Репортаж из ада. Часть вторая. Благодарю за жизнь

3.07. День тринадцатый.

  Просыпаюсь как обычно, среди ночи. Два часа. Сижу на кровати. Первое движение, взгляд в окно, на Волгу, на огни фонарей, отражающихся в воде, на лунную дорожку, манящую к себе. Эх, сейчас бы искупаться! Сиди тут в духоте, отдышивайся. А люди там, на воле, небось купаются. Долго мне ещё не плавать в реке, раздвигая руками прохладную гладь воды. Не лежать на спине, покачиваясь на ленивой волне. Не нырять в глубину, захватывая со дна горсть песка, показывая внукам: « А бабушка-то ещё ничего, могёт!» Не крутиться в воде «волчком», уча девчонок, как сделать тонкой талию. Восстановиться бы, задышать полной грудью. Вот на сегодня программа «максимум».
  Пью воду из бокала понемногу, маленькими глоточками. Слушаю тихое посапывание  спящих девчат, звяканье бутылочек с системами на утро. Отмечаю, что нашей Ольги Михайловны опять нет в палате, заснула где-нибудь в коридоре, сидя в кресле, в прохладе. Остальных гонят в палаты, а её не трогают, она или лихо отбрёхивается, или грозится выпрыгнуть в окно. Первое время за ней присматривали и медсёстры, и врачи, дежурившие по ночам. Заглянут в палату, нет её и с вопросом к Полине.
- Где ваша пошатущая?
- Да откуда я знаю, где её носит, - удивлённо ответит та.

Ольга Михайловна.

  Наша Ольга Михайловна, конечно, артистка ещё та. Порывистая, революционно настроенная, вечный противовес установленному порядку, бунтарь по духу. Она периодически подбивает нас на недовольство и открытое противостояние: « Нас неправильно лечат, они (врачи) ничего не понимают, лекарство дают не те, капельницы ставят не так». Ей всё не так и всё не эдак.  Ольга «накручивает» нас и подбивает к бунту в отдельно взятой палате. Ей «подпевают», соглашаются, но когда приходит время обхода и Алексей Валерьевич переступает порог палаты, никто из девчонок и слова не скажет из того, что только что говорилось между ними. Но самое интересное, что сама Ольга Михайловна не проявляет недовольства и мило беседует с доктором. Иногда начиная канючить, что вот её «загребли не по делу, а температура у неё от больной ноги». Кто знает, может и так. Но как только дверь за Алексеем Валерьевичем закрывается, Ольга начинает поливать нас  разными ругательствами, самое мягкое из которых, «дуры». Она ругается, сидя на своей кровати и бурча себе под нос, и слышит это только Полина. Я понимаю о том, что происходит только по виду Полины. Её начинает корчить от сдерживаемого смеха, плечи мелко подрагивают и она отворачивается к стене, делая вид, что ей там срочно что-то понадобилось. Когда Ольга Михайловна уходит, Полина со смехом рассказывает нам, кем мы являемся, по мнению Ольги.
  А вообще-то наша Ольга Михайловна обыкновенный добрый человек с трудной судьбой. Что-то у неё не сложилось в жизни. Ничего мы не знаем о ней, ничего не рассказала она о себе. Прорвалось только то, что в детстве у неё был любящий отец, и что её очень обидела тётя.  Иногда по ночам она плакала во сне, плакала как обиженный маленький ребёнок. И я понимала, что в душе у неё обида и боль, которую она не может выплеснуть из себя, что та маленькая девочка хочет любви и ласки, понимания и тепла. Что её душа мается от безысходности, в которую загнала она саму себя какими-то условностями, придуманными ловушками и не нашлось человека, который взял бы её за руку и вывел на свет Божий из этого лабиринта.
  Когда девчат выписали, а меня перевели в другую палату, прощаясь со мной, она сказала.
- Наверное, плохо обо мне напишешь?
А я ответила ей от всего сердца.
- Как же я могу сказать плохо о человеке, который дал мне то, что спасло мне жизнь? Я благодарю тебя, и очень долго буду помнить об этом.
  Женщине, пришедшей в нашу пятую палату Ольга Михайловна сказала что наша палата была самой дружной из всех на этаже, а девчонки, вообще, классные.
  Её выписали через неделю после меня, уж очень долго не было у неё долгожданных двух минусов на ковид. Уже потом, дома, мне становится стыдно. Ведь я ничего не знаю о нашей Ольге, не поговорила с ней, не узнала её проблемы, не сумела разговорить и дать выговориться. Может, могла бы хоть чем-то ей помочь. Сначала была не в состоянии. А потом? Пожалела себя, не дала душе потрудиться ради другого человека? В тоже время есть второй Закон Вселенной, « не просят, не помогай». Вот и думай, как хочешь, так поступила или не так.
  Вспоминая её, моё сердце наполняется теплотой и благодарностью за тот кипяток, спасший мне жизнь. А пока она ещё долго будет шлёпать своими клюшками по коридору нашего пятого этажа, и засыпать, сидя в кресле. 


  А между тем, на этаже затихают все звуки. Тишина разливается вокруг. Блаженные моменты жизни, просто сидеть и слушать тишину. Вот булькает «кислород» у меня за спиной, прошуршал лифт, этажом ниже, ветер с Волги нежно потрепал верхушки тополей за окном и они зашелестели листвой, стряхивая дневную пыль со своей поверхности. Где-то до дурноты реванул двигатель автомобиля, сорвавшегося с места, «мажоры» развлекаются. Тихонечко гуднуло какое-то судёнышко с Волги. И этот покой, и эта тишина, наполненная звуками, успокаивает меня. Спать. Хочется уткнуться в подушку и уснуть, как в детстве, счастливым лёгким сном. Ложусь, и, закрыв глаза, ещё какое-то время слушаю ночь, затихающий город, тихое дыхание девчат, стук своего сердца, бульканье спасительного «кислорода».


  Утро. Солнце встало. Пора и мне вставать. Опять всё сначала. Сушка, уборка, переодевание. Кажется, готова. Шесть утра. В нашу открытую дверь раздаётся стук. Все поворачиваются на этот требовательный звук. В дверях стоит мой милый и держит бокал горячего чая и кусочек чёрного хлеба с салом.
- Можно?
Он проходит к моей кровати, стоящей у самого окна, и ставит еду на тумбочку.
- Помни, ты обещала кушать, - говорит он и уходит.
- Тарзан, - тихо ему в след выдаёт Полина.
 Для меня этой пищи много, я не ела уже дней десять. Есть по-прежнему не хочется, но «слово не воробей, вылетит – не достанешь», надо выполнять.
- Девочки, кто хочет чёрный хлеб с салом?
- Ешь сама, - раздаётся со всех сторон.
- Ну, пожалуйста, - тяну я, - выбрасывать такую пищу – непростительный грех.
- Сало? Настоящее? Ну, дай маленький кусочек. – Соглашается Полина.
 Конечно же, это пища богов! Но жевать на тот момент было так трудно, не чувствуя вкуса еды и двигая челюстями, которые как будто заржавели от невостребовательности. А для Полины этот кусочек сала был изыском, наслаждением. После своего первого «минуса» она готовилась к выписке и из холодильника выбросила все оставшиеся запасы еды, все сыры, колбаски, вкусняшки, которые у неё оставались. Но «минус» сменился «плюсами» и долгим ожиданием «отрицательных» тестов на ковид. Но присылать ей еду она запретила, а иногда так хочется побаловать себе разными вкусностями.

  А дальше, как обычно потекла больничная жизнь. Системы, завтрак, обход, сатурация… и разговоры.
- А наш-то вахлак, мальчика слепого водит, - говорит нам Полина, - пригодился для добрых дел, не всё ему ночью в палаты заглядывать.
И все сразу понимают о ком речь.


Вахлак Серёжа.

