Письмо

Здравствуй, Господи! Прости, что на экране,
а не перьями по шелковой бумаге.
Ты же знаешь, я в растерянности странен,
и в добавок приложился ночью к браге.

Лето кончилось, и осень на исходе,
а вокруг сплошные тени без предметов,
их отбрасывавших. Я почти не годен
для борьбы с собой в воспринятых приметах.

И не то, чтоб заболел или тоскую.
Нет и нет! Во мне горит огонь закатов
тех эпох, что миновали больше всуе,
чем с профитом, отмечаемым Госстатом.

Я ведь жизнь свою спокойно предлагаю
на дисконтных распродажах «чёрных пятниц»…
Что мне ценники, когда я - гид по раю
для швейцаров, коридорных и привратниц.

Мне стеснение в резонах не знакомо.
Ты же ведаешь, что истинной причиной
всех блужданий в путешествии до дома -
невозможность выбирать себе личину

поприличней, чем у медленно бредущих
к той же цели, но с оружием в карманах.
Милосердный, почему во мне всё гуще
чем у временных пространства атаманов?

Вроде пью и не закусываю страхом
за последствия и новые руины
от того, что совершается лишь взмахом
окрылённого незнанием мужчины.

Обретаю новизну на пепелищах
этих выжженных от лености анклавов,
коих ныне расплодилось чуть не тыща,
окормляемых алканьем новой славы.

Я по ним уже поездил, ты же видел.
В них, что искренне пугает, так спокойно!
Те же люди, только вовсе не в обиде
за другими начинаемые войны.

А ещё, Ты знаешь, был я на Афоне.
Август выдался серьёзным не на шутку,
ну а мы с Андроном «вольвочку» к ладони
и вперёд, искать надежду в промежутках

между трёпом о галерах и псалмами.
Дохиар и Ксенофонт нам были рады,
ну а мы, меняясь с будущим местами,
находили в текстах прошлого отраду.

А потом я, прорываясь через Польшу,
застокгольмил средь зачётной профессуры,
понимая, что английский нужен больше
для докладов, а не для литературы.

Впрочем, всё это такое… вне фантазий
о падении как методе полёта
из обыденностью выделенной грязи
к охраняемым апостолом воротам.

Точки звёзд никак не сложатся в фигуры,
позволительные слабенькому глазу,
омраченному дурацкой субкультурой
виртуалов, души прячущих от сглаза.

Я же вновь с судьбой наяриваю в кости,
исторгая нечто вечное из мига
поминания ушедших на погосте,
где любая завершается интрига.

Время медленно вращает крылья мельниц
на краю пустой деревни где-то к югу
от скита, где нынче нет уже насельниц,
разбежавшихся по юности подругам.

Сны становятся бодрее, но короче
(Твой посланник, безусловно, чудо-мастер),
и когда ко мне приходит время ночи,
я действительно испытываю счастье

от того, каким я мог бы оказаться,
но, увы, не оказался в этой жизни,
где удобней быть реальности эрзацем,
чем судачить о мечтах дороговизне.

Впрочем, что это я вдруг склоняюсь к брани
за отсутствие во мне Твоей отваги!..
Здравствуй, Господи! Прости, что на экране,
а не перьями по шелковой бумаге.