Леонардо

В редакции
Околофантастический роман

Люблю, когда наступают сумерки. Есть что-то кошачье в этом медленно наступающем обволакивании вечерней зыбкой дремотой.  И я прихожу в состояние, где для меня всегда звучит несравненная мелодия Леонардо. Музыка заворожила, поселилась в моё существо и живет во мне c дней далекой юности. И, когда наступает вечер, и надевает на моё лицо вуаль, я испытываю несравненное состояние покоя и умиротворения. Лёгкие снежинки, разливающееся чернилами небо, звенящий скрип снега под ногами – все это укладывается в понятие счастья. Тихого и неторопливого покоя, так уже забытого. Как сохранить в своей душе эти счастливые минуты?

Странно, неужели всё предопределено заранее. Я люблю осень, люблю вечер, неужели именно закат жизни принесет мне радость от ощущения полноты жизни. Я ничего не добилась. Но кого винить? У меня не было стремления быть впереди, быть лучше всех. Я хотела быть рядом. Но не нашлось для меня спутника, который помог бы мне раньше разобраться в себе, а жизненный урок оказался чудовищно жесток. Я должна была понять чужую загадку, и собственная жизнь прошла рядом со мной, почти не задевая  сознания. Словно не я жила в этой жизни.

И то, что я поняла, соприкоснувшись с этим всеобщим знанием, вероятно, энерго-информационного поля земли, потрясло меня. Либо это чудовищный обман. Я склоняюсь, скорее именно ко второму варианту. Это более укладывается в логическую цепь жизни и литературного опыта времени. Мне бы не хотелось, более того, я яростно защищаюсь, не хочу быть марионеткой в чужих руках. Ложь не присуща мне. Правда, пусть самая жестокая и неприглядная, но правда. Это моя внутренняя сущность. Конечно, это не лучшее условие для существования в среде, где всё построено на лжи, но я не виновата в том, что не умею лгать. Да и себе не соврешь, самый суровый судья – это ты сама. Совесть – жестокий судья и беспощадная, как палач. Но чья совесть? Моя относительно чиста. Совесть, как общее понятие, наследство моих предков. Что это? Глубина, бездна понимания, что ужасаешься собственной прозорливости.

После ледяного острова я заново начинаю жить, учусь смеяться и радоваться мелким радостям. После шока я начинаю медленно ощущать себя. И видеть людей рядом с собой, учусь наблюдать и стараюсь понять их устремления. Люди все-таки мало занимают меня, просто с ними приходится считаться.  Я сама по себе, мне никто в принципе не нужен. Но непохожесть сбивает с толку другие умы. Настораживает и провоцирует. Надо быть как все, попросту усвоить ряд правил общего общежития. Надо смеяться, когда все смеются, и негодовать, когда все обозлены, ходить в стройных рядах на демонстрациях, и упаси боже подвергнуть сомнению правила общежития. Установленный порядок примитивен, только очень часто мне хочется горько вздохнуть, когда все смеются. Радоваться, когда все не довольны, мне не хочется. Все-таки их большинство, да и не очень вежливо по отношению к чужому мнению. Со мной же никто не церемонится.

«Так им и надо», – слышится, когда за океаном рухнули в одночасье две башни. Неужели не понять очевидного, что под обломками остались простые люди, обычные люди. Если за океаном и добились успеха. Это их заслуга, а не наше поражение. Кто мешал сделать реванш? Мы такие же, только отчего то, все стремятся на запад, вкладывая свой ум, работоспособность и трудолюбие на благо чужой страны. Я думаю, эти люди просто невыгодно отличаются от заболоченной среды, наверху сановные чиновники боятся за свое благополучие, приукрашивая итак серую действительность, бодро рапортуя о собственных свершениях. Их благополучие боится всего не контролируемого и неподотчетного. Боятся посмотреть трезво правде в глаза. Страна развалилась в одночасье, предоставив простым людям самим выживать в экономической неразберихе. Надо признать, наконец, что всё в наших руках, и нечего пенять на заморского дядю.

А в чём провинись дети номенклатурных чиновников, погибших в авиакатастрофе? Не уверена, хватило бы милосердия злопыхателям оплакивать детей простых людей. Вряд ли. Нашлись бы другие причины. По крайней мере, хоть своих жалко всем без комментариев. Но где свой, а где чужой? Выбор для души есть всегда. Это свои, а это чужие. Все люди.

Все-таки что же я хочу понять в себе, что мешает мне жить, почему я всегда оглядываюсь, словно чужие глаза соглядатая живут во мне. Впрочем, это и есть на самом деле. Я зомби. И в этом надо признаться хотя бы себе. Как это страшно выговорить. Мое сознание подчинено этому, но не принимает его. И моя мать, и мои дети должны жить в этом хаосе. Вероятно, эту тайну несут в себе многие люди и не могут осознать это в силу каких-либо причин. Я не боюсь этого сказать. Только очень больно и надо много мужества и отваги пережить эту адскую боль. Я не знаю, с кого спросить за содеянное. Да и не это важно. Главное в другом. В возможности поработить целые поколения людей, в первую очередь людей инакомыслящих, подчинить их своей воле. Я не вижу причин меняться, даже по отношению к преступникам, это не гуманно, вторгаясь в область запредельного, можно разбудить Зверя.

И, тем не менее, зомбирование продолжается каждый день, и я по капле становлюсь разноуровневым человеком. Что заставляет писать об этом? Страх! Вряд ли.  Я уже ничего не боюсь, кроме того, что могу потерять своё лицо, свой мир. Не приукрашенная правда никому не нужна. Я явно на компьютере. И сначала довольно долго безучастно наблюдала над собой, я дала возможность убедиться в собственной невиновности. Да и что я могу сделать. В лучшем случае меня отправят в дурдом, либо, доведя зомбирование до точки – в места не столь отдаленные… Там тоже нужны соглядатаи.
 
AOIDA ХХ середина 90-х