  Как его здесь не называют и «вахлак», и «лох-несское чудовище». Я его про себя называла «лохматый узкий человек». Рассказывают, что поступил он в больницу босым, с грязными ногами, с ногтями, превратившимися в когти и цокавшими по полу. Заросший, бородатый, то ли обшарашенный, то ли пьяный. Вместо человеческой речи сплошной мат. Обычно у мужиков бывает, вставляют матерные слова «для связки слов» в разговор, здесь же особый случай, нормальные слова служат для связки слов. Особенно доставалось медсёстрам от него. Если больной без маски ходит по коридору – с кого спрос? С медсестёр.
- Где твоя маска? – Постоянно спрашивали они.
- А я не помню. Мне по башке настучали, и я ничего не помню.
  В больнице нашёлся парень, говорили, что он иранец, который привёл в порядок Серёжу. Его постригли, побрили, остригли ногти, вымыли, отстирали и купили тапочки. И стало «лох-несское чудовище» и «вахлак» просто человеком по имени Сергей.
  Старики, лежащие вместе с ним в восьмой палате, поговаривали, что Серёжа, в «лихие 90-е» бандюганил в Заводском районе. «Держал» район, в чём я лично сильно сомневаюсь. Ему тогда лет двадцать было, да и птица не того полёта. Что с ним случилось, он и сам не знает.
- Да я и сам ничего не понимаю. Мне пол жопы оторвало и полголовы нет, -говорит он в ответ на вопросы.
Забывая прибавить, что правая нога у него разрублена наполовину и поэтому у него такая странная походка, с выбрасыванием правой ноги в сторону. Он весь в наколках, ворчун, на любой вопрос отвечающий колкостями, странно ведёт себя, но, в общем и целом, Серёжа позитивный человек.
  Когда дедов выписали, а на их место пришли Ринат и Ильшат, тот самый «слепой мальчик», которому, как оказалось, было под пятьдесят. И Серёжа взялся помогать Ильшату. Приносил еду, водил в туалет, правда, немного поругивая, но это уже дело десятое. Он нашёл себе дело помогать тому, кому нужна помощь и с удовольствием делал это.
  Выписали его как-то быстро. Говорили, что его забрала то ли сестра, то ли соседка.
  Честно говоря, на меня произвёл большое впечатление этот человек. Как мы любим, раздавать ярлыки людям, встречающимся на нашем пути. Вот и тут, «вахлак», «лох-несское чудовище», «бандюган», а у него сердце-то человеческое, доброе. В тяжёлые времена каждый человек проходит проверку на человечность. Серёжа её прошёл. Дай Бог, чтобы и ему встретились люди, которые помогли бы.

  А мне вся эта больничная жизнь даётся с большим трудом. Трудно дышать, трудно ходить, трудно «мыться», обтирая себя влажной тряпочкой. Трудно пережёвывать пищу, хотя беру я очень мало, четверть половника первого или ложку второго. Устаю. И только хожу во 2ю палату, к мужу, который обзавёлся чайником. А я то и не знала. Когда успел? Как много я пропустила. Мне постоянно нужен кипяток. Он даёт мне силы, на немного, на сейчас. Но ведь и это немало, ведь уже хожу, хотя бы до мужниной палаты за кипятком. Сажусь на кровать мужа, от слабости кладя голову ему на плечо, он даёт мне дышать своим «кислородом», а сам, то ли для меня, то ли для ребят, сидящих на своих койках, рассказывает свои басни. Сегодня басни про детей.


Басня. Про крючочки.
 
  Летом всё село у нас превращается во «внучатник». Родители, загнанные нашей весёлой жизнью, стремятся отправить своих чад под всевидящее око бабушек и дедушек. Так им спокойней. Не надо «дёргаться» на работе, постоянно перезванивая дитю, домой с короткими идиотскими вопросами, типа « ты проснулся?», «ты поел?», «а что ты делаешь?» и получать на все вопросы один ответ – «угу». И если вдруг чадушко не взяло телефон, на три подряд ваших звонка, хвататься за сердце и капать ароматную валерианку в бокал с водой. Что за жизнь? Пусть лучше обо всём болит голова у родителей, которые, в своё время, тоже отправляли вас к своим родителям. Ничего не попишешь, традиция! Вот и расцветают по лету деревни и сёла от малышни, кишащей на улице, как мальки на мелководье, звенящей ввечеру, как куча комаров.

