Я родом из СССР

В наше время в моде ностальгия по Советскому Союзу. Под воздействием повального увлечения нашим замечательным прошлым в моей памяти начали всплывать отрывочные воспоминания о послевоенном советском детстве. Так я и написала мой рассказ из отрывков, которые запомнились мне ярче всего.

Вспоминая, что было тогда там, в моем детстве, я не испытываю чувство эйфории, ведь в крови у меня, маленькой девочки были страшные пять букв «война», которые я впитала с молоком матери. Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу немецкую речь. Меня могло  не быть, маму на фронте контузило в голову, пуля попала в звездочку на шапке-ушанке. Я точно помню, что в детстве все эти мысли сидели в моей голове, может быть сформулировать словами я это не могла, но эмоции были именно такие.

1.

Раннее детство моё  прошло в подмосковном городе К. Городок был небольшой, на центральной улице стояло несколько трёхэтажных,  очень симпатичных домов с эркерами. Средний подъезд, или, как мы его называли, «парадное», был проходным, но открывали его только на теплое время года.

Эти дома до сих пор стоят во многих подмосковных городах, когда в окошко электрички я вижу такой домик, на душе становиться тепло и я словно окунаюсь в своё детство. Строили их военнопленные немцы. Квартиры были добротные, с высокими потолками, большими кухнями, раздельными санузлами, светлыми большими комнатами и центральным отоплением.

Газовых плит тогда еще не было, на кухне стояли  печи с плитой, которые накрывали клеенкой, а сверху  ставили керосинки. Когда был банный день у кого-то из соседей, керосинки снимались, печь топилась дровами, воду для мытья грели на печи. Вода в кране была только холодная, видимо поэтому здоровыми росли, воду для умывания нам никто не подогревал.

Туалет был огромный, над унитазом на высоте двух метров возвышался сливной чугунный бак гигантских размеров с цепочкой для спуска воды. На конце цепочки висела фарфоровая белая ручка, а сам бак постоянно запотевал и по нему текли струйки воды на пол. Довольно долгое время я звала кого-нибудь из старших, чтобы смыть унитаз, с одной стороны, у меня не хватало сил  потянуть за цепочку так, чтобы вода потекла, а с другой стороны, вся эта система издавала при спуске такое рычание, что я в ужасе убегала из туалета и пряталась под кроватью.

В моей детской жизни было очень много разных страхов: я боялась темноты, покойников, вообще всей атрибутики смерти, боялась потерять маму, причем из всех родных и близких только маму, боялась  ревущих труб в туалете и ванной комнате. Все мои страхи сложно перечислить.

Во дворе стояли сараи, у каждой семьи был свой отсек, где держали дрова, инструменты для пилки и колки дров, козлы, бидоны с керосином и конечно бочки, в которых держали зимой квашеную капусту и моченые яблоки. Сарай был большим подспорьем для каждой семьи.

Мы жили  именно в таком доме и, можно сказать, что нам крупно повезло, остальная часть города была застроена деревянными бараками, вода в колонке и туалет на улице. Жить в отдельной квартире по тем временам было роскошью, все жили в коммуналках и это было нормально.

В нашей трехкомнатной квартире проживало три семьи. Один из наших соседей, военный, получил назначение на Кушку, а мой папа, тогда еще лейтенант, выиграл в карты на спор комнату соседа у командира воинской части. Суть пари состояла в том, что если папа проиграет, то он поедет служить на эту самую Кушку вместо соседа. Что такое Кушка, я конечно, не знала, но со слов родителей понимала, что это очень далеко и там страшно жарко. Я боялась, что моего папу тоже могут туда послать. А вот по поводу того, что папа выиграл в карты комнату, у меня никаких вопросов не возникло, я решила, что комнаты получают именно таким способом.

 По поводу расширения жилплощади дома был большой праздник. Вечером мама накрыла стол белой скатертью, поставила чекушку водки, картошку, селедочку с лучком, вареной колбасы нарезала, нам с сестрой сварила компот из сухофруктов, праздник по полной программе. Мама очень радовалась, во-первых, у нас с сестрой теперь была отдельная комната, во-вторых, мама могла пригласить свою тетю жить у нас, чтобы присматривать за мной и Люськой.

2.

В город К. моя семья попала после того, как моего папу перевели на родину после  службы в Германии. Жили они там целый год в американской зоне во Франкфурте, папа служил в нашей дипломатической миссии. Жили они на окраине города в очаровательном коттедже с огромным балконом, что было шикарно по сравнению с бедным послевоенным Союзом. Но меня тогда еще не было на свете.

Трехкомнатный домик был красиво обставлен, полы были устланы толстыми коврами. Еду по списку, составленному мамой, привозил солдат на машине. Все внимание мамы было сосредоточенно на ребенке, моей старшей сестре. Люське было три года, когда папу послали служить в Германию.  Сестренка была очень красивым ребенком и немцы обращали на нее внимание, подходили пообщаться, но когда понимали, что имеют дело с русскими, тут же отходили. 

Про те времена мама любила рассказывать  истории о «прокураторе» Люське. На эту тему в семье ходило множество легенд, подтвержденных пачкой черно-белых фотографий с обрезанным волнистым краем. Кто такой «прокуратор» я узнала намного позже, читая книги по истории Древнего Рима, но так и не поняла, почему это прозвище закрепилось за моей сестрой, может быть потому, что эта кроха управляла взрослыми как хотела? Ребенок был очень активным и ее невозможно было оставить одну на пять минут.

Вот одна из историй. Свежие яйца привозили в упаковках по тридцать штук, мама убирала их в тумбочку в одной из комнат, там же стояли приправы, чай, кофе, макароны и крупы. Мама готовила ужин на кухне, Люська играла в комнате с игрушками, которые ей постоянно дарили папины сослуживцы и их жены. В какой-то момент мама поняла, что в комнате слишком тихо, и пошла проверить, чем занимается ребенок.

Люська сидела около открытой тумбочки, все тридцать яиц лежали разбитые на ковре. Сверху эта «яичница» была посыпана солью, сахаром, чаем, кофе и мелкими макаронами. В руках ребенок вертел мельничку  для специй, но слава богу, сил не хватало повернуть ручку. Личико Люси светилось счастьем, ведь она проделала огромную творческую работу, помогла маме приготовить ужин. Получив по попе, Люська раскапризничалась, и мама уложила ее спать. Вечером пришел папа с работы и заснял этот «шедевр» на память о шалостях любимой доченьки. Пару часов родители отмывали ворсистый ковер.

Второй случай произошел буквально через месяц. Мама с Люсей играли на балконе. Маме приспичило в туалет и она отошла буквально на три минуты, когда вернулась, то увидела, что голова ребенка торчит между двумя металлическими прутьями балкона. Мама попыталась втащить голову обратно, но она не пролезала. Люська начала орать как резаная, стали сбегаться немцы и что-то кричать. Рядом жила жена еще одного советского офицера, которая немного знала немецкий, она перевела маме, что ее обвиняют в том, что она издевается над ребенком.

Мама попросила перевести, что ребенок застрял и нужно срочно вызвать слесаря, чтобы разжать прутья и освободить Люську. Пока ребенка освободили из плена металлических прутьев прошел целый  час и мама натерпелась стыда  перед немцами и страха за ребенка. Одним словом, сестренка у меня с детства была боевая.

3.

 Неизвестно, как сложилась бы наша жизнь, и где бы я родилась, но папу попытались завербовать американцы, в связи с чем ему было предложено срочно вернуться на родину и проходить дальнейшую службу в воинской части города К. Все это произошло перед моим появлением на свет. Родилась я в Москве.

