Выход. дан. и сост. кн. Время клейких листьев 2021

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ И СОСТАВ КНИГИ "ВРЕМЯ КЛЕЙКИХ ЛИСТЬЕВ"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

ВРЕМЯ КЛЕЙКИХ ЛИСТЬЕВ

Стихотворения. Рассказы

© Толстоус В.Н.,2021


ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54

Т54 Толстоус В.Н.
"Время клейких листьев" – Стихотворения. Рассказы. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" – 2021. - 84 стр.


Подписано к печати 22.10. 2021 г.

Дизайн                Воронов А.Б.
Рисунок обложки      Кисловская Е.С.
Рисунки к рассказам Оберемченко В.И.


        Книга "Время клейких листьев" включает в себя стихотворения, связанные с весной – самым, наверное, жизнеутверждающим временем года, когда после зимы просыпается природа, появляются новые замыслы и желания, из которых самое заветное и непреодолимое – вечное желание любви.
        Также в книге публикуются рассказы, написанные в 79-е и 80-е годы XX века, в которых поднимаются вопросы человеческих взаимоотношений.
        Для семейного чтения.



СТИХОТВОРЕНИЯ



***
Задержалась вязкая слякоть.
Послезимье. Провал небес,
что с утра опустились плакать
и завешивать хмарью лес.
Ветер с юга. Пора сугробам
в одночасье сойти водой.
По внезапно осевшим тропам
удаляется март седой,
а за цепью гор, на чужбине,
вдалеке от путей-дорог,
птицы рвутся к небесной сини,
им не дорог чужой мирок.
Зычный голос. Вожак, взлетая,
прокричал: «На крыло пора!»
И взлетела с болота стая,
направляя домой ветра.
На пути обгоняя грозы,
сотни стай уносили зной
в край, где соком полны берёзы,
остро пахнущие весной.


***
На улице вороны, сороки и синицы
кружатся и, как могут, пытаются пропеть
приветственные песни (пускай февраль не злится!),
и гонят – а к апрелю совсем прогонят смерть.
Дворовые собаки почувствовали солнца
щекочущие стрелы: ложатся во весь рост
и впитывают силу, что даром отдаётся
в настроенный на счастье собачий влажный нос.
А где-то в темнолесье подтаивают снеги,
чтоб вызволить из плена завистливой зимы
родник – весёлый, звонкий, – питающий побеги,
уснувшие зимою и видящие сны.
И в этих снах, наверно, им холодно и зябко,
ведь соки их не греют, и в почках жизни нет.
Но ключ звенит всё громче, и гонит сон их сладкий –
и почки набухают, и пьют весенний свет.
И видят мир собаки раскрытыми глазами,
и дышат полной грудью, а воздух чист и пьян.
...И Кто-то неизвестный летает над лесами
и дарит всем живущим озонистый дурман.


ВЕСНА

Перевернули календарь –
и март исчез, как не бывало.
Снега сошли, пропала марь
туманов, словно по сигналу.
Весне, наверно, свойствен план,
ведь ровно с первого апреля
она добавила тепла
и устремилась к новой цели:
вернула перелётных птиц,
чтоб зазвучали с неба песни –
ей надоели грязь и тишь
в безлистной голи поднебесной.
Апрель всё понял: начал впрок
сорить капелью и озоном,
и вдруг проклюнулся листок
в лесу остынувшем и сонном.
И рядом сотнями ростки
легко и шумно распрямлялись,
и укрывали склон реки
с гнездом, забытым журавлями.
Со снегом стаявшим несла
река осенний сор и щепки,
и плыл, пока что юн и слаб,
дух перемен, хмельной и крепкий.


ВЕДЬМИНА НОЧЬ

В безлистных ветках воет грустная стихия,
как будто плача и замаливая грех.
О чём-то шепчут листья палые, сухие,
сквозь них трава стремится – вверх, и только вверх.
Ошеломляет это страстное стремленье,
и чувство кожи расправляющейся жжёт.
Бессонной полночи невынужденный пленник,
я жду, а рядом – ограждающий флажок.
Дохнувший ветер невесом, нежданно тёпел.
Подстилка хвои – словно мягкая кровать.
А эти ветки я узнал – они для мётел
небесных женщин кто-то вынес дозревать...
Когда  же с неба месяц высветит вершину,
а ветер станет обволакивать теплом, 
замечу: крылья – замечательно большие –
забьются рядом и, пока не рассвело,
в дрожащем мире, нереальном до озноба,
до перехвата горла сладостной волной, –
как будто птичий  клин, свивающийся в штопор, –
увижу женщин, пролетавших над луной.


***
Случайной птицы голос звонкий
как зов горниста поутру:
«Вставай! Над нашею сторонкой
весна раскинулась вокруг.
Она прогнала зимний холод,
из дальних стран впустила птиц,
и эта трель – последний довод
весны, не знающей границ».
И сразу запах клейких листьев
стал биться волнами в окно.
Внизу соседский парень свистнул –
и я так мог давным-давно.
Но я молчал. В окне напротив
застыл в пугающей тоске
твой одинокий тонкий профиль
с ажурной тенью на виске.


***
Под вечер солнце снова из-за тучи
сверкнуло после шквала и дождя.
Сказала мама-утка, что научит
в воде питаться нас, её утят.
Ещё у мамы важная забота:
на небо поглядеть – а вдруг летит
крылатый и клювастый, страшный  кто-то,
имеющий безмерный аппетит.
Мы любим в нашем озере плескаться
и рассекать его из края в край.
А этот запах бархатных акаций!
Сказала мама – так же пахнет рай.
Мы с братом знать о том не знаем, где он,
мы вылупились только что, весной.
Я не такой как все. Мой голос – тенор.
Смеются все, а мне так всё равно.
«Он не жилец» – сказала маме огарь.
Она в округе главная сейчас.
Серчает мама, ну а мне неплохо.
Закат, и дятлы весело стучат.
Так много мыслей! Что мне с ними делать?
Я всех люблю, желаю всем добра.
На небе звёзды. Искра пролетела…
Ну, всё, прощайте. В общем, до утра.


***
Весной две вещи мучают меня:
уснуть мешают птицы и капели.
Я не могу простейшее понять:
откуда власть любовного огня
и почему в ночи истома в теле.
На платьице твоё люблю смотреть,
на шею, руки тонкие, и плечи.
Осталось жизни максимум на треть,
и молодым, увы, не стану впредь,
а в детстве загадал, что буду вечен.
Пишу тебе как встарь и от руки.
Письмо вложу в конверт и почтой вышлю.
Увидишь почерк – линии легки,
да я и сам живу ещё таким 
невзрослым юношей, домашним. Книжным.
Но я тебя как в юности люблю.
Не отвергай, пожалуйста, с порога.
Да, не такой, как прежде, и не юн,
а жизнь – узнал – подобна хрусталю:
её разбить – не нужно силы много.
Мне завтра в путь. Когда придёт письмо,
его я встречу в крашеной палате,
где многие не справятся с чумой
нагрянувшей, и хочется домой,
но принесут письмо и скажут: «Нате!..»


***
Задуматься. Уйти в себя. Окинуть небо
помолодевшими глазами.
Смежить ресницы. Волосами
рассеять ветерок, невидимый как небыль.
Заметить мах кружения далёкой птицы.
Вздохнуть от праздности незнаний –
(и виновата в том весна ли?)…
Неверие в полёт без крыльев не простится.
Пусть явь (не сон ли?) прочь уйдёт, прервётся,
но не сейчас, потом, когда-то…
Что это – гром? Его раскаты
напоминают звон ведра на дне колодца.
Смешно. Улыбка. А вокруг потоки счастья,
касаясь, греют и качают:
нет ни грустинки, ни печали –
молиться хочется о прочности их власти…


ГРОЗА

Поля просторны. Бор суров.
Гроза. Далёкие зарницы. 
Стекает с красных молний кровь,
чтоб, отсверкав, испепелиться.    
Под ветром клонится ветла.
Внезапный дождь сечёт и хлещет
поля, окраину села,
холма отложистые плечи.
Несутся тучи, гром гремит,   
в ответ – печальный скрип деревьев.
Как будто бы из-под ракит
на землю рвётся кто-то древний –
он и хохочет, и ревёт,
и наклоняет книзу травы,
на бурной речке ищет брод
и не находит переправы.


***
В пять утра без будильника солнце
прорвалось из-за дальних холмов.
Рыжий кочет на крыше колодца
прокричал, что он жив и здоров.
Рощу ветер погладил по кронам,
свистнул сыч в ожидании сна,
и страну покрывалом зелёным
застелила к восходу весна.
У ворот самодельную флейту
в руки взял деревенский пастух.
Под мелодию близкое лето
тополёвый приветствовал пух –
он вздымался, кружился, вертелся,
и носился легко по дворам, 
а совсем не имеющий веса
плыл пастух и на флейте играл.


КРУГОВОРОТ

В посёлок жизнь ворвётся с птицами в апреле,
когда стремятся листья к солнцу и теплу,
а чтоб листва под летним солнцем не сгорела,
дохнёт прохладный бриз ночных июльских лун.
Пора дождей грибных, осеннего ненастья,
речной ухи благословенного дымка,
для человека – ожидаемое счастье,
и, словно счастье, беспокойное слегка.
А у влюблённых, только схлынет половодье,
и просияет луг невиданным цветком,
всё меньше сладу с просыпающейся плотью,
когда взлетаешь ввысь беспечно и легко.
И лишь у времени сизифова работа,
одна и та же, на погоду несмотря, –
с весны до зимнего морозного исхода
листать бестрепетно листки календаря.
Но всё же есть важнее бренности намного –
то, что является в молитвах или снах: 
в тот миг, когда звезда застынет над порогом,
узнать свой день и час в последних временах.


***
Шипенье на огне сковороды.
Роскошество яичницы и гренок.
Журчание смываемой воды
на пенной белоснежности тарелок.
Истома приоткрытого окна.
Скворечьи трели с тополя напротив.
Четверг. Обыкновенная весна.
Улыбка в ожидании субботы.


