яма

Меняю срочно скорби и печали
на божий дар и чистую тетрадь.
И  время поворачиваю вспять,
туда, где всё свежо, и всё вначале,
и ничего не нужно поправлять.
Ни звуки междустрочного регистра,
ни лёгкий сбой, мелодику и ритм.
Про это мы ещё поговорим.
Всё было оприходовано быстро,
и выброшены были словари.
Казалось - мир уместится в кармане,
но забегая  чуточку вперёд,
скажу, что всякий сам себе и врёт,
мелодией загадочной дурманя,
на самом деле всё наоборот.

Читателей умело оболгав,
сплавляешь лом унылых неликвидов.
Улыбкой заслоняешься для вида,
вельможам лепеча, что ты слуга
блудливых слов, безликих палачей,
в мантильи облачённых менестрелей.
И всё, о чем они тебе напели,
выплёскивалось ночью при свече
на чистый лист. И плавилась строка,
и тлели угли там, в латуннoм тигле,
а звуки величавые настигли
тебя, но только ранили слегка.

А что потом... Отцеживая воду,
ты уплотняешь жиденькую речь,
чтоб даже пустяком не пренебречь
пустому вдохновению в угоду.
Его пушинкой стряхивая с плеч,
сметаешь пыль густой одёжной щеткой,
ненужный сор и вычурную грязь.
Ошибок мелких больше не боясь,
слова в строке выстраиваешь чётко,
плетёшь из них причудливую вязь
узоров разных. Тоненькие нити
скрепляешь чутко сотнями узлов.
Соседствуют легко добро и зло,
как будто в гайку вкручен нужный винтик,
в уключину уложено весло.
Всё выверено, пригнано, весомо,
а слов порядок непоколебим...
Но в них патологический зажим
всплывает двадцать первой хромосомой,
и весь твой труд развеивает в дым.

Из слов состряпав скудной снеди горсть,
скормить её пытался миллионам
в столовых общепита и салонах,
куда и сам захаживал, как гость,
что хуже и татарина. Незван,
пуд соли рассыпая по солонкам,
всем предлагал увлечься вкусом тонким,
как некогда казалось - колдовства.
Блевали все, отведавшие снедь
невыпеченных бледных откровений,
а ты, считая задницей ступени,
катился вниз, мечтая умереть.

Глагольных рифм не видно и в помине,
твой текст уже король, а не плебей.
Но стреляный умелый воробей
в который раз проведен на мякине.
И что в итоге? плакаться судьбе
на слабину? Искать неторопливо
доселе неизвестные ходы,
в непроходимой куче ерунды?
Хлестать порок бичом императива,
растить нелепых образов сады,
поля, леса? По молодости сея
разумное и вечное? Смешной
поэтишка притащится домой,
вполне довольный новой Одиссеей,
обедом, приготовленным женой,
вином... А там - за ручку - вечный пахарь
опять рыхлит словесный чернозём.
Mечтает о высоком и своём -
шедевр давно зудит в районе паха.
Чего уж там... Для ясности замнём.

Всё о любви. Описан Вавилон.
Содом и пресловутая Гоморра
не станут основанием для спора.
К чему скрывать - творец всегда влюблён
совсем не в муз бесплотных, вовсе нет.
В чужих гаремах он совсем не евнух.
Под платья дев струится так напевно,
так незаметно ласковый сонет,
стыда не зная. Маг и чародей,
растлитель душ, с замашками сатира.
И шепчет беззастенчивая лира,
что от него не спрятаться нигде.

Уже пора бы взяться за Вильяма,
когда достиг немаленьких вершин.
Не славы ради, а просто для души.
И снова сам себе копаешь яму.
За окнами соседи - алкаши
пускают вкруг бутылочку портвейна,
по-братски делят плавленый сырок.
Вот пчёлы заготавливают впрок
пыльцу. Шмели гудят благоговейно,
детишки проказёнили урок.
Ну, словом - жизнь! Тепло не по сезону,
вино допито, время слать гонца,
И в магазин уносится пацан.
Ну что тебе, поэту-эпигону,
сказать ещё для красного словца,
для пущей убедительности... В общем,
не поминая всуе чью-то мать,
сломай перо, и не терзай тетрадь,
стремись писать понятнее и проще.
А может быть - и вовсе не писать.

03.06.2012