Публикую подготовленный сборник любовной лирики

                ПОЭТ  И  МУЗА
 

***
Стихи не могут быть не о любви!
Поэзия, распутная бабенка,
раскинув бедра жаркие свои
к себе прижмет почти еще ребенка.

И не отпустит больше никогда,
заставив на алтарь твоей надежды
нетронутые застилать одежды
и совершать на них восторг стыда.

И вот тогда тебя, раба ее,
приколет словно бабочку к неволе,
от сладкой задыхающейся боли,
поэзии стальное острие.


 ***
Закат уперся мне в стекло,
но ты не появилась,
и все, что быть у нас могло,
увы, — не совершилось.

И много ли тому причин
или одна причина?..
Я снова буду жить один,
как праведный мужчина.

Я лягу, потушу свой свет,
усну без снов, как птица.
Когда-то общий наш, рассвет
пусть в окна не стучится!

Я не проснусь. И пусть восток
алеет цветом редким,
душа — уставший мой зверек —
пусть спит спокойно в клетке.

И будет тихая Земля
стареть под тихим небом,
а с ней мой дом, моя скамья
и стол с насущным хлебом.




***               
Мне грустно без тебя. Две мухи за стеклом
оконным завершают суетливость.ьс
Березы пожелтели. За окном
стоит сентябрь, нагоняя сырость.

Не радует багряных лоскутов
шитье его торжественной одежды.
Вернулись дураки из отпусков,
и в воздухе полным-полно надежды.

Им не понять, что осень — это смерть
того, что началось, но не свершилось.
Как в это время хочется уметь
не ощущать в своих плечах бескрылость!

А взмыть за теми, что летят на юг,
курлыкая, подальше от печали,
не зная, сколько доставляет мук
нелепая крылатость за плечами.

Темнеет. Мухи на моем стекле
умаялись, остановившись сами.
Мне грустно без тебя не на Земле,
а в небе, улетая с журавлями…


***            
Зимний вечер печален.
Ждет меня, узнаёт.
Я сегодня отчаян.
Мне бы видеть ее.

Пусть я, может, помешанный,
пусть я в пропасть лечу,
я хочу эту женщину,
как безумный хочу.

Жизнерадостно белым
рвется свет из квартир.
Поделен на уделы,
как на клеточки, мир.

Но за ткани волокна
взгляд не может попасть,
и шатает под окнами,
словно пьяницу, страсть.

Как за горло подвешенный
этой страстью, молчу:
я хочу эту женщину,
очень больно хочу.

Но стоит над пожарищем
моей жизни твой смех,
сердце будто бросающий,
раскаленное, в снег.

И убогим посмешищем
то кричу, то шепчу:
«Я хочу эту женщину,
словно смерти, хочу…».


***            
Как труден поединок мой с тобой,
замешанный на страсти поединок.
И в споре между жизнью и судьбой
мы не дошли еще до середины.

Я не могу тебя перебороть!
Неужто так нужна тебе победа,
когда скулит нетронутая плоть,
ночами, как собака у соседа?

Зачем слова? Пройти бы, обнявшись,
от Лагерного вниз и до горсада,
осознавая, как прекрасна жизнь,
и что бороться — не за что. Не надо.


***
Восточный профиль.
Каряя смешинка,
не уставая, мечется в глазах.
Но русский стон
и легкая заминка,
когда вдвоем
и будто в пропасть — «Ах!».

И пламя, буря, полная беспутства,
потеря лиц, рожденье естества,
когда любви высокое искусство
дается сразу. Миновав слова.

И голод. Первобытный, полузверский.
И хлеб с вином — он возвращает свет.
Раздвинь, поэт, на окнах занавески,
взгляни на эту женщину, поэт!

Восточный профиль. С легкой поволокой
глаза в моих купаются глазах.
И луч звезды холодной и далекой,
в них исчезает —
словно тайный знак.

***
Я был унылым, глупым и смешным,
растрепанным, обвешанным словами,
бросал дела, спешил к делам иным,
забыв о том, что было между нами.

Но вот пришел таинственный декабрь —
стрелец, гуляка. Смел и новогоден.
В снегу торчит засыпанный корабль —
для плаванья для нашего не годен.

Увы, мой друг! Подруга стольких дней!
Ты знаешь — я всегда хотел удачи.
Умей любить, любить ли не умей —
уменья эти очень мало значат.

А значит лишь, что скоро будет ель
в таких ненастоящих погремушках
и будешь ты снегурочкой при ней,
а я — висеть веселою игрушкой.

И вся унылость сразу пропадет.
Я буду целовать тебя за ушком.
И вместе будем ждать наш Новый год,
смеяться, плакать и стрелять хлопушкой

***
Придавила крылья осени
снегом ранняя зима.
Ты совсем меня забросила,
одинокая сама.

На работу ходишь, в гости ли —
твой тебе начертан путь.
Я хотел на крыльях осени
улететь куда-нибудь...


***
Только небо со мною осталось,
только птицы плывут в нем опять.
Не зови ты меня, белый аист,
все равно не умею летать.

Ну а если б летать научился
выше горных вершин, то поверь-
не к тебе, а к любимой бы взвился,
позабыв, что я птица теперь…
   
                * * *
Январский вечер. Ближе к ночи. Я.
А сквозь меня и мимо протекает
то, что нигде никак не возникает,
но душу надрывает у меня.

Любимая! Возникни среди сна
равновеликой признаку надежды,
чтоб я вошел и положилодежды
на лунный свет, плывущий из окна

И как фантом, как нечто из коробок,
я посредине снов твоих возник,
чтоб свет луны сиял поверху них
из ничего. А мы стоим бок о бок.

И я молю уйти реальность прочь,
уйти, чтоб задержалось пробужденье,
чтоб свет луны, как странное свеченье,
заполнил этим светом сон и ночь.

Но в бледном свете вспыхнувший январь
во мне разбудит прежнее сомненье.
Была ли ты? Или в ночном виденье
всему виною уличный фонарь?


***
Ты меня чересчур не разгадывай
и сама мне загадкою будь,
и в глаза мои так не заглядывай:
вдруг отыщется там что-нибудь?

Слышишь? Где-то тихонько пиликают,
пряча в звуках печаль бытия...
Ты и горе мое превеликое,
и огромная радость моя.

Радость — встречи с тобою греховные,
горе — скорый конец наших встреч.
Никакие утехи любовные
от разлуки не могут сберечь.

Мудрых слов моих старые глупости
остановит улыбка твоя.
И прошепчет «прощай» твоей юности
подступившая зрелость моя.

***
Бессонница. В рассвете тусклом
отступят в памяти грехи.
И переходят плавно чувства
в искусство складывать стихи.

Под утро нету многословья,
к себе — не жалость и не лесть,
а то, что кажется любовью —
то так, наверное, и есть.

Погасит утро, будто свечи,
фантазий сладких мир ночной.
И встретимся, уже под вечер, —
я с не придуманной тобой.




***
Ну разве это повод для печали —
разлука, наступившая внезапно?
Любовь, как жизнь, вершится поэтапно.
Все дело в ней.
Не мы ль ее позвали?

Проходит все.
Пройдет и срок разлуки,
и встретимся мы снова, как в начале.
Ну разве это повод для печали —
мои, тебя не обнявшие, руки?


***
Любимая, далекая, смешная!
Ты чувствуешь волшебные толчки
в своей душе?
Беспечно напевая,
хрустальные наденешь башмачки.

Как быстро зимний вечер наступает,
закат его сочувственен и ал.
Я старый принц.
Отчаянно скучая,
с утра карету за тобой послал.

Я жду тебя среди толпы придворных.
Ах, кони-кони, бег ваш слишком тих!
Но где возьмешь таких коней проворных,
чтобы в один тебя домчали миг?

Где взять коней, как утолить желанье,
чтобы его навеки утолить?
Я жду тебя, предчувствуя прощанье,
которое последним может быть.

А бал шумит, а музыка играет,
как будто это главное теперь,
не слышит, как карета подъезжает,
как скрипнула внизу входная дверь...

Любимая, далекая, смешная!
Зеленоглазый юный дурачок!
В который раз на память, убегая,
оставишь мне хрустальный башмачок.

***
О Господи! Как долго длится день!
Боль нетерпенья разрывает темя.
Я вижу, как моя исчезла тень,
мир замер, — в нем исчезло время.

Я — ожиданье. Ждать — мой вечный крест:
от сердца — предпоследних содроганий,
тебя — из очень отдаленных мест
и от веселья редкого — рыданий.

Какого черта долго длится день!
Зачем во мне остановилось время?
Вернись, моя утраченная тень,
исчезни, то, что разрывает темя!

Я всех прощу. Я буду тихо жить,
не говоря, не злясь и не мешая.
Я, ожидая, так устал любить,
но как любить, совсем не ожидая?


***
Я не люблю тебя, но не хочу
сказать тебе об этом. Просто трушу.
Вот почему загадочно молчу,
вот почему в твою влезаю душу.

И вызываю яростный отпор,
заставив прикоснуться с ядом к кубку.
Я вообще-то по природе вор,
любитель потихоньку влезть под юбку.

Я не люблю тебя. Но я хочу
с тобой в твоей горячей быть постели.
Вот почему загадочно молчу,
разглядывая глаз твоих метели.

Они уймутся. Ты захочешь спать.
Я уложу тебя, я буду нежным,
стеречь тебя, баюкать и ласкать,
и слушать отголоски бури снежной.

Как хорошо при свете голубом
почувствовать прилив анестезии...
Я не люблю тебя. Но где любовь
вы сыщете в заснеженной России?

***
Не будем ссориться! Давай считать до ста,
хоть я для утешенья мало годен.
Я для поэта неприлично стар,
я для поэта слишком старомоден.

Слова, слова... Убыток дней моих,
моей души не леченная рана.
А хорошо бы домик на двоих,
но это или поздно, или рано...

Но все равно я мысленно несу
себя по снегу в девственных сугробах
и веточкой, подобранной в лесу,
пишу на них: «Несчастливы мы оба».

И для вселенной вряд ли мы — товар,
торгуя нами, понесешь убытки.
Я для поэта неприлично стар,
и не пора ли собирать пожитки?

***
День прошел: ни хорош, ни плох.
Сколько их пройдет чередой?
Мой любимый, мой юный бог,
что же сделала ты со мной?

Злюсь, что я, как и все вокруг,
для тебя на одно лицо:
не отмеченный знаком друг,
не товарищ, в конце концов…

Я старался тебя постичь —
Бог свидетель! Хотел увлечь,
направляя тебя, как дичь,
в западни подстроенных встреч.

Ты уходишь. Твои глаза,
слава богу, уже не видны.
Лишь — надменность твоей спины,
как признанье моей вины.

Мне знакомый хакер Петров
поскорее бы в памяти стер
скрип по снегу твоих шагов,
отзвучавших, как приговор.

Но — всегда ненавидел нюнь.
Я не буду сходить с ума,
потому что придет июнь,
потому что уйдет зима.

И по коже сладкий мороз,
когда тронешь тебя, — пройдет.
За тебя поднимаю тост.
Скоро все-таки Новый год.


***
Ты бросила меня. Ты бросила меня,
как скучную игрушку на обочину,
как будто вдруг ты в сутолоке дня
прилюдно закатила мне пощечину.

Ты бросила меня. Ты бросила меня —
обертку от надкушенной конфеты.
Я в зеркале увидел свой синяк
сквозь дым недогоревшей сигареты.

Ну что ж, прощай! Прощай, мой вечный день
и август мой, единственно любимый!
Под солнцем заходящим моя тень
проходит тоже равнодушно мимо.

И не стараясь догонять ее,
посередине праздника прохлады
иду, теряя прошлое свое,
как листья затухающего сада.


* * *
Эта ночь! Ни дыханья, ни робкого ветра,
только шорох листвы, только ритмы любви.
В темноте потолок подпираю глазами, а где-то
люди шепчут слова и, возможно, мои.

Эта ночь! Черной кистью я белые звезды рисую,
то очнувшись, то снова упав в бесконечные сны
Я сегодня мечтатель, сегодня я сладко тоскую,
свесив ноги с обрыва ночной тишины.

Эта ночь! Раздающая ночь уходящего лета
непросохшие звезды любимым моим.
Эта ночь перестала быть ночью поэта,
потому что он умер, раздав свои звезды другим.


ОСТРОВ КИПР

Гряда камней — защита от прибоя.
Доплыть до них — какие пустяки!
Особенно, когда плывущих двое —
он и она, а сзади остров Кипр.

Огромный камень — царственное ложе.
За камнем море изумрудом волн.
Он и она — как их желанья схожи,
не море плещет — страсть бушует в нем.

Они легли, прижались, чтоб согреться,
их поцелуй вобрал морскую соль.
И у него вдруг так забилось сердце,
что ощутил желание, как боль.

А дальше кость грудная — в кость грудную,
и плоть одна в другую рвется быть,
и, несмотря на камень, страсть такую
уже ничем нельзя остановить.

А в ста шагах купались и кричали,
пытался кто-то жестом одобрять,
и мимо проплывавший англичанин
советовал им дальше продолжать.

Потом он спал, она едва ль дремала,
как море были за грядой, тихи.
Потом она, привстав, ему сказала,
что не в него влюбилась, а в стихи.

Нет ничего грустнее — быть поэтом.
Стихи бы сжечь и — помыслы легки!
И чтоб любила женщина при этом
только тебя.
А сзади
остров Кипр...


 ***
Я не хотел от жизни ничего,
ну разве что осколочек удачи.
Н у порога счастья моего
моя мечта, присев, от горя плачет.

Все потому, что на дворе февраль-
холодная и снежная погода.
Мне жаль себя. Тебя мне тоже жаль,
нам не дойти до этого порога…

Любимая! Сегодня праздник наш.
Прости меня что я грущу и плачу.
Не оттого, что разлюбил, - иначе:
походит жизнь, а я еще не ваш…

***               
Какая степень восхищенья
тебя достойна? Ее нет.
И на какое преступленье
пойдет из-за тебя поэт?

Да на любое. Все порушу,
предам, зарежу, украду,
чертям продам живую душу,
на все, любимая, пойду!

Я проживу в одно мгновенье
все, что положено в судьбе…

Какая степень восхищенья
 доступна, милая,
тебе?


Кстати о стати

Как трудно самому себе не врать!
Себе признаться: значит, недостоин,
в войне сердец — нерасторопный воин,
утративший способность покорять.

Утративший способность покорять —
как будто потерявший фарт старатель.
Казалось, не старик, не обыватель,
казалось, сохранил лицо и стать.

Казалось, сохранил лицо и стать.
Но что-то совершается с осанкой,
когда счетов нет ни в одном из банков.
Как трудно самому себе не врать!


***
Мы ссоримся, и ссорам нет конца.
Я низведен до рефлекторной жилки,
когда волна удушья от лица
идет к руке и к сжатой крепко вилке.

И хочется вонзить ее в себя,
себя казнить за то, что жизнь такую
устроил, ненавидя и любя,
мирясь, скандаля, мучаясь, ревнуя,

желая монастырской тишины
среди раскатов вызванного грома
и зная, что не создан для войны,
а создан, как ленивый кот, для дома.

Но почему же ссорам нет конца?
Измученный сомненьями, не знаю.
Как бред, отхлынет краска от лица,
и в кресле кот уже мостится с краю.

***
Нет, любимая, ври не ври,
но любовь для тебя — ристалище,
на котором слова твои,
как вода на мое пожарище.

Не жалею. Я рад вдвойне.
Как сладка эта боль извечная!
Ожиданье дарует мне
наслаждение скоротечное.

В ночь до приступа излечён,
я глухое найду пристанище,
где на стенах глаза икон
подмигнут: «А любовь — ристалище!».

Никогда никого не жди!
Перегонят, догонят, справятся.
А оглянешься...
Позади
наши тени под солнцем плавятся.


***
Немалой толикой труда
я вырвал встречи обещанье.
Прощанье,
если навсегда,
наверное, и есть прощанье.

Прощай!
Что толку говорить —
тебя вот-вот похитят двери.
Твой взгляд не мне уже ловить,
мне только верить и не верить,

что вплоть до Страшного суда
тобой даровано прощенье.

Прощенье,
если навсегда,
наверное, и есть забвенье.

***
Ты говоришь, а я терплю
обидных слов тугую жесть.
Дай силы, Бога я молю,
не показать, что я люблю,
забыть, что ты на свете есть!

Спокойно встать. Сказать — прости.
Уйти, не встретив взглядом взгляд.
Упасть от горя, но ползти,
скулить, но силы обрести
ни разу не взглянуть назад.



***
Я с Вами разговаривал вчера,
а Вы так торопливо отвечали
и так поспешно головой качали,
что я подумал: Вам домой пора?

Зачем домой? Я знаю, это вздор.
Там пусто, как на улице под утро.
Морщинки возле глаз скрывает пудра, —
что скроет одиночества позор?

Не верю, что для Вас — конец уже.
Взгляните, как бы Вы ни отвечали,
в окне увидите: налево от печали,
ликует жизнь
на третьем этаже.


***
Настанет время, и меня не станет.
Смешную верность больше не храня,
любимая, наплакавшись, обманет
еще недавно жившего меня.

Я одного мучительно не знаю,
и никому узнать не суждено:
боль от измены там я испытаю
или, увы, мне будет все равно?


Молгожата

Я вечером закрою ставни
и подниму заздравный тост
за нас с тобою. Православный
закончился Великий пост.

Ясновельможным стать бы паном,
забыть, что русский я поэт,
и чтобы сердцу под жупаном
не говорили польки «нет!».

С тобою, гордой, знать удачи,
с большим искусством делать вид,
что грех, который нам назначен,
Бог католический простит.

Шептать не громче отголоска,
свой ус пушистый теребя:
«Ну коль не Бог, так Матка Боска
простит влюбленную тебя!».

Но я не пан. Дворец мой — хата,
мне остается лишь мечтать
и твое имя — Молгожата —
как заклинанье повторять.

И вот — цветы дарю, не больше.
И губ твоих искать боюсь.
Ты для меня немножко — Польша,
как я тебе немножко — Русь.

Я болен Речью Посполитой,
как заболел тобой, да жаль,
что, как любовь, во мне разлита
моя славянская печаль.

Вино горчит. Мой тост заздравный
теперь уже прощальный тост
за нас с тобой, за православный,
вчера закончившийся, пост.


***
Молчи, мой стыд! Мне надо подойти
к последней грани, где за ней — безумство.
Любимая! Прими, пойми, прости
последний взрыв изношенного чувства!

Молчи, душа! Дай телу вознестись,
в высокой страсти породниться с высью.
Как рад, любимая, что я не предал жизнь!
И знаю, что не буду предан жизнью.

Молчите все! Любая страсть пройдет,
скользнет любая радость за ворота,
но миг, который нас двоих взорвет,
растянем, как божественное что-то.

И замолчим! Как будто бы навек.
Попросит каждый, чтобы вечерами
когда-то им любимый человек
не приходил в измученную память.

Умри, мой стыд! Я всю хотел пройти
дорогу чувств, с восхода до заката.
И вот прошел...
Любимая, прости
за то, что были счастливы...
Когда-то.


***
Который год ты рядом и не рядом,
который год мы вместе и поврозь.
Нам, кроме нас, едва ль кого-то надо,
а вот поди ж — живем, хоть не сбылось...

Глаза твои — агатовые дольки —
не плачьте, потонув среди гримас!
На людях мы — знакомые и только.
Наедине — нет в мире ближе нас.

Любовники! То нежные, то злые,
несчастные счастливые зверьки,
то дикие, а то совсем ручные,
доверчиво берущие с руки.

Но почему живем мы в разных клетках,
свои две жизни не связав в одну,
а счастье, в сердце вспыхивая редко,
горчит, как будто чувствует вину?..





***
Любимая! Ты в возрасте Христа,
для женщины не роковая дата.
За то, что ты прекрасна и чиста,
ты столько раз уже была распята!

И воскресала, несмотря на боль,
и поднималась, расправляя плечи,
с глубокой раны стряхивая соль
и повторяя, что еще не вечер.


***
Не уходи, не рассказав обид!
Смахни с ресниц снежинки, чтобы плакать,
слова свои вонзать в живую мякоть
моей души, которая болит.

Болит, не понимая от чего.
Любимая, и ты — не панацея
от всех гримас судьбы. Тебя жалея,
я зачастую сам лишен всего.

Как это все не вовремя, не к месту!
Как будто бы признанье ни о чем.
Я думал: мы останемся вдвоем,
и я тебя увижу, как невесту...

Но все могилы всех твоих обид
торчат, как версты пушкинской эпохи.
Не верь, что так уж наши чувства плохи.
А если веришь, то Господь простит...


***
Я думаю, ты вряд ли позвонишь.
И дело не в любви и неприязни:
трусливая разъединяет тишь
два аппарата телефонной связи.

Непредсказуемость игры страстей —
сгоревшее реле у светофора —
разбрасывает в сторону людей,
любить бы и любить еще которым.

Ах, пусть дождется Страшного суда
души моей подстреленная птица.
Страшнее нету слова «никогда» —
не видеть, не звонить, не объясниться...

***
Как сладко все опять начать сначала!
Все судьи спят, распущены суды.
Пускай, пока ты мне во сне вручала
верительные грамоты судьбы,
пришла пора все начинать сначала.

Мне кажется, любовь — не ремесло,
наверное, она сродни искусству.
Бывает, что уменье — только зло
и надо просто доверяться чувству.
Тем более, любовь — не ремесло.

Я думал о тебе, что ты моя.
Мне помогала значимость момента,
мешали рукава истэблишмента,
в подъеме жали туфли бытия,
но думал о тебе, что ты моя.

Ранимость неустойчивой души —
всегда итог любовной неудачи.
Поэтому, прошу тебя: спеши!
Прислушайся — я для тебя назначен.
К тому же — неустойчивость души…

Я слышу, как предчувствия мои
мне говорят, что жизнь являет милость:
я в двух шагах от пропасти любви,
от той, которой даже и не снилось.
Да здравствуют предчувствия мои!

***
Угрюмое вторженье декабря.
Нелепое вторжение печали,
когда мы в разговоре замолчали,
о главном так и не заговоря.

Быть может, напугали, как увечья,
изломы, предстоящие в судьбе.
Но как остановить свое предплечье,
которое так тянется к тебе?

В морзянке чувств, меж точек и тире
молчание весомее, чем слово.
И то, что между нами быть готово,
я думаю, случится в декабре…

***
Монеты слов текут из кошелька
и скоро кончатся — ни капельки не жалко.
Пускай мой разум отдохнет слегка,
пускай на сердце снова станет жарко.

И я тебе не стану говорить
сто десять раз на дню одно и то же,
и нас тобой связующая нить
натянется чувствительней и строже.

Да и зачем нам, милая, слова?
Мы обо всем друг другу рассказали.
Моя к твоей клонится голова
не по одну ли сторону печали?

***
Твое лицо нахлынуло в ночи
продолговато, смугло, как у Блока,
с бездонными глазами, как у Бога,
хранящими всю мглу первопричин.

Мне — пять ночей, чтоб это пережить!
О, помоги мне, Господи, остаться
на этом свете, чтобы не казаться,
но чтобы мне на этом свете — быть.

Пускай в ночи тогда напрасно ждут
твои так переменчивые лица.
Кто победил себя, тот не боится,
что утром палачи к нему придут.


Чай в пять часов

Стол. Five o’clock. И ломкое печенье.
Ты смотришь вбок, не пригубив свой чай.
На память не мое стихотворенье.
И взгляд в глаза, как будто невзначай.

С кольцом — дрожащий палец безымянный,
беспомощность опущенных ресниц.
В душе моей покой кочует странный,
и все слова во мне перевелись.

И я молчу.
За окнами березы
заиндевели. Холод на дворе.
Опять стихи. Чай стынет. А морозы
недели две продлятся в январе.


***
Какая степень восхищенья
тебя достойна? Ее нет.
И на какое преступленье
пойдет из-за тебя поэт?

Да на любое. Все порушу,
предам, зарежу, украду,
чертям отдам живую душу,
на все, любимая, пойду!

Я проживу в одно мгновенье
все, что положено в судьбе…

Какая степень восхищенья
доступна, милая,
тебе?

***
Вчера летал я селезнем во сне.
Ты знаешь, я во сне всегда летаю.
Порой охоты, целясь в полутьме,
старайся в особь, а не просто в стаю.

Хотя я вряд ли лакомая дичь,
во мне такая горечь накопилась,
что никогда такого не достичь,
чтобы любовь вымаливать как милость.

Поэтому, любимая, стреляй!
Спокойно, как в тарелку, чашку, блюдце.
Потом ложись и крепко засыпай,
чтоб я успел от дроби отряхнуться.

***
Мне трудно посредине жизни жить,
желать тебя, но так, чтоб не обидеть.
Как часто слово сладкое «любить»
имеет привкус слова «ненавидеть».

Любовь — борьба неравных наших сил,
итог ее известен только Богу.
Напрасно я униженно просил
тебя вернуться к нашему порогу.

Как строг стал твой когда-то нежный взгляд!
Под ним любой одет не по погоде.
Так только нелюбимые глядят,
так только нежеланные уходят.

И где истоки будущих обид?
Зачем всегда запаздывает жалость?
Зачем в душе так ноет и болит,
как будто что-то в ней еще осталось?

***
Пока я буду жить на этом свете
я буду помнить сотканный тобой
ковер любви из звонких междометий
нелепо быстро вытоптанный мной.

Нам все мешало навсегда расстаться.
Но я уже растрачивал слова,
чтоб быть таким, каким хотел казаться,
а впереди уже ползла молва.

Проходит все.
Но наше расставанье
висит исподним на балконах дней.
Как будто наше первое свиданье
последнего значительно страшней.

***
Ухожу.
Не держись за прошлое —
миг прощанья неумолим.
Ты такая была хорошая,
что такой же будешь с другим.

Мне, наверное, нет прощенья.
Бог помирит меня с тобой.
Расставания — обновления,
даже если кому-то — боль.

Ухожу.
Облетают растения.
Ветер дует колючий, злой.
Обернусь.
Твое платье осеннее
так трепещет,
а я — чужой.


***
Несхожая валентность наших душ
нас разделяет строже, чем граница.
Не потому ли хочется напиться,
чтоб размочить на сердце злую сушь.

Оживши, вскрикну: «Милая, прости!».
Наш треугольник — жесткая фигура,
где я дурак, где ты, совсем не дура,
и он из тех, кого не обойти.

Прощальных слов рассыплется труха.
Зверек души напрасно будет злиться,
что оставляет навсегда граница
его по эту сторону греха.

***
Печаль — извечная забота
моей неправедной души.
Какая трудная работа
жить среди комнатной тиши.

Жить равнодушно и бессонно,
стоять, но думать, что бегу,
чтоб только зуммер телефона
внезапно вспыхивал в мозгу,

на миг соединяя с миром
полузабытым и чужим,
где ты была моим кумиром,
где я кумиром был твоим.

И я прошу — пусть поздно это —
хоть напоследок оглянись:
зачем ты бросила поэта,
зачем тебе другая жизнь?

В ответ гудки. Твое леченье —
тобою прерванная связь.
Зачем во мне торчит мученье,
корежа душу и глумясь.

Не эту ль странную заботу
дано до смерти мне вершить —
печали ль грустную работу,
иголки ль вверенную нить?


***
Мы движемся от снов до полуснов,
мы кружимся, не расцепив объятий.
Круги мои твоих продолговатей,
я их сильней растягивать готов.

О замкнутость круженья, ты велишь
в одну и ту же возвращаться точку.
Любимая, к стихам добавлю строчку,
и ты меня, наверное, простишь,

за то, что я от наших полуснов
хочу уйти, хочу найти дорогу,
которая не возвратит к порогу,
к объятьям, где так много от оков.

Я ухожу. Меня не надо ждать.
Быть одиноким — вот удел поэта.
А сны мои — прощенье мне за это,
а полусны, чтоб это забывать...




***
Желание Вас на руки поднять,
шептать слова, предчувствовать объятье...
Нет, с Вами лучше все-таки молчать,
тем более Вы в длинном строгом платье.

Мне нравится, что пальцы Ваших рук
сильны и предназначены для жизни,
в которой среди радостей и мук
сентябрь тихо сбрасывает листья.

Взлететь бы с Вами по сухой листве
деревьев выше и желаний выше...
Не захлебнуться б только в синеве,
смешно упав в соломенные крыши.


Т.
Ты красивая, умная, гордая.
Ты звенишь во мне колокольчиком
и живешь совсем в другом городе,
и, смеясь, грозишь своим пальчиком.

Я не первый твой и не последний.
Но пока еще, видно, памятный,
если мной и моими бреднями
в голове твоей мысли заняты.

Телефонная связь, как спасение,
но от зависти пусть отравится.
Я увижу тебя весеннею,
мое сердце совсем расплавится.

На Бакунина в старом городе
наша встреча с тобой назначена.
Ты приедешь красивая, гордая,
твои денежки все потрачены.

Мы займем у первого встречного
пятьдесят рублей до второго
и пропьем на пороге вечного…
Может, где-нибудь встретимся снова.



***
Летай во сне, любимая, летай!
Бог сна легко тебе дарует крылья,
чтоб силы притяженья отпустили
тебя умчаться в виртуальный рай…

Летай во сне, любимая, летай,
хотя бы просто ради физкультуры!
Что наши жизни? — Две смешные дуры,
поставленные к пропасти на край.

Не бойся и не сотвори стыда
по поводу любовной неудачи
со мною, не нашарившему сдачи
тебе, мне не отдавшейся тогда!

И вообще не ставшая моей! —
Никто не знает, почему так вышло.
Играют мышцы, вздрагивает дышло
у двух приостановленных коней.

Вот с этими конями и взлетай,
пронзив закат малиновый, морозный,
и сам Господь насупленный, серьезный
тебя пропустит в настоящий рай.

И в суете не видно и не слышно,
что я пытался тоже полететь.
Вот только жаль, что так мешает сметь
нелепое между конями дышло.


***
Ты звонишь каждый день.
Отовсюду.
Телефон — твой спасательный круг.
Не возьму. Не отвечу. Не буду.
Хоть я вовсе не горд и не крут.

Даже дело не в том, что измена
подоспела мне как поворот,
и не в том, что французская Сена
посредине Парижа течет.

Нет, такое — не черная ссора,
не отказ посредине игры.
Это смерть посреди косогора,
это труп у подножья горы.

Не звони.
Я не вправе прощенье
раздавать. Я не вправе карать.
Не Христос, но — распят. Воскресенья
я не жду, и не хочется ждать.

Не звони.
Я болею падучей
или просто вошел в эту роль.
Жизнь проходит сторонне, как случай,
вероятность которого ноль.

Жизнь проходит, являясь извечно,
как предательство, как суета.

Позвони.
Как далекое нечто.
Как стихи, но с пустого листа.


Давайте заведем роман!

Давайте заведем роман!
С гуляньем за руки, с цветами,
Друг к другу тайными звонками…
И чтоб не вырос между нами
ни Ваш, ни мой самообман.

Давайте заведем роман!
Хмельной, с поездками к цыганам,
чтоб каждый был беспечно пьяным,
но все равно любимым самым
под пенье страстное цыган.

Давайте заведем роман!
С поездкою в деревню к маме,
с ее встречальными слезами.
Чтоб с сеновалом. С петухами,
что будят рано по утрам.

Давайте, заведем роман!
С коварством, с ревностью, с изменой,
с разбрызгиваньем крови венной,
с попыткой к бегству из Вселенной
и возвращеньем только к Вам.

Давайте заведем роман!
Роман, озвученный стихами,
как будто бы не между нами,
а между мыслью и словами,
как удается только снам…




***
Был ужас двухнедельного дождя,
кипело в каждой луже как в кастрюле,
вода во все въедалась не щадя.
Происходило это все в июле.
Спасал шатер, провисший словно цирк,
ряд столиков, залитые сиденья,
угюмый бармен, стойки тусклый цинк
и ожиданье чуда появленья.
Но, видимо, опять ты не придешь.
Я  встану с неуютного сиденья,
на стойку брошу сиротливый грош
и молча в дождь шагну из заведенья.
Пойду без цели как бездомный пес,
дрожа от одиночества и стужи
и чувствуя в душе такой мороз,
что по пути затягивает лужи.


УТРО В  ДЕРЕВНЕ

По крыше дождь как снотворное,
с утра – небосвод голубой.
Проснуться в деревне -  здорово,
особенно рядом с тобой.
Мой дом из сухого дерева,
он молод, ему двадцать лет,
он думает, что ты стерва,
а я улыбаюсь: «Нет».
Ты просто - райская птица,
ты в доме, как в клетке, живешь.
Он только тебя боится,
он думает: подожжешь.
Печалится, что из дерева
и жил-то лишь двадцать лет,
и думает, что ты -  стерва,
а я улыбаюсь: «Нет».
Жалуется соседям,
что тянешь меня в города,
боится, что мы уедем,
         и я улыбаюсь: «Да!»


***
Не вольны мы. Не вольны наши тени.
Вольна вода касанию весла.
Утоплен подбородок твой в колени.
Весна воды. Но поздняя весна.

А я гребу, как узник на галере.
Два метра до колен твоих и плеч.
Прости, Господь, я изменил бы вере,
чтоб только чувством меры пренебречь!

Но лодка как таможня, как граница 
разъединяет, не сближая нас.
Мой дерзкий штамм хотел к тебе  привиться,
но веточка, увы, не принялась.

Невольны мы. Вольны лишь наши души.
Но даже им не суждено понять,
что лишь любовь легко тебя задушит
и с любопытством воскресит опять.

      

***
Бушует август.
Лисья морда осени
коварно промелькнёт то там, то тут,
но ещё скулы летом перекошены,
глаза по-летнему всё ищут и всё ждут.

Ещё горит надежда на безумие.
"Прощай, любовь..." — не прав ли Беранже?
Но вот сентябрь.
К забытой летней сумме
нам не добавить ничего уже.

Ах, милая!
Не рано ль мы забросили
попытки навсегда сойти с ума?
И тычется мне в душу морда осени,
а там, я чувствую, — давно уже зима.


  НОВОГОДНИЕ   ПРАЗДНИКИ

О праздники начала января!
Я буду юн, беспечен, новогоден.
На маскараде, будто сотворя,
найду тебя в наряженном народе!

Как Ариадна ты мне бросишь нить,
лукаво маску сбросив на минутку.
Без масок очень трудно полюбить,
но мы полюбим, вопреки рассудку.

Я буду очень трепетно любить,
как елку нарядив тебя словами.
Мы будем жить, мы будем долго жить,
глаза в глаза, соприкоснувшись лбами.

И мы тебя, зима, переживем!
О, мы еще достойно встретим лето,
и вместе в сказки августа уйдем
и будем жизнь благодарить за это.

А в сказках вознесемся в небеса –
такая в души снизойдет отрада.
Взглянуть бы Богу в серые глаза
и вновь упасть в объятья маскарада!
Прости, Господь!



***
Я снова позвонил в соседний город,
вкрутив на память цифры в телефон.
О как влюблен был там я и как молод!
А город — мне родным казался он.

Четыре долгих. Ты. Без промедленья
мне в трубку сразу станешь говорить,
что, как палач, ищу я наслажденья
по ране затянувшейся рубить.

Любимая! — Я в разговор встреваю —
прости, но дело даже не в любви,
но я смертельной памятью страдаю,
мне снятся даже днем глаза твои.

А жизнь идет, грубея среди терний,
и с женщинами встречи не редки,
но не звонить тебе я не могу. Поверь мне!
В ответ гудки,
гудки,
гудки,
гудки...

***
Я так хочу, чтоб ты не умерла
в душе моей еще четыре года!
Прошу я у судьбы, прошу у бога
не совершать означенного зла.

Мне этого вполне б хватило срока,
чтоб мед доесть, чтобы нектар допить.
Всему, что без тебя случится быть,
не будет ни досады, ни упрека.

Мне хватит четырех последних лет,
чтобы допить вино цветущей жизни,
чтоб на по мне свершающейся тризне
все веселились, будто смерти нет.


***
Все вовремя бы!
Господи, помилуй!
Ну где ты, честолюбие мое!
Как не вернуть себе былую силу,
так чувствам не наточишь острие.

Ну почему, когда мне было двадцать,
такое было жжение в крови,
что мог два раза в один день влюбляться
и не жалеть о прожитой любви.

А вот сейчас обманутое время
течет, не шевеля моих дверей.
Я заперт.
Я покинут.
Только темя
все с каждым днем становится седей.

***
Поздний визит. Терплю
радиотелемуру
и хладнокровно вру,
что я тебя люблю.

Но это не услыхать
средь медиамаяты.
Как одержима ты
тем, что мне не понять.

В каждой ладони пульт,
чтоб я оглох, ослеп —
свой оставляет след
музыка «поп», как культ.

Лопаются в мозгу
красные пузыри —
красные снегири…
Выключи. Не могу.

Пусть тишина, как ложь.
Я ее потерплю —
я до сих пор люблю
слушать, как ты мне врешь.

***
У меня постоянный сплин,
а ты хочешь песен,
я утверждаю: «Плесень»,
а ты — «Пенициллин».

У каждого что-то да есть,
у каждого что-то да нету.
Ты хочешь шляться по свету,
а я оставаться здесь.

Мне хочется тишины,
Тебе — тяжелого рока.
Вот-вот запоют высоко
латунные трубы войны.

Что же тогда — разъезд
по разным местам, квартирам?
А кто нас помирит с миром,
который нам надоест?

Нет, я не уйду в запой —
душа кувыркнется в слякоть,
будет неделю плакать:
«Господи, успокой!».


***
А жизнь моя вершится просто:
мне достается только жить,
быть не глупей твоих вопросов,
умней своих ответов быть.

И жизнь не делится на части,
в ней день и год почти родня.
Мне так хотелось, чтобы счастье
тебя достало, как меня.

Но я по-прежнему в сомненьях,
они — тюремщики мои.
Ты разбираешься в соленьях,
ты разбираешься в любви,

ты шелковица, я — твой кокон.
«Анкор, — кричу, — еще анкор!».
И высоко, или высоко
звучит наш праздничный аккорд.


***
На майские случились холода,
и Томск стал сер, как от худой болезни,
троллейбусы уходят не туда,
и ничего нет встречи бесполезней,
когда нет сил на то, чтобы посметь,
тем более что холод и тревожно…
Газеты. Теле. Это как бы месть
за несвершенье и за осторожность,
хотя меж тонкой кожей и душой
зазор неизмерим, настолько мал он…
А Томск, он город хоть и небольшой,
тебя надежно где-то потерял он.
Не кстати приключились холода
как раз во время месяца нисана.
Троллейбусы уходят в никуда,
а так хотелось, чтобы к теплым странам.


АРИТМИЯ

Дергает что-то сердце
жилку в виске неритмично.
Мне бы успеть одеться,
выйти во двор прилично

и добрести до Фонтанки,
точнее, до парапета,
бросить в воду останки
чувств и дожить до рассвета.

Времени бы хватило
все прокрутить сначала.
Как ты меня схватила,
Как ты не отпускала.

Выпила всю до капли
жизнь в сумасшедшем темпе.
Это любовь, не так ли?
Трудно быть в этой теме.

Особенно, если годы
лезут меж ребер наружу.

...Господи, сколько народу!
И это с утра и в стужу.



Противоречие

Счастлив, что ли,
несчастлив, что ли,
кто поймет, коли так — намешано.
Приступ радости
приступ боли
враз меняет с уходом женщины.

До чего неприглядны улицы
и чужого полны народа,
если встретить нельзя своей умницы,
ни дождаться ее прихода.

И вопросами мучает темя
появленье ее быстротечное.
Потому, что приходит на время,
а уходит всегда навечно.

Я не знаю, несчастлив, счастлив ли
от подобной неопределенности,
но способствует, знаю, страсти,
зуду вечной моей влюбленности.

А мудра ли она иль ветрена?
Что нам ждать от любимой женщины?
Вряд ли в чем-то она уверена.
Вот и смотрит в глаза — насмешливо.




            ВЕТОЧКИ

Мне хочется тебе не надоесть.
Обидно стать тебе не интересным
и пожалеть, что был какой я есть,
а стал эстрадно модным и извстным.

Тебе внезапно станет все равно
живу я или нет на этом свете,
умен я или сущее бревно –
кому тогда нужны различья эти!?

Я так зависим, черт меня дери!
Ну дайте силы разорвать тенета
и бурю, рвущуюся изнутри,
пустить на созидательное что-то.

Я буду интересен для себя,
не надо будет вечно жить с оглядкой,
тоскуя и мучительно любя
корпеть над ненавистною тетрадкой.

Как приступы закончатся стихи,
как, наконец, закончились морозы.
А в вазе равнодушны и сухи
молчат о прошлом веточки мимозы.


***
У меня за окном — лес.
У тебя за окном — дом.
Ты живешь к перемене мест.
Я живу за своим окном.

У тебя в глазах — черная даль,
у меня в глазах — синяя стынь.
Каждый день я несу тебе дань,
ты — свою дорожную пыль.

У тебя в квартире — тишь,
у меня в моем доме — допрос.
И, когда ты уже спишь,
я все тру свой разбитый нос.

У тебя на стене нет
из прошлого строгих лиц.
А мне из форточки свет
советует: «Помолись».

Ладно, пусть я — дурак,
и жизнь моя кувырком,
но что-то в мире не так,
и твой дом и мой не дом.

У тебя за окном — день,
у меня за окном — ночь.
Мне скажет: «Ты стал как тень», —
моя, но не наша, дочь.


 БЕС В РЕБРО

…и раскосое что-то есть
в твоем взгляде, неизгладимое.
Всех покинутых женщин месть
мне за то, что ты мной любимая.

Ты и наговор и печаль.
Ты мне мнишься и ты – реалия.
Ты отчетлива, как печать
и расплывчата, как мечтания.

Сколько лет тебе? Тридцать три?
Вдвое может число уменьшено.
Ты живешь у меня внутри
как до боли желанная женщина,

у которой глаза мечты,
тело – образ для изваяния.
Вот и вру себе: ты – не ты…
Я люблю.
И мне нет оправдания.

 НОКТЮРН
Я ждал тебя в полночном кабачке,
припрятав четвертинку водки в сумке.
Конец июля. Замки на песке
я снова строил. Был в сердечной смуте.
И не боялся ждать и быть смешным,
соединив свой таймер и пространство.
Приехала автобусом ночным,
готовой к приключениям и пьянству.
Но не прошло и двадцати минут,
как кабачок безжалостно закрылся.
Похоже, нас одни лишь звёзды ждут,
и наш дуэт на сцене появился.
Ночной посёлок непривычно мил.
Безлюдье. Сосны. Полная лунища.
Не верилось, что лишь вчера носил
в своей душе одни лишь пепелища.
На остановке, кроме нас с тобой,
слонялись две бездомные собаки.
Мы пили водку и, шутя, рукой
давали звёздам пригласительные знаки.
Когда влюблён, то всё равно, что псих.
Пытался целовать твои колени,
дурачился, потом в такси
оставил пачку купленных пельменей.
Что пьётся после водки?! Невдомёк?
Луна смеялась, праздная, вдогонку.
Ты вспомнила заветный бутылёк -
подарок матери, конечно, - самогонку!
И мы подняли свой последний тост
за наше сокрушительное братство,
которое спасёт в любой мороз...
Ну где же здесь, жена, ты видишь бл...во?

 СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Рядом с бором сосновым живёшь.
Свежий ветер сквозит из форточки.
Перед зеркалом крутишься и поёшь,
примеряя любимые кофточки...
Я придумал тебя такой:
одинокой, красивой, загадочной,
безрассудной, но очень земной,
деловитой, но всё же сказочной.
Барабашка моей души
робко прячется здесь же за зеркалом.
Восхищай, соблазняй, смеши!
Всё равно ты меня поковеркала.
Был нахален, а стал смешон,
культ твоей воздвигая личности,
незадачливый селадон,
но счастливый до истеричности.
Любоваться тобой готов
я часами, терпела б присутствие...
И шепну тебе пару слов -
ненавязчивое напутствие.
Никогда никого не жди!
Перехватят, догонят, справятся.
А оглянешься - позади
наши тени на солнце плавятся.
Наши тени - они неспроста:
это строчки за нами гонятся -
незаполненных  два листа,
и в каракулях что-то японистое...
Прыгнуть вместе б поверх городьбы,
чтобы жизнь новой силой наполнилась!
Убедительней нет судьбы,
если это твоя исполнилась!

О РАЗГОВОРАХ С ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНОЙ

Я себя умолял: прикуси язык,
стоит десять минут помолчать
и рассыплется речи твоей изыск
и не будет Гарольдом Чайльд.

Нет, я встрял посреди речей
о себе любимой твоих.
Двух не надо делать вещей:
бить своих и прощать чужих.

Буду мудро теперь молчать
и прикусывать буду язык,
чтоб изыск его был не част,
чтоб от ссор навсегда отвык.

Пусть не быть мне Гарольдом (Чайльд),
а герольдом тем паче не быть.
Закрываю души моей сайт,
чай отправлюсь на кухню пить.
    


  ПРОПИСИ

Я помню, что был пьян, и ты была пьяна,
но мы настолько нравились друг другу,
что даже наша мрачная страна
в поддержку нам протягивала  руку

и не давала нам свалиться в грязь.
К тебе не прижимаясь, не целуясь,
я не просил, чтоб ты мне отдалась,
я просто жил, тобой интересуясь.

Хотя мы оба вышли из бумаг,
из прописей, из мелких книжных знаков,
тебя я видел не иначе как
в купальнике среди цветущих злаков.

А рядом я (по пустякам не вру!)
в растерянном обличье идиота
на нашем общем сказочном пиру
все получил, но приобрел ли что-то?


ПРЕРАВАННАЯ СВЯЗЬ

Печаль – осознанное что-то
моей обиженной души.
Какая трудная работа
жить среди комнатной тиши.

Жить полуявно, полусонно
в лесу, за городом, в снегу,
чтоб только зуммер телефона
внезапно вспыхивал в мозгу,

на миг соединяя с миром
полузабытым и чужим,
где ты была моим кумиром,
где я кумиром был твоим.

И я прошу – пусть поздно это –
хоть напоследок оглянись:
зачем ты бросила поэта?
Зачем тебе другая жизнь?

В ответ гудки. Твоё леченье –
тобою прерванная связь.
Зачем во мне торчит  мученье,
корёжа душу и глумясь?

Не эту ль странную заботу
дано до смерти мне вершить:
печаль иглой пустить в работу
и несшиваемое сшить?



 ИСПОВЕДЬ СЕЛАДОНА

Мне больше, чем семьдесят лет.
Я жил, сочиняя бредни.
Влюбился, дурак последний.
Вот только взаимности нет.

Я думал, под силу мне
с любой оказаться успешным.
Но я оказался пешим,
а женщина – на коне.

Нет, я не уйду в запой.
Душа кувыркнётся в слякоть
и будет стонать и плакать:
Господи, успокой!

Господь усмехнётся: «Нет,
ты сам захотел отрады
и встретился с той, с кем надо,
терпи, коли ты – поэт»!

Терпеть уже нету сил.
Послать бы мороку к чёрту!
Зачем высочайшего сорта
я женщину попросил?

Просил, что даже охрип,
и мой помутился разум.
Как жаль, что она не зараза,
как жаль, что любовь – не грипп!

Иначе б тебе не спастись
от этой смешной напасти,
казалось бы, это счастье,
казалось бы, это жизнь…

Но для тебя стороной
прошла зараза смешная.
Порхается – ты порхаешь,
и мне кричишь: «Ты смешной»!

Ну, как не уйти в запой?
Я зубы скрошил от боли:
Но… Слаще не знаю доли.
Тем более, что живой!


АПОСТЭРИОРИ

Ах, милая, понравиться тебе
сложнее, чем английской королеве.
В моей не очень благостной судьбе
ты как библейский змей на райском древе.

Ну соблазни! Я не боюсь греха.
Боюсь я быть тобой не соблазненным.
Годов моих рассыплется труха,
и с ними я, любви твоей лишенный.

Да что любовь! Обычный разговор,
глаза в глаза, без лапаний и хамства,
когда сидим напротив, через стол,
не ожидая мелкого тиранства.

Я не стараюсь нравиться тебе,
я и себе не очень-то приятен.
На длинной поэтической судьбе
моей немало неприглядных пятен.

Поэтому, любимая моя,
диван свой одиноко задом плюща,
порассуждай о тайнах бытия,
рукой касаясь кукольного плюша.

И просто увлекательно живи,
своим существованьем соблазняя.
А хочешь поклянемся на крови
друг другу жить вреда не причиняя?



ИГРА В СЛОВА

Сто тысяч слов. Не думая о славе,
все запятые, точки и  тире
так между ними правильно расставить,
чтобы никто не думал об игре.

А думал о трагедии и страсти,
о смерти, бесконечности, душе,
об униженьях, приносимых властью,
как избежать банальности клише.

Сто тысяч слов. Как хорошо с тобою
их отправлять на чистые листы,
и это называлось бы любовью,
когда бы мысли делались чисты

как детское желанье быть любимым,
как детское желание обнять…
Какого черта неостановимы
мирские страсти, я хотел бы знать!

Ста тысяч слов едва ль бы нам хватило,
чтоб внятно и подробно описать,
как вознесло в зенит с такою силой,
что космос нас не хочет возвращать.


ТЕНЕТА

Что сделать, чтоб тебе не надоесть?
Обидно стать тебе неинтересным
и пожалеть, что был какой я есть,
а не эстрадно модным и известным.

Тебе внезапно станет все равно
живу я или нет на этом свете,
умен я или сущее бревно -   
кому нужны тогда различья эти?

Я так зависим, черт меня дери!
Ну дайте силы разорвать тенета
и бурю, рвущуюся изнутри
пустить на созидательное что-то.

Я буду интересен для себя.
Не надо будет вечно жить с оглядкой,
тоскуя и мучительно любя
корпеть над ненавистною тетрадкой.

Как приступы закончатся стихи,
как, наконец, закончились морозы.
А в вазе позабыты и сухи
скорбят о прошлом веточки мимозы.


        Контрапункт

Очарованье – контрапункт привычки.
Я очарован, кругом голова,
а красота твоя – мои отмычки,
от сейфов, где скрываются слова,

которые одной тебя достойны.
Я извлекаю их – ты мой кумир.
Любовь к Елене вызывала войны,
любовь к тебе во мне упрочит мир.

И глаз спросонья в свой компьютер пяля,
по ссылкам вбок и глубже уходя,
ч захожу на сайт моей печали,
где ты лукаво смотришь на меня.

Привет подруга! Девочка из сказки.
Спешу из повседневности к тебе.
Охапки слов и виртуальной ласки
пытаюсь донести к твоей судьбе.

И донесу! Пускай смешон как будто.
Пускай так не бывает. Ничего!
Я на волне прилива контрапункта
ворвусь в твое живое естество!

Я очарован как Лесковский странник.
Живу, лучи от солнца теребя.
Последний доживающий романтик.
Я очарован. Я люблю тебя.
               


        БАЛЛАДА О ПОДУШКАХ

Я вот что думаю, а может мы с тобой
и не были назначены друг другу?
Ведь не было гуляний под луной,
не слушали мы чувственную вьюгу.

Отсюда твой веселый звонкий смех
и встречи, мной желанной, неприятье,
и груда умножается помех
всего-то лишь желанию объятья.

Природа почему-то против нас,
точней: против меня, по крайней мере,
и для мольбы не тот иконостас,
и ангелы не те не там взлетели.

И что теперь: садиться, опустив,
когда-то гордо вздернутые плечи?
Чтобы хваленый мой императив
устал шептать, что, мол, еще не вечер?

Но кажется, что этого нельзя,
позволить даже сделать допуск в мыслях,
чтобы вела нелепая стезя
к мечтам, которые на воротах повисли.

Болтаются угрюмо, словно те
стрельцы петровы после жуткой казни…
мы оба потянулись к красоте,
но как бы не дожить до неприязни.

А этого не надо допускать.
Зову – приди, потешимся друг- дружкой.
Конечно, в разговорах. Сладко спать
мы будем каждый со своей подушкой.



              ХАРИЗМА

Моя мужская гордая харизма
меня доводит до идиотизма.
Себя уже в который раз опять
я женщине пытаюсь навязать
красивой, умной, временами злой
на женский мир, особенно – мужской.
Ну где же опыта, ума, ребята, взять,
чтоб впредь на грабли мне не наступать?
Но как без женщины, как без ее духов,
без флера, плена и его оков?
Как без осколков, как мелких трещин?
Ну научите жить меня без женщин
или найти которая тебе
единственной назначена в судьбе
и жить бы безмятежно и без снов,
без страха, без предчувствий, без стихов.



           ЭПИЛОГ

Вот лежу па больничной кровати,
как на бровке мирской суеты.
Может, кстати, а, может, некстати
вспоминаешься милая ты.

Я стараюсь не дать сожалению
овладеть с безраздельностью мной
и уныние – грех без сомнения.
Просто в жизни случился простой.

Подлатают врачи  да и выпустят
вновь педали крутить бытия
да к людским возвращаться выпасам,
где когда-то я встретил тебя.

Мне отсюда отчетливо видно
мой, судьбою мне данный, предел.
Не печалюсь и мне не обидно,
что не сделал, не смог, не сумел.

Я свободным рожден человеком,
я не сволочь, не мелкая тля,
жил я вровень с взорвавшимся веком,
мной не будет стыдиться земля.

Да и ты мной не будешь стыдиться.
Пусть не первый, но все же герой.
На земле я был должен родиться,
чтобы встретиться все же с тобой.


         РЕФЛЕКСИИ

Я бескрыл, я беспомощно трепетен,
как в шкафу закрытая моль.
Не слыхать то ли бред, то ли лепет мой,
не понять душевную боль.