  К нашему бригадиру привезли внучонка, худенького да бледненького. Спровадила бабушка внука с дедом на работу.
- Может, намается с тобой по полям да по тракторам, и есть захочет. Ну ничего не ест мальчонка.
А дед что? Взял под козырёк и поехал с внуком по делам и к одиннадцати часам, как и все остальные работники, оказался на нашей весовой. С мальчонкой поздоровались по-мужски, пожимая руку, чем смутили пятилетнего пацана, спрятавшегося за широкую спину деда. Хотели предложить конфету, но дед вовремя запретил, одними глазами показывая, что эта сладость под бабкиным строгим запретом. И Иваныч, уже издавший звук с предложением полакомиться, изменил риторику разговора.
- А у тебя… крючочки есть?
- Какие крючочки? – Распахнулись детские наивные глаза.
- У каждого уважающего себя мужика есть крючочки, вот здесь, в животе.
Иваныч показывает крючочки, сгибая указательные пальцы на руках, приставленных к животу.
- К ним ниточки привязаны и тянутся они к глазам. Я когда ем, пища опускается в животик на крючочки, ниточки натягиваются и глазки закрываются. Вот что делает твой дедушка, когда пообедает?
- Спит, - отвечает малыш.
- Вот видишь, значит всё правильно. Так есть у тебя крючочки?
- Не знаю, - выдыхает  внучонок.
Мужики ржут. Дедушка смеётся. Но встречаясь взглядом с ребёнком, кивают головами, мол, всё правильно.
  За разговором незаметно пролетело время, и машина с обедом засигналила за весовой.
- Садись, мужики! Обед в поле ждут.
  За большим столом, на свежем воздухе обедает бригада. Один наш комбайнёр, дядя Фёдор, чего стоит. Широкий мужик. У него один кулак с мою голову, плечи, посмотришь, конца не видать, грудь колесом, ноги, что бочонки и «молотилка», будь здоров. Ему первому и наливают щей, с хороший котелок. Ест – засмотришься, основательно, не торопясь.
  За Фёдором и остальные попрыгали на лавки. Сидят, обедают. Налили щей и мальчонке. Мужики подбадривают.
- Давай мужик, ешь, сил набирайся да к нам на помощь приходи.
  Малыш со щами «разобрался, второе «умял» и, выпив компот, обернулся к Иванычу.
- Ой, дедушка, а у меня, кажется, тоже крючочки есть, - проговорил он, засыпая и падая с лавки на руки счастливого деда.
- Ну вот, давно бы так, а то не хочу да не буду, - бурчит себе под нос дед, унося внука в машину.
Эх, за компанию, оно и батьку бить сподручнее!


Басня. Устами младенца.

  Вопрос «кто в доме хозяин?» становится всё более актуальным. Лет сто назад, даже и не спрашивали, а нынче измельчал мужик, всё больше за бабью широкую спину прячется. Мол, она главная с неё и спрос. Решать какие-то важные проблемы – баба, управиться по хозяйству – она же, корм скотине чалить, навоз вычищать и тут без бабы никак или под её грозным присмотром и окриком, или сама. Хорошо ещё у мужиков работа основная осталась, да бабы сильно не показывают, кто в доме хозяин, берегут мужиковский статус. Но вылазит правда наружу из всех щелей, ребёнки малые и то всё знают.

  Сидят мужики на лавочке, курят да байки травят. Глядь, мальчонка соседский к ним подошёл, годика этак два, не разговаривает ещё толком, но честной компании кивнул, за руку с каждым поздоровался. Правильный пацан! Мужики с уважением потеснились, на лавку усадили, у кого-то конфета нашлась, угостили, разговор завели. Мальчонка хоть и «немтырь», а с понятием, чего-то отвечает на своём тарабарском, жестикулирует, ладошками в коленки упирается, как заправский мужик.
  Вот мужики и спрашивают.
- Алёшка, родители твои ругаются?
Малец посмотрел на мужиков, головой махнул, мол, ругаются.
- А как мамка ругается?
- Рр-ры-ы! – Зарычал Алёшка, краснея с натуги.
- А папка как?
- Пи-пи-пи, - тихонько пропищал малец.
Мужики с лавки попадали от смеха. Ведь Алёшкин папка был их грозным бригадиром.
  Вот так дела! Устами младенца глаголет истина. Не утаить нынче, кто в доме хозяин.


  Ну вот, посмеялись и «будя», пора домой, в свою пятую палату. Дышать «кислородом» надо и мужу. Снимаю с себя голубые трубочки, передаю ему и ухожу. За процедурами, системами, разговорами незаметно подкрался вечер, вот и ужин с минуты на минуту привезут, а у меня ещё компот с обеда в бокале недопитый стоит, надо освободить.
  «Кормят» нас нянечки-буфетчицы, привозя на тележке еду. Как правило, пища лёгкая, не затрудняющая пищеварение. Кто-то бурчит, не нравится, а по мне, так самое то. Лёгкие каши, жидкие супчики, котлеты, курятина, рыба, яйца. А на третье чай, компот, кисель. Всё вкусно, разнообразно и не напрягает желудок изрядно работать. Кто-то, как я недавно, отказывается от еды и тогда наша вторая палата, где есть выздоравливающие, получают доп. паёк. Им надо, они кушать хотят, восстанавливаются. Интересно, за какие заслуги? Как оказалось, было за что. Мой рукастый мужчина открыл «мастерскую» по заточке ножей и первой его клиенткой оказалась буфетчица, тупой нож которой давно не резал хлеб, а мял и рвал его. Вместо наждачного камня он использовал обыкновенный кирпич за окном палаты, а уже потом ему передали брусок и  отвёртку, дети, по его просьбе.

  Девчонки моют посуду и «испаряются» из палаты. Уходят гулять по нашему «Бродвею», по коридору, и любоваться видами Волги из огромных окон в холле. А мы с Полиной остаёмся в палате. Хотя Тане не до прогулок, она всё время на связи то с дочерью, то с мужем, которого выписали из больницы с двумя «минусами».
  Полина бумажным полотенцем вытирает посуду, ей не дотянуться до воды.
- Давайте я вымою вашу посуду, - предлагаю ей.
- Ой, пожалуйста, если не затруднит.
Мою её тарелочку и чашку, а заодно и свою посуду. Вообще-то, посуду Полины мыла Таня, но сейчас ей не до этого, она всё больше погружается в какое-то депрессивное состояние из-за семейных проблем.
  А мне в самый раз, помощь другому человеку вытягивает из своих проблем, заставляет наперекор всему вставать и делать, помогает прийти в себя. Да и «планида» видно у меня такая. Во всех больницах, где бы я ни «лежала», мне всегда приходилось за кем-то ухаживать, кому-то помогать. Ну не могу я пройти мимо человека, если ему нужна моя помощь.
  Вот и вечерняя капельница «поспела». Сегодня легко, сегодня девочки порхают по палатам, Таня и Маша.

 Таня – Маша.

  Они неразделимы. Их так и зовут Таня – Маша или Маша – Таня. Они наши Солнышки! И светят и греют. Вместе с ними в их дежурство входит в палаты какое-то оживление, я бы сказала радость. Их дежурства ждут. Что вы хотите? Молодость, красота, порывистость и здоровье. Когда они скорым шагом, почти бегом носятся по коридору, ставя капельницы, и мужчины и женщины провожают их восхищёнными взглядами. Фигурки…. Прелесть!
  Вы когда-нибудь видели фарфоровые статуэтки пастушек или балерин? Под белой эмалью, раскрашенными личиками и одеждой, проглядываются идеальные формы маленькой скульптуры. Я не удивляюсь Пигмалиону, влюбившемуся в свою Галатею. Пожалуй, влюбишься в идеал женской красоты. В лёгкую ножку, прелестную головку, изящную ручку. Так и наши больничные мужички всех возрастов в восхищении покряхтывают, как в девятой палате, где им  всего-то 82, 84 и 86 лет. Оборачиваются выздоравливающие, гуляя по коридору, шире открывают глаза даже «тяжёлые», как Вовка из второй палаты. Их не портит даже этот белый камуфляж, а скрытые лица дают возможность своей фантазии додумывать и дорисовывать личико, такое же прекрасное, как и фигурка. Помните? «Гюльчатай, открой личико». – Срывается с губ мужского населения нашего этажа. А вторая палата расшаркивается больше всех.
- И какая же ты хорошенькая, и какая же у тебя ручка лёгкая. И если бы на мою голову такая ручка легла, я бы сразу и выздоровел, - речитативом поёт один из них.
- На, держи, - протягивает руку в перчатке одна из девчонок, - полегчало?
У той и другой стороны хватает юмора и такта разрядить обстановку. Только в этой палате девчонки могут расслабиться и отдохнуть душой от тяжёлых случаев и смертей ещё вчера живых пациентов. Они могут посмеяться невинным шуткам и нести маленький заряд радости в другие палаты, где этого нет. А мужики и рады стараться, лишний раз пошутить, заставить девчонок посмеяться над шутками и смешными рассказами. Они понимают, как переживают девчонки, когда их пациенты попадают в реанимацию и оттуда бывает, что не возвращаются. Эти стройненькие, бойкие сестрички ещё совсем девочки. У мужиков в палате дочки такие же, а то и постарше будут, и хочется их оградить от боли и переживаний. Ведь эта ситуация с ковидом – война, а они, дети, на передовой, как в Отечественную. Сёстры милосердия. Иначе и не скажешь.


  Заканчивается день уколом гепарина в плечо. Всё как обычно. Становится тише в коридоре и только во второй палате оживление и смех. Там поздний ужин. Сдвигаются тумбочки на середину палаты, достаётся какая-никакая еда, ребята ужинают и травят байки. А я устала. День какой-то долгий. Впечатлений много, людей увидела. Выздоравливаю, значит. Хоть бы поспать сегодня, хватит мне полуночничать.
  Девчонки выключают свет в палате. Следом и в коридоре выключают свет. Потихоньку затихают звуки на этаже и только негромко звякают бутылочки с системами на завтра. «Таня – Маша быстрые, скоро управятся», - отмечаю про себя. И, наконец, засыпаю.