Дорога На ЮЗ, Книга, 19 Глав - Продолжение Следует

                Дорога На Юго-Запад.

«И – Распылить сию страну
Ничуть Совсем Не Сложно.
Что «там», «куда», «за кем» и «кто» –
Лишь Посмеяться Можно
Потом. Пока летит она под Стол,
Лови в Молчании Прикол,.
И Сохрани Глаза в Себе,
Когда Вернётся Весь к Тебе
Твой Мир! Держи, и Колом Стой,
Коль Дорога Дорога! Хой!        
1 Глава:  «502».
    1981 год, Ленинград – город, где я родился, и юго-западная его часть, куда мы с батей и мамой переехали с последнего пристанища на Нарвской Заставе. Новенькая кирпичная «точка», последний, 16-й этаж. Пахло свежим цементом и прочими строительными. А ещё с нашего балкона был виден залив и Кронштадт (последний в ясную погоду). Балкон длинный, буквой «Г». Да, зовут меня, кстати, Григорьев Алексей, Алекс или Лёха – мне, в общем, по барабану. Тогда, в 81-м, мне было девять. И, если сформулировать вкратце общую линию этой книги, то она в двух вещах: как я жил, живу, и ещё намерен прожить любое, угодное Провидению Время; и Что Тебе, Уважаемый Зритель, предложу к Рассмотрению – для того, чтобы и Ты Смог Так же! Таким образом, эта книжка, во-первых, бесспорно, автобиографична, а, во-вторых, конечно же, ясно излагаема для понимания и последующих за этим выводов и неизбежных действий.
2 Глава:  Таможня.
    «И, если кажется, что Никого нет Рядом, и Ты Один (Одна), то это и есть Первый Признак того, что это абсолютно не так, и Мы Стоим рядом, обступив Тебя со всех Сторон, Готовые Вести Тебя и Дальше по Бесконечной Светлой Дороге – Твоей, и Только Твоей Жизни. Ведь все религии мира были созданы лишь для того, чтоб завернуть Тебя на любую из бесконечного множества тропок, ведущих в никуда». На каждой из них тебе расскажут, что Добро – не Добро, а зло – не зло; что Ты: или – жертва игры Бога с Дьяволом, или – хаотичный продукт естественной эволюции, и, чтобы выжить, Ты должен «всё грести под себя». Ну, есть, конечно, другие варианты. Например, что Ты – «Раб Божий (дурной добрый биоробот), несущий Благую Весть слепым».                Совесть – Кусочек Чистого Неба, Которая Живёт с Тобой с момента Твоего зачатия. Её, бесспорно, коробит от таких «тропинок» и «вариантов»! Другое дело в Том: Как Далеко готов Ты Зайти в Следовании и Обучении Себя по Канонам Того, Что в Тебе лишь частично Представлено Совестью?  Прояснить для Себя ситуацию в непростом на первый взгляд мире, и максимально эффективно приложиться к рулю Своего Вездехода, а также к рылам и жалам тех, кто, несомненно, в любом обличии будут препятствовать Твоему Движению? Готов Зайти и Готов Приложиться – тогда Иди Дальше. Сомневаешься – отложи уже сейчас эту книгу, она, скорее всего, не для Тебя, и ты – не Ты. Все честно.
3 Глава:  Кастомс.
    Когда-то я нашёл значение этого слова в английском словаре. «Customs» – кроме прочих смысловых, ещё и, в частности:  законы, правила, принципы, традиции и обычаи, существовавшие в мире ещё задолго до рождения на Земле первых людей. А еще я врубался, сколько себя помню, что нормальная мысль и идея не имеет ни национальности, ни возраста, и мне, где бы я их ни встретил, будет легко познакомиться с ними, понять их и принять – потому лишь только, что это нужно мне, а также таким, как я – в первую очередь, ну и, конечно же, чтобы разобраться с «такими, как не я» – во вторую. Ведь идея о «Безграничном, Всеобъемлющем Человеколюбии» весьма сомнительна ввиду своего, скрытого на первый взгляд, потакания всяческой мерзости и порокам, которые она формально порицает и проклинает. Защищать себя и своих близких всеми доступными Способами вместо того, чтобы «подставлять щёки» и другие части тела – нормальная реакция любого, «любящего себя и своих ближних», Человека! Самодовольство от преданности сомнительному божеству, чьи «Заповеди» породили столько горя, страстей, и войн – что может быть более неприглядным и позорным?! В противовес же этой вредной бесполезности, (осквернившей такие Простые и Нужные Слова, как «Верность», «Любовь», «Долг», «Совесть», «Честь», «Дружба» и Т.Д.), Реальность и Надёжность Этих Законов и Качеств Действует Неизменно и поныне. Всё, Что я Тебе излагаю, далеко не ново, и, бесспорно, известно подавляющему большинству. Однако: «известно» и «Известно и Принято к Действию» – две полярные величины, или, говоря проще – огромная, непреодолимая Разница! В связи с этим, понятно, я не желаю потакать таким «знайкам» в их пустом времяпрепровождении, и еще раз призываю «их» отказаться от бессмысленной траты «драгоценного времени в прочтении этой недостойной их внимания книжки»! «Незнайкам» же Добро Пожаловать!