***
Две горлицы опять садятся на гнездо,
что год назад им верно послужило.
Им не страшны ночные лязги поездов,
а днём гудки и пыль автомобилей.
Свой ветхий дом подправят высохшей травой,
и в нужный срок, не поздно и не рано,
вдвоём опробуют укромный терем свой,
и два яйца отложит птица-мама.
И станет долго без движения сидеть,
покуда в срок проявятся две жизни
под скорлупой двойным биением сердец,
творя живое из овалов неподвижных.
Когда же снова дети встанут на крыло
и улетят, забыв сказать спасибо,
семейство мимо пролетающих орлов   
отметит: ветер терем тот рассыпал.


***
Я ненавижу тишину
безжизненной зимою.
Остатки марта отряхну,
окно в апрель открою.
Пролёт проснувшихся стрекоз
я в мае не нарушу,
и храму выросших берёз
свою доверю душу.
В цветы оденутся сады,
и, пьян от кислорода,
увижу лето впереди
в косых лучах восхода.
Пронижет пение шмеля
среди цветущей вишни;
жужжит: "Люблю тебя, земля.
Я тоже здесь не лишний..."


***
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Берёзы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
      О.Э. Мандельштам, 1909 г.

Я ничего сильней не знаю,
чем сопричастность к тихим далям,
где март не знает, он – весна ли,
хотя и дни длиннее стали.
Ещё срываются метели,
и лёд на озере не стаял.
Зима неужто до апреля
в чужом альбоме дни листает?
Но вот пронёсся талый запах,
укрытый с осени снегами.
Весна несмело, тихой сапой, –
цветы растит на белой ткани,
берёзам шепчет: «Прочь невзгоды!
Приподнимайте к солнцу ветви,
пока оно по небу ходит,
и только к ночи вечерейте».


***
От берёзовой рощи к холодной порожистой речке,
сквозь высокие травы по тропке звериной иду.
Солнце добрым теплом согревает открытые плечи
и прохладой манит неохватный раскидистый дуб.
Полной грудью вдыхаю густой опьяняющий воздух.
Надо мной птичий хор и небесный солист соловей.
Понимается ясно, что жить надо тихо и просто –
просто ввериться счастью идти по высокой траве.


***
Не жди решения простого, –
нам книги умные твердят,
но с неба к нам слезами Бога
стекают капельки дождя.
Ты ищешь истину в природе,
ведь чисто в мире после гроз,
и знаешь: всякий путь не пройден,
когда не веришь в силу слёз.
Но вот с полей уйдёт стихия,
сроднится с высью небосвод, –
и половинкой панагии
над миром радуга взойдёт. 
Она расправит в полпростора
волшебных врат полукольцо,
и в нём на миг – с горящим взором –
мелькнёт небесное лицо.


***
За весной опять зима.
Надеваем полушубки.
Только б не сойти с ума –
он как лёд в морозы, – хрупкий.
Восемь градусов тепла –
это в полдень. Утром – иней.
Чтобы в стужу шли дела,
есть нужда в адреналине
(Правда это или бред –
на себе не проверял я)
Что же будет в декабре? –
время ведь идет спиралью.
Сын из шкафа взял коньки,
говорит – кататься буду.
С ним тягаться не с руки –
отошла былая удаль.
Ночью в небе столько звёзд –
ни тепла от них, ни света.
В шкаф и я залез. Принёс
к телевизору два пледа.
Не мешало бы борща,
только с печки, с жару, с пылу.
Всё ж пора жару прощать,
ведь при ней неплохо было.


***
Цветов акации серебряные грозди.
Кустов сирени многоцветный хоровод.
От яркой зелени весеннего прироста
острее зрение и глубже небосвод.
Шмели гудят, и солнце греет без азарта,
лишь стебли трав к себе вытягивает вверх.
У мая нет лихой заносчивости марта
и нет с апрелем для общения помех.
Здесь даже время завивается в спирали,
кружась у каждого цветущего куста,
и потому цветы легко и без печали
так долго в небо смотрят с каждого листа.
Но главной важности и высшей цели мая,
куда влюблённых так загадочно влечёт,
никто на свете, кроме певчих птиц, не знает.
А мы твердили: знаем всё наперечёт.


ОРЛИЦА

По морю хочется скользить навстречу волнам
и птицей резать голубые буруны.
Открылось: в мире, к добродушию не склонном,
под утро волны неожиданно нежны,
да свежий ветер у забытого причала
осушит бережно прощальную слезу.
Поймёшь не сразу: начиная всё сначала,
о лучшем прошлом и не вспомнишь – недосуг.
Осталась в сердце несгибаемая вера,
что есть на свете, не забыты чудеса,
а беспокойство и натянутые нервы
пусть остаются там, где высохла слеза.
Бескрайно море. Ветер. Хочется молиться.
Отсюда ближе до возвышенных небес,
где малой точкой чернокрылая орлица
крича, на солнце мчится. С облаком вразрез.


***
Вечерний месяц, рыж и стар,
впечатал в небо след подковы,
накрывшей пятнышко Стожар –
нашлёп веснушки подростковой.
Лежала степь, глядела вверх,
качала травы и деревья.
Старея, тонкий месяц мерк,
чернея правым подреберьем.
Свечой на маковке холма
застыл понурившийся путник.
Простор охватывала тьма
и уплотнялась поминутно.
Стоящий словно вырастал,
на посох грузно опираясь,
пока в степи звучал хорал 
цикад, рассеивавших радость.
Она пронзала капюшон,
глаза подсвечивала белым.
Казалось, путник окружён
со звёзд осыпавшимся мелом.






РАССКАЗЫ



УЖЕНЬЕ РЫБЫ

РАССКАЗ


I. «ВОРОНА»

           Под ногами Васильева скрипел холодный песок, босые ступни зарывались в него по щиколотки. С реки доносились громкие всхлипы играющих рыб, да гулкое эхо доносило с дальнего берега бормотание раннего рыбака, что отталкивал от окутанных туманом мостков свою лодку, и весло при этом противно ёрзало и скрипело. Все звуки, даже самые далёкие, благодаря особенной утренней невесомости воздуха, казались возникающими где-то рядом, у самых ног.
           Туман уходил. Горизонт на востоке постепенно прояснялся. Звёзды гасли одна за другой. На небе только зябкая Венера ещё оставалась некоторое время греться в крепнущих солнечных лучах. 
           На противоположном берегу уже угадывались бронзовые стволы сосен и зелёный ряд прибрежных кустарников, а из воды показались коричневые качалки рогоза.
           За изгибом реки, среди густых зарослей орешника, у Васильева имелось своё излюбленное место. Лишь несколько метров узкого песчаного пляжа отделяли их от высокого каменистого мыса с одинокой сосной на вершине. Между мысом и орешником расположился небольшой, но довольно глубокий залив. Здесь Васильев любил по утрам удить рыбу.
           Сорвался лёгкий ветерок, спутник рассвета. С близкой реки потянуло прохладой. Васильев раздвинул ветви кустарника, вышел к своему месту и с досады сплюнул. Место оказалось занятым, причём второй день подряд.
           На лугу, за пляжем, потрескивал костерок. Над ним, на косо вкопанной жерди, шумел замызганный чайник. У самой воды из песка торчали два корявых свежесрубленных удилища. От них едва заметными паутинками в реку тянулись рыболовные лески.
           Владел удилищами угрюмый тощий субъект, чей обнажённый торс оброс чёрными всклокоченными космами. Мужчина сидел на берегу, по-турецки поджав ноги. Васильев его видел в профиль, почти полностью состоявший из длинного худого носа и жидкой бородки клинышком.
           «Опять эта ворона здесь», – досадливо поморщился Васильев, с нарочитым шумом бросая  на песок свои сумку и туфли.
           «Ворона» повернул к нему своё узкое птичье лицо. Из-под лохматых бровей сверкнули белки глаз. Незнакомец сказал неожиданно тонким голосом:
           – Доброе утро. Наверно, я занял Ваше место. Вчера я не знал, что оно занято, а сегодня сколько ни искал, ничего лучше так и не нашёл. Нравится мне здесь. Главное, что ниоткуда этот заливчик не виден, – только с реки. 
           – Доброе утро, – буркнул Васильев.
           Настроение испортилось сразу и надолго. Васильев не любил лохматых. Лысые тоже не нравились, но все лохматые казались ему хулиганами и циниками.
           Около птиценосого рыбака стояло ведро. Проходя мимо, Васильев успел заметить в нём стайку мелких плотвичек. У настоящих рыболовов плотва рыбой не считалась, поэтому Васильев только удовлетворённо хмыкнул и ускорил шаг. Нужно было торопиться: солнце обещало вот-вот появиться, а тогда – хоть удочку отбрасывай в сторону. Васильев прошёл чуть дальше, к мысу. Он знал, что здесь, в прохладной и мутной глубине, водились язи. Опытным глазом прикинул место прикорма, разломил о колено круг макухи, и принялся разбрасывать кусочки таким образом, чтобы они усеивали гладь омута более-менее равномерно. Затем наживил на крючок муравьиные яйца и со свистом зашвырнул леску как можно дальше. Поплавок мягко шлёпнулся на воду. Васильев укрепил удилище, достал из сумки складной стульчик, разложил его и осторожно сел, стараясь не шуметь.
           На той стороне залива лохматый рыболов, казалось, уснул. У него не клевало.