Папа служил в воинской части, мама работала редактором заводской многотиражки - так называли заводскую газету,  и диктором заводского радио. Городок был небольшой,  все друг друга знали, при встрече раскланивались. Завод выпускал сельскохозяйственную технику  и являлся, как нынче принято говорить, градообразующим.

В те времена в Москву на работу мало кто ездил, большинство людей работало на заводе или служило в воинской части. По меркам нашего городка, мама была заметной фигурой: красавица, с высшим гуманитарным образованием, участник войны, она была избрана председателем женского совета завода, и все работницы завода шли к ней со своими проблемами. 

Ходить с мамой по городу было сложно: здоровались с ней абсолютно все, а половина встречных людей останавливалось, чтобы поделиться с ней своей бедой или радостью, последнее бывало намного реже. Самой большой бедой всех женщин завода было пьянство мужей. Война закончилась всего пятнадцать лет назад и жили мы все очень бедно, холодильник был далеко не в каждом доме, основная пища - картошка с селедкой:  и еда и закуска.

Мой папа был кадровым офицером Советской армии, служил военным переводчиком. Дома его называли полиглотом - он знал английский язык в совершенстве, неплохо владел немецким и финским языками,  изъяснялся на испанском и итальянском языках, мог мило поболтать на польском или чешском, а еще он всегда знал ответы на все мои вопросы. Он был необычайно красивым и обаятельным мужчиной и ему очень шла военная форма. Я очень любила папу и гордилась им.

Мы с сестрой Люськой были домашними детьми, с детскими садами в нашем городке была большая напряженка. Разница в возрасте у нас с сестрой была всего три года и практически с того возраста, как я начала ходить, родители доверили Люське приглядывать за мной. Тогда все так жили, никто из родителей не гулял во дворе с детьми, сидели бабушки на лавочках, они как бы блюли нашу безопасность.

Хотя уследить за нами было невозможно, мы носились стайкой из нескольких человек по всему городу, а когда играли в казаки-разбойники, то нас собиралось человек тридцать. Сестре хотелось играть со старшими детьми,  но на руках у нее была я. Хорошего отношения ко мне со стороны сестры это не прибавляло. Да и характеры у нас были очень разные, я была очень сочувствующим, покладистым, умеющим встать на сторону собеседника ребенком, а Люська была вредной, капризной и довольно злой, за что во дворе получила прозвище «Коза».

Люська умела устроить скандал на ровном месте. В нашем доме жила татарская семья, старший сын был очень симпатичным, внимательным пареньком, звали его Ринад, был он ровесником Люськи. В семье было еще двое малышей, и Ринад очень любил с ними возиться, заодно он играл и со мной.

В то время национальный вопрос в нашем государстве не существовал, мы все были советские. Моя сестра, увидев Ринада, начинала кричать на весь двор: «Татарин, татарин, татарин!». Ринад совершенно спокойно отвечал: «Сама татарка!». От такого «оскорбления» Люське сносило крышу и она начинала реветь и орать на весь двор «Мама! Он меня татаркой дразнит!». Маме приходилось ходить к родителям Ринада и извиняться за поведение дочери, ведь они могли подумать, что это в семье учат Люську не любить людей другой национальности.

3.

Как то в воскресенье мы всей семьей собрались ехать в Москву к бабушке. Жили мы в центре городка, рядом со станцией. На улице стояла ранняя весна, солнце нас согревало своими лучами, журчали ручьи и грязь была неимоверная. Папа нес меня на руках, я гордо взирала на сестру Люську, которую мама вела за руку. На мне было бордовое зимнее пальто, отороченное мехом, красная шапочка-капор, завязанная атласными лентами под подбородком, все это было сшито мамиными руками, а на ногах у меня были деревенские  валенки с галошами, которые маме отдала соседка, поскольку её сыну они были малы.

Мы уже подходили к станции, когда в сторону области прошел товарняк, паровоз натужно ревел и выпускал клубы черного дыма, ветер дул в нашу сторону и на какой-то момент мы исчезли в этом зловонном облаке дыма. Именно в этот момент нам навстречу  попался цыганский табор. Когда мы вышли из облака, выяснилось, что с меня сняли калоши, а с сестренки вязаную шапочку, которая была без завязок и мы все четверо стояли растерянные, чумазые и пропахшие дымом. Родители оглядывались с изумленным видом, а цыгане исчезли, словно растворились в дыму.

Мама тяжело вздохнула, сняла с шеи платок, одела Люське на голову, чтобы та не простыла, а я осталась довольна тем фактом, что у меня нет галош, это обозначало, что поездка в Москву и обратно для меня будет на папиных руках, о том что я завтра гулять не пойду, я не подумала.

На платформе несколько инвалидов просило милостыню, были и такие, которые совсем без ног, на самодельных деревянных тележках, вместо колес металлические подшипники.  После войны их было очень много, брошенные, никому не нужные мужики, которым оставалось только спиваться. Мама всегда давала инвалидам немного денег, хоть мы и сами небогато жили. Мама у меня четыре года была на фронте и не понаслышке знала, что такое война.  Подошел состав, мы зашли в вагон, сели, мама достала книжку и читала нам сказки до самой Москвы.

4.

Баба Поля и деда Толя, так звали маминых родителей, жили в центре Москвы на Малом Казенном переулке, недалеко от Курского вокзала, в огромной коммунальной квартире. В длиннющем, тёмном коридоре в один ряд располагались десять комнат, одиннадцатая, самая маленькая, находилась за кухней и там была прописана моя мама. Как нам рассказывала бабушка, раньше в этой комнате жили кухарка и прислуга. В пять лет я не очень хорошо понимала, кто такие кухарка и прислуга, но считала их людьми важными.

Квартира была бывшая барская, после революции ее перегородили и сделали коммунальной. От буржуев жильцам достались четырехметровые потолки с лепниной, окна имели метровые подоконники из мрамора, на которых мы с сестрой играли в фантики. Между рамами, в холодное время года, устраивали холодильник, там спокойно вставал большой киевский торт. А еще в квартире была огромная кухня с четырьмя газовыми плитами и десятью кухонными столами. Пол на кухне был выложен черно-белой кафельной плиткой, что по тем временам было весьма необычно, и мы играли на нем в классики. У меня дома, да и у всех моих друзей, полы были деревянные, крашенные, поэтому кафельные полы для нас были в диковинку.  Также в квартире был «черный ход», лестница, по которой до революции ходила прислуга, с парадного входа  им было запрещено подниматься.

В связи с тем, что дедушка Толя был солистом хора Большого театра, я была в полной уверенности, что он должен жить в такой  шикарной, необычной обстановке. Комната у бабушки с дедушкой была огромная, а может мне так казалось, потому что я была маленькой. У окна стоял черный рояль, когда его крышка была открыта, я любовалась черно-белыми клавишами, но подходить к инструменту детям было строго-настрого запрещено.

В моем восприятии жизнь в Москве у бабушки с дедушкой была совсем не похожа на нашу в подмосковном городке. Мне тогда казалось, что у них праздник каждый день. В этот раз мы приехали в связи с дедушкиным юбилеем, ему исполнилось шестьдесят лет. Когда мы вошли в комнату, там было очень много людей, я по-прежнему сидела у папы на руках и внимательно всё разглядывала. Большой стол стоял вдоль стены, накрытый белой скатертью и сверкавший  красивой посудой. На нем стояли тарелки с едой, бутылки с вином и кувшины с компотом. Жутко захотелось есть.

Я попросила папу спустить меня на пол и побежала к столу, залезла на стул, схватила ложку и, зачерпнув салат, начала уплетать за обе щеки. Все были в шоке. Гости зашипели: «Какой  невоспитанный ребенок!». Папа схватил меня на руки, извинился перед гостями и унес меня в маленькую комнату за кухню.  Я плакала навзрыд, повторяя: «Они злые, они злые!». Пришла мама, принесла мне поесть то, что нашлось на кухне и уложила меня спать.

Я проснулась, когда гости уже хорошо посидели за столом и встали полукругом у рояля, готовясь слушать выступление моего деда. Я тихонько стояла в углу, разглядывала гостей и слушала. У деда был очень красивый бас-баритон, это я знала со слов мамы. Все его очень хвалили, хотя я не очень понимала, чем он отличается от других голосов, но бархатный голос завораживал.

За роялем сидел молодой толстый мужик, дед стоял, вальяжно прислонившись к роялю. Я любила деда, восхищалась им, но при общении с ним всегда возникала мысль: «Он не любит нас (имелось в виду мою семью - папу, маму, сестру и меня), ведь ни у кого из нас нет ни слуха, ни голоса и, значит, мы недостойны любви!». Эту мысль мне внушила мама, скорее всего из ревности, дед был артистом до мозга костей, ему требовалось восхищение и поклонение публики, он постоянно был «в образе». Если не пел, то декламировал или танцевал. Ему удавалось все! А вот на любовь к нам ему просто не хватало времени, мы не вписывались в круг избранных, вот маму это и задевало.

Бабушка нас всех любила, но у нее не хватало сил оказывать нам внимание, она была очень болезненной. Во время войны она одна осталась в Москве, моя мама, ее брат и дед, все трое были на фронте. Мама в прифронтовом госпитале, брат - дядя Игорь, в танковых войсках, а дед ездил по фронту с бригадой артистов Большого театра. Пайки с фронта от родных приходили не регулярно и бабушка очень сильно голодала, из-за чего развилась дистрофия, которая подкосила ее здоровье. У нее была водянка, очень  отекали ноги и при таком состоянии она с большой нежностью ухаживала за дедом и участвовала в организации импровизированных концертов дома.

Сейчас я понимаю, что для нее это был подвиг любви, а дед  не замечал, как ей тяжело, и просто принимал эту любовь, даже не догадываясь, что своими мимолетными романами с поклонницами,  он просто убивает бабушку. Я все это видела, чувствовала, пропускала через себя. Чем я отличалась с раннего детства, так это наблюдательностью. Я не могла все это объяснить словами, но это все воспринималось мной.

5.

       Мне было шесть лет,   в сентябре  исполнялось семь и я должна была пойти в школу в первый класс, это меня сильно беспокоило. Мы с мамой сидели на диване и она меня утешала, рассказывала, как интересно учиться в школе.  Вдруг мамино лицо посерело и она, уставившись в одну точку, тихо произнесла: «Завтра поеду к маме в больницу, боюсь она  умрет». Я застыла в оцепенении, еще никто из близких в нашей семье не умирал. Я пыталась понять для себя, что значит умереть? Я спросила: «Откуда ты знаешь?». Мама посмотрела на меня потухшим взглядом и сказала: «Знаю», помолчала и добавила: «Она умрет у меня на руках». Так оно и случилось.

Мы опять все собрались в квартире на Малом Казенном переулке. Было много народу, страшно, тоскливо и все время хотелось плакать. Хоронили бабушку из морга, домой тело не привозили. Запомнилось, что в крематории мама не проронила ни слезинки, она словно окаменела. Конечно же, престарелые тетушки, присутствующие на похоронах, за спиной осудили ее. Сейчас я думаю, что за четыре года, которые мама служила  в прифронтовом госпитале во время войны, она видела столько смертей, что слез у нее уже не осталось, чтобы оплакать самого близкого человека.  Жизнь и смерть она уже воспринимала по другому, без страха.

Когда мы вышли из крематория, папа показал на дымок, который шел из трубы и сказал: «Вон полетела ваша бабушка!», мы с Люськой заревели в два голоса, шутку папы мы не оценили.

Дедушка Толя  был сломлен, видимо только после смерти бабушки, он осознал, что она для него значила. У бабушки Поли была родная сестра Александра, обе в молодости были влюблены в деда, но он выбрал Полину. Как внешне, так и по характеру, сестры  не были похожи совершенно. Полина была утонченной, с хорошими манерами, отличным вкусом, а  Александра была  простой, без тени кокетства и желания кому-то нравиться или чего-то доказывать. Мы называли ее просто баба Шура.

После смерти Полины, баба Шура взяла на себя полностью уход за дедушкой. Ее муж умер много лет назад, она была свободна. Наконец-то она была счастлива, любимый мужчина был рядом! Но, к сожалению, со своей искренностью и неумением держаться в «театральном обществе» она не вписалась в жизнь артиста Большого театра. Ее место быстро заняла пронырливая бабенка польского происхождения Янина Павловна, неискренняя и злая. Мы с Люськой ее с трудом переносили, я молча проглатывала все ее издевки, а сестра откровенно дерзила. Дети хорошо чувствуют людей, неискренность, ложь и конечно, любовь.

6.

Сердце бабушки Шуры было разбито и она дала согласие переехать жить к нам. Личная жизнь у нее не сложилась, детей не было и вся нерастраченная любовь была обращена в мою сторону. Баба Шура стала моим ангелом-хранителем, человеком, который своим примером научил меня безусловной любви. Ведь что такое безусловная любовь - это любовь без оглядки, без всяких условий.

Если родителям было не до меня, а сестра меня ревновала к родителям и часто старалась мне досадить, то моя баба Шура дала мне всю недостающую любовь и закрыла во мне все страхи своими золотистым светом. С появлением в доме настоящей, любящей бабушки моя жизнь сильно изменилась. В ее объятиях я согрелась душой. Все мои ночные страхи теперь заканчивались у бабушки под боком. Если я просыпалась ночью от того, что мне снился кошмар, слова: «Ба, я боюсь!» волшебным образом заканчивались крепким сном рядом с бабушкой.

Мама ругалась на бабушку, что та пускает меня к себе в постель, а бабушка просто смотрела на меня глазами, полными любви и молчала. С бабушкой мы стали большими друзьями, я всегда старалась сделать ей приятное, принести чего-нибудь вкусное или прикрыть перед строгой мамой. А вот с Люськой у бабушки отношения не сложились. Люська чувствовала это и старалась досадить ей, разговаривая в очень  язвительной манере.

Я любила и сестру и бабушку, главной моей задачей было сохранить мир в семье, они это словно не понимали и постоянно втягивали меня в свои конфликты. Люська, вне зависимости от того, права она или нет, шла жаловаться маме. Мама в резкой манере делала замечание бабушке, та тихонько плакала и пила сердечные капли. Однажды я спросила её, жалеет ли она о том, что поехала к нам жить? Бабушка  погладила меня по голове и ответила: «Нет, конечно же нет! Я счастлива, что в моей жизни есть ты!».

Каждое воскресение бабушка давала мне на мороженое десять копеек, я стояла и клянчила еще десять копеек, повторяя: «А Люсе?». Бабушка отвечала: «А Люся не заслужила», но деньги давала. Поняв, что бабушке неприятен сам факт, что она должна давать деньги ребенку, который ей хамит, я сменила тактику и стала просить двадцать копеек себе на два мороженых. Конечно, одно мороженое я отдавала Люське.

У бабы Шуры, по сравнению с остальными родственниками, было еще одно замечательное качество, она умела слушать, находила для разговора со мной время и давала очень простые житейские советы. Как-то в марте я упросила бабушку отпустить погулять меня вдвоем с подругой, бабушка плохо себя чувствовала и не могла пойти со мной. Температура на улице была около нуля и на меня одели зимнее пальто и валенки с галошами. Валенки были белые, красивые, не очень новые, но я им так радовалась.

Подружка моя Оля, с верхнего этажа, была в нашем тандеме за старшую и решала куда идти гулять. Потоптавшись около дома и проверив все наши «секреты» - фантики, накрытые стеклышком и засыпанные песком, подруга решила, что у дома гулять скучно. Недолго думая, мы пошли за сараи. Оля была в высоких резиновых сапогах и ей было все нипочем, а я тут же  в своих белых валенках завязла в грязи, смешанной со снегом. Когда я попыталась выбраться из этой каши, потеряла одну галошу и, не удержавшись на ногах, шлепнулась на попу в грязь. Оля помогла мне выбраться, нашла галошу. На этом наша прогулка закончилась.

Увидев меня, бабушка остолбенела, видимо представила, какой разнос получит вечером от моей мамы. В свой адрес я не услышала ни одного плохого слова. Бабушка раздела меня на лестничной клетке, замыла пальто и повесила на батарею, налила ведро воды, дала мне щетку и попросила отмыть валенки так, чтобы никто ничего не заметил. Может, все бы  и обошлось, но за этим занятием меня застала Люська, вернувшаяся из школы. В отличие от бабушки, сестрица излила в мой адрес много нелестных слов и, несмотря на просьбу ничего не говорить родителям, вечером наябедничала маме.

Досталось и мне и бабушке. Меня поставили в угол, я стояла, ковыряла стенку и думала, почему Люська такая злая? Разве она не видит, что у бабушки больное сердце? Как можно быть такой вредной? В моей детской голове не укладывалось, ну что такого произошло, что нужно устраивать такой скандал, ведь все живы и здоровы, валенки вымыты, пальто  очищено. Полчаса я стояла в углу и ревела,  мне было жалко бабушку.

Эту историю я запомнила на всю жизнь и старалась своими действиями не провоцировать неприятности у окружающих меня людей. Рассказ о том, как Валька мыла валенки, тоже вошел в семейную хронику, только в отличие от старшей сестры, мои «подвиги» никто не снимал на фотокамеру.

7.

Папе было не до меня. Сбылись мои страхи. Назначили нового начальника части и он решил моего папу отправить служить на Кушку. Мама была в ужасе, с двумя маленькими детьми ехать в Туркмению, в жару, пыль, в ужасные условия  - она отказалась. Папе пришлось демобилизоваться. Слава богу, что комнаты оставили за папой, помог директор завода, на котором работала мама. Найти работу в нашем городке папа не смог и он устроился в Москве в «Интурист» переводчиком. Папа уезжал затемно и возвращался поздно вечером. Приезжал он оживленный, работа ему нравилась, много рассказывал о тех, чью речь  переводил.

Он был блестящим синхронным переводчиком и часто гости нашей страны, с кем он работал, дарили ему подарки. У нас дома стояли статуэтки Нефертити и Тутанхамона, отлитые из бронзы, полуметровая копия статуи Венеры Милосской, в которую я была влюблена, кулоны и шкатулки восточной работы, все это не было тем ширпотребом, который в наши дни продают в Турции и Египте. Девчонки, наши с сестрой подруги, приходили к нам домой полюбоваться такими прекрасными, необычными безделушками, как их в тогда называли. По тем временам такие вещицы мало у кого в Союзе были, страна была невыездная. Я до сих пор храню эти реликвии в память о моей семье и моем детстве.

С переходом папы на работу в «Интурист» появилась новая проблема, он приходил с работы навеселе. Мама сильно нервничала, периодически закатывала скандалы, но ничего не менялось.

В частном секторе нашего городка жил папин друг - дядя Егор со своей семьей. Его дочь, красавица и умница Настенька, училась со мной в одном классе. Она была круглой отличницей и ее постоянно хвалили. Но вот с одноклассниками девочка не общалась.   Ребята из класса думали, что она гордячка, потому что у нее папа полковник и еще квартира в Москве, а в нашем городке дача.

У них в гостях мы ни разу не были и в этом была какая-то тайна. Дядя Егор был замкнутый, словно застегнутый на все пуговицы. Он не пил, не курил, не ругался и в этом была какая-то неестественность, он не был похож на остальных мужчин в нашем окружении.  В детстве мы все чувствуем, вбираем в себя всю окружающую нас информацию, копим ее до поры до времени, а через десятки лет вытаскиваем ее наружу, перебираем в своем сознании и делаем выводы.

Когда я подросла, мама объяснила всю сложность проблем этой семьи. У Настиной мамы, тети Веры, была шизофрения. Эта болезнь тем или иным образом сказалась на всем семействе. Дяде Егор скрывал от окружающих болезнь жены и купил дом в Подмосковье. Имея большую трехкомнатную квартиру в центре Москвы, им пришлось жить в нашем городке. Дядя Егор по два часа добирался до работы, уставал, но не мог остаться переночевать в Москве, так как тетя Вера сильно нервничала, срывалась, кричала и только рядом с дядей Егором она успокаивалась.

Тетя Вера внешне была хороша собой: густые длинные русые волосы, уложенные в пучок, высокий рост, стройная фигура. При этом проглядывала какая-то  болезненность и заторможенность. По большей части она сидела в комнате с закрытыми шторами и смотрела в одну точку. Периодически она срывалась и тогда приходилось приглашать врача, после укола Вера затихала. Настя росла сама по себе, мама болела, а у папы на нее не хватало сил, и она была копия папы — вещь в себе.

Я чувствовала какую-то загадку в этой семье, не понимая, что на самом деле происходит. Когда я подросла, я поняла, что дядя Егор оказался настоящим другом для моего папы и очень порядочным человеком по отношению к своей больной жене и маленькой дочери. Он помог вернуться моему отцу в армию, не просто вернуться, а устроиться в Москве, в Инженерно-строительную академию на факультет, где обучались курсанты из дружественных стран, в основном из Азии и Африки. Для папы это был уже совсем другой уровень развития, по сравнению со службой в воинской части нашего городка. Как выяснилось потом, и для всей нашей семьи тоже.

8.

Мама облегченно вздохнула, она надеялась, что с возвращением в армию пьянки-гулянки закончатся. Папа мой был человеком очень коммуникабельным и всегда находил подход  к вышестоящим чинам. Так и тут случилось. Начальником академии был генерал — человек  нового поколения, грамотный, с двумя высшими образованиями, но совершенно не способный к иностранным языкам. Ему постоянно нужно было переводить статьи с английского языка, все что касалось новых американских  тактических разработок.

Переводы он поручал папе, который никогда не отказывался от работы, и все делал быстро, качественно и с улыбкой. Эта работа не входила в его прямые обязанности, но он проявлял столько заинтересованности во многих вопросах, что постепенно стал вхож в кабинет к начальнику, что называется «без стука».

Начальник предложил ему защитить диссертацию на эту тему. Папа согласился. Для этого ему пришлось заочно закончить академию, это было его третье высшее образование. Если академию папа закончил легко и быстро, имея прекрасную фотографическую память, то с диссертацией было очень много нервотрепки и затянулось написание на пять лет.

Начальник предложил папе переехать в Москву, чтобы не тратить много времени на дорогу. Квартиру от академии предложили сразу отдельную двухкомнатную, но с пятиметровой кухней, в панельной пятиэтажке на первом этаже. Район на краю Москвы, назывался Медведково.

Когда родители вернулись после просмотра квартиры, разгорелся страшный скандал. Такого в нашей семье еще ни разу не было. Папа с мамой ушли в свою комнату и там кричали друг на друга и били посуду. Мама наотрез отказалась переезжать из нашей, пусть коммунальной, но все же  «сталинки» в эту «хрущёбу» с пятиметровой кухней на первом этаже. Мама с переездом теряла все: интересную работу на заводе, авторитет огромного коллектива, большую общественную работу. Ездить из Москвы в город К. на работу для нее было немыслимо, дома двое детей, подростков, за которыми требуется глаз да глаз. До пенсии ещё далеко и, значит, нужно искать новую работу, а это новый коллектив. Всё это не просто.

Дом был самый крайний, дальше пустырь. Медведково только начинали застраивать. Эта картина вызывала у мамы ужас, а у папы оптимизм. Для него переезд в Москву был трамплином в прекрасное будущее. Он думал не только о своем развитии, но и о нас с сестрой, ведь пройдет несколько лет и нам нужно будет выбирать свою дорогу в жизни, поступать в институт.

9.

Мама сдалась, на отца ее угрозы, что она подаст на развод, не подействовали, и мы в конце августа должны были переехать в Москву. На дворе стоял май и мы с сестрой в июне собирались уезжать на две смены  в пионерский лагерь от папиной академии в подмосковное Нахабино. Мы с сестрой уже в мыслях витали в пионерском лагере, в котором уже отдыхали два  лета подряд. Ожидали встречи со своими подругами, с которыми сдружились и по которым скучали.

То, что случилось в тот день я помню до сих пор. Мой ангел, моя баба Шура пошла выбрасывать мусор из ведра. К двенадцати часам подъезжала машина-мусоровоз, к этому времени все  жители нашего небольшого дома уже стояли с мусорными ведрами во дворе и судачили о жизни. Был воскресный день, на улице стояла жара, собиралась гроза.

Вдруг во дворе начались крики: «Вызовите скорую помощь!». Я выглянула в окно и увидела, что баба Шура лежит посреди двора, а вокруг суетятся соседи. Вызвать скорую можно было только с телефона-автомата, который был в соседнем дворе. Соседка Катерина побежала туда.

Я стояла у окна в оцепенении, потом заорала: «Мама, помоги, там бабушка умирает!». Мы все побежали вниз. Мама встала на колени, взяла бабушку за руку, попыталась нащупать пульс, он еле-еле бился. Подъехала скорая, врач осмотрел больную, сказал, что у нее инфаркт и ее начали грузить в машину. Пока грузили, бабушка умерла. В мои десять лет это была первая большая трагедия. Я потеряла родную душу, самого близкого друга.

Гроб стоял в большой комнате на столе, крышка гроба около входной двери. Гробы красили какой-то очень вонючей краской, а под ноги бросали ветки ели, чтобы не было запаха разложения. В итоге от всех этих запахов меня просто мутило и  до сих пор запах краски и ёлки у меня ассоциируется со смертью. Похоронили бабушку на местном кладбище и когда пришла пора прощаться,  я не смогла поцеловать мою любимую бабулю в лоб, как это принято у нас на Руси, за что корила себя потом много лет.

Когда мама стала разбираться, как получилось, что бабушка плохо себя чувствовала, но пошла выбрасывать из ведра, моя сестра сказала, что это Валька во всем виновата, она отказалась идти, а я промолчала, что на самом деле была очередь Люськи, а не моя. Вот так на  десятилетнего ребенка повесили чувство вины за смерть близкого человека.

Когда я выросла, мама рассказала мне от чего на самом деле умерла моя любимая бабушка Шура. Дед Толя разбил ей сердце, променял ее на злобную Янину. От предательства любви люди иногда умирают, сердце на физическом уровне не справляется.

В зрелом возрасте я научилась работать с чувством вины и отпускать  его, а тогда не умела и не понимала, что никто ни в чем не виноват, это просто жизнь. Нам в детстве не объяснили, что люди приходят на землю и уходят, и это нормально.  Для меня смерть была загадкой и сильно пугала. Я боялась чего-то неведомого, а поговорить со мной, объяснить, что смерть в зрелом возрасте — это нормальное завершение жизни, никто не догадывался, так я и оставалась со своим чувством вины и страхами.

10.

Площадка, с которой нас отправляли в пионерский лагерь, находилась в Москве рядом с академией, в которой служил мой папа. Это был внутренний двор огромного сталинского восьмиэтажного дома, построенного в виде буквы V, въезд закрывали красивые кованые ворота, по краям которых стояли огромные скульптуры. В доме жили слушатели академии. Всех детей собирали по отрядам, сажали в автобусы и увозили в пионерлагерь. Лагерь я не очень любила, потому что  разлука с мамой для меня была невыносима, хотя можно признать, что в лагере было много чего интересного.

С детства меня притягивала мистика, и в нашем лагере ее хватало. Основной корпус - старинная барская усадьба с колоннами, покрашенная в жизнерадостный желтый цвет с белыми окнами и дверями, был словно развернут вокруг пруда, явно рукотворного, абсолютно правильной формы. Через пруд был перекинут мостик с ажурными перилами, а посередине пруда стояла чудесная деревянная беседка с лавочками, в которой мы с девчонками любили секретничать и рассказывать романтические истории про любовь.

Рассказывали, что на месте беседке до революции стояла скульптура «Три грации». Во время революции крестьяне скинули ее в пруд, дескать нечего голым бабам посреди пруда стоять, срам один. В начале шестидесятых годов двадцатого века эту скульптуру пытались найти, даже водолазов приглашали, но все тщетно.

Скульптуру барин, хозяин имения, поставил в память о своей единственной дочери Настеньке, которая влюбилась в соседа по имению -  молодого офицера. Сосед был хорош собой, но очень беден и батюшка запретил своей дочери даже думать о браке с «голодранцем». Молодые сговорились бежать и тайно обвенчаться, но были пойманы. Андрей ушел на войну и там погиб, а Настенька, узнав об этом, утопилась в пруду.

Отец очень горевал о смерти своей единственной дочери и во искупление своей вины заказал во Франции  скульптуру «Три грации», копию произведения какого-то знаменитого итальянца. Скульптуру привезли, установили посреди пруда на месте беседки. Говорят, барин часами сидел на берегу пруда смотрел на прекрасных девушек, обнимающих нежно друг друга и плакал по своей Настеньке. Через два года он помер.

Вся эта трагически-романтическая история будоражила наши девичьи умы. Каждая ставила себя на место Настеньки. Вот и закладывались стереотипы мышления в наши головы, что любовь должна быть страстной и трагичной. Ни одна девочка не мечтала о спокойной, счастливой семейной жизни. Думаю, что каждая из нас в зрелом возрасте получила страстей и эмоций по полной, о чем мечтаешь, то и получаешь, а вот со спокойной семейной жизнью было очень проблематично.

Лето пролетело незаметно, и вот автобусы подъезжают к дому в Подколокольном переулке, папа встречает нас и мы на такси едем в свою новую квартиру в Медведково. Такси остановилось у первого подъезда белого пятиэтажного дома без балконов, я открыла дверь такси и замерла, лужа была по щиколотку. Перелезла на правую сторону и вылезла на бордюр. Недавно прошел сильный дождь.

