31-е августа

Энск был расквартирован, но отцу
сказали переехать в общежитие.
На завтрак я питался обезжиренным
кефиром, что в морозы мама грела мне.
Родители ругали наготу
казённого жилища; малолетнему
всё бывшее для взрослых отрицательным
казалось незначительным: "Сойдут
очки-консервы как у авиаторов!", -

сказал я папе, делая заказ
безделицы, обещанной на первое.
Петровский с приблатнёнными напевами
светил остроконечными наколками.
Жена у Василя была зорка:
всё спрашивала - счастлив ли, накормлен ли!?
И я твердил наиграно: "Мы кушали!"
Петровский был законченный ЗэКа -
зачем Ирина вышла за мокрушника?

Фамилии горели под звонком:
кому и сколько раз звонить положено
отец вписал под ними же. Пирожные
давали исключительно на праздники.
Я чувствовал кажинным позвонком
чудовищное рвение к напраслине
Смирнова Петьки, подлого обманщика,
с которым препирался: "Пусть закон
рассудит нас!" Под выволочки матери

постельное мной пряталось в комод,
и я в трусах и майке мерил комнату:
"Хоть Энску далеко до миллионника,
от мыслей о покое не теплее тут".
"В кого ты, сын, такой у нас - в кого?
Откуда прямота и нетерпение!?"
Я шел босой на кухню, где Петровскому
жена с улыбкой ставила кагор,
хоть тот на днях рассказывал: пить бросил я.

Я выдавил супругам - как мне жить?
На смех Ирины Васька грозно цыкнул ей:
"Как думаешь, Валерка, в чём же цимесы
сожительства с законченным мокрушником?
Когда душа порхает в камыши -
не дай принципиальности разрушиться! -
Он выставил ручищи в странных символах. -
Сильнее бей, Валера, - как мужик! -
и я лупил по ним что было сил во мне.