Два стула и три воды

На столе стоит два стула и три воды.

На сцену выходит Аркадий Эммануилович Вертопряхов.
Он довольно грузный мужчина в чёрном официальном костюме, в галстуке.
Пиджак у него расстёгнут, галстук распущен и съехал на бок, воротник не застёгнут тоже. Шея красная.

Аркадий Эммануилович расстилает на краю стола большой носовой платок, и опираясь на него руками, делает несколько попыток влезть на стол. Наконец, это ему удаётся. Некоторое время он стоит согнувшись, раскорякой. Выпрямляется, слегка пошатывается, но возвращает себе равновесие. Оглядывается вокруг, снова наклоняется, поднимает платок, несколько раз встряхивает его, и наконец садится на стул.

Тут же приподнимается, и платком обмахивает сиденье прямо под собой.
Снова садится, ещё раз встряхивает платок, и вытирает им себе лоб, а затем и всю голову. Кладёт платок на колено, потом складывает его несколько раз и пытается пристроить на краю стула сбоку, в конце концов суёт его в карман.
Поднимает голову, выпрямляет спину, и замирает.

С другой стороны сцены появляется Валентина Григорьевна Малина.
Она приближается к столу семенящей походкой, несколько раз останавливается  и оглядывается, но не нервно или со страхом, а деловито и проворно.
На ней длинная юбка и кофта, на голове косынка, точнее, больше на шее, не доходит и до затылка. В руках у неё тоже платочек, только маленький, беленький, даже слегка кружевной.

Валентина Григорьевна залезает на стол довольно ловко, несмотря на длинную юбку. Выпрямляется. Подходит к свободному стулу и с любопытством к нему наклоняется. Не выпуская платочка, берёт стул за спинку и интенсивно его трясёт. Ставит стул, разворачивая его в сторону Аркадия Эммануиловича, и изящно садится.
Ноги подбирает под стул, руки складывает на животе, причём так, что свисающий платочек прикрывает ладони.

Немного вытягивает вперёд голову, и смотрит на Аркадия Эммануиловича.
Выражение её лица на первый взгляд умильное, но, приглядевшись, понимаешь, что она словно хочет сказать, “Ну что скажете, дорогой Аркадий Эммануилович? Честно говоря, я не жду от вас чего-то умного или хотя бы интересного. Но для нужд дела я отложила в сторону свои суждения, и готова выслушать вас с полным вниманием и беспристрастностью”. Но Валентина Григорьевна не говорит ничего подобного, и тоже замирает.

Некоторое время они молчат.

Затем Аркадий Эммануилович приходит в движение. Он достаёт из кармана платок, вертит его в руках, и засовывает в другой карман.
Поднимает взгляд на Валентину Григорьевну, откашливается, и произносит следующие слова:

— Здравствуйте, дорогая Валентина Григорьевна. Я…
Смотрит на Валентину Григорьевна с надеждой и некоторым испугом.
Она же наклоняет голову слегка в бок, и смотрит на Аркадия Эммануиловича не то чтобы с любопытством, но прилежно, как лучшая ученица в классе смотрит на разгорячившегося у доски молодого учителя истории, горячо доказывающего справедливость Пунический войн, которые римляне… Впрочем, оставим это.
К тому же Валентина Григорьевна уже поменяла выражение лица на более строгое.

— Я что-то вас не пойму, Аркадий Эммануилович, — говорит она.

— А и не надо, не надо меня понимать. Не надо! — вскрикивает Аркадий Эммануилович  и вскакивает, но тут же снова садится. — Не надо! Меня уже и так все поняли! Если меня ещё немножко понять, от меня вообще ничего не останется! А я не двужильный! У меня работа! Жена! Квартира! Ипотеку в этом году надеялся выплатить! Всё, что было у меня, всё отнято, всё разбросано, всё покрыто мраком! А вы, вы, вы… Вы, Валентина Григорьевна, настоящая морская черепаха! Вы даже говорить не умеете, всё время завистничаете и пишите, я ваш фломастер хорошо изучил, рука у вас конечно тонкая, тут я ничего не могу возразить, но хорошей работы тут мало, тут нужна потенция, здоровая потенция! Как хотите, Валентина Григорьевна, но я отказываюсь, вот так и знайте!

Валентина Григорьевна на все эти слова только поднимает брови, а когда Аркадий Эммануилович заканчивает, наклоняет голову в другую сторону, и снова на него смотрит, как на какую-нибудь канарейку, или если бы пыталась понять, как давно лежит у неё в холодильнике кусок посеревшего, заветрившегося мяса.

— Аркадий Эммануилович, — говорит, наконец, она, и выпрямляет голову, — о чём это вы? Я вас действительно…

— Не понимаете, да? А я уже сказал — нечего меня понимать! Нечего! Все вокруг, все эти… ладно, не буду — все, кого ни возьми, хотят быть поняты! Говорят про это! Песни поют! Ходят к психологам, на групповую терапию, в клубы по интересам — и всё поняты быть пытаются! И всё им кажется мало, все их не понимают до конца… Понималкины! А я не хочу! Не хочу, чтобы меня понимали! Хочу остаться непонят! Ну что, что тут непонятного?

— Всё с вами понятно, Аркадий Эммануилович, — холодно говорит Валентина Григорьевна и откидывается на спинку стула.
Вдруг делает нечто неожиданное: широко открывает рот, и так и остаётся сидеть с широко открытым ртом.

Аркадий Эммануилович не замечает этого широко открытого рта, и продолжает говорить, то горячась и сбивая все слова в кучу, то замедляясь, и переходя на какой-то торжественный, чуть ли ни напевный речитатив.

— Вот вы, Валентина Григорьевна, говорите, что вам всё понятно. И действительно, что может остаться вами непонятым? Но это не радость в меня вселяет, не радость и не восхищение вами, и уж точно не переполняет моё сердце благодарность. И спокойствия я не чувствую. Если бы вы сказали мне, что что-то понимаете, а что-то нет, в чём-то разобрались, а что-то осталось для вас неясным, я бы тут же пришёл вам на помощь. Не скрою, я, может быть, попытался бы вас ещё больше запутать, потому что понимание я считаю кумиром ложным, дьявольским, о чём имел удовольствие вам только что докладывать. Но всё же в моих действиях, в моих словах было бы дружеское тепло, и, может быть, безо всякого понимания вы бы, Валентина Григорьевна, сказали мне, что понимать меня нечего, что, будучи настолько непонят, насколько это возможно, я всё же остаюсь вашим дорогим другом и уважаемым товарищем, старшим или младшим, это неясно, но мы это тоже замнём, мы…

Резким движением выхватывает из кармана платок, разворачивает его, осматривает со всех сторон, снова складывает и кладёт в карман.

Валентина Григорьевна закрывает рот. Потом, не торопясь, приподнимает колено, и, придерживая руками юбку, подтягивает ногу и просовывает её под себя. Платочек при этом зажат между мизинцем и безымянным пальцем левой руки. Устроившись поудобнее, она снова складывает руки и платочек так, что ладоней её не видно.

— Ну вот вы сами, Аркадий Эммануилович, понимаете?.. — начинает она, но договорить снова не получается.

На сцену выбегает несколько человек в костюмах пожарных, с медными духовыми инструментами, и начинают дудеть, создавая ужасный шум. Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна зажимают уши, закрывают глаза, на лицах их страдание. Наконец, надудевшись, странные музыканты уходят.

— Валентина Григорьевна, ну поймите вы меня! — говорит Аркадий Эммануилович, прижимает руку к сердцу, потом вдруг хватается за карман, вытаскивает оттуда платок, и перекладывает в другой карман. — Поймите, мои чувства чисты, но помыслы отвратительны и негуманны, даже неприличны… А действия? Вы видели когда-нибудь мои действия? Это же действия настоящего паразита! Настоящего трахи… трохи… Ламехузы, вот! И я уже не говорю о том, что мне досталось по наследству. Папаша мой был неряха, мамаша… мамаша играла на пианино, шила, вообще больше занималась домом, но у неё была очень хорошая коллекция польских композиторов, по вечерам она зажигала свечи и распахивала окно. В окнах напротив её уже ждали, всегда было два или три открыто, на подоконниках тоже уже свечи горели, подсвечники ставили в блюдце с водой почему-то… Когда она начинала играть, обязательно ещё два, ещё три окна открывались. Такая была у неё музыка, манера играть нежная, но с искоркой озорства. И мысли сразу становились такие… лунные, словно ветреной ночью месяц то ныряет за тучи, то снова выскакивает, хотя ночи как раз были очень тёплые и безветренные, вообще погода стояла не по-осеннему мягкая, редкость для наших широт. А вы, Валентина Григорьевна, чем увлекались?