4 Глава:  Дорога.
    «Светлая Дорога» – точное название, которое мне всегда нравилось, когда речь заходила о Долгом, Честном, и Полном различных Событий, Пути Простого Человека. «Простого Человека», хм. Вокруг – море «простых». Но я Никогда Не Был с ними, не соревновался с ними, и не глумился над ними. Мне было странно, что они наводняют Пространство, свято веря в своё право на то и на это, и проповедуя свою хрень каждому встречному. Мне и теперь странно – лишь оттого уже, что эти (прости за акцент) клоуны, при Полном Преимуществе Реальности и Доступных Возможностей, тем не менее, предпочитают такое. Про То , Чему они предпочли это, поговорим ниже. Пока же скажу Тебе немного о том, как и в чем я вижу себя.
    Если не вдаваться в подробности, то всё, что я о себе знаю, это – вечно удивлённый и ликующий от осознания Всего мальчуган, ничем не скованный и ничем не прибитый. И еще я понимаю, что таким родился, а не стал в процессе жизни. И, когда в пять лет мама сказала мне, что когда-нибудь я умру, я, несмотря на все свои старания, так и не смог себе это представить. Одним словом, тогда передо мной лежало ещё много не решённых (для меня) вопросов, и я, в силу своей любознательности и осознанного интереса, принялся за их решение.
    Я внимательно глядел вокруг себя, вслушивался в звуки, вчитывался в книги, и примеривался к жизни остальными выбранными и доступными мне способами. Я просто хотел понять, что мне здесь ещё нужно помимо того, что у меня на тот момент уже было, что я хочу и должен Ещё Сделать для осуществления своего, тогда ещё словесно не сформулированного, но единственного, и самого главного  смысла своей жизни. И, как показало Время, я был полностью к Этому готов.
5 Глава:  Внезапный Рок.
    Последний, 10-й класс средней 377 школы был мне, практически, уже не нужен. В ВУЗы я, в силу своей стойкой неприязни к системе тогдашнего (как и теперешнего) преподавания, поступать не собирался, и двигался исключительно уже по своей, никем и ничем не диктуемой траектории. Способность к наукам и познанию других плоскостей я сохранил, однако меня всегда интересовало в первую очередь лишь то, что было важным для меня в данный Момент. Забегая далеко вперёд, скажу, что эту, одну из главных особенностей своего характера, я сохранил без изменений до сих пор полностью. За два года до описываемых событий мне в руки попало несколько магнитоальбомов русских рок-музыкантов, моих современников: Цоя, Кинчева, Науменко, Гребенщикова, Шумова. По сравнению с тем «музлом», что звучало из «официальных источников», эти песни выглядели в моих глазах намного предпочтительнее, если так это можно выразить цивильным слогом. С другой же стороны, я никогда не «фанател» ни от чего, а посему моё впечатление от вышеупомянутой культуры было вполне трезвым и спокойным (типа: «ну а как же иначе?»). Когда же я в 88-м осенью пришёл на свой первый концерт «Алисы» в СКК, то первая мысль, посетившая меня в зале, была странной (на первый взгляд) и ошеломительной одновременно: Кто-то словно распахнул передо мной огромные Двери и шепнул: «Ты Дома, парень!» И тогда мне почудилось, что мы с этим Кем-то уже давно очень близко знакомы. И это Чувство осталось со мной как Нечто Само Собой Разумеющееся, Навсегда! Веселуха Началась.
6 Глава:  Сейшены.