Вся беда – потому что старость,
и до слез, до бессилия жаль,
что душа молодой осталась
и взбивает мою печаль.

Я смотрю, как стареют члены,
как глупеет моя голова,
надо мною смеются стены
и в камине моем дрова.

Я насмешки их понимаю,
каждый смертнный сквозь это прошел.
Но летаю еще, летаю!
И мне там, в небесах хорошо.

Сверху вижу пятно имения,
где стоит нестарый  мой дом,
сосны, сад и другие строения
и зеленый еще газон.

И сидящего на скамеечке
с состраданием вижу себя,
еще много чего умеющего
и страдающего любя.

Я спущусь, положу ладошку
на ко мне обращенный лоб…
Жаль, что все это понарошку,
а хотелось бы встретились чтоб.

Чтоб сказали слова друг другу,
каждый каждому дал совет,
мол, живи и я тоже буду,
жизнь прекрасна, и смерти нет.
               

***
Я в городе чужом.
Я в нем совсем один.
Тебя здесь нет, и есть ли ты на свете?
Мне кажется уже: я твой заблудший сын,
пропавший, как твои другие дети.

Ты помнишь тех, кто обладал тобой,
тебя любил и был тобой обласкан?
А я вот помню тех, кто за спиной, —
ушедших женщин, милых и прекрасных.

Я предал их, чтобы в который раз
с единственной с тобой — одной навеки...
Как будто время не коснется нас
и не смежит распахнутые веки.

Представьте, мне не страшно умереть!
Я жил как жил, я был большой проказник.
В конце дороги поджидает смерть,
как самый яркий и последний праздник.

О женщины, любившие меня!
Услышав медных труб аккорд печальный,
зажгите свечи посредине дня
и выпейте бокал вина прощальный...

Я в городе чужом. Замерзшее стекло.
Я лбом своим давно протаял дырку.
На доме вижу мутное число,
как строчку под последнюю копирку.


    ИЗ НИКОЛАЯ РУБЦОВА
 
Куда ты гонишь свой велосипед?
А я доехал, я остановлю.
Кругом цветы, я соберу букет,
конечно, для тебя, кого люблю.

Пожалуйста, прошу тебя, присядь.
Букет цветов, конечно, не в нови.
Но что еще  поможет рассказать
тебе о фантастической любви.

Любви моей, чужие не важны.
Моя любовь – могучий ураган.
Пускай гадают жители страны
зачем так воздух запашист и пьян.

Все потому что твой волосипед
лежит недвижно, колесо задрав,
а твой смешной, но преданный поэт
стихи читает, на колено встав.


***
Своей же изменявший даже тени,
неправедный сожитель с полумиром,
хотевший быть почти любой кумиром
упал перед тобою на колени.

Молил тебя: «Ну будь же ты моей,
всемирной перестану быть помойкой,
сосной на скалах стану суперстойкой
и перестану обижать друзей…»

Но плеч твоих надменное движенье
и губ твоих державный полумесяц
мне говорили: «торг здесь не уместен,
но нравится мне ваше униженье.»

Кто б сомневался в ваших предпочтеньях,
лишившая меня моей харизмы!
И я, теперь адепт идиотизма,
в его же упражняюсь проявленьях.
               

***
Проснулся от предчувствий, что вот-вот
ворвутся в жизнь событий новых звери,
какая-то беда произойдет,
пронижет боль и явятся потери.

Я встал. Светало. Август. И цветы
сияли разом во дворе на даче.
Предчувствия не врут, и, значит, ты
случишься тоже и никак иначе.

С тобою мы разгоним всех зверей
и страхи все загоним снова в норы.
Так поспеши же, приходи скорей,
я лучший в мире спец по уговорам.





           ТВОЙ АРОМАТ

Зачем ты ароматен так тимья?
Ну разве что, сродни тебе мелисса.
Тебя вдыхая становлюсь я пьян,
ее вдохну, как будто бы влюбился.

Два запаха теперь во мне слились,
с тех пор как я тебя однажды встретил.
Восторженная наступает жизнь,
как будто мы одни на белом свете.

И что мне экзотический Восток,
тем более благопристойный Запад?
Во мне ликует радостный зверек,
почуяв женщины любимой запах!

 
   
         
           СЧАСТЬЕ

Настя, Настенька, Анастасия,
я в больнице, но не больной.
Ты такая же, как  Россия,
здоровеешь рядом с тобой.

Ах, какое в глазах сияние,
бедер женственных крут изгиб.
До тебя велико расстояние,
но погиб я, Настя, погиб.

Вьюги скоро придут для замяти,
словно псы холодов и зла.
Сохраню тебя, Настя, для памяти,
чтоб в душе моей грешной жила.

Чтобы мысленно, как отрада,
когда я разожгу камин,
ты садилась на кресло рядом
и просила: поговорим.

Разговоры под всплески пламени
ни о чем, безмятежно чисты.
Если что-то и есть между нами –
лишь одни со стихами листы.

               
***
К бокалу едва прикоснувшись губами,
забуду про мыслей вранье
и выпью за годы прожиты нами…
Да святится имя твое!

И даже костлявая, если мы рядом,
сломает свое острие.
Шепчу под любимым немеркнущим взглядом:
«Да святится имя твое!»

Рождественский вечер прихлынет желаньем,
и с сердца слетит воронье.
Любимая, я не хочу расставанья!
Да святится имя твое!

Так сгиньте ж, невзгоды, чужие советы,
желаний и действий ворье!
Прощайте морозы, да здравствует лето!
Да святится имя твое!



               МСЧ №2

У меня в голове замыкание,
и конца круговерти нет.
Очень сложное сочетание:
русский, дачник, старик, поэт.

Мало что от работы доцентом
сохранилось в моей голове.
Разве ночью бывают моменты:
мысль одна промелькнет или две.

В основном же раздумья об этом:
что, откуда, за что, почему.
Строчки часто приходят. Поэтом
проще быть, когда трудно уму.

Ум мой болен. Не зря я в больнице.
Чистят мой засорившийся мозг.
 Вот и мечутся белые птицы
моих мыслей, мечтаний и грез.
                13.09.2019


***
Мои слова написаны не кровью,
соавтор жизни той, которой нет.
Но все, что совершал я как поэт,
конечно, называется любовью.

Я знаю, сумасшествие мое
и до меня повторено стократно.
Но, правда слов настолько ж вероятна,
насколько вероятно их вранье.



***
Мне теперь немного надо,
каждый день подарок судьбы.
Ниоткуда не жду награды
и с собой не веду борьбы.
Я как тот дурачок блаженный,
что любой копеечке рад.
И не мною огонь зажженный
догорает в душе и рать
до меня отошедших в лету
так близка, как перо к листу.
Не страшусь! Смерть к лицу поэту,
как бессмертье ему к лицу.
И во всем себе потакая,
что теперь свой любой каприз,
жду, а, может, еще другая
приключится со мною жизнь.



***
Ну вот и все. Прощайте, имена
моих прекрасных и желанных женщин.
Лихие подступили времена,
забот важнее и пощечин хлеще.

Насущный хлеб дороже во сто крат
становится, глаза уже устало
на мир, так изменившийся, глядят,
хотя, конечно, хлеб один — так мало!

Кого просить, чтобы достало сил
вновь ощутить забытые желанья?
Наверно, не у тех имен просил,
да и не так, как надо —
покаянья.


***
Ну и ладно! Высокой не будет судьбы.
Будет дом, будет дым из кирпичной трубы,
и - поленья  гореть, обращаясь в тепло
будут так, чтобы было на сердце светло…
Но, наверно, высокой не будет судьбы.
А хотелось бы выше взлететь городьбы,
устремиться бездумно в небесную высь,
куда искры из печки уже поднялись,
рассмотреть на земле потаенную пядь,
где захочется мне и тебе умирать.