За други своя. Лагерные хроники

(из записей Марка Неснова)

                Микуньская пересылка в КОМИ АССР славилась своей нехорошестью.
                Основывалась она в годы войны, когда в срочном порядке строилась железнодорожная ветка Москва-Воркута, чтобы воркутинский коксующийся уголь беспрепятственно шёл в промышленные районы страны.
                По мере строительства полотна территория осваивалась и заселялась. Здесь уже были кулацкие поселки вдоль дорог и рек под присмотром местного населения, осуществлявшего пригляд за социально враждебной массой, за соль, водку, порох и другие ценности. А в начале войны добавили немцев, которые своей родины не видели со времён Екатерины- матушки.
                Железная дорога тянулась по болотам и рекам, оставляя за собой города, лесные посёлки, мосты, станции и бесчисленные братские могилы разнообразных врагов народа.
                Рассказывали, что начальником строительства была женщина-полковник; и стреляла она сама с удовольствием в нерадивых работников и умирающих от голода классово чуждых. Но это нам доподлинно неизвестно, так как ни имени, ни других, определяющих её признаков, к середине шестидесятых уже не сохранилось.
                Пересылка ещё славилась тем, что в начале хрущёвской эры здесь ломали воров и заставляли их писать отказы от званий. Кого не удавалось сломать, опускали или резали, поэтому за пересылкой тянулось сучье прошлое. Но то было более десятка лет тому назад. А сейчас не было уже ни воров, ни сук, а была унылая территория, состоящая из десятка угрюмых бараков, окружённых вышками с замерзающими автоматчиками.
                Когда «воронок» выгрузил нас из своего набитого до отказа чрева, за нами хлынул клуб пара из прогретой нашими телами будки.  Мороз был под сорок. Наш южный этап не только не видел такого мороза, но даже и не слышал о таком. Казалось всё это где там, в книжках про Арктику.
                -  Господи! Скорее бы куда-нибудь.
Кто-то из привезённых был даже в летних туфлях.
                Всех повели по общим камерам. Меня же, как склонного к побегу, отправили в отдельный барак со штрафными боксами. Пока я стоял в коридоре, ожидая корпусного, из камеры напротив в открытую кормушку высунулась рука, и утробный голос сказал:
                -       Земеля!  А Калинин ещё всесоюзный староста?
                -       Да нет, - говорю - умер ещё до Сталина двадцать лет назад.
                -      Ух, ты!?  А правда, что сейчас по радио показывают кино через водяные стёкла?
Я понял, что он прикалывается:
                -     Земляк, не гони.
                -     Ну ладно, землячёк, дай тогда закурить!
                -     Да некурящий я.
Он вытянул в коридор обе руки и завыл дурным голосом:
                -    Ну, дай же хоть что-нибудь!!!
                Камера была теплая с одноярусными нарами по обе стороны от двери. Под потолком виднелось засыпанное снегом окошко. Напротив, до пола, вглубь уходил какой-то провал, закрытый большой кованой решёткой. Потом я сообразил, что так отгораживали печь. Было жутковато и таинственно, но тепло и уютно. На соседних нарах спал человек, закутавший голову телогрейкой. Время было позднее, и я, стащив сапоги, завалился на теплые, отполированные чужими боками, доски.

Ночью мне приснился серый заяц с короткими ушами, лазающий по моей груди.
                Под утро он снова появился у моего лица, смешно шевеля усами.
                Оказывается, - не приснился. Животное сидело на моей груди и внимательно меня разглядывало. По спине пробежали мурашки. Это была огромная серая крыса. Я лежал не шевелясь, каждую секунду ожидая нападения. Но крыса меня кусать не стала, а по моему плечу переползла к мешку, часть которого лежала под моей головой. Я отодвинулся в сторонку, аккуратно развязал мешок, вытащил булку чёрствого хлеба и, не ломая, придвинул хищнику. Крыса удобно устроилась у буханки и стала неторопливо её грызть. Я снова глубоко заснул, уже до утра.
                Окошко было ещё совсем тёмное, а в дверях уже стоял надзиратель и ждал нас с соседом на оправку. Сосед стоял в нательной рубахе и синих спортивных штанах, держа в руках зубной порошок и мыло:
                -   Давай, Марик, шустрей, а то сейчас молодняк с этапа все дырки и краны позахватывает.
                -     Господи!
Это был мой старый знакомый Витька Скиданов по Винницкой пересылке, с которым мы больше месяца взаимничали. Он был на десяток лет постарше меня, видел-перевидел на своём долгом тюремно-лагерном пути, и был мне мил и интересен.  К тому же нас связывало несколько приключений по Виннице. Я даже, в некотором роде, был у него в замазке.
                На крытой он большую часть времени провёл по карцерам, а потому дошёл окончательно и весил около пятидесяти килограммов
    Когда мы с ним встретились в пересыльной камере, где кроме нас было ещё человек двадцать, вид у него был настолько жуткий и нежизненный, что молодым зекам было страшно рядом с ним находиться.
                Я же после побега выглядел не лучше с простреленной грудью и поломанными рёбрами. Мы отличались от остальной толпы своей терпигорской судьбой и отношением к жизни. На тюремные нары нас обоих привели не преступные порывы, пьянство или привычки, а превратно понятая романтика.
                Но, если ко мне, по крайней мере внешне, тюремная слизь никогда не прилипала, то Витька был по виду и повадкам каторжанином в самом вульгарном понимании этого слова. Руками он постоянно тасовал «одна в одну» колоду эластичных карт, профессионально сделанных из газеты, склеенной протертым через носовой платок жёваным хлебом. И, может быть, только я, один из немногих, видел в нём вечного пацана, ищущего приключения.
                Мы прожили на винницкой пересылке уже с неделю, когда с очередным этапом пришло трое приблатнённых. По их виду и манерам было ясно, что они сельские фраера и, что понятия у них о лагерной жизни на уровне КПЗ, но гонору и наглости  хоть отбавляй. Ребята они были сытые и крепкие.
                Они забрались на верхние нары в противоположный от нас с Витькой угол, отправив вниз пару ребят «без никому».
Я что-то, как обычно, читал, когда один из этой кодлы больно дёрнул меня за ногу:
                -    Зяма, дай почитать чего-нибудь.
Понятно было, что жлобы решили потихоньку всех проверить на вшивость; но намёк на еврейство - не оскорбление. Хлопец с понятием тебе ответит, что он ничего плохого не имел, а ты сам можешь называть его Вася или Петя. Ещё и обвинят в бесплатном наезде. Надо дать ему увязнуть и подставиться.
                -       Меня зовут Марк Михайлович, - ответил я спокойно.
                -       Ишь ты комсюк, по имени отчеству его называй, слышал, Паша - это он дружку. Но мы с Витькой понимаем, что клиент уже приехал, и дело техники загнать его под нары без ненужной нам, слабакам, драки.
                Мы оба неторопливо, стараясь не наступать на чужие ноги, продвинулись в угол приблатнённых, попросили их вежливо подвинуться и сели ближе к самому главному из них.
                -       Поговорить надо, землячек - Витька тасует перед ними, "одна в одну" колоду карт из газеты. Так тасовать можно только после пятилетней тренировки под одеялом.
                Жлобы уже поняли, что разговор серьёзный и на том уровне, где ничьей не бывает. Слышать - то они об этом слышали с пелёнок. А вот видеть,а тем более участвовать везёт не каждому.
                -         Откуда вы, землячки, что за народ, куда путь держите, что про вас по лагерям да по крытым хорошие люди могут сказать? Кого из людей знаете. Почему беспределом занимаетесь?
Все трое молчат.
                -      Кто мы с Марком, вся Украина знает. Я, например, отбарабанил пятерик на крытой в Житомире, а Марик из Шепетовского карьера бежал; ранен, сапогами ребра менты поломали. Уважаемый по зонам человек, а твой дружок этого терпигорца комсюком обозвал. На национальность намекал. Это где ж вы слышали, чтоб по зонам по национальности на человека смотрели? Или твой дружок Гитлера наслушался?
                -       Он мне не друг, так в следственном изоляторе познакомились.
Мой обидчик уже понял, что на всём белом свете он теперь один, и ему уже дурно. Я поворачиваюсь к нему:
                -      Ну! Землячек, расскажи всей камере, почему я комсюк. Может, ты меня в райкоме в комсомол принимал, или я с тобой в оперотряде стиляг ловил, или карманников по трамваям?
                -     Я не был в дружинниках.
                -    А тебя пока никто ни в чём не обвиняет, тебя спрашивают.
                -    Ну, извини, земляк, вырвалось.
                -    Я тебе, гнида, не земляк, ты, паскуда, ещё за комсюка не ответил.  Серёжа! - зову парня, которого они прогнали вниз, - поднимайся на верхние нары.
Значит, жлобу, дёргавшему меня за ногу, пора линять вниз. Или идти на конфликт, где для всей ихней компании уже мрак и туман. Здесь нельзя победить кулаками или спрятаться.
                А билет мой комсомольский, в это время вместе с зачётной книжкой спокойно лежал в мамином редикюле довоенного покроя, где она хранила все ценные документы и вещи.
                Так мы с Витькой прожили вместе месяц, когда меня дёрнули на этап. Он дал мне четыреста рублей из выигранных у мужиков денег.
                И вот, через полтора года мы с ним в одной камере вместе с крысой по имени Борька.
От мориловки в крытой Витька немного отошёл, но вид у него всё равно был чахоточный. Болел он туберкулёзом или нет, я не знаю, потому, что в лагере это неприлично спрашивать. И такой факт не может быть преградой для общения, как и любая другая заразная болезнь. Может кто-то и бережётся в лагере от заразных болезней, но я таких не знал, и тут, как говориться, про таких не поют.

                Спокойно идёт по кругу, где сидит сифилитик с язвой на губе, кружка с чифиром и только попробуй задёргайся, если больной парень без хвостов… Все мы под Богом.

                Крыса досталась Витьке в наследство от предыдущего сидельца. Никто из начальства не возражал против животного в камере, наоборот все прикалывались. И только новый корпусной старшина пугал нас, что крысу он отдаст собакам, потому как «не положено».
                -      Если он, тварь, Борьку тронет, я ему, козлу, в харю сушняка чахоточного сыпану. Я не знал, что это за сушняк такой, и Витька пояснил, что он у предыдущего соседа собрал туберкулёзную мокроту, смешал с сахарной пудрой и табаком и забил папиросу.
                -    К нам менты по месяцу в камеру не заглядывали, все кумовские агенты боялись закладывать крытников, как огня. Так что пусть только Борьку тронет, - грозился Витька.
                Однажды мы вернулись с прогулки, а Борьки не было. Сержант втихаря сдал нам корпусного, что тот бросил Борьку собакам у вахты, которые его задушили, а есть не стали.
                И менты и зэки были опечалены, а Витька даже расплакался.
                -      Всё! Мочу козла! Пусть помучается гнида, как Борька. Ты не лезь, будешь, если что, свидетелем, что он на меня первый кинулся. А там - куда родная вывезет.
                Наутро Витька с нар не вставал, прикинувшись больным.
Менты корпусного ненавидели, и мы полагались на их нейтралитет.

                Когда же старшина нагнулся стаскивать Витьку с нар, тот выдул ему в лицо сушняк из папиросы. Старшина ничего о таком кошмаре и не слышал, облизал, как ему думалось, сахар с губ и отправил Витьку в карцер на десять суток. Ко мне претензий не было, и вскоре я ушёл этапом на зону.

                Много после я слышал, что Витька снова загремел на крытую, а про корпусного говорили, что его комиссовали по болезни, и он работал истопником при железнодорожной больнице.

                С Витькой мы больше никогда не встречались, но я слышал, что он проигрался, бежал и умер после побоев.
                Правда это или нет, я до сих пор не знаю, потому что рассказал это человек  с сомнительной лагерной репутацией.