Таланту А. П. Чехова. Красавицы

   Маша, или, как звал отец, Мащя, была настоящая красавица - сказать это я смею,
но вот доказать этого не умею.
   Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте
и Солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета, словно в цветном сне:
в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый,
одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме.
Зарево охватывает треть неба, блестит в стёклах господского дома и в церковном кресте,
отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях, как осенний алый красивый листок;
далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток.
   И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину,
и гуляющие господа –
все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив! Да!
Но никто не знает и не скажет, в чём тут красота.
    Не я один находил, что армяночка красива.
Это была ещё молодая девушка, лет 17-18, одетая в русский костюм - очень красивый,
с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо,
не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника станции,
которую все любили за красоту особенно горячо. 
   Девушка была замечательная красавица
и в этом не сомневались ни я и ни те, что возле неё,
кто вместе со мной смотрел на неё.
Если, как принято, описывать её наружность по частям,
то действительно прекрасного у неё были одни только волнистые, густые волосы её,
распущенные и перевязанные на голове чёрной ленточкой как-то необыкновенно,
всё же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно.
   От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза её были прищурены,
нос был нерешительно вздёрнут, рот мал, но взор - не нахмуренный,
профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам - не как у взрослой чаровницы,
но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы,
и, глядя на неё, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным,
нет надобности в строгой правильности черт, делающих лик страстным,
мало того, даже если бы девушке вместо её вздернутого носа поставили другой,
правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки,
то, кажется, от этого лицо её утеряло бы всю свою прелесть славяночки.    
    Стоя у окна и разговаривая,
девушка, пожимаясь от вечерней сырости, словно замерзая,
то и дело оглядывалась на нас,
то подбоченивалась, то поднимала к голове руки,
чтобы поправить волосы, увлекая их волнами нас,
говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас
и я не помню того мгновения, когда бы её тело и лицо находились в покое в этот час.
Весь секрет и волшебство её красоты заключались именно в этих мелких подчас,
бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас,
в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, с её свежестью
с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с той слабостью,
 которую мы так любим в детях, в птицах,
в молодых оленях, в молодых деревьях, запоминающихся в памяти и в сердцах.
Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье
и которая не вяжется с серьёзной мыслью, печалью и покоем, как будто после новоселья.
______
А.П. Чехов. Красавицы (отрывок).
   Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа — все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота.Не я один находил, что армяночка красива.
   Это была еще молодая девушка, лет 17—18, одетая в русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника станции. 
Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее.Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно прекрасного у нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, всё же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть.
  Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях.Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которая не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем.