Мои родители - дети войны

(по воспоминаниям 6-10летнего возраста)
 
ПАПА

Мой папа Петр Матвеевич родился в 1935 году в казачьей станице Луковской под Моздоком. Отца он лишился еще до войны; после Финской войны отец не вернулся, оставив жену досматривать его родителей, и потом они жили одни: мать и сын. Мать, Анна Ефимовна, была сиротой, на Германской войне погиб ее отец Ефим Иванович, мама Мария Ивановна умерла от тифа в 1919-м, следом умерла и бабушка Елизавета, а троих детей раздали «по людям», и они потеряли друг с другом связь. 
 
Начало войны запомнилось маленькому Пете долгим потоком беженцев, проезжающих и бредущих на восток. Они часто останавливались и ночевали в их доме на краю станицы. Потом загремела канонада, и вслед потянулись наши отступающие войска. Немецкие самолеты бомбили Моздок и окрестности. Разбитая бомбой деревянная станичная церковь долго и жарко горела, люди спасали иконы... Шли раненые. Много раз маленький Петя видел на дорогах умерших или погибших, которых мама с другими женщинами хоронили: без имени, просто с колышком на холмике. Тяжело копали каменистую землю… Множество лежало убитых и павших лошадей, ишаков, раздутых на жаре, к которым невозможно было подойти. Много животных бродило и раненых, брошенных, полуживых. Некоторых люди подбирали, что могли еще пригодиться в хозяйстве. Подобрали и они с мамой истощенного старого коня, которого в шутку назвали Одр…
Однажды, когда наши уже ушли, а немцев еще не было, мама возвращалась из города по берегу Терека. Услышав в кустах стон, она нашла в зарослях раненого контуженного солдата, который не мог идти. Она на себе принесла его домой, вместе с винтовкой, и неделю выхаживала. Солдат окреп, стал ходить, говорить. Давал Пете щелкнуть спусковой крючок на винтовке, но сил у малыша не хватало… Потом пришли немцы. Несколько дней солдата прятали. Женщины говорили, что у станицы Червленой еще можно перейти к нашим, и мама с соседками одели бойца в гражданскую одежду и увели на Червленую... Форму его сожгли, а военные ботинки остались, мама спрятала их в кладовке…
Немцы пришли в станицу в конце августа 1942 года. Петя тогда должен был идти в школу, в 1 класс. Школа в станице была одноэтажная деревянная, там учились до 3 класса. Школа готовилась к учебному году, когда станицу заняли гитлеровцы. Дети смотрели с интересом на их мотоциклы, машины, орудия, дивились на непонятный лающий язык. Устанавливая «новый порядок», фашисты повесили в классе огромный портрет Гитлера и разрешили учиться.
Дети бросали в Гитлера жеваным хлебом и мусором.
В тот день, когда в школу пришел немецкий офицер, утром прошел дождь. Дети бегали по двору: то ли была перемена, то ли занятия прервали из-за прихода немца. Он стоял на высоком крыльце и разговаривал с учительницей. Один мальчик во дворе поскользнулся и упал в лужу. Он хотел пройти в школу привести себя в порядок, и стал подниматься по ступенькам. Немецкий офицер увидел, что к нему приближается грязный ребенок, и с крыльца ударил его сапогом в грудь. Мальчик отлетел и упал. На минуту на школьном дворе настала полная тишина. И потом все просто убежали домой. В немом ужасе. В школу больше никто не ходил. Немцы пожгли на дрова столы, парты и устроили там конюшню.
За неделю немцы перестреляли всех кур и уток в станице. Иногда, смеясь, бросали хозяйке марки – вот, мол, купили. Никто не воспринимал эти марки как деньги. У Пети с мамой было несколько десятков кур и уток – забрали всех. Сразу увели и корову, а она доилась, молочная была… Хрюшку оставили чуть откормить, потом тоже забрали. Через месяц вся станица молчала: ни мычания коров, ни крика петуха. 
У станицы было большое картофельное поле, которое не успели убрать. Все привыкли, что, когда надо, можно сходить и накопать себе картошки. Немцы в один день приехали тучей на велосипедах с прикрученными к багажникам ящиками и собрали всю картошку. Картошки больше не стало.
Осталась пшеница в амбарах. Ее ели просто так, растирая в ладонях. Была кукуруза, просо. Мама что-то изобретала и готовила, даже как-то раз достала постного масла и хотела пожарить какие-то лепешки, но от слабости не удержала сковороду и обварилась маслом – так страшно и невовремя, – и потом лечила ожоги…
По вечерам у них собирались соседки тетя Марфа и тетя Домна и делились новостями, что где немцы творили, где женщин таскали. У соседей Великих был большой дом, немцы заняли его и устраивали там оргии. Хозяев выгнали в сарай.
Осенью, уже после начала оккупации, ночами прилетали наши самолеты и бомбили немцев. Петя с мамой, вместе с другими жителями, убегали прятаться под берег реки Невольки, в овражек метра 3 глубиной, с одеялами, с вещами… Когда стало совсем прохладно, там уже нельзя было ночевать… Однажды днем над улицей очень низко пролетел наш советский самолет и упал в полукилометре на огородах. Женщины быстро вытащили раненого летчика и спрятали его, немцы пришли, посмотрели горящий самолет, поискали вокруг и ушли. Обгоревшего летчика прятали и лечили, но он не выжил, и его тайно похоронили недалеко от сожженной церкви. Еще одного летчика пришлось увидеть: он на парашюте выпрыгнул из горящего самолета и падал прямо в руки фашистов, стрелял из пистолета, а по нему строчили из всего чего можно, внизу их были десятки – и он пропал из виду…
Мальчишки издевались над немцами. Поджигали траву посреди улицы и бросали туда патроны, немцы выскакивали на звуки беспорядочной стрельбы, занимали оборону, потом, разобравшись, ругаясь уходили.
С самого начала никто не воспринимал власть немцев как «вечную». На все напасти, отворачиваясь, грозили: «Вот наши придут…» На всем понятные уже «русиш швайн, капут» бесстрашные женщины-казачки ругались и в глаза.
Где-то в середине декабря над станицей пролетел самолет и сбросил листовки. Это был наш самолет и наши листовки, обращенные к немцам:
 
Не пеките пироги, 
Не месите тесто,
25-го числа
Не найдете места.
 
Все обрадовались: 25-го декабря придут наши!
Но 25-го декабря наши не пришли.
25-го немцы праздновали католическое Рождество. У соседей жил пожилой немецкий офицер. На это Рождество немцам привезли праздничные посылки из Германии. Петя с другом Митькой в отсутствие немца зашли в его комнату, чтобы посмотреть посылку. Там было много всякой всячины, и в том числе плитка настоящего шоколада. Голодные мальчишки решили, что среди такого изобилия немец не заметит пропажи шоколадки, и съели ее. Никакого скандала вроде не было, наверно, немец не заметил. В другой раз, когда немца опять не было дома, Петя с другом решили осмотреть его комнату. Они ничего не брали, но на стене обнаружили крупный плакат, где огромный фашист с квадратным лицом, лежа на горе, стрелял вниз в убегающих маленьких хилых красноармейцев. Такого безобразия они не могли вынести и решили «исправить плакат». Взяли карандаш и начали рисовать. За этим занятием их и застал вернувшийся немец. Что он говорил, они не поняли, но он и не собирался объяснять словами. Он запер дверь, взял ремень и начал их бить. Они скакали по комнате, бегали и кричали, настигаемые тяжелыми ударами. Хозяйка тетка Марфа, услышав со двора крик, влетела в избу и, тоже крича, стала плечом высаживать дверь. Дверь слетела с запора. Дети вылетели из комнаты и из дома и убежали, спрятались. И до конца старались не попадаться тому немцу на глаза.
Однажды, когда Петя был дома один, в избу зашел немецкий солдат. Он отодвинул ребенка и прошел в кухню. Петя следовал за ним, как хвостик, не зная, что делать, – тот не обращал на него никакого внимания. Солдат стал везде лазить и искать что-нибудь ценное. На кухне он нашел кусочек сахара, «Гут, гут», и сунул его в рот, захрустел, нашел коробочку-мыльницу, сунул в карман… Прошел в комнату, перетряхнул вещи, ничего ценным не счел, вышел и зашел в кладовку. А в кладовке в тайнике – в яме, накрытой доской, – были те самые солдатские ботинки, оставшиеся от раненого. Немец услышал гулкий звук под ногой, притопнул и, быстро отодвинув доску, открыл тайник. «Гут!» Он вынул ботинки, связанные за шнурки, и направился к выходу. Тут в избу вошла мать. Она сразу увидела немца с ботинками и бледного Петю позади и преградила мародеру дорогу. Он толкнул ее. Они сцепились. Мать держала его за воротник и била, только разлетались в разные стороны пружинки от пуговиц (такие чуднЫе у них были пуговицы – с пружинками), потом ей удалось у него вырвать ботинки, и она охаживала его уже ботинками. Где он оставил оружие, было неизвестно. Но он не стрелял. Он вырвался и выбежал на улицу. А мама села тут же у порога и разрыдалась.
Буквально через несколько минут в дом вошел дядя Саша, сосед, которого назначили полицаем, но он был свой, нормальный. То ли он видел немца, то ли случайно пришел, Господь его привел. Он спросил, что случилось, и они ему рассказали. «Эх, – сказал дядя Саша, – собирайся скорей, Нюра, запрягай своего Одра и поедем». Мать тут же покидала какие-то вещи в узел, утерла слезы, запрягла их хилую лошадку, костлявого Одра, дядя Саша сел впереди, взял вожжи, и они поехали. За станицей неподалеку был немецкий аэродром и располагалась военная часть. Дорога шла мимо этого района, и немцы проверяли всех проезжающих. Дядя Саша, с полицейской повязкой, остановился на посту и предъявил свои документы, выдав Петю с мамой за свою семью. Постовой пропустил их, и они тронулись. И вдруг: «Хальт! Цурюк!» Они обмерли. Дядя Саша развернул лошадку. Немец подошел и знаками и немецкими словами приказал дяде Саше выпрягать коня. Он распряг лошадку и стоит у повозки. Немец отошел и привел тяжеловесного немецкого битюга, подвел его к ним – вот, запрягай. И объяснил, что их сотруднику негоже ездить на такой кляче…
Бедный Одр…
Дядя Саша отвез их в Граждановку (около 100 км от Моздока, от Степного влево 18 км), где они скрывались у знакомых до самого ухода той части немцев. Когда узнали, что те немцы ушли, а пришли другие, они вернулись домой.
Потом опять загремели бои. Постоянно шли сражения в воздухе. Бомбили и наши, и немцы. Сбрасывались осветительные бомбы на парашютах, чтобы бомбить технику. Очень интересно было смотреть на то, как прожекторы ищут в небе самолеты. Если самолет попадал в перекрестье двух прожекторов, ему было не уйти. Они смотрели вверх и болели за наших… В те дни они жили на полевом стане, многие туда ушли. Но большие ребята неподалеку нашли разбитую машину кинопередвижки и подожгли киноленты. Наши налетели на огонь и так отбомбили, что с полевого стана пришлось уходить.
Была зима, но снег не лежал, была слякоть. Однажды среди ночи в темноте к ним ввалились пятеро немцев, зашли в комнату, выгнали их, заперлись и совещались там. Маме дали утку, велели сварить. Она им сварила, отдала, а они чем-то гремели там за дверями. Петя спал на лавке вполглаза. Еще затемно на улице поднялся шум, рев, стук, засверкали фары многих машин, моторы загудели, зашумели… и немцы уехали. Комната, в которой провели ночь те пятеро, оказалась до потолка завалена коробками от патронов – они всю ночь заряжали пулеметные ленты. Этими коробками Петя с мамой долго потом топили печку…
Утром Петя с Митькой побежали на Терек.
Мальчишки первые увидели у реки наши наступающие части. Ребята выскочили на берег, и кричали, и махали руками нашим солдатам. А с того берега их просили: «Каюк! Каюк! Есть каюк?» Лодка каюк. Бойцам надо было переправляться через реку. Мальчишки побежали в станицу к дедушке, у которого был каюк. Потом, когда они вернулись на берег, а сзади старшие везли на телеге лодку, наши уже переправлялись через Терек. Кто-то из бойцов сплавал на этот берег и натянул трос, и наступающие подразделения переправлялись на плотах, кто по этому тросу, кто как. Прибывшие тут же закреплялись на гребне высокого берега. Внизу переправа, а наверху наши бойцы занимали оборонительную позицию, впереди был враг… «Чем вам помочь?» – спросили ребята. «Носите воды на пулеметы». И они бегали к реке и в касках носили им воды на пулеметы, которые при стрельбе нагревались чуть не докрасна. «Максимы» требовали воды…
Пете было 8 лет.
Он пошел в школу в 1943 году осенью. Школу восстановили после конюшни. Обнаружили большие иконы из сгоревшего храма и, за неимением другого, сделали из них столы, и они сидели за ними… Чернила делали из бузины, писали на старых брошюрах; осталось много укупорки от снарядов, от патронов, это была плотная бумага, скрученная, – ее раскручивали и делали тетрадки… Потом однажды на толкучке в Моздоке встретился учебник «Родная речь», без обложки, за 100 руб., мама решилась и купила его для Пети… А потом стали выпускать тетради, и очень долго на последней странице обложки была напечатана песня «Широка страна моя родная»...
Неподалеку от школы, возле сгоревшей церкви, была могила погибшего летчика. На ней стояла небольшая табличка. Часто проходящие мимо военные подходили к бугорку, читали табличку и стреляли вверх три раза…
До конца войны осень и весну Петя учился в Луковской, а зиму в Моздоке, где мать работала пекарем и поваром в воинских частях. В Моздоке было очень много военных: и летчиков, и матросов. Летом за Луковской были тренировочные лагеря, военные там жили в палатках. Петя ходил туда, и его там иногда угощали пирожками. Огромный собор в Моздоке был разрушен при бомбежке еще до оккупации. Теперь рядом с разрушенным собором стоял пулеметный батальон. Петя там все облазил. Он узнал, что немцев от Орджоникидзе (Владикавказа) погнали матросы, морская пехота. Бои были в Дарьяльском ущелье. Когда в 1951 году школа ездила по Сталинским местам, там стояло полно разбитой немецкой техники, заросшей деревьями и травой…
У соседей Марковых в Луковской осталась стоять в огороде немецкая пушка – тяжелая и неподъемная, немцы бросили. У нее на колесах была хорошая резина, ребята ее отрезали, чтобы делать мячи…
Разновозрастные дети сидели в классе – пропустили годы в войну. И очень много было увечных: без руки, без ноги, без глаза, в шрамах. Долго еще находили любопытные дети военные «подарки» и пытались с ними совладать…
Папа помнит, как люди пухли с голода и с них текла вода… Он во время войны получил язву желудка и потом мучился всю жизнь и лечился. И бабушке казалось, что она все время хочет есть…
Чтобы защищать свою Родину, папа стал военным. Он служил во флоте, затем в ПРО, ушел в отставку в звании подполковника.
 
В 1954 году, когда курсантов-моряков посылали на практику изучать производство боевых орудий на Сталинградском заводе «Баррикады», он познакомился с мамой. Она тогда работала разметчицей на «Красном Октябре» – размечала на листах металла контуры деталей для боевых машин…



МАМА
 
Моя мама Любовь Григорьевна родилась в 1936 году в Сталинграде. Дед Григорий Федорович и бабушка Анна Ивановна были рабочими завода «Красный Октябрь». Жили в бараках на Лазури (ныне это территория завода, поселок Лазурь был разрушен в войну). Родители бабушки жили недалеко под Сталинградом, в поселке Ленинск.
 
Они жили дружно и весело. В бараках было много детей; друзья, подружки, все вместе играли, старшие присматривали за младшими, когда родителей не было. Маленькая Любушка встречала папу с работы, а он подставлял ей карман: там лежали конфеты-подушечки, которые она очень любила. Она находила в кармане подушечки, смеялась и набивала ими рот, а он подхватывал ее на руки и нес домой. Он был кузнец-слесарь, бригадир, стахановец, занимался ремонтом доменных печей.
В 1939 году родилась сестра Лариса.
Любушка очень радовалась новой «подружке», помогала маме нянчиться с ней. Уже оставалась за «старшую».
А потом началась война. У отца была бронь, и он остался на заводе. Мама тогда не работала, сидела с детьми. Все переменилось. Война катилась к ним катком, ломая и руша весь уклад жизни.
Сестричка Лариса умерла в конце 1941 года от воспаления легких. Родители осунулись, замолчали. Отец пропадал на работе. К лету везде начали копать бомбоубежища – длинные крытые щели, по сути блиндажи, где помещалось несколько семей. Скоро они понадобились, и так часто в них пришлось прятаться…
Она боялась черной тарелки репродуктора на столбе. Пробегала мимо, оглядываясь – вдруг эта страшная вещь проснется? Наверно, ее боялись все. Почти всегда она провозглашала беду: тяжелые вести с фронтов, гибель людей. Или опять завоет в уши: «Воздушная тревога!», и опять начнется ад…
В самодельных убежищах-блиндажах набивалось человек по 10-12. Не так много людей и оставалось уже в поселке – люди уходили, спасаясь от войны. Город уже был разрушен. Однажды бомба попала прямо в соседний блиндаж, и погибли практически все – друзья, соседи… Только одна женщина осталась, раненая. В блиндажах уже боялись прятаться. Оставшиеся прятались, кто как мог: в оврагах, в руинах… Безопасности не существовало. Тревога была постоянной. Завод работал до последнего.
Видимо, это и было 23 августа 1942 года. Как написано в летописях – самая массированная операция бомбардировочной авиации Люфтваффе с начала войны. Любушка вышла из блиндажа и, задрав голову, смотрела, как над Тракторным разрасталась туча – а это были фашистские самолеты. Они гудели и красиво расходились во все стороны… Взрослые втащили ее в блиндаж. Прилетел и все накрыл рев, земля задрожала. Они прятались в блиндаже, но налет все не кончался, вокруг все грохотало, рушилось, земля тряслась, кричали люди, куда-то бежали между разрывами… Мама прижимала Любу к себе и накрывала от сыпавшейся земли. Муж велел дождаться его, он на машине собирался их вывезти. Они слушали и смотрели, когда появится отец, чтобы их забрать. Но его не было. В какой-то момент между бомбежками прибежал сослуживец отца: «Гриша передал: убегай, не жди». Отец оставался на заводе, чтобы размонтировать и грузить на эвакуацию оборудование, и вывести из строя оставшееся… Мама, схватив Любу, забежала в барак, сдернула одеяло с сундука, что-то кинула в него и, машинально заперев длинным ключом дверь, потащила Любу за руку. Они выбрались через воронки на улицу и побежали к порту.
Они бежали по трамвайным путям, видимо, одни из последних. Вокруг были только военные. Строчили зенитки. Паники не было, была сосредоточенная работа защитников города. Они бежали по улице Ленина, потом свернули к реке. У реки, как раз на уровне Метизного завода, горели нефтеналивные баки, которые вспыхнули от фугасных бомб, и огонь и дым взмывали в небо. Дома вокруг горели, все трещало от жара. Здания обрушивались.
На склоне крутого берега были нарыты окопы-норы, в них были раненые: и военные, и гражданские. От близких взрывов Люба с мамой забились в одну из нор, неглубоко –  не было места, в проеме выхода светилось небо, с высоты было видно берег и реку. Сзади стонал раненый и просил пить. Как прекратились взрывы, продолжили спуск. Так несколько раз. Раненых переправляли на ту сторону. Когда гитлеровские самолеты уходили на разворот, их грузили на катера и отправляли на тот берег, пытаясь успеть до нового налета. Не всегда это удавалось… Любушка запомнила дяденьку, который бежал с крутого берега, но после взрыва покатился, как розовый шар, раненый, окровавленный… Он тоже спешил к катерам… И Люба с мамой спешили. Но не успели. 
Когда они добежали до реки, от причала готовился отходить военный катер. Мама схватила Любу и прыгнула на палубу сверху. Командир закричал, и мама закричала, но сзади другой военный сильно толкнул их к двери пассажирского отсека, и командир махнул рукой, ему некогда было ими заниматься. В катере вывозили пленного немца – языка… Катер отошел, и начался новый налет… Люба пискнула от близко чмокнувшего осколка, и мама засунула ее под лавку и закрыла собой... Божией милостью им удалось без потерь переправиться через Волгу. Катер причалил к заросшему кустами берегу далеко от пристани. С борта перекинули доску и помогли Любе с мамой сойти, и катер тут же отошел... Они заночевали в Заплавном, спрятались от бомбежки в погребе у людей, и утром на попутном грузовике добрались до родных в Ленинске. 
Там мама оставила Любушку родителям и собралась обратно в город искать мужа. Она пошла пешком, машин не было. А в это время в Ленинск приехали машины с завода, идущие на железнодорожную станцию, чтобы грузить заводское оборудование, и стало известно, что отец скоро будет проезжать через Ленинск. Бабушка Паша бросилась догонять маму. Она бежала за ней и кричала, но она не слышала и шла вперед. Она успела пройти почти полдороги до Заплавного (по карте 7-8 км), пока бабушка ее догнала. Бегом, в 60 лет… Они вернулись в Ленинск. А папа приехал, на грузовике, – видимо, сослуживцы передали, где его семья. Как они встретились! «Нюся!» «Гриша!» «Живые!» Поцелуи, объятия, слезы... Он оставил продукты, попрощался и уехал на станцию… 
В тот день его видели в последний раз. Но этого тогда никто не знал…
Немцы прилетали и бомбили железнодорожный узел, отходящие составы. Все взрывалось, горело… Немецкие самолеты летали над поселком на бреющем полете и расстреливали оставшийся боезапас. Люба запомнила, как немецкий летчик, развлекаясь, гнал по улице не успевшую спрятаться женщину, она бежала мимо чужих дворов, заборов, ворот, он стрелял, не давая свернуть, и вот догнал, пролетел над ней и, выпустив очередь, убил, она осталась лежать... И много дней еще из поселка было видно, как на том берегу у Волги горят нефтеналивные баки…
Люба с мамой остались в Ленинске. 
Было холодно и голодно. Терзали вши; они кусали голову, тело и сидели под резинкой белья, в рядок. Мыться было нечем, мылись золой, стриглись накоротко. Одежду мама шила из кусков, Люба ходила в перешитых маминых и бабушкиных кофтах и пальто. Часто одежда состояла из одних латок.
За рекой гремели бои. Через дорогу от дедова дома был госпиталь в одноэтажном кирпичном здании бывшего купеческого двора. За ворота Любу не выпускали, только из окна она видела подъезжающие машины.
Зимой немцев разбили. Пленные гитлеровцы сидели в закрытых амбарах вдоль Ахтубы. Потом, когда первый ужас прошел, к ним стали бегать местные мальчишки и меняли у них на хлеб расчески, губные гармошки и другие иноземные вещи. Немцы не работали, просто сидели. А перед этим румын, хорватов, чехов и прочих фашистских приспешников, участвовавших в Сталинградской битве, просто выгнали домой: как сюда пришли, так и идите отсюда. И они, страшные, обмороженные, голодные, блуждали по дорогам Поволжья, прося милостыню…
Мама до 1945 года работала в вязальном цеху, вязали теплые вещи для фронта. Дед катал валенки: он был начальником валяльного цеха (награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»). Он был инвалидом 1 Мировой, был контужен и оглох, поэтому не попал на фронт. Он получал паек, поэтому продукты какие-то были, насмерть не голодали. Любушка любила чудесный сахарин из дедова пайка, крупинка его могла сделать сладким целое ведро воды… С лета 1943-го они с бабушкой Пашей стали ходить собирать в займище ежевику. Потом ее хранили в бутылях, закрывая пробкой, чтобы не бродила. Ежевика давала сок, его разводили, пили. Любушка помогала на огороде; они сажали картошку, морковь, свеклу, арбузы, зелень. Несмотря на войну, природа давала свое – слава Богу, росло все. Рядом жила семья: бабушка с двумя маленькими внуками, родители которых погибли. У них был сад, который они не могли обрабатывать. По-соседски помогали им с садом, летом собирали на всех груши, яблоки. Фрукты сушили, делали компот, из груш делали пастилу: грушевое пюре, без сахара, раскладывали на листах на солнце, потом высохшие пласты скатывали в трубочки и ели, или продавали или меняли на что-то, они ценились, ведь не у всех были сады. Яблоки мочили…
В конце войны в Ленинске открылся газировочный цех. В цеху стояли огромные цистерны на подставках на цементном полу. Любушка не единожды бывала там: люди сдавали плоды и ягоды, из которых делался сироп, его газировали, и отправляли бутыли в другие края, – сдавали фрукты и ягоды и они…
В 1944 году она пошла в школу в Ленинске. Это была начальная школа, 4 класса. Она открылась в том здании, где во время боев был госпиталь. Кирпич побелили голубой побелкой. Дед сделал для школы столы – длинные, на четверых: доска сверху и доска снизу для портфелей. Был один класс, человек 20. В школе было холодно. Зимой сидели одетые, в варежках. Писали на полях газет. Чернила делали из химических карандашей (они были распространены, их можно было купить на рынке). В конце войны дедушка достал ей настоящие тетради, тонкие, в линеечку и в клеточку…
Когда война кончилась и Люба с мамой вернулись в город, там не было ничего – развалины, ни поселка, ни могилы Ларисы…
Мама долго посылала запросы в разные инстанции, разыскивая отца. Уже после войны на десятый запрос ей пришел ответ, что ее муж Григорий Федорович погиб под Сталинградом в 1943 году…

Им дали участок под Мамаевым курганом, с двумя огромными воронками от авиационных бомб – они таскали с близкой железной дороги обломки и катали колеса от разбомбленной техники, чтобы завалить их, иначе никак не засыпешь… Земля была пропитана гарью, перемешана наполовину с осколками и гильзами. Стали строить сараюшку, кухню. Потом дом. Надрывались без отца. Звали помощников, которым надо было платить. Мама устроилась работать на деревообрабатывающий комбинат в Бекетовке, где давали комнаты и даже пустующие квартиры. Там они и жили во время строительства. Мама еще подрабатывала шитьем… Любушке не было 10 лет.

Я помню, что наша улица, поднимавшаяся по склону кургана, была вымощена шлаком и осколками снарядов, оплавленными хвостами мин. Такой она и осталась на ближайшие полвека. Она первоначально была названа в честь двух героев: Сурханова и Касимова. Решили: пусть будет год Сурханская, год Касимовская. Дом построили на Сурханской, а потом она стала Касимовской, да так и осталась… Помню, как, копая огород, бабушка и мама горстями вынимали ржавые гильзы и отдавали мне играть. А черпак у нас в туалете был из немецкой каски.
Большую часть этих событий я узнала от бабушки. Мама никогда не любила об этом рассказывать, не любит вспоминать войну. Она вздрагивает до сих пор от звуков немецкой речи. Помнит, боялась даже пленных немцев – даже сидящих в бараках, даже оборванных, бредущих по дороге…

Мы единственный раз были в Панораме Сталинградской битвы, через несколько лет после открытия. И нормально смогли дойти только до интерактивного макета, изображающего город военных времен.
«Экскурсии» не получилось. Потому что мама не была экскурсанткой. Она была участником тех событий. Меня тоже поразил этот простой и столь удачный макет. Скрупулезно точно изображенный город. Включается и нарастает звук летящих самолетов. На город падают их крестообразные тени – целое поле, все больше, больше… Потом звуки летящих бомб и разрывы – и вспыхивает пламя на зданиях. И город горит, весь город. И звуки… И все это нескончаемо долго… Невыносимо… Маме стало плохо. Я написала потом стихотворение о нашем походе в Панораму – маме опять стало плохо…  (см. http://stihi.ru/2021/03/26/4468)
 
Дай Бог, чтоб никому так не было!
 
Время лечит раны, но не память. Душу может излечить только добро, растворяющее зло. Когда вокруг будет один свет, люди перестанут помнить боль. Когда будет один свет.
 
Когда?





Илл.: дом в Луковской, где родился и жил мой отец.
 


Рецензии