II. ЯЗЬ

           С неприязнью косясь на соседа, Васильев подумал, что огонь и дым костра может заметить рыба. Предаваясь такого рода размышлениям, он чуть не зевнул язя. Поплавок завозился, удилище дрогнуло. От неожиданности растерявшись, Васильев попытался сразу же подсечь, но этим едва не испортил всё дело. Успокоился, правда, быстро, собрал волю в кулак и сразу вспомнил, что нужно делать при поклёвке. Вскоре из воды показалась широкая косоротая голова крупного язя. Имейся у Васильева лишняя пара рук, он от удовольствия тут же хлопнул бы себя по бёдрам: попался явно не сопливый подъязок, а настоящая, матёрая рыба. 
           Лохматый тоже заметил, что добыча нешуточная, встал, открыл узкий рот, собираясь что-то сказать, и, сам того не замечая, наступил на своё же удилище. Раздался хруст, удилище переломилось и по воде пошли круги.
           Васильев, не разобравшись, диким голосом заревел, взмахнул удочкой, – и громадный язь, точно самолёт, просвистел над его головой и глухо ударился о гранитный валун, которым оканчивался мыс.
           – Уйдёт! – заорал лохматый, выпучив глаза.
           Язь бился о камень с такой силой, словно хотел размолоть его в песок. С каждым ударом хвоста рыбина всё ближе подкатывалась к воде, а Васильев всё никак не мог её схватить.
           – Ведро, – прохрипел он, – ведро!
           Лохматый понял, на бегу подхватил ведро за дужку и, расплёскивая воду, понёсся с ним к Васильеву.
           – Фух-х! – простонал тот, едва язь оказался в компании плотвичек.
           – Он их пожрёт, – пожаловался лохматый, наблюдая бешеную пляску в ведре.
           – Нет, – улыбнулся Васильев, заметно добрея, – он не такой. Язь – рыба тихая.
           Лохматый с сомнением покачал головой. Буйный гигант едва помещался в ведре и совсем притомил ошарашенную мелюзгу.
           Тем временем запели птицы, в небе захлопали сотни крыльев. Всё живое просыпалось, разлепляло сонные глаза, свистело и вертелось, словно выполняло упражнения единой для всех зарядки.
           На какое-то мгновение звуки притихли, очарованные, – и появилось солнце. Сразу стало теплее. Показалось – даже деревья хрустнули отвердевшими за ночь суставами, распрямляясь и вытягиваясь навстречу свету.


III. УХА

           – Меня зовут Иван, – сказал Васильев, протягивая руку.
           – Семён, – кивнул лохматый, принимая её.
           В рукопожатии кисть Семёна оказалась хрупкой и слабосильной. В приливе доброты Васильев пожалел, что сжал её как обычно, по-медвежьи.
           Договорились из плотвы сварить уху, а язя не трогать. Полуметровой длиной своей и трёхкилограммовым весом он внушал уважение, словно музейный экспонат.
           Семён предложил, пока варится уха, ещё раз испробовать удачу в ловле, но Васильев только рукой махнул.
           – Как только солнце поднимется – язя лучше не трогать, – сказал он. – Время только зря потеряешь. Не выносит он света.
           Семён оказался неплохим поваром. Васильев понял, что дело в руках мастера, поэтому расслабился: снял свои закатанные почти до колен брюки и несколько раз с головой окунулся в реке. Вода ещё не успела прогреться и хорошо остужала горячее тело. Выныривая, Васильев фыркал от полноты чувств и ощущения самого настоящего, дикого, почти животного счастья.
           В сравнении с водой на берегу оказалось ещё довольно прохладно. Зацокав зубами, Васильев пару раз обежал вокруг костра, согрелся и великодушно предложил Семёну сменить его у готовящейся в ведре ухи, чтобы тот смог тоже освежиться в реке.
           – Да ну её, – отмахнулся тот. – Не люблю я по утрам купаться в реке.
           – Закаляться нужно, дружище, закаляться, – заметил Васильев, участливо глядя на костлявую спину Семёна.
           Вскоре поспела уха. Разносившийся вокруг пряный аромат подошёл к тому рубежу, когда от обилия слюны во рту трудно разговаривать. Вокруг широкого низкого пня разложили старые одеяла. Появились водка, огурцы, и прочие нужные вещи. Посередине импровизированного стола установили ведро с дымящейся ухой, разлили то, что полагается, по стаканам, чокнулись, и начался завтрак.


IV. МУЗЫКАНТ

           – Ты, наверно, местный, – предположил Семён, закусывая огурцом.
           – Не угадал. Сам я из города… – Васильев назвал город, – а живу у тётки в Кисляровке. В отпуске. А вообще-то я работаю в депо, вагоны ремонтирую.
           – Понятное дело, – согласился Семён. – Выходит, мы друг другу не чужие. Я ведь тоже к поездам отношение имею.
           – Да? – усомнился Васильев, косясь на явно не рабочие руки своего спутника.
           – Я вагоны не ремонтирую, – сказал Семён, поймав его взгляд, – я работаю проводником.
           – А-а, – протянул Васильев. – Ясно. Тоже нужная профессия. Постой, – спохватился он, вглядываясь в лицо Семёна, – я тебя, случайно, не знаю? Ты на каком поезде ездишь?
           – Нет, мы вряд ли встречались, – покачал тот головой.
           А потом хитро усмехнулся и добавил:
           – Но видеть ты меня мог. Вспомни.
           Васильев наморщил лоб. В голове вертелись какие-то картинки, лица, но толком ничего не припоминалось.
           – Сдаюсь. Не в Харькове ли, на вокзале?
           – В кино ты мог меня видеть. Вот, – и Семён рассмеялся, глядя на Васильева с некоторой гордостью.
           – Что?
           Семён явно наслаждался возникшей паузой.               
           – В каком кино, документальном?
           – Бери повыше.
           – Ну да, неужели в художественном?
           Семён усмехнулся.
           – Помнишь картину? – спросил он и сказал название.
           – Конечно. Два раза смотрел. Но там же играли…
           – И я играл. Помнишь сцену в ресторане?
           – Это когда земляки встретились, и друг другу песни заказывали?
           – Да. Ну, теперь вспоминаешь?
           – Да ты что? Не мог же ты играть главную роль.
           – Я в оркестре играл. Они песни заказывали, а я им пел.
           Васильев напряг память.
           – Припоминаю, кажется. Точно, вспомнил. Так это был ты?
           – Я.
           – Постой, а как же поезда? Ты же говорил, что проводником…
           – Да, теперь проводником.
           – Но как же так? Это что, по совместительству?
           – По какому там совместительству, – отмахнулся Семён. – Это длинная история. 
           – Не хочешь, не говори, – пожал плечами Васильев. «Это же надо, – подумал он. – Мужик попал в настоящее кино!»
           – Да чего там, расскажу, – вдруг согласился Семён.
           Им явно овладевал хмель. Выпуклые глаза под мохнатыми бровями увлажнились. Васильев поглядел в них и увидел там себя, отражавшегося полностью, целиком. «Что ни говори, – подумал он, – а эти глаза принадлежат человеку, причастному к искусству». Васильев с детства любил кино, но артистов прежде не видел ни разу.
           – Я играл в оркестре, в ресторане. В знаменитом ресторане, – начал Семён, закуривая. – Руководил оркестром. Играли мы неплохо, иначе кто бы нас стал снимать в кино. В городе меня все знали. Может, слыхал?
           – А фамилия? – спросил Васильев, прикуривая от сигареты Семёна.
           – Захаревич. Оркестр Семёна Захаревича.
           – Нет, не припомню.
           – Ну, нас на пластинки, конечно, не записывали, поэтому и не знаешь. Режиссёру мы понравились. Он пришёл в ресторан, послушал и сказал, что мы – обобщённый жизненный тип. Правда, несмотря на то, что мы тип, всё-таки пришлось отснять пять дублей, чтобы попасть в режиссёрский формат. Ну, ты знаешь, как там у них в кино…
           Васильев глубокомысленно кивнул.
           – Заплатили нам прилично, – продолжал Семён. – У них это дело поставлено туго: после съёмки тут же выдают сумму наличными. А настоящие артисты вообще гребут огромные деньжищи. Ну просто кошмарно большие, только успевай набивать карманы. Но, конечно, и пашут они, бедняги, дай Бог каждому. Я сам видел, как один из киношников после каждого дубля клал под язык по таблетке валидола.
           Васильев понимающе покачал головой.
           – Так вот, – распалялся Семён. – Ты помнишь эпизод из фильма: когда перед тем, как заказать песню, каждый из главных героев бросал в оркестр по купюре?
           – Помню.
           – Всё, закрылась лавочка. Нет теперь этого. То ли после нашего фильма, то ли ещё почему-то, но лавочку с купюрами прикрыли.
           – Да ну?
           – Точно. Теперь каждый оркестр должен иметь свой репертуар, и не дай Бог от него отступить. Ни за какие купюры.
           – Ишь, как прижали вашего брата, – посочувствовал Васильев, впрочем, не без злорадства. – И много вы загребали за вечер?
           – Не буду говорить, – мотнул головой Семён. – Ты всё равно не поверишь. Трёхзначные цифры.
           – На каждого? – охнул Васильев, округляя глаза.
           – На оркестр, конечно. Но ты прикинь, сколько выходило за месяц! То-то же. А теперь – всё, баста. И мы разбрелись кто куда. Кто же станет работать за бесплатно? Ясное дело – никто. Теперь кто на свадьбах шабашит, кто – на похоронах. А я вот подался в проводники.
           – А что толку? – удивился Васильев. – На зарплату проводника не разгуляешься.
           – Не скажи, – хитро прищурился Семён.
           Его глаза разгорелись, в них появился металлический блеск. Так сияет рубль под солнцем.


V. ОХОТА НА «ЗАЙЦЕВ»

           – Не скажи, – продолжал он. – Иначе разве я пошёл бы на «железку»?
           – Не пойму, – признался Васильев, разводя руками.
           – Ты «зайцем» в поездах когда-нибудь ездил? – напрямик спросил Семён.
           – Нет, никогда.
           – А многие ездят. Есть такие направления, куда билеты не достать. А ехать надо позарез. И безбилетник приходит, конечно же, к проводнику. Для него проводник – самый главный человек. Смекаешь?
           – Нет ещё.
           – Какой ты непонятливый, – поморщился Семён. – Это же просто. Человек подходит к проводнику, то есть ко мне, и просит, умоляет, волосы на себе рвёт. Просит войти в его положение. А тут ещё жена вздыхает, дети плачут. Ты, конечно, крепишься, ссылаешься на инструкции, но постепенно таешь. Тут главное – не переиграть, соблюсти меру. В нужный момент в тебе пробуждается сострадание, и ты уступаешь. Отводишь их в свой вагон и берёшь за проезд наличными. Пусть едут добрые люди. И таких вот «зайцев» как мух полно. Только успевай считать рублики. Теперь понял?
           – А как же бригадир? – всё ещё не верил Васильев.
           – Бригадир и есть самое главное лицо. Вообще-то это он заставляет нас, проводников, набирать «зайцев». За это ему причитается часть «навара». Каждый заработать не дурак.
           Васильев поперхнулся дымом. Он представил, как его Маша в простеньком платьице сидит за столом в их квартире и распределяет его небольшую получку. Это – сыну на брюки, это – себе и мужу на туфли, а это – на питание. И – всё, на большее не разгонишься. Васильев тряхнул головой, насупился.
           – Сейчас я живу у деда моего приятеля, в Вишняковке, там, за лесом, – продолжал Семён, наливая ещё водки. – Тяжёлые времена пережидаю, молочком парным отпаиваюсь.
           – Что? – встрепенулся Васильев, выплывая из забытья.
           – Да проболталась какая-то сволочь. Органы на хвост сели, – объяснял Семён, смачно закусывая яблоком. – Ты пей, чего на неё глядеть. Её пить надо, чтоб весело было. И чтобы забыться, – добавил он тише, и быстро, воровато оглянулся, точно позади стояли те самые «органы».
           – Скрываешься? – сипло спросил Васильев, опорожнив стакан.
           – Скрываюсь, – подтвердил Семён.
           – Боязно, значит?
           – Немного есть, – хихикнул Семён.
           Захаревича начинало разбирать под начинающим припекать солнцем.
           – Боюсь, – подтвердил он, – но только чуть-чуть. Меня не найдут. Концы обрублены. Я вовремя перевод взял, в Среднюю Азию. Но, – поднял он указательный палец, – я туда не поеду. Пускай ищут. Объявлюсь там, где никто не ждёт. Вот им! – он свернул кукиш.
           – А всё ж сильно боишься, – боднул головой Васильев. 
           – Я? Да никого я не боюсь. Хочешь, на всю реку крикну, что не боюсь?
           Васильев молчал, скептически улыбаясь. Это ещё больше раззадорило Семёна. Он встал, сложил ладони рупором и заорал:
           – Я, Семён Захаревич, никого не боюсь! Никого не боюсь!
           – Боюсь, боюсь, боюсь, – долетело эхо с того берега.
           Васильев насмешливо хмыкнул.
           Семён топнул ногой. Его пьяная физиономия сморщилась.
           – Чего лыбишься? – наскочил он на Васильева и схватил его за ворот рубашки. – Нет у тебя права лыбиться, слышишь – нет!
           Его пьяные бешеные глаза навыкате и лохматые космы кружились перед лицом Васильева, а оскаленный рот расплёвывал вокруг капельки слюны.
           Васильев не спеша поднялся, легко оторвал от ворота слабые руки проводника-музыканта, и с наслаждением, крякнув, запустил кулак прямо в брызгающий рот.
           – Оп! – сказал Семён скорее всей грудью, чем ртом, и, далеко отлетев, со скрипом приземлился на песок.
           – Зубы, – застонал он минуту спустя, сидя на песке и размазывая кровь по лицу. – Ты мне зубы выбил. Два зуба. Вот, – показал он.
           И вдруг заплакал. Горько, по-детски.
           Васильев повернулся к нему спиной. Начал собирать сумку. Из ведра достал успевшего просолиться язя, повертел его в руках, подумал немного, и бросил Семёну, на одеяло.
           – Возьми, – сказал он спокойно. – И сматывайся отсюда. Ещё раз увижу здесь – не обессудь.
           – Ты мне зубы выбил, – плакал Семён. – Я на тебя в милицию заявлю, вот увидишь.
           – Заявляй, – согласился Васильев. – Сматывайся, я тебе сказал. Понял? Или повторить? Киношник…
           Васильев обулся, опустил закатанные штанины брюк, подхватил сумку, собрал удочку и вышел на тропинку, ведущую в Кисляровку. У орешника оглянулся. Семён всё ещё сидел на песке. Обхватив ладонями лохматую голову и раскачиваясь, он поминутно сплёвывал под себя кровавую слюну.
           Раздвинув кусты, Васильев ступил на тропинку и зашагал вдоль берега реки.


ЭПИЛОГ

           Дня через два тётка Марфа, у которой квартировал Васильев, принесла свежую новость.
           – Ты знаешь, Ваня, вчера в Вишняковке городская милиция арестовала какого-то приезжего. Он у Деда Антипа на постое жил.
           – А кто ж такой? – спросил Васильев равнодушно.
           – Говорят, известный преступник. Его искали по всей стране. Антип-то со страху чуть из дому не удрал.
           – Что за преступник? Как зовут? Ты ж, тётка Марфа, всё знаешь.
           – Вот же ж память проклятая, – всплеснула она руками. – Забыла.
           – Ну, забыла так и ладно, – пожал плечами Васильев.
           Нужно было готовить снасти. Этой ночью ему обязательно повезёт и удастся словить крупного язя, может быть, такого же красавца, как в прошлый раз. Погода обещала не испортиться. Ночи теперь безлунные, да и заветное место освободилось.
           Должен попасться крупный язь, обязательно должен.

1982 г.






ОСТОРОЖНО: ЗЛАЯ СОБАКА!

РАССКАЗ

            
           – Боже мой! Ты ли, дорогой? Рад, очень рад. И, главное, как неожиданно…
           Ещё бы!.. Но делать нечего, и я принуждённо улыбаюсь, даже трясу руку.
           В этот раз мне встретился долговязый субъект по прозвищу «Заклёпка». Во время учёбы в институте я его знал мало и старался без нужды не общаться. Его выгнали с четвёртого курса за попытку спьяну сбыть джинсы нашему замдекана. История наделала шума, тогда он и получил своё прозвище.
           Прошло больше пяти лет. Заклёпка исчез. Память о нём совсем стёрлась, поэтому стоило больших усилий припомнить, кто же передо мной.
           – Друг! – начал он, как бывало прежде. – Я знаю, ты работаешь в угольной промышленности. Это здорово! У меня есть ещё один друг, так вот он хочет устроиться на шахту.
           – При чём же здесь я? – спрашиваю.
           – Как – при чём? Посоветуешь.
           – Прямо сейчас?
           – А чего тянуть? Делов-то всего,  – плюнь и разотри. Это недалеко, в десять минут допрыгаем.
           Как я ни сопротивлялся, всё же железная хватка Заклёпки сделала своё дело. Пока шли, я успел узнать, что кандидата в шахтёры зовут Эдуардиком, ему скоро тридцать пять, голова у него лысая как футбольный мяч, он – толстый. В общем, смешной. По профессии – мясник, немного меланхолик, но «себе на уме».
           Мы подошли к усадьбе Эдуардика. На необъятных, ядовито-зелёного цвета воротах белела табличка, предупреждавшая, что во дворе злая собака. Я смерть как боюсь собак. Видя моё состояние, Заклёпка махнул рукой:
          – Э, брат, не бойся. Никакой собаки нет. Камуфляж. Эдуардик не переносит псов. Особенно милицейских.
           И он подмигнул. Неимоверно изогнувшись, сделав губы трубочкой и подобострастно закатив глаза, Заклёпка нажал кнопку.
           – Кто? – послышалось издалека.
           – Эдуардик, это я, – почти пропел Заклёпка.
           Из-за ворот спросили:
           – Ты, что ль, Заклёпка?
           Эдуардик предстал в точности таким, как я и представлял. Рост ниже среднего, руки и ноги как сосиски, голова и шея напоминали свиную заднюю часть. Он и говорил как хрюкал, – по-поросячьи.
           Познакомились. Хозяин повёл нас в беседку, отделанную белым камнем, посадил на отполированные каменные скамьи, и ушёл. Я готов поклясться, что сидел на мраморе, или, во всяком случае, на очень точной его имитации. В центре беседки расположился
массивный дубовый стол с гнутыми ножками в виде львиных лап, рядом стояло
инкрустированное (не иначе как серебряное?) ведро со льдом, и в нём громоздилось не меньше трёх пузатых бутылок шампанского.
           – Ну как? – прошептал Заклёпка.
           – Никак, – сказал я бодро, и подумал: не охать же, в конце концов, от восхищения.
           – Ты взгляни на дом!
           Дом как дом. Комнат, наверное, на пятнадцать. Ну, двухэтажный, ну с башней, ну с флюгером. Ну и что? Гараж в подвале? У многих он есть. Павлин по двору гуляет? Что ж такого? Я таких птичек в зоопарке видел в немалом количестве. В конце концов, каждый живёт так, как позволяют средства. Мяснику Эдуардику иначе жить и не полагалось.
           Хозяин вернулся с хрустальными фужерами, тяжело сел на скамью и вытер платком лысину.
           – Жарко, – сказал он, словно извиняясь, – в такую погоду нормальные люди упиваются шампанским. Я правильно говорю?
           – Конечно, Эдуардик, – закивал Заклёпка.
           – Приступим, – решил хозяин. – Заклёпка, действуй.
           Тот оказался мастером откупоривать шампанское. Получился хлопок, пробка вылетела пулей и упала рядом с павлином. Птица клюнула её и отшвырнула прочь.
           Эдуардик выпил содержимое фужера не отрываясь.
           – Так ты, Василий, работаешь на шахте? – начал разговор Эдуардик. – И кем же?
           Я сказал. Эдуардик задумчиво повозил платком по лысине и крякнул.
           – Нет, не смогу. Тут диплом нужен. Где его сейчас достанешь? Я правильно говорю?
           Заклёпка глубокомысленно кивнул.
           – А кем ещё можно устроиться?
           Я назвал пару рабочих профессий.
           – И что же эти шахтёры делают?
           Я рассказал, как умел.
           – А какие заработки?
           Я выкопал из памяти несколько цифр.
           – Немало, – протянул Эдуардик. – Что, Заклёпка, идти мне работать на шахту?
           Не дождавшись ответа, сказал:
           – Говоришь, нужно десять лет подземного стажа? Это очень много. Может, есть где поменьше?
           Я отрицательно покачал головой.
           – Ну что ты, Заклёпка, молчишь? Идти мне на шахту работать, или нет?               
           – Почему же не пойти, – отозвался тот. – Тем более, ты же знаешь...
           – Знаю, – перебил Эдуардик. – Но десять лет! Под землёй! Страшновато. Как, Василий, страшно в шахте? Ты признайся, не бойся.
           Я пожал плечами.
           – Юлишь, – не похвалил Эдуардик. – Ну да ладно.
           Он сжал кулаки. Они были громадные, величиной с голову Заклёпки.
           – Хорошо, – решился Эдуардик.  – Я зайду к вам на шахту. Представишь там меня в отделе кадров. Скажешь, что так мол и так, человеку нужна работа по душе. Пусть уж найдут что-нибудь полегче и поденежнее. Такая работа должна быть на шахте. Должна быть, и всё.
           Он встал, давая понять, что разговор окончен. Мы тоже поднялись, торопливо допивая остатки шампанского. Кончиками толстых пальцев левой руки Эдуардик брезгливо взял фужеры, всей кистью правой руки – пустую бутылку, по пути бросил её в большую плетёную корзину, доверху заполненную стеклотарой с яркими наклейками, и направился в дом.
           – Эдуард, – позвал я, боясь, что он уйдёт, не ответив на вопрос. – Эдуард, а зачем Вам шахта?      
           Эдуардик окинул меня тяжёлым взглядом, мешковато повернулся и молча скрылся в доме.
           Увидев, что хозяин ушёл, Заклёпка изловчился и дал павлину пинка.
           – Ух ты, птица, – погрозил он вслед недовольно крякнувшему созданию.
           Мы оставили диковинный двор, и вышли на простор улицы. Я впервые за целый час вздохнул свободно, хотя воздух города не отличался такой же свежестью и чистотой, как в усадьбе Эдуардика.
           – И всё же, – не отставал я, – зачем ему шахта? У него же всё есть.
           – Видишь ли, – замялся Заклёпка, – у таких людей иногда бывают причуды.
           Я с сомнением покачал головой. Причудой здесь явно не пахло. Заклёпка удостоверился, что мы отошли на довольно приличное расстояние от павлиньего двора и заговорщически сообщил:
           – Понимаешь, у него уже полгода предчувствие, что скоро заберут. Пора «закапываться», и чем глубже, тем лучше. Шахта для этого самое подходящее место. Кто придерётся к рабочему? Тут понимать надо. А он не хочет, чтобы его сцапали как папеньку.
           – Кого?
           – Папеньку. Погорел он, а был сильнейший человек. Завмаг! До сих пор не возвратился. Ну, прощай, друг.
           Я расстался с ним без сожаления. Что же, думал я, на шахте люди нужны. Пусть даже бывшие мясники. Я знал одного забойщика, прежде трудившегося в торговле: заработал подземный стаж, ушёл на пенсию. Говорят, и теперь неплохой парень. Может быть, и Эдуардика шахта переломает…
           Впрочем, время шло, а хозяин павлина всё не появлялся в отделе кадров, возможно, передумал. Но, скорее всего, предчувствие его не обмануло.

1982 г.










СЕРЬЁЗНОЕ ДЕЛО

РАССКАЗ


I. В ГОСТИ

           За оставшиеся до отъезда несколько минут я старательно, без спешки привёл себя в порядок: побрился, облачился в новую сорочку, остался доволен длиной ногтей, причёской и цветом лица. В который раз в уме представил цель поездки и храбро улыбнулся. Зеркало отразило вполне довольную розовую физиономию. Продолжая рассматривать своё отражение,  начал насвистывать нечто героическое, выверяя при этом с помощью зеркала выражение лица.
           Всё шло отлично.
           Я немного отошёл назад, чтобы в зеркале появились новые джинсы. Повернувшись влево-вправо, нашёл себя вполне пристойным для предстоящего события.
           Удерживая на лице только что найденное выражение серьёзности и одновременно
крайней одухотворённости, я бодрым шагом направился к двери, обернулся, напоследок
ещё раз окинул взглядом спящих, поправил одеяло, почти сползшее на пол, и вышел из
комнаты.
           У порога общежития стояло вызванное мной такси. Водитель попался молчаливый и не мешал думать.
           Утро заканчивалось. Приближался полдень с духотой и вязкостью воздуха. Проезжая мимо цветочного магазина, раскрыл рот и приготовил в адрес водителя обычную в таких случаях фразу, но вовремя вспомнил, что цветы сегодня не нужны.
           Приходили мысли, одна слаще другой. В теле появилась приятная дрожь, хотя где-то глубоко внутри всё же тлел уголёк сомнения. Впрочем, с этим раздвоением я справился. Хорошо, когда веришь в свою правоту и твёрдо знаешь, что на твоём месте любой поступил бы так же.
           Через полчаса автомобиль остановился у зелёного, свежевыкрашенного забора.
           Я расплатился, взял портфель, в котором покоились предварительно купленные бутылка шампанского и коробка конфет, и подошёл к рассохшейся от времени калитке.
           Сегодня телевидение показывало финал чемпионата мира по футболу, и мой институтский товарищ Валера предложил это событие отметить вместе. Мы с Валерой окончили институт год назад, и по распределению попали в один город. Семьи у меня пока нет, и в статусе холостяка приходится жить в рабочем общежитии. Валера же с молодой женой и маленькой дочкой Маринкой снимали флигель.


II. ВАЛЕРА

           Я отворил калитку. На её противный скрип выскочила знакомая куцая болонка Жуня и с лаем обежала вокруг меня несколько раз. Я окликнул её по имени, и она, узнав своего, умолкла и завиляла хвостиком в виде бублика.
           Большой двор переживал запустение, порос травой и цветами. Та его половина, что засажена старыми вишнями и сиренью, выглядела вполне нарядно и весело. Перед флигелем, стоявшим к улице торцом, под вишнями стоял вкопанный в землю стол, уже накрытый скатертью и заставленный непочатыми бутылками с разными напитками.
           Из флигеля, как-то боком и согнувшись, вышел Валера. Он тащил телевизор, пыхтя и краснея от натуги. Меня, конечно же, не заметил.
           – Дай-ка помогу, – сказал я громко.
           – О, кто приехал! – воскликнул Валера, осторожно опустил телевизор на землю и слегка придавил, чтобы вкрученные в него длинные деревянные ножки слегка вдавились в почву. Телевизор встал как влитой.
           Мы крепко, по-приятельски, пожали друг другу руки.
           Хороший парень Валера. Мы подружились ещё на первом курсе, и с тех пор неразлучны. Не раз попадали в нелёгкие ситуации, и всегда выручали друг друга.
           – А где же хозяйка? – спросил я, оглядываясь.
           – Ольга Ефремовна?
           – Нет, конечно. Твоя жена.
           – Они с Маринкой уехали к своим. Вернутся только завтра, так что мы здесь полноправные хозяева. А Ольга Ефремовна приедет вечером. Мы совсем одни.
           – Отлично! – поддержал я.
           Ольга Ефремовна – это хозяйка дома и флигеля. Ей за шестьдесят. Живёт в усадьбе совсем одна, но иногда, вот как сегодня, уезжает к одной из своих дочерей в Донецк, погостить.
           – Ну что, к столу? – предложил я, доставая из портфеля шампанское и конфеты.
           – Да, конечно, – согласился Валера. – Почти всё готово. Осталось разложить по тарелкам и расставить ёмкости.
          Сервировать стол закончили через четверть часа. До начала матча оставалось несколько минут, а время наступило обеденное, и желудки требовали подкрепления.          


III. ГЛАВНОЕ – ЛЮБОВЬ

           – С чего начнём? – обвёл Валера батарею бутылок.
           Сошлись на водке. До первой рюмки говорили мало, незначительными фразами. Каждый оставлял на потом всё, что хотел сказать. Наконец выпили, закусили, размяли сигареты и задымили.
           – Я вижу, ты неплохо живёшь, – сказал Валера, окинув взглядом одежду на мне и особо задержавшись на джинсах.
           – Да, наша шахта выполняет план, – согласился я.
           – А у нас беспросветно, – вздохнул Валера.
           – Что, не хватает на жизнь? – спросил я неосторожно, однако Валера не обиделся.
           – Ты же знаешь: жена не работает…
           – Да, – кивнул я и, помолчав, добавил:
           – Неужели так тяжело устроиться на работу?
           – Все места забиты, – ответил Валера нехотя. – Куда мы только ни ходили, даже на завод при исправительной колонии, – и там экономисты не требуются.
           – Да, нелегко, – поддержал я разговор.
           – Что об этом говорить, – отмахнулся Валера. – Будто других тем нет. Расскажи, например, когда я погуляю на твоей свадьбе.
           Я едва не поперхнулся, но тут же взял себя в руки и попытался отшутиться:
           – Что я тебе плохого сделал? Связать себя по рукам и ногам? Я думал, ты обо мне лучшего мнения.
           «Едва не попал в капкан, – подумал я. – Во всём виновно подсознание. Вот уж не думал, что оно имеет надо мной такую власть».
           Валера рассмеялся.
           – Ты преувеличиваешь, – хлопнул он меня по плечу. – Вот мы с Верой живём уже два года, а что изменилось? По-моему, за это время я глупее не стал. К моим друзьям жена относится неплохо. Ведь ты же не жалуешься на неё?
           – Нет, – ответил я вполне искренне.
           – Вот видишь. А то, что с деньгами туго, так это временно. К тому же деньги решают не всё. По-моему, главное, чтобы любовь была.
           – А вы с Верой до сих пор любите друг друга?
           – Знаю, что ты сомневался с самого начала, – снисходительно улыбнулся Валера, – даже, помнится, бился об заклад. Но проиграл: мы всё ещё любим друг друга. Не так романтично, как до свадьбы, но зато прочно.
           Я покачал головой:
           – Значит, вы исключение.
           – Да ладно, – рассмеялся Валера. – Я тут присмотрел для тебя одну девчонку, как раз в твоём вкусе. Хочешь, познакомлю?
           Я только усмехнулся.
           – Знаю, знаю, что ты в долгую любовь не веришь, – продолжал разглагольствовать Валера. – Дружище, мне тебя жаль. Чуть-чуть, но жаль. Без любви мир становится каким-то тусклым, одноцветным. Да и для здоровья плохо, когда живёшь холостяком: жёлчь в голову может ударить.
           – Да ну?
           – Точно. Я у некоторых знакомых иногда замечаю такую беду.
           – Ну, нет, у меня щёки розовые.
           – Пожелтеют, – убеждённо заявил Валера. – Обязательно пожелтеют, и тогда будет поздно.
           Я потрогал свою левую щёку, потёр её задумчиво и подумал, что пожелтение ей уже не грозит.
           – Давай-ка лучше выпьем за то, чтобы щёки подольше оставались розовыми, – предложил я, поняв, что самое время сменить тему.
           После второй рюмки Валера включил телевизор. Сенкевич рассказывал о дальних странах. На экране появились экваториальные джунгли и полуголые негритянки на фоне своих хижин.
           Кстати о негритянках, – заметил я. – Ты о них, помнится, в институте стихи сочинял.
           Валера ещё в вузе начал баловаться стихотворчеством, и любил, когда просили почитать.
           – Было дело, – отмахнулся он. – Теперь я пишу совсем о другом.
           – Ну, не томи, прочти что-нибудь из новенького.
           – Да что там, – ломался из приличия Валера, – ничего особенного я не написал. Разве что – о любви.
           – Давай о любви, – согласился я.
           – Понимаешь ли, в чём дело, – начал он издалека, – эти стихи не о какой-то там абстрактной любви, а о моей Верочке. Конечно, я её имени не называю, да это и неважно: всё равно о ней.


IV. СЛОВА ОТ СЕРДЦА

           Валера прикрыл глаза и начал:

Прости. Не хмурься. Я люблю тебя,
твой сложный мир, устроенный иначе.
Я помолюсь – и канут неудачи,
и места не останется скорбям.
Придёт отрада маленьких побед –
они заклятые враги печалей.
В конце концов беспечными ручьями
снега сойдут, встречая тёплый свет.
Я буду рядом. Я тебя люблю.
Пусть видят все, как мы сплетаем руки,
ведь это нашей ветреной науки
простой и нежный, вечный абсолют.

           – Ну как? – спросил он.
           Валера, конечно, не Пушкин, но мне понравилось, и я об этом сказал. Он обрадовался и попросил послушать ещё одно:

Я глажу пальцами покорный шёлк щеки,
и ты, ладонь целуя, льнёшь к руке щекой.
Как будто сердца, ты касаешься руки, 
смиряя лаской возникающий огонь.
Ни слова, только шумно дышишь в тишине.
Полёт касаний бесконечно бережлив,
и, словно в детстве, вслед за птицами во сне,
ты вдруг на небо поднимаешься с земли.
Нам говорили о бессмертии души,
и верить хочется, что точно есть она.
Одно понятно: что рука в руке дрожит,
и что друг другу доверяем имена.
И снова стлаться будет шёлк твоей щеки,
ценя в моей ладони силу и покой.
Тела и души притягательно близки,
ведь нет души отдельно женской и мужской.

           Валера замолчал. Я взгрустнул и уже пожалел, что вытянул его на чтение.
           – Ты не посылал что-нибудь в печать? – спросил я, чувствуя, что молчание затянулось.               
           – А что, неплохо?
           – Я думаю, не хуже, чем теперь пишут. Что-то в них есть. Я не знаток, но стихи трогают.
           «Второй раз за вечер сказал правду», – подумал я.
           – Если твои слова от сердца, то завтра же отошлю, – просиял Валера. – У меня есть ещё кое-что. Послушаешь?
           Я кивнул.
           Он начал читать, повернувшись лицом к просвету между старой вишней и тополем, тихо шумевшим листвой чуть поодаль, за воротами.

Страху назло – безмятежно дыши!
Просто течению сна покорись.
Каждой незримой частицей души
мы улетим обустраивать высь.
К чёрту сомнения! Скорость растёт!
Радость отточенных жестов пьянит.
Нашей любви беспокойный полёт
выше любых запредельных орбит.
Я до подробностей знаю финал –
не отменить его, не отвести.
Сон – это мёртвое царство зеркал –
знает о миге обрыва пути.
Пальцами ног мы заступим за край.
Жизни земной дальше попросту нет.
...Кто-то сказал, что за пропастью в рай
нам на двоих обещали билет.

           Чуть замешкавшись и поймав мой отрешённый взгляд, Валера продолжил:          

Ни одного потерянного мига
я не прощу рутине серых дней.
Раскрыта ненаписанная книга
и клякса на фамилии моей.
Давно молчит из выморочной дали
прямой потусторонний телефон –
и, значит, время связывать начала
с концами неоконченных времён.
Вдруг понимаешь: как же это глупо –
не жить любовью первые сто лет,
когда о ней оповестили губы:
скорее «да», чем «может быть» и «нет».
Ушли несовершённые признанья,
сломали годы гордости печать…
Есть этому простое основанье:
за нелюбовь придётся отвечать.
Когда настанут сроки век итожить,
не отвернуть судьбу, как ни зови,
и каждый день, что выверен и прожит,
пусть помнится хоть капелькой любви.

           – И эти послать? – спросил Валера тихо.
           – Они стоят этого, – признался я, и вдруг почувствовал внутри что-то вроде пустоты.


V. ОЩУЩЕНИЕ БЕСПОМОЩНОСТИ

           Уверенность, ещё так недавно переполнявшая меня, вдруг растворилась в его стихах, в каждой их строке, в каждой интонации.
           Ещё немного поговорили о поэзии. Я постарался сменить тему и напомнил о предстоящем матче. В обсуждении различных вариантов иго исхода прошло много времени.
           Стемнело. Скрипнула калитка. Жунька с радостным визгом помчалась навстречу хозяйке. Ольга Ефремовна взяла собаку на руки и, что-то ласково ей говоря, подошла к нам. Она меня знала: я бывал здесь не раз и пользовался её благосклонностью. Живая, необычайно вёрткая и одновременно далеко не худая женщина с остатками женской привлекательности и неизменно доброй, чуть лукавой улыбкой.
           Мы поздоровались. Валера пригласил Ольгу Ефремовну к столу, и она, по обыкновению, не отказалась. Выпили, поговорили о том, о сём. Минут через сорок она попрощалась и ушла в дом, сославшись на усталость. Обычно хозяйка засыпала не позже восьми вечера, а подымалась в четыре утра и почти без отдыха трудилась, обрабатывая своё домашнее хозяйство. Она держала кролей и кур, в усадьбе жили Жунька и три кошки. Все они вполне мирно уживались, едва ли не дружили, и на закате лет приносили Ольге Ефремовне маленькие радости.
           После ухода хозяйки Валера, наверно, в десятый раз принялся описывать, как она варит самогон. Нужно признаться, рассказывал он интересно, в лицах представляя Ольгу Ефремовну и покупателей её варева.
           Тем временем начался матч. На экране телевизора суетились игроки, изо всех сил пытаясь забить гол. Как ни пытался, но полностью отдаться футболу я не смог. Чем ближе к ночи, тем тяжелее становилось на душе.
           Валера «болел» истово, подпрыгивал, когда случались острые моменты у ворот соперников, тормошил меня и кричал после каждого забитого гола.
           Хороший парень Валера. Я всегда это знал.
           После окончания матча мы за рюмкой водки ещё немного обсудили его ход и итоги, а потом легли спать. Валера немного перебрал и уснул моментально. Как только послышалось его ровное дыхание, я почувствовал глубоко в душе ощущение своей полной беспомощности и неспособность совершать решительные поступки.


VI. ЛЮБИТ – НЕ ЛЮБИТ

           Я встал, натянул брюки и вышел во двор покурить. Ночь стояла по-летнему звёздная и очень тихая. Молчали даже собаки, словно чего-то боялись, и это «что-то» должно было обязательно наступить, но всё никак не наступало.
           Я выкурил три сигареты, успокаивая нервы и лихорадочно соображая, что же всё-таки делать.
           Неожиданно скрипнула дверь в хозяйском доме. На пороге появилась Ольга Ефремовна, запахнутая в халат. Из-под него понизу белела кайма ночной рубашки.
           – Кто это? – испуганно и довольно громко спросила она, не решаясь ступить за порог.
           – Я, Ольга Ефремовна.
           – Ты, Миша?
           – Да. Покурить вышел. Не спится что-то.
           – Фу, напугал ты меня.
           Ольга Ефремовна прошла за дом, где находилась уборная. На обратном пути проверила, закрыт ли сарай с кролями, подложила им травы, затем подошла ко мне и спросила:
           – Вера не приехала?
           Я вздрогнул.
           – Нет, не приехала. А что?
           – Нет, ничего. – Она зевнула и перекрестила рот. – Что, Валерка спит?
           – Спит.
           – Я вот думаю: с чего это вдруг Вере захотелось уехать? Они не поссорились с Валеркой, не знаешь?
           – Нет, не знаю.
           Я погасил окурок и заторопился уходить, но Ольга Ефремовна продолжала:
           – Ты только не говори Валерке, но я же вижу, что она его не любит. Тебе так не кажется?
           – Не знаю, что и сказать.
           – А Валерка ж как любит её – приятно смотреть. Такой парень хороший, теперь такие редко встречаются.
           – Но почему же редко?..
           – Ой, не говори, – отмахнулась Ольга Ефремовна. – Встречаются такие прощелыги, прости Господи, а этот какой-то такой, что боюсь сглазить. А Маринку как любит. Ему бы ещё жену, чтоб любила его… Ты только Валере не говори, – ещё раз напомнила она.
           Я вдруг понял, что ночевать здесь не имею права. Зачем я вообще приехал?
           – Я пойду. Скоро рассветёт.
           – Да, да, – согласилась хозяйка.      
           Она ещё немного потопталась у своей двери, очевидно, страдая оттого, что не высказалась до конца, но всё же открыла её и, вздохнув, ушла в дом.
           «Скорей, скорей», – думал я. Ругая себя последними словами, оделся, хотел идти, но всё же задержался на мгновение около спящего Валеры.


VII. ЛЕТНИЕ НОЧИ КОРОТКИЕ

           Внезапно, словно почувствовав на себе мой взгляд, Валера зашевелился и открыл глаза. Всё ещё опутанный сном, он перевернулся на другой бок, но вдруг сел и спросил хриплым голосом:
           – Ты отчего не раздеваешься?
           – Я, наверно, поеду домой, Валера, – сказал я с какой-то ненатуральной весёлостью.
           Он уловил фальшь в голосе. Посмотрел мне в глаза.
           – Что случилось?
           Наступило время решения. И я решился.
           – Серьёзное дело, Валера, – начал я тихо.
           – Ну, ну, – торопил он.
           – Дело в том, что Вера ушла навсегда, – сказал я почти шёпотом.
           Валера долго соображал. Сон ещё держал его в своих сетях.
           Я ожидал, что теперь, когда главные слова сказаны, на душе полегчает. Но обманулся.
           – А если остроумнее? – спросил Валера. Голос его напрягся.
           – Остроумнее нельзя, – отрезал я. – Это правда.
           – А ты откуда знаешь? – спросил он после недолгого молчания.
           – Понимаешь, Валера, – быстро заговорил я, – она ведь ко мне ушла.
           – Чушь! Она уехала к родителям.
           – Нет, Валера, она ушла ко мне. Пока – в общежитие, а там – посмотрим. Я, собственно, и приехал к тебе, чтобы сказать об этом, но как-то не решался… И Маринка при ней, – добавил я, предвидя неминуемый вопрос.
           – Ты или плохо шутишь, или…
           – Я не шучу, Валера.
          Мой голос задрожал. Показалось, что Валера сейчас прыгнет на меня и задушит, до того напряглось его тело. Я отошёл к двери.
           Валера встал и включил свет. Выглядел он неважно. Волосы взъерошены, на лице две складки, оставшиеся от лежания на подушке, дикие глаза тяжело нависали над проявившимися под ними мешками.
           Он медленно подошёл, рассматривая меня, словно увидел впервые. Я отошёл ещё дальше, за порог, соображая, не пора ли уходить, пока не произошло худшее.
           – Боишься. Значит, не врёшь, – прохрипел Валера, опуская поднявшиеся было руки.
           Я молчал. Да и что тут говорить? Нужно уходить, но просто так, без последнего слова – не хотелось. Как назло, ничего достойного в запасе не оказалось. Голова опустела до звона.
           – Что ж ты стоишь, уходи, – просто сказал Валера.
           Я подумал, что если не уйду сейчас, он, пожалуй, заплачет.
           – Когда же вы успели? – с горечью в голосе проговорил Валера. – И Маринку…
           – Понимаешь ли… – начал я и сделал шаг навстречу.
           – Не подходи! – предупредил Валера, выставив руки вперёд. В его голосе послышалась угроза.   
           Я опустил голову.
           – Всё, уходи. Уходи отсюда! Убирайся! – закричал Валера, как показалось, с каким-то стоном в голосе. Лицо изменилось, перекосилось от отчаяния и злости, да такой, что я непроизвольно отшатнулся.
           Делать нечего, я повернулся и пошёл прочь.
           – Ничего не сказала мне, ничего не сказала… – донёсся с порога флигеля растерянный голос Валеры.
           Громко скрипнула входная дверь дома, и на порог вышла Ольга Ефремовна.
           – Что такое? Что случилось? – спросила она недовольным голосом.
           Валера не выдержал и зарыдал.
           – Ты чего, Валера? – бросилась к нему хозяйка.
           Валера сквозь слёзы что-то ей говорил.
           Подойдя к калитке, я обернулся и напоролся на взгляд Ольги Ефремовны.
           Летние ночи короткие. Начало светать. Лицо хозяйки отчётливо выделялось белым пятном в глубине двора, с каждым мгновением всё более проясняясь. Её взгляд я не смог выдержать и секунды. Бывают такие взгляды, от которых становится холодно.
           Я пожал плечами и вышел на улицу. Шагал, не оглядываясь. Успокаивал себя тем, что своё счастье часто вырастает на развалинах чужого.
           Я тогда был твёрдо уверен в этом.
            
1981 г.







МАРИНА

РАССКАЗ


           Утро. Стрелки дешёвых настенных часов сошлись на цифре 10. Воздух успел хорошо прогреться, и Марина решила, что теперь пора: Серёжку уже покормила, малыш от удовольствия стать агукать и вертеть головкой. Марина некоторое время смотрела на него, собиралась с силами и мысленно выбирала маршрут. Сегодня с самого рассвета разболелись ноги, и далеко заезжать не хотелось.
           Наконец встала, подняла Серёжку на руки, вышла во двор, затворила за собой дверь и окинула взглядом свою усадебку, вспоминая, всё ли закрыла на замки и засовы. Жила Марина в маленьком домике под горой в окружении садика с ореховыми деревьями и алычой. Перед воротами располагался крохотный дворик, мощённый красным кирпичом. Её постоялец, мужчина средних лет, приехавший с Урала в этот приморский город, ранним утром ушёл загорать на пляж. Соседи, живущие в домах справа и слева, отправились на работу. Вокруг стояла такая неживая тишина, что, казалось, можно испугаться собственного голоса.   
           Марина обернула Серёжку в свой старый просторный платок, пихнула ему в рот пустышку, и потихоньку пошла. Марина жила на свете шестьдесят лет. Со стороны эта сгорбленная, седоволосая женщина казалась старше своих лет. Ноги, искривлённые от постоянного ношения тяжестей, поражённые временем и болезнями, с трудом несли ссохшееся маленькое тело.
           К лежащему внизу городу вела каменная лестница с высокими, неудобными ступенями. Марина не любила спускаться по ней. Подъём изматывал ещё больше, но иной дороги не существовало.
          Вниз, к автобусной остановке, Марина приковыляла только через полчаса и, чтобы немного отдохнуть, села на лавку под навесом. Автобусы проходили один за другим, но женщина не спешила, наслаждаясь затихающей дрожью вытянутых вперёд ног. Серёжка спокойно лежал у неё на руках, таращил глаза и улыбался. Марина поправила шапочку на его головке и пальцами потормошила щёчки. Ребёнок широко открыл ротик и засмеялся, показывая розовые дёсны.
           Становилось жарко. Марина вытерла рукавом пот со лба, и почувствовала, что от духоты снова начинает уставать. С тоской подумала, что в салоне автобуса всё раскалено, и совершенно нечем дышать. Марина вздохнула и загадала, что если первым транспортом окажется «ПАЗик», и не того маршрута, который нужен, она встанет и вернётся домой. Впрочем, женщина сама в это не верила, ведь знала: обязательно поедет, не может не ехать.
           Автобус марки «ЛАЗ» подошёл неожиданно. Стояло позднее утро, и салон оказался полупустым. Марина поднялась с лавки, откинула платок с ножек малыша, обезображенных ещё в утробе матери, и вошла в автобус.
           Люди, стоявшие на задней площадке, сразу обратили внимание на мальчика и постарались отвести взгляды. Марина заметила это движение: оно придало ей сил, заставило успокоиться. Как всегда, она больно, хотя и незаметно, ущипнула Серёжку так, что малыш заплакал. Под этот горький, столько раз слышанный плач, Марина, ни на кого не глядя, начала заученно и монотонно рассказывать:
           – Братья и сестрицы, доченьки и сыночки! Дай Бог вам счастья и здоровья на долгие годы. Пусть у вас растут красивые детки, пусть они радуют вас, взрослеют и становятся хорошими людьми. А у меня, – она всхлипнула, – единственная доченька родила вот этого бедного, больного мальчика, а сама умерла. Папа его погиб в тайге при пожаре, и остался Серёженька на мне одной. Пенсия у меня маленькая – пятнадцать рубликов в месяц. Кушать самой не хватает, а ему нужно и молочко, и кашку, одеть его надо, а на зиму и пальтишко, и много чего ещё. Помогите нам, пожалуйста, кто сколько сможет, не откажите, не оставьте в нашей беде, в нашем горе.
           С каждым её словом люди всё ниже опускали глаза, старались смотреть в окно или себе под ноги. Серёжка всё ещё тихо плакал, а Марина, не поднимая головы, протянула левую руку вперёд и осторожно пошла по салону, собирая мелочь. Давали немного, всё больше медь, и Марина мысленно кляла скупость этих благополучных, часто очень толстых и потных курортников, прожигающих бешеные деньги в ресторанах, и жалеющих какой-то несчастный рубль для неё и Серёжки.
           Женщина машинально, шёпотом благодарила дающих, кланялась, и вскоре добралась до передней двери. Ехать оставалось ещё далеко, но Марина никогда не оставалась в автобусе после сбора денег и сходила на ближайшей остановке.
           В следующем автобусе всё повторилось сначала. После того, как она сошла в пятый раз, уже стоял полдень. Марина зашла в тенистый сквер, разбитый недалеко от порта, села на свободную скамью, вытянула нывшие от усталости ноги, и начала считать мелочь. Оказалось чуть больше пяти рублей. Марина достала из укромного места на теле узелок, развязала его и пересчитала лежавшие там деньги.
           – Как ты думаешь, Серёженька, он не обидится, если окажется только шестьдесят рублей? – спросила Марина и вздохнула. – Пожалуй, хватит. Кроме того, поможет отец, да своих сотня. Жить можно.
           Малыш уже успокоился и жадно почмокивал соской, напоминая, что скоро обед.
           Марина поднялась и с мальчиком на руках зашагала через улицу, по направлению к почтамту. Внутри помещения ощущалась прохлада. Подвешенные к потолку вентиляторы охлаждали воздух и своим шелестом нагоняли дремоту. В огромном зале оказалось малолюдно, лишь в разных его углах несколько человек, склонясь над столами, что-то писали.      
           Марина подошла к знакомому окошку, взяла чистые бланки для оформления денежного перевода, и опустилась на стул, стоящий перед ближайшим пустым столом. Садясь, она краем глаза увидела сидевшую неподалёку высокую тонкую старуху с красными от набухших капилляров глазами, острым синеватым носом и маленькими аккуратными ушами. Свесив острый, как сабля, подбородок, она торопливо писала письмо. Марина, не привечая её, склонилась над бланком.
           Между тем старуха заметила Марину и обнажила в ухмылке неожиданно свежие, с лёгкой желтизной, зубы. В её глазах стал заметен голодный блеск, и отразилась едва скрываемая радость. Она торопливо встала, подошла и села на стул напротив Марины.
           – Не узнаёшь, соседушка? – сладко пропела старуха.
           – Осиповна? – с плохо скрываемым недовольством сказала Марина. – Что ты здесь делаешь?
           Осиповна тоже не поздоровалась и продолжила:
           – Алексею моему отсылаешь?
           – Не твоё дело, – грубо отрезала Марина и углубилась в бланк.
           – Всё утро, небось, деньги клянчила? – пела Осиповна, пропустив грубость мимо ушей.
           Марина молчала, и у Осиповны сошла улыбка с лица.
           – Ты уж лучше своей Ленке отсылай, ей деньги ой как нужней, – строго сказала она, но не выдержала и снова расплылась в ухмылке.
           – Я слышала, что ты и сама не знаешь, где она, – перегнувшись через стол, громко прошептала Осиповна.
           Марина брезгливо отстранилась и вздохнула. Она действительно не знала, где находится её единственная и любимая дочь. Они с мужем поселились далеко, в большом городе на Волге. Жили сначала неплохо, родили дочь, Танечку. Но внезапно всё полетело в пропасть. Лена спуталась с каким-то проходимцем, и они вдвоём уехали. С тех пор ни её муж Алексей, ни Марина о ней ничего не знали. Пришла только телеграмма Алексею, в которой Лена просила заботиться о дочери, да Марина получила письмо с дороги с просьбой простить её.
           Мать Алексея, Осиповна, всю свою злость перенесла на Марину, и сына настраивала против неё. Внучка Танечка третье лето не приезжала на лето отдыхать к бабушкам, но Осиповна несколько раз в год навещала сына и внучку, а потом встречала сваху и с наслаждением говорила:
           – Тебе Алексей привета не передавал, а Танечка о тебе ни разу и не вспомнила.
           Марина хранила обиду глубоко в сердце, но верила, что Танечка ни в чём не виновата, а когда вырастет, её отношение к бабушке изменится к лучшему.
           Алексей поступил в аспирантуру. Денег не хватало. Марина решила помочь если не зятю, то хотя бы внучке. Осиповна жила на маленькую пенсию, и сыну помогать не могла. Алексею подбрасывал немного денег его отец, больше двадцати лет не живший с семьёй, но помогал изредка и не помногу, так как сам жил на пенсию.
           – Так не знаешь, где Ленка-то? – продолжала издеваться Осиповна, грудью навалившись на стол и заглядывая в бланк. – Ого, шестьдесят рублей! Целый месяц, поди, побиралась? – шептала она над ухом.
           – Да отстань ты, ведьма! – не выдержала Марина. – Ты-то хоть копейкой помогла родному сыну, бессовестная?
           – Мой бывший помогает, у него деньги водятся, – не смутилась Осиповна.
           Она о чём-то недоговаривала – у неё подозрительно блестели глазки и судорожно двигались щёки, словно хотела сказать нечто важное, но сдерживалась, оттягивала время.
           Марина на сваху не глядела. Она торопилась закончить и поскорее уйти, чтобы не видеть лица своей мучительницы, не слышать её частого жаркого дыхания.
           Серёжка уснул и посапывал, причмокивая соской.
           – И когда уже тебе надоест юродствовать? – бубнила Осиповна. – Что же ты, дура, не могла выбрать себе дитя поздоровее? Или нарочно такого взяла, чтобы у людей слезу вышибать от жалости?
           Марина молчала, сцепив зубы. Разве докажешь, что больше никаких не оказалось, что Серёжка в роддоме остался единственный, от которого отказалась мать? Никому до этого дела нет, и теперь каждый думает, а то даже и вслух говорит, будто Марина взяла его только затем, чтобы выгоднее побираться.
           «А ведь и в самом деле побираюсь», – думала Марина.
           Серёжку она любила по-своему, он заменял ей непутёвую дочь.
           «Ничего, я его выхожу: знакомый доктор пообещал, что после двух операций поставит мальчика на ноги».   
           Осиповна всё вертела задом и жмурилась – так её мучила невысказанная новость. Она заглядывала Марине в глаза и вздыхала от нетерпения.
           Наконец, когда Марина встала и направилась к окошку оператора, Осиповна загородила ей дорогу.
           – Напрасно несёшь бланк перевода, – зашептала она в лицо Марине. – Вот, возьми, прочитай, что Алексей-то пишет.
           Она протянула листок бумаги, но, раздумав, взяла его обратно.
           – Нет уж, лучше я сама прочитаю.
           Марина села на стул, почуяв недоброе. Лицо её побелело, а в глазах повисла тоска.
           – Сейчас, сейчас, – водила Осиповна пальцем по бумажке. – Ага, вот. «Высылает мне тёща, Марина Кондратьевна, каждый месяц деньги. Прежде я их принимал, хотя это и стыдно в моём положении. Теперь же, после того, что ты мне написала о способе получения этих денег, я решил, что пользоваться ими не имею права. Всё, что мной ещё не истрачено, я отправляю тебе, а ты уж отдай их ей, и накажи от меня – впредь ничего не высылать».
           Осиповна закончила читать и протянула письмо Марине.
           – На, возьми. Если не веришь, сама погляди.
           Марина пробежала глазами по аккуратным строчкам, и выронила письмо из рук.
           – Ну, что молчишь? Так тебе и надо, не будешь свои грязные деньги подсовывать честным людям. Потому у тебя и дочка сумасшедшая уродилась: какая мать, такое и дитя. Возьми деньги-то. Алексей прислал пятьдесят рублей. Хотя вообще-то тебе и сорока хватит. Ты себе ещё наклянчишь, а добрым людям нужно сводить концы с концами. На, возьми.
           Осиповна достала из-за пазухи кошелёк, отсчитала восемь пятёрок и сунула Марине под руку.
           – Возьми, возьми. Пелёнок накупишь своему малышу, а то он у тебя Бог знает во что завёрнутый.
           Она всё подсовывала Марине мятые бумажки, но в её голосе уже не чувствовалось уверенности. Оттого, что Марина молчала, бездумно глядя в дальнюю стенку, и шевелила губами, Осиповне сделалось не по себе. В зеркале, висевшем на стене напротив, она вдруг увидела себя, глупо тычущую деньги свахе, и эта картина ей показалась нелепой, даже отвратительной. Осиповна растерялась.
           Громко хлопнула входная дверь. В зал почтамта вошли люди. Марина очнулась, поглядела на Серёжку, поправила вспотевшие волосики на его горячей головке, осторожно встала и, прижимая малыша к себе, пошла к выходу.
           – Марина, деньги-то возьми, – ещё раз сказала Осиповна.
           Едва ли Марина слышала её.

19.07. 1978 г.










СОДЕРЖАНИЕ


СТИХОТВОРЕНИЯ

  «Задержалась вязкая слякоть...»……………………………………………………4
  «На улице вороны, сороки и синицы…»…………………………………………..6
  ВЕСНА……………………………………………………………………………….8
  ВЕДЬМИНА НОЧЬ…………………………………………………………………10
  «Случайной птицы голос звонкий…»……………………………………………..12
  «Под вечер солнце снова из-за тучи…»……………………………………………14
  «Весной две вещи мучают меня…»………………………………………………..16
  «Задуматься. Уйти в себя. Окинуть небо…»………………………………………18
  ГРОЗА…………………………………………………………………………………20
  «В пять утра без будильника солнце…»……………………………………………22
  КРУГОВОРОТ………………………………………………………………………..24
  «Шипенье на огне сковороды…»……………………………………………………26
  «Две горлицы опять садятся на гнездо…»………………………………………….28
  «Я ненавижу тишину…»……………………………………………………………..30
  «Я ничего сильней не знаю…»………………………………………………………32
  «От берёзовой рощи к холодной порожистой речке…»……………………………34
  «Не жди решения простого…»………………………………………………………36
  «За весной опять зима…»…………………………………………………………….38
  «Цветов акации серебряные грозди…»………………………………………………40
  ОРЛИЦА………………………………………………………………………………..42
  «Вечерний месяц, рыж и стар…»……………………………………………………..44


РАССКАЗЫ

УЖЕНЬЕ РЫБЫ. Рассказ
           I. «ВОРОНА»………………………………………………………………………………………………………49
          II. ЯЗЬ……………………………………………………………………………………………………………….51
         III. УХА………………………………………………………………………………………………………………52
         IV. МУЗЫКАНТ…………………………………………………………………………………………………….53
          V. ОХОТА НА «ЗАЙЦЕВ»………………………………………………………………………………………..56
               ЭПИЛОГ…………………………………………………………………………………………………………58

ОСТОРОЖНО: ЗЛАЯ СОБАКА! Рассказ.……………………………………………59

СЕРЬЁЗНОЕ ДЕЛО. Рассказ.
            I. В ГОСТИ………………………………………………………………………………………………………..64
           II. ВАЛЕРА…………………………………………………………………………………………………………65
          III. ГЛАВНОЕ – ЛЮБОВЬ…………………………………………………………………………………………66
          IV. СЛОВА ОТ СЕРДЦА…………………………………………………………………………………………..69
           V. ОЩУЩЕНИЕ БЕСПОМОЩНОСТИ…………………………………………………………………………71
          VI. ЛЮБИТ – НЕ ЛЮБИТ…………………………………………………………………………………………72
         VII. ЛЕТНИЕ НОЧИ КОРОТКИЕ………………………………………………………………………………….74

МАРИНА. Рассказ……………………………………………………………………….77