Где-где? В Караганде! Поэма. Полный вариант

На фото: панно на втором этаже Дворца культуры горняков в Караганде
               
                Посвящаю моим родителям –
                маме Лидии и отцу Николаю

                I.

Караганды, которую я знал, любил,
Уже совсем почти-что не осталось.
Век новый город сильно изменил,
Совсем не так, как в юности мечталось.
В нём очень много дивных перемен,
По новому проложены проспекты,
Домов торговых изобилие стен
И новых зодчих новые проекты.
А детства улицам дают иные имена,-
Уже не те у времени кумиры
И сеются совсем другие семена,
И блеск другой у памяти сапфира.
Я рос среди романтики былой,
Смешавшей географию названий.
Ходил по Белорусской, Керамической,
Шагами измерял до Рижской расстояние.

Рожден был я среди топОнимов великих,
Наверное, на зависть всем поэтам мира.
И с вывесок домов мне улыбались лики
Тургенева и Чехова - моих кумиров.
На улице Мусы Джалиля жил мой друг,
По Гарибальди были наши похождения.
Вавилова вблизи, Асфальтной полукруг,
А в переулке Хоровом высокие деревья.
До школы я по Ключевой бежал,
Домой я по Балхашской возвращался.
До Насыпной кого-то, помню, провожал.
На улице Курмангазы частенько появлялся.
А улица Букпинская в историю ушла,
Речушки своенравной имя потерялось (1).
Теперь проспектом шумным пролегла.
Акына Бухар-жырау(2) именем назвалась.

Ещё могу пока пройтись по Луговой,
Свернуть с неё в Стекольный переулок,
Увидеть дом на Четской, мой родной,
И вспомнить сердцу милый закоулок.
Сейчас здесь люди незнакомые живут
Свои у них заботы, ритмы, планы.
У каждого двора машин стоит редут.
И в жизни новые слагаются романы.
А мне милее всё же та Караганда,
И в ней - поселок наш огромный.
Его назвали «Кирзаводом Один - Два»,
Вдали от шахт, на местности просторной.
Детьми мы бегали купаться «на Разрез» -
Затопленный карьер глубокий, чистый,
С яхт-клубом, пляжами. Посадок низкий лес,
Там остров был высокий и скалистый.

Мальчишек стайку в теплом сентябре
Привел на берег наш труда учитель.
Наверное, тогда он думал о добре,
А не о нудных техники открытьях.
Он, алкоголик, взяв с собой портвейн,
Украдкой пил из горлышка бутылки.
Такое тоже было «воспитание» у детей,
И так копился опыт нашей жизни.
А мы, не зная вовсе, что творим,
Внезапною свободой наслаждались,
По берегу бежим. От радости кричим,
Раздевшись, в ледяной воде купались.
И суть не в том, каким был педагог.
Обыкновенным грешным человеком...
Оставил в памяти моей, что мог,
И этот миг мне не забыть вовеки.

Каким очарованием была моя Караганда!
В которой рос, взрослел я и влюблялся,
Где становилась жизнь моя, и шли мои года,
Крепчала воля, и характер закалялся.
Черты её, вот-вот, исчезнут как вода.
В другой пучине времени растают.
И может так случиться, навсегда
Никто её историй интересных не узнает.
И только пОшло, по инерции простой,
На тот вопрос извечный: «Это где?»,
Не зная даже географии простой,
Любой ответит: «Где? В Караганде!»
Я те истории в душе своей ношу.
Они мне снятся часто, символично.
О них тебе я, мой читатель, расскажу
В стихах поэмы этой очень личной.

Примечания к первой части:
1) Малая Букпа – речка в южной части города Караганда, впадавшая в степную реку Сокур. Летом обычно текла маленьким ручейком среди жилых массивов поселка Кирзавод 1-2. В 60-70-е годы в период весеннего половодья превращалась в бурный поток, затапливая улицы и дворы. Сейчас спрятана в коллектор, но продолжает жить, местами выходя на поверхность.
2)Бухар - жырау (1693 - 1783)  – казахский акын XVIII века, которого считают одним из советников-мудрецов грозного правителя Великой Степи Абылайхана.

                II.

В хороший летний день, погожий, по утру,
Знакомый скрип ворот, ржавеющих, засова
Разбудит в час рассветный детвору
И позовёт играть на воздух свежий снова.
Так часто просыпался я, порой, один,
Без взрослых, убежавших на работу,
Весь день-деньской себе был господин,
И сам себе я находил заботы.
С детьми соседскими на улице играл,
То мяч гоняя, вместе строя холобуды (1),
Или гурьбою шумной, детскою бежал
По пыльной улице. Такие вот причуды.
Но всё же были в это время дети не одни,
А под присмотром зорким, с виду строгим,
Соседской бабушки, сидящей у двери
Ворот скрипучих на бревне убогом.

Её мы звали уважительно – ажЕ (2).
Неважно, кем ты был: казахом, немцем, русским,
Младенцем глупым или отроком уже
Надменным, долговязым, непослушным.
Она внимала за движениями детей
Сердитыми и грозными очами.
И если вдруг опасность, – сразу к ней
Издалека ватагой мы бежали.
Она взмахнёт рассерженно клюкой
Ногою, не вставая, вдруг притопнет,
Прикрикнет. Злоумышленник любой,
Мы думали, от страха сразу лопнет.
Поэтому играли только в тех местах,
Откуда виден был её могучий, белый силуэт
Как страж, сидящий на растворенных вратах,
И было той ажЕ уже почти сто лет.

Тот скрип ворот, что утром нас будил,
Сигналом был: ажЕ пришла на пост.
Ребёнок каждый этот резкий звук любил:
Открыт уже для детских игр мост.
АжЕ широкое лицо, словно луна,
Оно морщин не ведало и было мудрым,
ПрожИтых лет в нём отражались глубина,
Судьбы даров, полос несчастий трудных.
Она прожила жизнь длиною в целый век,
Проследовав сквозь разные эпохи.
Всё испытала то, что может человек,
Познала щедрость - в урожай, и в голод - крохи.
Она родила, подарила Жизни восьмерых детей,
Заботилась о них и внуков воспитала.
Праправнуки уже гуляли рядом с ней.
Трёх старших сыновей её война забрала.

И слёзы материнские тогда пролив,
Держа кара-кагаз (3) в руках ослабших,
От горя вскоре умершего мужа схоронив,
Она жила и вспоминала павших.
С войны вернулся только младший сын.
С его семьёй жила, наведывая вдов-невесток,
Растила внуков, правнуков ждала,
Варила вкусный беспармак (4), месила тесто.
С годами пришлыми, обильно погрузнев,
Она лишь к креслу своему, бревну, ходила.
Там, сидя у ворот, дремала, разомлев,
А к вечеру в свою землянку заходила.
Мне век её закрытых не забыть,
Под ними мне прочитывалась вечность.
Историю простых людей я стал любить,
Ценить в ней бесконечность, человечность.

И так свершилась у меня моя судьба.
Казахские слова свои я первые запомнил.
АжЕ сказал, смущаясь: «Саламатсыз ба?» (5) .
Поныне помнит голова моя тепло её ладони.
Улыбкой озарив, наполнив светом ясным мир,
Как-будто начинался новый праздник – той,
Ответила, смеясь, АжЕ мне: «Кудайга шукир!
Рахмет, балам!» (6), добавив: «Айналайын, гой!» (7)
И как-то летом, восседая на своём посту,
Уснула навсегда АжЕ, навек закрыв глаза,
Окончив жизнь свою, пройдя её черту.
Скатилась по щеке её хрустальная слеза.
Мне не забыть тех тёплых нежных рук,
Впитавших мудрость, и энергию её бата (8),
Меня спасавшей в жизни от лихих людей и мук.
Такой была моя столетняя АжЕ – Караганда.


Примечания ко второй части:
I. 1)Холобуды - детские укрытия, типа шалашей, из картона, веток и прочего сподручного материала.
2)АжЕ (по-каз.) - бабушка.
3)Кара-кагАз (по-каз.) – дословно, черная бумага. В годы Великой Отечественной войны так казахи называли приходившие с фронта похоронки.
4)Бесбармак (по-каз.), или бешпармак, самое главное и самое вкусное казахское национальное блюдо.
5)Саламатсыз ба! (по-каз.) – Здравствуйте!
6)Кудайга шукир! Рахмет, балам! (по-каз.) – Слава Всевышнему! Спасибо, мой мальчик!
7)Айналайын, гой! (пор-каз.) – Какой же ты миленький!
8)Бата – в казахской народной традиции благословение, которое давали старейшины или мудрецы детям или молодым людям.
II. Термины и словосочетания на казахском языке я вынужденно даю в кириллическом написании без специфических знаков казахского алфавита на кириллице, графика которого на этом сайте правильно не отображается.

                III.

Моя поэма в этих строках про любовь,
Про чудо из чудес людского мира,
Когда смятенье чувств и закипает кровь,
Душе неймётся, и она поёт как лира.
Друг мне сказал, что нет стратегии любви,
Что термин тот военный к чувству не приемлем.
Но почему тогда вокруг любви идут бои,
Её победам, поражениям мы внемлим?
В Караганде любовь жила, живёт и жить
Навеки будет до скончания планеты,
Веками будут там влюбляться и любить,
И верность чтить, и нарушать запреты.
Я думаю, что будет это вечно, навсегда
Лишь по одной незыблемой причине:
Возникла от любви моя Караганда,
Благодаря любви она живёт поныне.

В Караганде историй о любви не счесть,
Как в городе любом, селе или поселке.
О них в романах можно нам прочесть:
Об их печалях, страсти, ревности и долге.
И арифметику любви слагает цифра два:
Два сердца, две души, два разума, два тела,
Две пары уст, что говорят любви слова,
Две пары рук, две страсти без предела,
Два полюса начал, дающих жизни новь,
Соединённые в одном пути согласия, без раздора,
И формула "Она плюс Он равняется Любовь!" –
Так даже дети мудро пишут на заборах.
С любовью часто горе и печаль живут,
Не все о ней истории красивые как стразы.
Влюбленных на пути порой несчастья ждут,
Разлуки, пересуды, сплетни, сглазы.

Забыть не в силах, как я не старался,
Тех впечатлений детских рокового года.
И в память въелся, и в душе остался
Сказ о Джульетте и Ромео Кирзавода.
Конечно, звали тех влюбленных по-другому,
А семьи их между собой не враждовали.
Но чувству их знакомому, земному
Своих стихов пока поэты не слагали.
Они дружили с детства - жили рядом,
Бок о бок, вместе в детский сад ходили.
И вот однажды, обменявшись взглядом,
Вдруг поняли: они друг друга полюбили.
Ему – шестнадцать, ей – едва пятнадцать.
Теперь до школы улица казалась узкой,
Дорога – быстрой и несчастием – прощаться
У фонаря, под светом лампы тусклой.

И бегали они от роя шумной детворы,
Дразнившей их, кричавшей: «Тили-тесто!»
Он ей дарил букеты и воздушные шары.
Их называли «женихом с невестой».
Любовь их юности смешала краски года,
Палитру летнюю цветения степи, лугов
И синеву, вкруг солнца, небосвода,
И разноцветье крыл весёлых мотыльков.
Лазурь озёр, прозрачность речек вод,
Ромашек белизну, пионов яркость
И пуха тополиного ласкающий полёт,
И семицветия небесных радуг ясность.
В любви их осень отражалась листопадом,
Кружением серых туч, холодными дождями
И засыпающим, к зиме опавшим, садом
С рябины красной, подмороженной, кистями.

И белый цвет невинности снегов зимы
Им душу грел, укутывал как шаль в метели.
В сосульках ледяных сиял им блеск луны,
И снегири свои им песни в стужу пели.
Подснежники и колокольчики весеннею порою
Душистым ароматом снова к жизни возвращали.
Была любовь их разноцветною такою,
Они вдвоем страдали, наслаждались и мечтали.
И был уж позади прощальный школьный бал,
Влюбленных счастье, всем казалось, будет долгим…
Но вдруг бандитский и предательский кинжал
Убил Ромео в переулке темном…
Потери той Джульетта, плача, не снесла,
Запив прощание с любимым едким ядом,
Плод их любви с собой в могилу унесла.
Похоронили тех влюбленных вместе, рядом.

                * * *

Я в девять лет ещё не ведал о поэзии Шекспира
И повестях других, печальнее на белом свете,
А прочитав их, вспомнил о Ромео и Джульетте
Из детства моего навек исчезнувшего мира.

Примечание к третьей части:
I. Все персонажи этой поэмы имеют вполне реальные прототипы людей, живших в Караганде. Но некоторые черты моих поэтических героев имеют собирательный характер. Во всяком случае, именно такими они остались в моей памяти.

               
                IV.

Не знающий тех мест его не сыщет.
Среди домов в квадрате улиц пыльных
В Караганде есть скорбное кладбИще,
Покой хранящее вайнахов ссыльных.
Стыдливо спрятано оно от лишних взоров
Как памятник недавней и безжалостной эпохе,
Окружено забвения низеньким забором.
Навек застыли здесь прощания слёзы, вздохи.
В сорок четвертом, в феврале (1), зимою,
В Караганду тянулись цепи из вагонов,
Везущих в степь, навстречу стуже, зною,
Едва живых людей. Не слыша плачей, стонов,
Их разгружали в тупике пустынном,
Вдали от нового парадного вокзала,
Порой ночною и этапом гнали длинным,
Чтобы о тех «гостях» Караганда не знала.

Тогда ещё от городских окраин вдалеке
Им «благодушно» зону отвели для выживания
На небольшом и глинистом земли клочке,
Пропитанном печалью и страданием.
Сработал «Чечевицы» (2)  подлый и коварный план:
Детей Кавказа с гор седых, равнин родных сорвали,
Обманом заманив в невиданный капкан,
По всей Степи Великой распылили, разбросали.
Из тех, кого везли в Караганду, из тысяч сорока,
В пути погибла треть невинных пилигримов.
Была дорога та невыносимо нелегка,
Детей и стариков косила смерть неумолимо.
Приют последний обрели в земле Караганды,
Те жертвы, привезённые в вагонах-тюрьмах.
Весною погребальные холмы числом росли
И стали кладбищем среди домов угрюмых.

В поселке-лагере не властвовал закон,
Глотки свободы приносил степной лишь ветер.
Лишенья, голод, холод и несчастий стон …
И утешение молитвы зовом на рассвете.
Но чуткою была моя Караганда
И щедрой на людскую помощь в горе.
И те, кто был в неволе, не забудут никогда
Добра простых людей, их состраданий моря.
Им помогали все, кто только чем-то мог,
Детей украдкой от надсмотрщиков кормили,
Услышав сердца зов, увидев в этом долг.
Жестокостью эпохи добродетель не убили!
И выживали эти поселенцы вопреки
Немилости судьбы и силою великою надежды
На то, что годы справедливости близки,
Они вернутся к горным пикам снежным.

Родился позже я. Ко времени тому
Уж не было той страшной жуткой зоны,
Где превратили, для людей в тюрьму
Клочок степи, преступные резоны.
Но слышал я такой один рассказ о том,
Как люди поселенцам помогали,
Снабжали их продуктами, зерном,
И так, чтоб надзиратели того не знали.
На мельницу всегда везли через посёлок
Обоз с пшеницей золотой и сочной,
С богатого совхоза шёл просёлок,
Рубеж запретный огибая точно.
И поравнявшись с низкими убогими домами,
Одна телега вдруг всегда ломалась.
Слетало колесо с оси, и целыми мешками
Пшеница вдоль дороги рассыпалась.

И в час урочный под ночным покровом
С обочины её чеченцы быстро собирали,
Мололи, делали муку и добрым словом
Людскую эту помощь всуе вспоминали.
Осталась эта добродетель безымянной,
О том, кто рисковал, никто уже не знает.
Но в памяти о той эпохе страшной, окаянной
Она пока ещё добром своим сияет.
Десятилетия прошли, как ветер пролетели,
И нет на карте городской уж улицы Зональной
Как назидания о жертвах той судьбы-метели,
О тысячах изгнанников истории печальной.
Земля Караганды обильно полита слезами
Народов жертвенных в лихом столетье,
Оставивших могилы под святыми небесами
Как стелы человечности бессмертия.

Примечания к четвертой части:
1) Депортация кавказских народов проводилась с 23 февраля по 9 марта 1944 года.
2) «Чечевица» - так называлась специальная операция НКВД СССР по депортации вайнахских народов.

                V.

