светило ночи

я в этой постели един,
я, как микроб,
как обожание,
как светило тлетворной ночи.
мясо входит в чресла,
дело входит в губы,
и день касается ночи,
воздух обнимает землю.
кровотечение заполняет погреба до краев,
нежная свирель точит слух,
скрывает излишнее в средоточии.

я касаюсь земли,
я обнимаю лето. в единстве
почти никто не хвалится,
никто не восторгается.
единство сминает и подчиняет,
оно сливает две разрозненные хвалы.

в единстве я был, как в казематах,
заключенный в невозможность пурги.
в единстве я застыл,
и обонял размножение естества.
единство повело меня в сугроб,
в извилину мести,
в радушие соизволения.
я потерял свою рясу,
имя и сердце.
я окунулся в марево беспрекословного
видения, члены свои я собрал и отдал
дьяволу на попечение.
дьявол грелся где-то на востокЕ,
и скучал, и обнимал невозможное забвение.
глаза его были как свинец,
руки как шторм,
рот как клоака единства.
в зарю он вошел,
и пошел в изгнание,
в родословную парапетов окунулся сирым знаменем.

дьявол шел в пургу,
в умалишение он брел штормом зигзагов,
пороком скрытого страдания.

вот и я, весь из шелка и стали,
весь, как продетая нить,
как отороченная шелком година.
пепел сияет в мареве,
во сне дьявол начинает работать,
перепахивать пашни,
рыться в сумерках,
забывать солнце и золото,
повергаться в дикое серебро,
в забвение детородных начал.
дьявола я искал,
чтобы вручить его исторгнутую монету,
дьяволу я занавесил око,
окно его оросил пищей ночлега.
серый кошелек маячил в пепле,
горе горело серым златом,
и губы тянулись к ископаемым чревам,
к пагубе истоков,
к мгновению исчезновения.
я взирал на наитие,
и забывал его в атеистической литургии,
и саблезубые тигры подносили  мне яства
небесные для учреждения земли.