Дом действительно стоял крайний, дальше ничего не было. Мы с сестрой были в шоке, но детское любопытство всегда сильней, папа взял чемоданы, а мы с Люськой побежали в подъезд, хотелось скорее увидеть маму и новую квартиру. Несмотря на практически полное отсутствие прихожей и очень маленькую кухню, квартира нам понравилась. У нас теперь была своя белоснежная ванна и никакой газовой колонки, включаешь кран и идет горячая вода, это вызывало у нас восторг! В нашей с Люськой комнате были огромные стенные шкафы, куда можно было убирать всю одежду и постельное белье. Мебели еще не было, стояло две раскладушки с матрасами.

Мама была счастлива видеть нас, обняла, расцеловала и отправила принимать душ. За обедом она сказала, что папа ей нашел хорошую работу, и с сентября она выходит в техникум преподавателем русского языка. А нас с сестрой перевели в соседнюю школу, которая оказалась испанской спецшколой. Семья воссоединилась, все успокоились. Началась наша московская жизнь.
11.

Папа у меня обладал искромётным чувством юмора. Часто в семье вспоминался такой случай. Мою сестру отчитал сосед с пятого этажа Александр Иванович. Дедок был подслеповатый и ему показалось, что Люська рвала цветы в палисаднике около нашего подъезда. Люську такие голословные обвинения сильно задели, она целый день ходила злющая и срывала на мне свою злость.

В семь часов вернулся папа с работы. Он зашёл в квартиру с широкой улыбкой, но Люська решила ему сразу испортить настроение и начала жаловаться на соседа. Папа был в военной форме, он снял фуражку, положил её на телефонный столик, взял адресную книжку и стал искать какой-то номер. Мы с Люськой стояли и хлопали глазами. Папа нашёл нужный номер, набрал его и, когда абонент ответил, он с широкой улыбкой сообщил: «Бабки видели как вы нашего кота спёрли!». В ответ абонент кричал: «Аллё! Аллё! Аллё! Кто это?». Папа ещё раз, разделяя слова, очень внятно произнёс: «Бабки... видели... как... вы... нашего... кота... спёрли!».

Когда до нас с Люськой дошло, что папа звонил Александру Ивановичу, мы просто покатились со смеху. Впечатляло то, что папа был в военной форме, майор и, с нашей точки зрения, он был облачён какой-то ответственностью перед гражданами, а тут такой мальчишеский прикол. Весь вечер мы хохотали до слёз, вспоминая: «Бабки видели как вы нашего кота спёрли!».

12.

Школу я не любила с детства. Сказывалось отсутствие детсадовского воспитания. По натуре я была одиночкой, наблюдающей за движением жизни вокруг меня. Тихо отсидеться в углу, никем не замеченной, не удалось. Меня выбрала в подруги Сашка Лисицина, неординарная личность, умница, красавица, бунтарка по жизни, борец за справедливость, во всем пытающаяся доказать свое превосходство.

На три года я, тихий, спокойный ребенок, оказалась вовлеченной в конфликт, в котором с одной стороны была Сашка, а с другой стороны — весь класс. Разве я могла оставить свою подругу без поддержки? Позже я поняла, что Сашка была умелым манипулятором, но тогда я просто от всей души любила свою подругу и, как Санчо Панса, следовала всюду за своим Дон Кихотом.

Сашка по своему уровню развития была намного выше всех учеников класса. Когда я впервые пришла к ней домой и увидела ее маму Софью Дмитриевну, то поняла, что эта очень красивая необычная женщина, всю свою жизнь, знания, любовь вложила в свою дочь. Мужа у нее не было, а Сашку она родила после тридцати, как говорится, для себя.

Я долго пыталась понять, почему Сашка постоянно находится в конфликте с матерью?У меня была прекрасная, любящая семья, меня никогда не ругали, ничего не запрещали, ко мне в гости могли приходить друзья, но родители мной не занимались. Меня не водили по театрам и музеям, как это делала Софья Дмитриевна.

Начиная с пятого класса я большей частью пропадала после школы у Сашки дома, а по выходным Софья Дмитриевна водила нас повышать культурный уровень. У Лисициных я узнала про роман «Мастер и Маргарита» Булгакова, который был под запретом, мне Сашка дала книгу, а папа на работе снял копию, которая до сих пор у меня хранится.
 
Софья Дмитриевна преподавала на кафедре медицинского института. У нее по выходным в гостях бывали аспиранты, молодые красивые парни, которые были влюблены в в своего преподавателя и буквально «смотрели ей в рот». Обсуждали спектакли, литературные новинки, читали Цветаеву, Ахматову и многих поэтов и писателей, которые были под запретом.

Именно тогда я поняла суть конфликта матери и дочери Лисициных. Сашка жутко ревновала мать к этим молодым мужчинам. Она всячески старалась привлечь внимание окружающих к себе, но центром внимания всегда оставалась мать. Дочь не выдерживала конкуренции.

Поскольку я всё свободное время проводила у Лисициных, мои родители попросили Сашу зайти с мамой вечером в выходные к нам в гости. Встреча состоялась, родители сидели на кухне за столом, пили вино, которое принесла с собой Софья Дмитриевна, мы с Сашкой и Люсей играли в комнате и прислушивались, что там происходит на кухне?

Встреча прошла на высшем уровне, папа был в ударе, через пару часов родители перебрались в комнату, папа достал гитару и полились романсы. Софья Дмитриевна владела гитарой великолепно, у неё был низкий, бархатный  голос. Мы залезли с ногами на диван и уселись на спинку, мама с папой сидели на диване, а Софья Дмитриевна на кресле, напротив папы. Они смотрели в глаза друг другу и их голоса сливались, принося нам всем неимоверное удовольствие.

В какой-то момент времени, я перевела глаза на маму и увидела на её лице совсем другие эмоции, она явно ревновала папу к Сашкиной матери! Мне стало неуютно и я отвела взгляд. Софья Дмитриевна, словно почувствовала возникшее в воздухе напряжение, закончила петь и срочно засобиралась домой. Папа хотел проводить, но она отказалась и гости быстро исчезли за порогом.

Мама тут же негативно охарактеризовала гостью, мне было неприятно это слышать, потому что Софья Дмитриевна, или как её называли студенты - «СД», была моим кумиром! Элегантная, тонкая, очень красивая, с прекрасным художественным вкусом, мне казалось, что она случайно попала к нам из другого века. Я не понимала, как СД может кому-то не нравиться?

Люська тут же приняла мамину сторону, назвав Сашкину маму задавакой, а вот папа был явно под впечатлением от нового знакомства. У папы, пока мы жили в г. К, была компания творческих людей, с которыми он каждый будний день ездил в электричке до Москвы и обратно, называли они себя «Электрокомпания». Там была женщина художник-мультипликатор, две  девушки скрипачки и один парень, который учился в театральном.

Периодически эта компания в выходные собиралась у нас дома и устраивала концерты. Накрывали стол, пили, пели, потом шли гулять по городу. После переезда в Москву компания распалась и папа затосковал по таким посиделкам.  После визита СД он явно вспомнил прошлое и решил, что может быть сложится новая компания. Но увы, мама невзлюбила СД и принимать её в нашем доме наотрез отказалась,  она комплексовала из-за своей полноты, а тут рядом вдруг оказывается одинокая красивая женщина, с безупречным вкусом и массой талантов.

Софья Дмитриевна и Саша прекрасно рисовали. Саша в основном рисовала карандашом, а СД писала маслом, её натюрморты просто притягивали взгляд. Бывает в жизни так, что человек обладает отличными профессиональными данными, бог дает ему разные таланты, а вот обычного житейского ума не дает. Так было у Сашиной мамы. Полное отсутствие практичности. Если бы судьба ей послала сильного мужчину, может её жизнь сложилась бы более счастливо.