— Мне кажется, Аркадий Эммануилович, я поняла, — начала Валентина Григорьевна, но Аркадий Эммануилович снова не дал ей договорить.

— А я делал себе бабушку! Я о ней вам ещё не сказал ни слова, Валентина Григорьевна, но бабушку делать очень сложно, а у меня к тому же не было никаких инструкций, никакого руководства… Интернета тогда ведь тоже не было, естественно. Это сейчас можно, а тогда было нельзя. Вот вы говорите, “кажется, я поняла”. А я не понял! Да и мог ли я понять? Мне было три, ну может быть три с половиной года, максимум пять. И кто я был? Сопля я был, Валентина Григорьевна, сопля и воробей. По крышам бегал с рогаткой и отстреливал трубы! Бил колокола! Носился, в общем, как резаный. Бежишь, раскинув руки, голову запрокинул, над тобой облака, снизу ржавое железо грохочет, ребра шпангоутов больно ударяют по подошвам, но ты ничего не слушаешь, не слышишь, ногам голоса не даёшь, летишь, как сумасшедший, а облака плавно, плавно так плывут, и ты с ними плавно, плавно так, никакой тряски не замечаешь, и тут крыша кончается, а ты всё равно бежишь, всё равно перебираешь ногами, и летишь, летишь!…

В конце своей речи Аркадий Эммануилович приподнимается на стуле, закрывает глаза, запрокидывает голову, а когда слова кончаются, начинает тихонько мычать, раскачиваясь и несильно мотая головой из стороны в сторону.

— Аркадий Эммануилович, я по… Да погодите вы! Дайте сказать! Я по-своему вас понимаю, но и вы должны понять меня. У меня очень, очень ограниченный кругозор. Я не получила надлежащего образования. Всё, чему меня учили — ремень да сливовая косточка. Я старалась, я делаю книксен лучше всех, я освоила кухню и плиту, я читаю и уже перечитываю, но появились седые волосы, морщинки я пока разглаживаю, а они снова образуются. Как гласит народная пословица, была хорошая среда, а какой будет четверг, ещё не известно. Я слушала вас, слушала здесь, слушала по радио, даже в туалете слушала, и всем, чем могу гордиться в поле, я обязана вам. Вот, даже глаза теперь хуже видят, — с этими словами Валентина Григорьевна вытягивает вперёд руки, и растягивает платок растопыренными пальцами. Не совсем ясно, как у неё это получается. Может, платок приклеился к пальцам?

Но рассмотреть подробно не удаётся. Аркадий Эммануилович открывает глаза, Валентина Григорьевна тут же прячет свой платочек за спину, и продолжает:

— Моя фамилия Малина. Год рождения тысяча девятьсот восемьдесят первый. Место рождения — село Ульяновка Нижегородской области, но уже в возрасте семи месяцев я была перевезена родителями в Ленинградскую область, до сих пор носящую это наименование, а затем, в результате неравноценного обмена, поддержанного доплатой, и приобретения таким образом однокомнатной квартиры в городе Ленинграде, ныне Петербург, с возраста шести с половиной лет я проживала в городе на Неве. Моя подготовка включает в себя интенсивные тренировки. Я владею самбо, дзюдо, карате, джиу-джитсу, айкидо, владею приёмами грузинских боевых пловцов. Несколько лет провела в тибетском монастыре, где изучала формы йоги, как индийской, так и тибетской, уходящей корнями в добуддитское прошлое. Стреляю из пистолета Стечкина, из револьверов, могу стрелять с двух рук по четырём различным движущимся целям. По фехтованию мои оценки довольно средние, но вот бой с шестом я провожу на уровне мастера девятого дана.

Тут уже настаёт очередь Аркадию Эммануиловичу смотреть на Валентину Григорьевну так, словно он проглотил гадюку, или ещё какую-нибудь гадину. Глаза выпучены, щёки надуты, рот судорожно сжат, руки по бокам, сжимаются и разжимаются кулаки. Наконец одна рука сгибается и ныряет в карман -- но карман не тот, рука появляется обратно без платка. А Валентина Григорьевна делает движение, словно бы снимает несуществующие очки, и пытается их протиреть -- да так и замирает неподвижно, слегка согнувшись и глядя прямо с свои ладони со скомканным платочком.

Из-за кулис раздаётся голос. По-видимому, это запись голоса Валентины Григорьевны, передающаяся динамиком. Голос гораздо громче, чем в жизни, и слышны небольшие потрескивания. Вот что она говорит:

Я много молчала.
Я молчала как рыба, как полная луна.
Я молчала медленно,
я молчала постепенно.
Я лишилась речи, или только слов, или только способности к этим словам.
Их не было, но и сказать я ничего не хотела.
Мне не хотелось говорить.
Хотя иногда было очень важно сказать, или выкрикнуть, или просто шепнуть... Но я выбирала тишину.
Молча, иногда совем тихо, иногда с сжатыми губами, прикусив кончик языка.
Даже действительно отпивала пол стакана и держала, не раскрывая и не проглатывая. Было прохладно и вкусно.
Или водила по сторонам губами и легонько, легонько дула, просто выдыхала...
Так молчание стало моим домом, моим островом, моей семьёй.
Не осталось никаких этих ваших разговоров.
И Вы, пожалуйста, немного помолчите

… Пока она говорит, на сцену очень медленно, нет, ещё в четыре раза медленнее, выходит Скрипач. Он с длинными волосами, в каком-то растянутом, волочащемся фраке. С фанерной скрипкой. Освещение сцены как будто специально от него отворачивается, так что, хотя видно его не так уж плохо, он всё время остаётся в тени. Когда Валентина Григорьевна завершает свою речь, он выпрямляется, и начинает водить смычком по струнам. Сначала ничего не слышно, но потом включается фонограмма, и грустные, пронзительные, негромкие звуки заполняют пространство.

Когда звуки скрипки становятся громче, и в музыкальные волны вплетаются другие инструменты, даже глухо притопывающий барабан, Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна встают. Сначала они просто немного покачиваются, потом переступают из стороны в сторону, ещё раз, и потом снова, повторяя движения друг друга. Постепенно их шажки начинают напоминать очень сдержанный, небойкий танец. Музыка продолжается, и всё так же переступая в танце то в одну строну, то в другую, Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна сближаются. Валентина Григорьевна вытягивает руку с платочком и словно хочет дотронуться до лица Аркадия Эммануиловича, но отдёргивает руку. Аркадий Эммануилович кивает, и достаёт из кармана свой, столько переживший, платок. Не прерывая танца, разворачивает его, потом складывает его пополам, по диагонали, крепко берётся двумя руками за концы платка, и протягивает его Валентине Григорьевне. Она заводит свою руку с платком между руками Аркадия Эммануиловича, и затем берётся за платок другой рукой. Делает шаг назад, платки соединяются и натягиваются, Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна откидываются, отклоняются, и повисают на туго натянутых платках. Осторожно переступая уже только в одну сторону, кружатся по столу. Музыка нарастает,  Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна топают громче, поднимают колени выше. Один стул опрокидывается, второй падает со стола, но Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна ничего не замечают, и продолжают своё кружение.

Наконец, музыка начинает стихать. Аркадий Эммануилович и Валентина Григорьевна размыкают руки. Платок Валентины Григорьевны падает. Аркадий Эммануилович вытирает своим лицо, и кидает его куда-то назад, на часть сцены, скрытую от нас столом. Некоторе время стоят, повернувшись лицом к залу, подняв лица, прислушиваются к угасающим звукам. Скрипач, не торопясь, уходит со сцены, но скрипка играет ещё несколько секунд, потом звук резко обрывается.

Со вздохом Аркадий Эммануилович слезает со стола. Трясёт полами пиджака, проветривает подмышки. Встаёт вплотную к столу, упирается одной рукой, а другую подаёт Валентине Григорьевне. Валентина Григорьевна берёт его руку и легко соскакивает вниз. Секунду они стоят, держась за руки, потом резко отпускают руки, и каждый делает большой шаг назад, в свою сторону.

Аркадий Эммануилович открывает рот, и хочет что-то сказать, но Валентина Григорьевна так сильно машет головой из стороны в сторону, что косынка падает ей на плечи, из волос вываливается заколка, и они разлетаются по плечам. Чтобы убедиться, что он не заговорит, она поднимает руку, прижимает к губам палец, а другой рукой делает резкое движение сверху вниз. Аркадий Эммануилович растерян, но потом сжимает губы, и резко кивает. Оба делают ещё один шаг назад, друг от друга. Ещё один. Так, спиной, глядя друг на друга, постепенно выходят за кулисы.

Во время этого эпизода освещение становилось всё более тусклым, но тут вновь вспыхивают софиты, и сцену заливает резкий, неприятный холодный синеватый свет. Из кулис выходят служители, поднимают стулья, выливают воду, и уносят со сцены весь реквизит.

Занавес.