великое молчание

я вскипаю, как ночлег,
как моя обветшалая катастрофа,
она приближается ко мне, лижет мои стопы,
и услаждаетсЯ,
и грезит вопреки моему желанию.
я отделяюсь от своих стоп и лечу
обрюзгшей памятью,
я отчленяю свою призрачность.
текучесть воспринимает масло,
эфир жесток, единичен.
я соединяюсь с иллюзорным востоком,
я воспринимаю его тлетворные судороги.
я пишу на нем, как на памяти,
я люблю ее в воспламененном лике.
твердь лишь в рукЕ,
лишь в своей жестокой памяти.
проповедь, как лилия, прекрасна,
и она прячет свой осатаневший лик.
я пью ее чрево,
я изливаю ее соки.
здесь, в даль я гляжу,
здесь я жесток, как никогда.
мастерство и ребячество -
два цветка для моей любимой,
два ответвления моего сердца.
я пью востоК,
и он пьет меня вопреки моей жестокости.
лилия обретает то чаяние,
что никогда не возвратится,
я здесь, как всегда,
как никогда.
пепел горит в восстании,
матовые блики отсоединяются и бегут на закат,
рослая гибель соединяет руки и приближает свои губы
для поцелуя.
поцелуй жесток,
я его созидаю единым мгновением.
на краю - твердыня чаяния,
ответвление крена,
господние чертоги в единстве ожидания.
я жду долго и мучительно,
и соединяю свои руки для объятия.
объятие  - сплошная жестокость,
сплошное разветвление сердца вопреки ожиданиям.
я пью свое молчание,
и оно отсоединяется от моей головы и входит в уста,
в зрелую память входят призраки пурги,
стога анализа.
гордое чрево лепечет в тоскЕ,
поет об экстазе,
об угорающих в чаду слепнях,
оно поет о минуте,
оно поет о дне,
когда длань высока,
когда месяц горит в небесах,
и отделяется от своей тени,
когда он съедает свое величие,
и превозмогает минуту величия в великом молчании.