Лихой гармони радующий звук
Раздастся утром рано в воскресенье
С лучами солнца. Всё зальёт вокруг,
Символизируя собою пробужденье.
Знакомые мелодии играет гармонист,
Умело пальцами скользя, перебирая кнопки,
Вслепую переходит он с регистра на регистр,
Движенья рук его уверенны и лОвки.
В привычном ритме раздвигает он меха:
Сначала вширь, как вздох груди глубокий,
И снова собирает их, совсем или слегка,
Аккордов ряд рождая, низкий и высокий.
Рапсодии с гармони льются, будто бы с небес.
Меняет жанры – марш, романс и твист,
Частушки, вальс, кадриль и полонез -
Петюнчик – Петя, поселковый гармонист.
 
Откуда взялся он, кем был, не ведает никто,
И я о нём лишь очень смутно вспоминаю,
Как он сидел в потёртом зэковском пальто (1),
Гармонь свою родную крепко обнимая.
Сапог его кирзовых уж давно потерян лоск,
Лицо смешливое, округлое, лиловое от водки,
С глазами узкими, и рук отёкших воск.
Расстёгнут ворот у военной гимнастерки.
Где встретил он свою любовь – гармонь?
Кто научил его, и где, играть так виртуозно?
И почему умел в сердцах он зажигать огонь,
И в знойные летА, и в январе морозном?
А, может, встретил он свою гармонь в тот год
Суровый, в сорок первом взял её в ладони,
Из тех, которые отправили на фронт,
Почти ста тысяч новеньких наркомовских гармоней (2)?

Его гармонь, я точно помню, раненой была:
Прострелены меха, зацеплены осколком.
Она в бою отчаянном собой Петра спасла,
Заботливо была зашита стёжками из шёлка.
Подкрашен корпус, грубо восстановлен лак,
Оставив шрамы на гармони чёрном теле.
Едва заметный свист в израненных мехах
Аккомпанировал Петюнчику свирелью,
Когда играл он на всех свадьбах дворовых,
Которые три дня подряд порой справляли,
И музыканту не платили, не давали чаевых,
А только стопкою за стопкой наливали.
Играл на рынке он всегда на выходных,
И в пляс пускались завсегдатаи пивнушки,
Так отдыхая от тяжелых будней трудовых.
Торгуя, подпевали Пете бойкие старушки.

А может быть, гармонь с ним в лагерях была,
Своею музой узников в Карлаге (3) утешала,
И жизни их собою сохраняла, берегла,
И веру в правды торжество внушала.
Петюнчик с ней не расставался никогда,
В гармонии с гармоникой своей он жил,
В печалях, радостях, повсюду и всегда
Он бережно её, как женщину, носил.
Играл на ней он рок-н-ролл и блюз,
Романтики шестидесятых добрые хиты,
Известные на весь большой Союз,
Напевы лёгкие тех лет эстрадной суеты.
И песни детские он пел, играл, как мог,
Своею искренней и неподкупной добротой.
И был при всём при этом беден, одинок,
Открытый человек с открытою душой.

И как-то в январе была метель, потом мороз.
И после вьюги этой гармонист исчез.
Домой он не дошел, в пути замерз,
С гармоникой своей поднявшись до небес.
Гармонь его подругой верною была,
Спасла на фронте и в концлагере хранила,
Но вот согреть собою в стужу не смогла,
И вместе с ним она навек застыла.
Но с той поры вовсю пошла чудесная молва,
Что в январе под тихим звездным небом
В том месте музыка слышна: гармонь жива,
О гармонисте плачет белым снегом…
Не вычеркнуть из детства памяти моей,
Как мимо рынка проходя, почти украдкой
От своих школьных, в беззаботности, друзей,
Я пять копеек положил в Петюнчикову шапку.

Примечания к пятой части:
1)По свидетельствам моего деда и отца, освобождаемые в 40-50-е годы из сталинских лагерей заключенные экипировались длинными черными плащами или пальто, в том числе и для того, чтобы можно было легко контролировать их передвижения по стране.
2) Согласно приказу Народного комиссара обороны СССР, в 1941 году было изготовлено и отправлено на фронт для поднятия боевого духа бойцов Красной Армии до 100 тысяч гармоней.
3)Карлаг, Карагандинский лагерь - один из «островов» сталинского «архипелага Гулага», сейчас там работает музей жертв политических репрессий 30-50х годов ХХ века.

                VI.

В октябрьский погожий полдень золотой,
Когда осеннее сияло солнце всюду,
Играл весёлый ветер сорванной листвой
И стаи перелётных птиц летели к югу,
Под тихий шелест не опавших крон,
Порой ещё зелёных, красных, жёлтых,
Под карканье круживших над людьми ворон,
В небесной синеве как уголь чёрных,
По пыльной улице в молчании людском,
Без плача громкого и томных причитаний,
В смирении уважительном, простом,
Сопровождающем всегда часы прощаний,
Под Трисвятое: «Боже... Святый... Крепкий...»,
Молитвенный венец финала ипостаси,
С иконой впереди, простой, дощатой, ветхой -
Таким последний путь был Бабы Васи.

Так звали-величали эту женщину всегда,
А как по имени её и батюшке - совсем не знали.
«Ванесса, Васса, Василиса?» - иногда
Лишь только за глаза судачили - гадали.
Была она, как будто бы, с галактики иной.
Жила одна в бараке, в криминальной зоне,
Где «на отметку»(1) фраеров селили на постой,
И палисадник утопал в кленовых листьев лоне.
Она всегда большою модницей слыла,
Носила волосы, собрав их в дульку сеткой,
На шпильках в лодочках по улицам плыла,
В ажурных платьях и приталенных корсетках.
В годах шестидесятых моде задавала тон
Поселка женской половине трудового класса,
И в местном ателье заказчицы порою в унисон
Просили сшить им вещь, которую носила Баба Вася.

Она ходила в юбках - миди, раздражая дураков,
Не прятала неровных ног с костяшками коленок.
Почти всегда цеплялись взгляды мужиков
За элегантности её капрона и чулочных стрелок.
И на лице её всегда был аккуратный макияж.
Припудрены и лоб, и щёки. Узенькие брови
Дугами огибали ровно веки двух печальных глаз,
И на губах была помада цвета алой крови.
Взгляд роковой из-за её больших ресниц,
Накрашенных обильно чёрно-угольною тушью.
Морщины времени и вены закрывали у её десниц
Перчатки белые, в серьгах иль клипсах - уши.
И в дамских сумочках она особый знала толк,
Они висели на её предплечье аристократично,
Подобраны со вкусом в тон её обутых ног,
Что для рабочего поселка было даже неприлично.

Работала она уборщицей в строительной конторе.
Наверное, тогда ей шёл уже десяток пятый.
По осени листвы, опавшей жёлтой, убирала море,
От пыли окна чистила и мыла пол проклятый.
Все знали, что когда-то Баба Вася выслана была
Из города Москвы, за тот рубеж сто первый.
Вот так подругами ей стали швабра и метла,
Две спутницы, в молчании бездушные и стервы.
И праведных сердец она ничьих не разлучала.
На лавке сидя с бабами, могла о жизни говорить,
Зайти в пивную, где по кружке полной выпивала
И в разных спорах мужика могла любого убедить.
И часто ребятня, когда из школы возвращалась,
Её с метлой во дворике конторском заприметив,
И крикнув: «Баба Вася!», - сразу разбегалась,
Она работать продолжала, будто не заметив.

И вот однажды, её сердце биться перестало,
Достойно люди в путь последний проводили,
Покрыв навеки погребальным покрывалом.
К кресту высокому табличку с именем прибили.
И этим завершились все гаданья-пересуды
Об имени её. Среди лежащих на могиле лилий,
Свечей горящих и венков прощальных груды
Там значилось, что здесь лежит ВАСИЛИЙ.
Грехи отпущены его в миру восставшей сути,
К истокам возвращён и снова первороден.
За женскую судьбу его земные осудили судьи,
Небесный суд – он справедлив и благороден.
Но даже в ту полужестокую эпоху Люди жили,
Которые разумны были, терпеливей века,
Терпимостью своей они детей своих учили,
Как в человеке видеть Человека.
 
Примечание к шестой части:
1) Ссыльных поселенцев, бывших заключенных лагерей, а в 60-е годы – не слишком опасных преступников, отбывших наказание в тюрьмах, селили в комнатах фанерных бараках с общим длинным коридором. Работая где-нибудь поблизости, они должны были регулярно отмечаться в местном отделении милиции до тех пор, пока им не разрешалось вернуться в родные города и сёла. Это на жаргоне называлось «быть на отметке». Такие барачные поселки были снесены к концу 70-х годов, а их последние обитатели переселены в квартиры новостроек Караганды.

                VII.

Планетой дивною всегда была моя Караганда.
Хлеб, уголь, сталь и люди – вот её богатства!
И гаванью космической она осталась навсегда,
Причалом крепкой дружбы, верности и братства.
Среди моих друзей сейчас – весь шар земной!
Жизнь так со временем нас сильно раскидала.
Осталась для товарищей моих Караганда родной,
Когда и Родины большой уже совсем не стало.
Мы жили по соседству все одной семьей:
Казахи, русские, азербайджанцы, немцы,
Армяне, украинцы, - все одной судьбой!
Мордвины и татары, белорусы и чеченцы.
Грузины и корейцы, литовцы, латыши,
Болгары, молдаване и поляки (1) жили рядом
Без ссор, претензий, без взаимной лжи,
Увы, сегодня ставших нетерпимостью и ядом.

И самый вкусный сок корней родной земли
Впитали мы, смешав с карагандинским духом,
С собою в далекО в душе и в сердце унесли
Отчизны малой память. С тополиным пухом
Июня жаркого она, порой, во снах приходит.
Картины детства, юности и поздних наших лет
Питает красками воспоминаний и находит
В них новый, яркий и негасимый бытом свет.
Что ж тут поделать? Жизнь, она бредёт
Естественно, меняет друг за другом поколенья,
И мы не ведаем, что в ней для нас грядёт,
Какими на других её вершинах будут откровенья.
И только память остается с нами навсегда.
Пока мы в разуме и дышим, часто вспоминаем
О том, какой родной была для нас Караганда,
В степи рождённый город, он не забываем!

В младенчестве я полутайно был крещён
В землянке-церкви, православной русской,
И в том же храме был впервые причащён
Под алтарём в лампад мерцанье тусклом.
Обитель эту сОздал преподобный Севастиан (2),
В безбожных лагерях прошедший круги ада,
При этом Веру сохранил, Достоинство и Сан.
Он прихожан учил, что жизнь, она – награда,
И надо жить достойно, не предавать, любить,
Переносить несправедливостей лишения
И, если силы есть, то ближнего простить,
Надежды не терять и вдохновенья,
Не предаваться пустяковой зависти лютой
И сердцем понимать страдания людские,
Труд уважать и наслаждаться добротой,
Ценить все добродетели земные.

Святою стала для меня земля Караганды,
Родителей моих пристанищем последним
И перстнем указующим моей лихой судьбы,
Природной и духовной щедрости наследием.
Случилось так, что много лет там не живу
И только иногда туда я ненадолго приезжаю.
По паркам городским и улицам брожу
И юности своей мгновенья вспоминаю.
Там понимаю: бьёт святой родник начал,
Который силою меня по-прежнему питает.
На берегах его судьбу свою я повстречал,
И он не сохнет летом и зимой не замерзает.
Здесь люди, как и всюду, ожидают перемен,
Надеждами живут и в справедливость верят,
Тут не прощают зла и подлости, измен,
И уважение людей друг к другу ценят.

Я верю, что неповторимый дух Караганды,
Заснувший где-нибудь в заброшенном забое,
Воспрянет в одночасье. Беркутом мечты
Взовьётся ввысь, эпоху новую откроет.
И тенью крыл своих спасёт людей от лжи,
Возвысит снова степь, высоких гор не унижая,
Рассыплет в прах обманов миражи,
Целебность правды счастьем возрождая.
И снова заискрится жизнь как черные угли,
Воспламенённые в костре степном Байпаком (3),
Переменившие судьбу моей родной земли
И ставшие для тех просторов добрым знаком.
Сквозь веки вечные молва тогда пойдёт
О городе счастливом, добродетелей гнезде.
И каждый человек поймёт, что речь идёт
О Родине моей – моей Караганде!

Примечания к седьмой части:
1) Мною перечислены только те этносы, хотя бы одного из представителей которых из числа карагандинцев, я знал лично. Убежден, что их было и есть намного больше.
2) Севастиан Карагандинский (в миру – Стефан Васильевич Фомин, 1884 – 1966), архимандрит Русской православной церкви. В 2000 году причислен к лику новомученников и исповедников Церкви Русской. Его мощи обретены в 1997 году и покоятся во Введенском Соборе города Караганды.
3)Байпак – мальчик-пастух, который, согласно были-легенде, в ХIX веке открыл залежи каменного угля в Карагандинском урочище, раскопав несколько черных угольков в норе суслика и бросив их в костер.