Идеализации — это то, что мешало СД быть счастливой. Каждый из её аспирантов готов был предложить ей руку и сердце, но тут же возникало «нельзя, он же моложе меня на пятнадцать лет, я испорчу ему жизнь». А может просто никто из них не смог покорить её сердце? Про Сашкиного отца я ничего не знала, эти разговоры в семье были под запретом. Может там, в прошлом, осталась единственная любовь этой необыкновенной женщины?

Нам с Сашкой было по двенадцать лет и мы очень переживали, что ни разу не были на море. Саша предложила нам вместе с её мамой и моим папой поехать в Крым на море «дикарем» с палатками. Мне идея очень понравилась и по своей наивности никакого подвоха в это я не увидела. Вечером я рассказала дома о предложении Лисициных, папа очень обрадовался, достал карту и мы начали прокладывать туристический маршрут по берегу Черного моря с трёхдневными остановками.

Когда мама узнала, чем мы занимаемся и что ехать отдыхать мы хотим с СД и Сашей, мама устроила такой скандал, какого не было со времён решения о переезде в Москву. Папа  предлагал поехать нам всей семьей, но мама твердо стояла на своём, что с этой женщиной её муж никуда не поедет, а она уже не в том возрасте, чтобы отдыхать «дикарём», и попросила нас с папой держаться как можно дальше от этой семейки.

Юношеский максимализм у меня бил через край. Житейского опыта никакого, только огромная любовь ко всем ближним. Я жутко обиделась на маму, как она может быть такого низкого мнения о людях? Мама, понимая моё состояние, задала мне всего два вопроса, на которые я должна была ответить себе сама: «Как ты считаешь, Софья Дмитриевна интересная женщина? Ты хочешь, чтобы у Саши был папа, а у тебя нет?». Ответы на вопросы пришли сами собой и они были не в пользу поездки.

Я впервые поняла, какая я в свои двенадцать лет наивная, я влюбляюсь в людей, готова с ними поделиться последним, а стоит ли это делать? Покрутив эту мысль несколько дней в голове, я поняла, что по другому не умею. В порядочности Софьи Дмитриевны я не усомнилась ни на секунду.

13.

Школа моя была рядом с домом и называлась она «Испанская спецшкола с преподаванием ряда предметов на испанском языке». Название было громкое, а вот ряд предметов сводился к непосредственно изучению самого испанского языка и испанской литературы. Во дворе у меня были подружки, которые учились в обычной школе и, сравнивая их обучение и моё, я понимала насколько интереснее учиться в моей школе.

У нас в школе был испанский хор имени Попова, руководителем которого был настоящий испанец Хосе Петрович. В школе он работал учителем пения и вёл хоровой кружок по совместительству.  Он был маленького роста, с красиво очерченным лицом и гордой выправкой, очень темпераментный, с копной черных волос и карими, очень внимательными глазами. По национальности он был баск. Иногда он рассказывал нам про борьбу басков за свою независимость, в его рассказах было столько страсти, такое огромное желание, что бы народ басков обрёл свою свободу, что я мысленно представляла себе этого маленького, но очень гордого мужчину Гаврошем на баррикадах.

Однажды наш хор выступал на центральном телевидении. Съёмки проходили в павильоне, в котором снимали разные концертные номера. Нас расставили на специальной многоярусной, немного закруглённой по краям, подставке. Мы спели две песни и поехали домой.

Неделю мы с Люськой ждали, когда в детской утренней передаче покажут наш хор. Моему разочарованию не было конца. Хосе Петрович расставлял нас по голосам, а не по росту и я, со своими метр семьдесят, оказалась на половину  головы выше своих соседок, пионерский галстук набекрень, волосы дыбом. Я была в ужасе от своего внешнего вида и решила, что в артисты точно не пойду. Да и голоса у меня не было, просто Люська за меня попросила Хосе Петровича,  и он, добрая душа, меня взял. За несколько лет занятий в хоре мои данные немного развились. Всё, что мы делаем с удовольствием, идёт на пользу. Хор я любила. Видимо харизма учителя сказывалась.

Родители Хосе Петровича бежали из Испании с приходом диктатуры Франко к власти. Родился он в Москве в сороковом году. Некоторые преподаватели испанского языка тоже были детьми испанских политэмигрантов. Их испанский язык отличался от языка русских учителей, у которых язык был не родной, а выученный. Когда несколько учителей испанского языка на перемене собирались вместе и болтали по-испански, мы собирались вокруг них, чтобы насладиться их разговором, текущим как быстрый ручеек.

У нас, учеников испанской школы, была какая-то страсть ко всему испанскому и латиноамериканскому, всему что называлось “ispanoablante”- “испаноговорящему” миру. Я помню, как нам ставили произношение, показывали, как сложить губы и язык. Нас учили с большой любовью и мы отвечали тем же. Прошло очень много лет, а я, приехав в испаноязычную страну, могу очень неплохо объясниться на испанском языке и, как говорили мне испанцы, с которыми я общалась, произношение у меня очень приличное. Спасибо школа!

14.

 Был яркий, солнечный, летний день. У меня было прекрасное настроение, под стать этому дню. Мы с сестрой собирали вещи, нас от школы отправляли в испанский пионерский лагерь.

 В основном в лагере были дети испанских политэмигрантов, которые жили в СССР, заодно туда было решено отправить детей, обучающихся в двух испанских спецшколах г. Москвы. Задумка была хорошая. Предполагалось, что при общении с испанцами, ученики спецшкол смогут поднять уровень испанского разговорного языка. У детей политэмигрантов испанский был родной, а у нас выученный. Но всё оказалось не так просто.

Отряд тут же разбился на «русских-в жопе узких» и «испанцев-засранцев», соответственно прозвища были придуманы противниками.

Большинство испанцев сильно отличалось от нас. Почти у всех были родственники  за границей и они чувствовали себя больше гражданами Испании, чем СССР. Гонору было хоть отбавляй: шмотки, игрушки, безделушки заграничные, даже зубные щетки и паста были оттуда. Мы, по сравнению с ними, были нищими и нас постоянно в это тыкали носом.

К нам относились с высокомерным презрением, большинство из них жили мечтой вырваться из Советского Союза. Были, конечно же, и вполне адекватные дети, но их было мало. Меня всё это, мягко говоря, шокировало. Мне было двенадцать лет, мой рост был метр  семьдесят два, и я была готова защищать интересы русских.

Одной из самых привлекающих к себе внимание была Долорес, очень необыкновенная девочка. Я всегда считала, что испанцы, как цыгане, темнокожие и темноволосые, но как выяснилось, коренные испанцы были голубоглазыми блондинами. Долорес была именно такой. Божественно красивая, с фарфоровым личиком, голубыми глазами, светлыми волосами, которые оттеняла прядь седых волос, тоненькой, высокой фигуркой.

К этой красоте Бог дал в придачу капризный, стервозный характер и огромное самомнение. Это очаровательное создание всегда требовала к себе повышенного внимания и, уж конечно, выполнять какие-то обязанности по лагерю, как-то дежурство, уборка или чистка картошки, она не собиралась. Когда подходила её очередь дежурить, она ложилась на кровать и говорила: «Кому надо, тот пусть и делает». Кто-то следующий по списку, тяжело вздыхая, вставал шёл и делал.

Когда это повторилось в третий раз, я не выдержала, подошла к нахалке и попробовала её  поднять и вытолкать из палаты. Кончилось всё жуткой дракой. Мы рыча, катались по её кровати, вцепившись друг другу в волосы. Вокруг стояли девчонки, испанки и русские, одни болели за Долорес, другие за меня, но ни одна не сказала: «Прекратите, вы же девочки!». Каждой нужна была победа, словно дело было не в стервозной девчонке, а в том, кто лучше, испанцы или русские! От этой мысли мне стало страшно и я отпустила Долорес.

В это время в палату вошла вожатая Кармен. Как выяснилось потом, одна из испанок сбегала за помощью. Все притихли в ожидании вердикта. Испанки были уверены, что вожатая примет их сторону, ну а мы, русские, мысленно готовились к наказанию.

Неожиданно, Кармен  ласково обняла девчонок, стоящих рядом с ней и сказала: «Выяснили кто лучше, испанцы или русские? Можете не отвечать, мы все советские и этот вопрос закрыт. Вы сюда приехали отдыхать, общаться, испанский язык совершенствовать, вот и работайте над собой».

Повернулась к Долорес и добавила: «Не хочешь соблюдать установленные в лагере правила, звони родителям, пусть забирают тебя. В воскресенье родительский день, можешь с ними уехать домой, но твоим родителям я буду вынужденна рассказать, как ты себя отвратительно ведешь, твоя гордыня тебя до добра не доведет». С того дня Долорес как подменили, она осталась в лагере до конца смены и больше проблем с ней не возникало.

Девчонки видели, что после драки я сникла, словно вся моя энергия ушла в злобу, которую я испытала, когда вцепилась в Долорес. Я не понимала, как я могла так опуститься до драки, да ещё такой первобытной, с рычанием и выдиранием волос. От воспоминания, что после схватки у меня в руках остался пучок светлых волос этой высокомерной испанки, мне хотелось отмыться.

Подружки поздравляли меня с победой, некоторые испанки подошли и сказали спасибо, за избавление от наглости этой избалованной девчонки, а я сидела и думала: «Почему я всё время оказываюсь в рядах борцов за справедливость? Оно мне надо?». От мрачных раздумий меня спасла сестра Люська, ей рассказали про драку и она пришла меня воспитывать. Всё, что она смогла сказать мне в утешение: «Я родителям расскажу, что ты дралась в лагере с девчонками!». Что я могла ей возразить?

Родительский день в испанском пионерском лагере был настоящим праздником. Приезжали все испанские родственники, какие были у каждого ребёнка нашего лагеря: папы, мамы, дяди, тёти, бабушки, дедушки, братья, сёстры, может быть даже просто соседи, но все они были испанцами и это сильно объединяло их. Люди были одеты очень нарядно, с зонтиками от солнца и корзинами с едой. Я бывала в обычных пионерских лагерях и видела родительские дни, таких праздников нигде не было.

Все родственники брали своё чадо и шли на соседнюю поляну отдыхать. Стелили подстилки, скатерти, сервировали красиво импровизированные столы, жгли костры, жарили мясо. Больше всего это напоминало цыганский табор. Алкоголь не был в запрете для взрослых и после небольшой дозы, в чьих-то руках появлялась гитара и весь табор подхватывал прекрасные испанские песни. Лилась испанская речь, тут и там раздавался раскатистый смех и мне так хотелось оказаться там, в солнечной Испании.

15 .

В школе мне повезло не только с преподавателями испанского языка, но ещё и с учителем русского языка и литературы.  Таких людей в своей жизни я больше не встречала. Нина Николаевна была блокадным ребенком. Между собой  мы её ласково  звали Нинушка. Учила она нас не только русскому и литературе, учила жизни, добру, взаимопониманию и прощению. Нина Николаевна была человеком интеллигентным и очень простым в общении. Кланяюсь ей за всё то, что она доброго и светлого в нас вложила.

Нина Николаевна была не очень здоровым человеком, после перенесенной блокадной зимы в Ленинграде у неё периодически   «прихватывало» сердце, она бледнела и садилась на стул. Класс замирал, а кто-то сидящий ближе к выходу бежал в учительскую вызывать скорую помощь. В эти моменты она начинала грызть мел. Однажды, кто-то из учеников спросил, зачем она ест мел? Она нам объяснила, что мел это кальций с небольшой примесью магния и во время сердечного приступа эти микроэлементы помогают ей снять приступ.

Нинушка была стройная женщина, очень высокого роста, с копной вьющихся рыжеватых волос, бледная кожа лица оживлялась разбросанными в беспорядке конопушками, за красивой металлической оправой очков лучились теплом и любовью зелёные глаза.

Замужем она была за капитаном первого ранга, который ходил в море на крупном лайнере и часто бывал за границей. Таких вещей, как у неё, ни у кого из учителей в школе не было и они ей завидовали. При этом она держалась так естественно и просто, никогда не подчеркивала своего материального превосходства.

Ребята из класса рассказывали такой случай.  Один из наших учеников вечером пошёл в магазин. На дворе стоял конец ноября и температура была минусовая,  в ночь обещали сильный снег. У магазина лежал пьяный мужик, но его никто не замечал, все спешили домой после рабочего дня, ёжась от холода. Вдруг появилась Нина Николаевна, она была в шикарной норковой шубе в пол и в туфлях на шпильке, шапку она вообще никогда не носила.

Увидев пьяного, Нинушка направилась прямиком к нему. Проверила пульс, мужик был жив, но до бесчувствия пьян, она взяла его под мышки и потащила в магазин. На входе разразился скандал. Выскочила заведующая и начала орать на Нину Николаевну, мол зачем вы эту пьянь тащите в магазин? Та абсолютно спокойно спросила: «А если ваш сын или муж замерзнет на улице? Или они не пьют?». Заведующая удивлённо посмотрела на эту роскошную женщину, которая продолжила тащить алкоголика в магазин, быстро подхватила его за ноги и они вместе внесли его и положили на пол около батареи. Заведующая побежала вызывать милицию, чтобы сдать мужика в вытрезвитель.

На следующий день, на уроке литературы Нина Николаевна преподала нам урок человечности. Она нам рассказала про вчерашний случай у магазина и объяснила, что нельзя оставлять человека на улице, кем бы он ни был и осуждать человека за то, что он алкоголик. В то время тотального атеизма в нашей стране, никому из нас в голову не приходило, что осуждение - это большой грех, а уж помощь грязному и убогому человеку тоже была выше нашего достоинства. Спасибо, наша дорогая учительница за этот урок!

У нас сейчас в соцсетях все очень любят делать замечания блогерам, если те допускают ошибки в правописании, а Нинушка думала по-другому; она говорила нам, что чувствует себя не ловко перед своей роднёй, что пишет грамотно, без ошибок, ведь они могут подумать, что она  задирает нос, а она не хотела их этим обидеть и специально в письмах делала несколько ошибок.

В пятом классе она была единственным педагогом, который с каждым из нас говорил на «Вы». И ещё у неё было необыкновенное по тем временам качество, она считала, что не имеет право никому делать замечания. Может поговорить, убедить, попросить, но не ругать, не унижать, не оскорблять. По сравнению с математичкой, которая на нас орала: «дурак номер один встань…» и так далее по порядку, это было небо и земля. Она учила нас уважать других и себя. Она нас водила на фильмы и спектакли, которые с её точки зрения были достойными для просмотра, и мы разбирали увиденное, писали рецензии, учились писать стихи. Мне повезло, что мне жизнь дала именно такого учителя.

На этом описание своего детства я закончу. Я иногда думаю, хотела бы я вернуться в своё детство и жить в СССР? Мой ответ - однозначно нет. Я отпускаю прошлое и живу здесь и сейчас,  благодарю жизнь за то, что она мне дала.