.
     Стемнело. Но из каждого угла
     "Не умер" повторяли зеркала.
     Подсвечник воцарился на столе,
     пленяя завершенностью ансамбля.

     Нас ждет не смерть, а новая среда.
     От фотографий бронзовых вреда
     сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
     он затвердел от пейс до гениталий.
     Наверно, тем искусство и берет,
     что только уточняет, а не врет,
     поскольку основной его закон,
     бесспорно, независимость деталей.

     Зажжем же свечи. Полно говорить,
     что нужно чей-то сумрак озарить.
     Никто из нас другим не властелин,
     хотя поползновения зловещи.
     Не мне тебя, красавица, обнять.
     И не тебе в слезах меня пенять;
     поскольку заливает стеарин
     не мысли о вещах, но сами вещи.
 

      Падсвечнік

     Сатыр, пакінуўшы бронзавы раўчук,
     сціскае кандэлябр на шэсць свечак,
     як рэч, якая належыць яму.
     Але, як сурова сцвярджае вопіс,
     ён сам прыналежыць яму. Нажаль,
     усе выгляды ўладання такія.
     Сатыр -- не выключэнне. Таму
     ў яго машонцы рунее вокіс.

     Фантазія падкрэслівае яву.
     А было так: ён перабраўся ўплаў
     праз струмень, у чыім люстэрку даўно
     шасцю галінамі дрэва шумела.
     Ён абняў ствол. Але ствол прыналежаў
     зямлі. А за спіной знішчаў
     сляды струмень. Прасвечвалася дно.
     І дзесьці ціўкала Філамела.

     Яшчэ падоўжыся ўсё гэткае імгненне,
     сатыр бы адзіноту спасціг,
     раўчукам сваю непатрэбнасць і зямлі;
     але ў тое імгненне думка яго саслабла.
     Сцямнела. Але з кожнага кута
     "Не памёр" паўтаралі люстэркі.
     Падсвечнік запанаваў на стале,
     чаруючы завершанасцю ансамбля.

     Нас чакае не смерць, а новае асяроддзе.
     Ад фатаграфій бронзавых шкоды
     сатыру няма. Ступіўшы за Рубікон,
     ён зацвярдзеў ад пэйса да геніталій.
     Пэўна, тым мастацтва і бярэ,
     што толькі ўдакладняе, а не хлусіць,
     паколькі асноўны яго закон,
     бясспрэчна, незалежнасці дэталяў.

     Запалім жа свечкі. Досыць казаць,
     што трэба нечы змрок асвяціць.
     Ніхто з нас іншым не ўладар,
     хоць намеры злавесныя.
     Не мне цябе, прыгажуня, абняць.
     І не табе ў слёзах мяне наракаць;
     паколькі залівае стэарын
     не думкі пра рэчы, але самі рэчы.

    Перевёл Максим Троянович