Блаватской

Я обещала, клятву я дала 

Что жизнь мою всю усложнила 

Но ученицей я Его была 

И лишь в почтенье голову склонила 

 

Вокруг стояли близкие, друзья 

Смотрели, как я умирала 

А в этот миг общалась я 

С Владыкою незримо и взирала 

 

На этот дивный, чистый, светлый лик 

Того, любовь, Кто в душу мою лил 

Он показал, что каждый здесь достиг 

И за спиною обо мне что говорил 

 

О, вы друзья и близкие мои 

Передо мной покорно ныне преклонились 

Но вижу каждый роль играл судьи 

Потоки слов какие говорились 

 

Кто сомневался в честности моей 

Кто было выступал открыто 

Кто крался словно ядовитый змей 

Сиё в пространстве не забыто 

 

О, сколько мрака, сколько мерзкой скверны 

За то, к себе, что вас я приближала 

Неужто до сих пор вы суеверны 

Уже почти мертва я возлежала 

 

Но Он спросил, готова ль продолжать 

Лить мудрость тем, кто всё это отринет 

Всё видишь ты, их гнев не избежать 

И даже тот, кто поначалу примет 

 

Как видишь ты, тот позже предаёт 

И даже близкие в сомнениях терзались 

Но только так наш ученик идёт 

И до тебя с невежеством сражались 

 

Готова ли? О, да Владыка мой 

И сердца вновь он моего коснулся 

И говорил – Пусть тяжек путь прямой 

Но чтобы каждый из людей проснулся 

 

От снов земных и ввысь свой взор поднЯл 

Не раз в сей мир посланцы приходили 

И смерть не раз, несущий свет принЯл 

Но не на шаг они не отходили... 

 

Я обещала, клятву я дала 

Тому, чей Лик в душе моей пылает 

Пусть жизнь и горькая моя была 

Но счастье в том, что Бога сердце знает 

 

 

 

 

 

 

Бл. об открытии Учителем помыслов людей 

Связанная, как и было в действительности, по рукам и ногам своим 

обещанием, клятвой, усложнившей всю мою будущую жизнь — увы, даже 

жизни, — что я могла поделать, поскольку мне запретили объяснять все, 

предоставив лишь отстаивать истинность того малого, что мне было 

дозволено раскрыть, и просто отрицать несправедливые обвинения? 

Но, надеясь на исправление в своем будущем существовании, когда, 

побледнев, растает этот жуткий период Кармы; почитая Учителей и 

поклоняясь МОЕМУ УЧИТЕЛЮ — единственному творцу моего внутреннего Я, 

которое — если бы не Его призыв, разбудивший это Я ото сна, в котором 

оно пребывало — никогда бы не перешло к сознательному бытию — во 

всяком случае в этой жизни, и по достоинству оценивая все это — я 

клянусь, что никогда не была виновной ни в одном бесчестном поступке. 

Возможно, я часто казалась бессердечной, изредка позволяя людям 

жертвовать собой, как это делала я, понимая, что у них — в этой жизни 

— нет ни одного из предоставленных мне шансов продвинуться очень 

далеко вперед, но делалось это для их пользы, не моей. И неважно, 

развились ли они или нет, награда за их благое намерение сохранилась 

для них их Кармой; тогда как в моем случае чем больше я 

совершенствуюсь в делах оккультных, тем меньше у меня остается шансов 

на счастье в этой жизни, поскольку для меня все большим долгом 

становится принесение себя в жертву ради пользы других и во вред себе 

самой. Но таков этот закон. Ах, если бы только знали они, некоторые из 

моих "друзей", кто, если и не выступают против меня открыто, все же 

испытывают весьма серьезные сомнения в моей честности — если бы они 

только поняли теперь, о чем именно они обязательно однажды узнают — 

когда меня не будет в живых и память обо мне будет полностью 

осквернена — сколько я сделала им истинного добра! Я не собираюсь 

заявлять, что поступала подобным образом ради них самих; потому что 

вообще даже и не думала об их личных "я". Но раз уж они случайно 

попали в круг, где была пролита кровь бедного старого пеликана, и 

получили причитающуюся им от этого долю благ, зачем же некоторые из 

них проявляют такую жестокость, если не сказать неблагодарность! 

Дражайшая миссис Синнет, — мое сердце разбито — физически и 

морально. До первого мне нет дела, пусть Учитель позаботится 

о том, чтобы оно не разорвалось, пока во мне испытывают нужду; 

а в отношении второго, так тут уж ничего не поделаешь. Учитель 

может, но не будет вмешиваться в Карму. Мое сердце разбито не из-за 

того, что натворили мои истинные, открытые враги — их я презираю; 

а из-за эгоизма и малодушия, когда дело касалось моей защиты, 

явно выказанной готовности принять и даже вынуждать меня на 

всякого рода жертвы — когда, Учителя в том свидетели, — я готова 

отдать всю свою жизнь до последней капли, отказаться от самой малой 

нужды — не скажу на счастье — но хотя бы на покой и благополучие 

в этой ставшей для меня пыткой жизни ради дела, которому я 

служу, и ради каждого истинного Теософа. Вероломство — это 

атмосфера, сотканная из ласковых и полных сочувствия слов, скрывающих 

крайнее себялюбие, то ли от безволия, а может от честолюбия 

— просто внушало ужас. Я не стану упоминать имена. С некоторыми, 

даже с большинством из них, я до своего смертного часа останусь 

в хороших отношениях. Да я и не позволю им заподозрить, что с 

самого начала читала их как открытую книгу. Но я никогда не забуду 

— не смогла бы, даже если бы и постаралась — ту достопамятную 

ночь наступившего кризиса моей болезни, когда Учитель, до того 

как добиться от меня определенного обещания, раскрыл мне некоторые 

факты, о которых, по его мнению, мне следовало бы знать 

прежде, чем я дала ему слово по поводу работы, которую Он попросил 

меня (а отнюдь не приказал, на что Он имел право) сделать. В 

ту ночь, когда миссис Окли и Хартман и вообще все, кроме Боваджи 

(Д. Н. ), каждую минуту ожидали, что я испущу последний вздох, 

— я узнала все. Мне показали, кто был прав, а кто неправ (невольно), 

кто был абсолютно ненадежен и обрисовали в общих чертах картину 

того, что мне следовало ожидать. Да, скажу я вам, немало узнала 

я в ту ночь — причем такого, что навсегда оставило след в моей 

Душе; черная измена, притворное дружелюбие в корыстных целях, 

вера в мою виновность и даже решимость лгать в мою защиту, так 

как я была удобной ступенькой, чтобы подняться выше, да бог 

знает что еще! За то короткое время я разглядела человеческую 

натуру во всей ее мерзости, чувствуя на своем сердце одну руку 

Учителя, не позволяющую ему остановиться, и наблюдая как другая 

развертывала передо мной прекрасное будущее. При всем 

этом, когда Он раскрыл мне все-все и спросил "Готовы ли вы? " 

— я сказала "Да" и таким образом расписалась в своем страшном 

конце ради тех немногих, кто имел право на Его благодарность. 

Поверите ли вы мне, если я скажу, что среди этих немногих два 

ваших имени занимали видное место? Вы можете не верить или сомневаться 

— однако это так. Сколь долгожданна была смерть в тот час, а покой 

так необходим, так желанен; а жизнь, что надвигалась на меня 

столь неотвратимо, ныне оказалась — такой жалкой; но как же 

я могла сказать Нет Ему, кто хотел, чтобы я продолжала жить! 

Однако для вас, возможно, все это и непостижимо, хотя у меня остается 

надежда, что это и не совсем так.