    В то (конец 80-х) время слово «сейшен» или «сейшн» применялось непосредственно как определение не только концерта как такового, но и как похвала к нему, то бишь: «хороший концерт». Причём было абсолютно неважно, каких размеров был зал, и какое качество звука при этом имелось в наличии. Веселуха – такое дело (думаю, сведущему в этом знаком ход подобной моей мысли, а не сведущему бесполезно об Этом пояснять (прости за Акцент, дорогой мой Зритель!))!
    Сейшенили (играли и пели) где ни попадя: и на флэтах (квартирах), и в ДК, и в СКК с «Юбилейным». Причём довольно часто. Тут я должен кое-что уточнить. На самом деле, неважно, в какую эпоху Ты родился, Дорогой Зритель. Важно только Одно: кем Ты родился, и, соответственно, в какую сторону движешься. Если Туда, Куда Надо, то, поверь: Всегда найдутся для Тебя Кайфовые и Нужные Песни. Причём – Там, и Тогда, Когда Они Тебе Больше Всего Понадобятся. Со мной именно Так и было. Видишь, я не опираюсь на неведомые теории, не подтверждённые Жизнью, но, напротив – на абсолютно правдивые факты, и Ты, Читая, убедишься в том неоднократно.  Кайф сейшена начинался уже до его начала. «Вписка» – да, это тебе не хухры-мухры! Заблаговременное, и бесплатное, само собой, проникновение на территорию грядущего «мероприятия» было и считалось неотъемлемой частью его самого, и, соответственно, оттяг плюсовался, как минимум, вдвое, если не втрое. Всё это могло быть ввиду волшебности самой вписки, историю которой пересказывали не реже и смачнее притч каких-нибудь древних мудрецов (и это тоже абсолютная правда). Причём смаковали не только сами участники, но и все те, кто по праву и достоинству мог «заценить» подобное. И таких находилось немало, что и неудивительно ввиду вышеупомянутой Удивительности. Впрочем, полагаю, одни истории в корне отличались от Других – скорее всего, из-за того, какие люди в них участвовали. Для наглядной иллюстрации: алисоманы-гопники дико гордились разбитыми стёклами или отвалтуженными «мажорами», панки-гопники гордились избиением алисоманов, классические гопники тащились от рассказов про травмирование и тех и других по очереди или вместе. Нормальные же Истории лежали, на мой взгляд, не в одержании физического превосходства над и так несчастными, но в приключениях, связанных непосредственно с Самими Участниками – до, во время, и, конечно же, после концерта. Если сформулировать это, как так называемую максиму, то тут можно сказать, что «не место красит Человека, а Человек красит место». Своим видением последующих событий я, само собой, с Тобой с радостью поделюсь, поскольку в них ещё и принимал непосредственное участие. Как говорится, «сам бог велел». Впрочем, думаю, именно он и придумал все эти Истории, и ещё многое, многое Другое. Для чего? Ответ лежит на гладкой, как тихое озеро, Поверхности, и Тебе, о мой Бесценный Зритель, легко будет это понять. Возможно даже, что Ты уже это понял, и, на мой взгляд, это было бы совсем неудивительным!               
7 Глава:  «Красный Тыл».
    Кстати, к Историям сейшенов мы будем возвращаться с постоянной периодичностью, так как посвятить этому одну всего лишь главу считаю нецелесообразным. Пока же расскажу немного о, так сказать, местах нашей дислокации вне сейшенов и квартир, в которых мы родились и выросли.
«Тёплый» переход, или «Труба», как его называют, сейчас известен многим. Но раньше, в 88-м, «пипл», то есть люди, в основном, предпочитали холодный переход – тот, который ближе от Гостиного Двора к Елисеевскому магазину («Труба», соответственно, ближе к Дворцовой площади). Ещё «народ» любил «Казань», или Казанский Собор. Даже глубокой осенью там назначали встречи («забивали стрелы»), раскуривали и распивали под просторными сводами, невзирая на темноту и сырой холод классической питерской погоды. Скорее даже наоборот: она придавала незабываемый романтический Вкус приключениям, свершавшимся с периодическим постоянством с теми, кто берёг и ценил Его волнующее дыхание, Дыхание Настоящей Жизни. И вот, как раз в такое время, мы, шатаясь по «центру», искали новое, надёжное, не боящееся зимы место, где можно было бы «зависать», то бишь приятно проводить время. Недавно для этого был бы пригоден «Сайгон», но его осенью закрыли. Существовала «Ротонда» на Гороховой, но и там задумали делать ремонт. Наискосок от «Ротонды», через Фонтанку, к ТