Той, что раньше до Нобеля

Знаешь, я абсолютно разучился писать что-то путное,
я - плохой часовщик и с каждой новой минутой
циферблат мой даёт неверный отсчёт.

Знаешь, я абсолютно разучился говорить нужные вещи,
и мальком неопытным перебивая речи старейшин,
вновь прерываю птицы последней полёт.

Знаешь, я абсолютно позабыл о чести и искупленье,
русым мальчишкой во дворе обрывая остатки сирени,
палкой бил, в том числе, и прохожих.

Знаешь, я уж потерял счёт сказанным в пору "прости",
и давно уж то чувство от мурашек бегущих я отпустил,
по помнящей многое, коже.

Знаешь, я абсолютно забыл о трепетном и забвенном,
и иголкой еле уж колющей в стоге из огромного сена
я лежу и в одиночестве своем погибаю.

Знаешь, я храмы все истоптал в поисках той одной,
что меня опоит своей нежностью, как святою водой,
но не нахожу - и то я - вновь принимаю.

Если раннее я пытался высказаться, чтоб не услышали,
то сейчас кричу так, что даже самые надежные крыши
не в силах выдержать количество ватт.

Знаешь, я безумно скучаю по твоему звонкому голосу,
и посему наконец решаю нарушить запретную полосу,
что выходит за границу листа.

Думаешь, я осознал громогласность иных заголовков?
И приговор будто принял, где в приговоре - воровка,
но совсем не того павшего сердца?

И долинами да дюнами уродливым червём по Арракису
и пускай - не грецким орехом уже - а арахисом
нежность к тебе я дарую младенцу.

Малышу, которого я будто вечность должен винить
в появленьи его совсем в ненужной любви,
да совсем в не выгодном - месте.

Посему я смиренно вне суеты, как завещал Соломон
голосом Екклисиаста, что дал в указ мне гумно,
из гумна сооружаю поместье.

Изменилось всё: больше мне некогда думать о Боге,
сравнивая бесчисленное количество его же подобий,
в барах да клубах найденных вновь.

Изменилось всё: будто бы заблудившийся грешник
я наобрывал такое количество из черешенек,
и такую поперемешивал кровь.

Посему смиренно перед тобой с адамовским торсом,
я прощенья прошу, на сотканном из мороза,
одиноком и грязном балконе.

Посему я кричу всеми птицами мира, что невовремя,
что невовремя охладел к той, что раньше до Нобеля
вёл, и представлял я - к короне.

Посему я всеми дельфинами от Атлантики и до Тихого
твоё искупленье прошу от штиля до смертного вихря,
и до мыса Святой Надежды.

И как раньше уже не откликается в сердце Есенин
от того, что в календаре больше ни воскресения,
ни того, что бывает между!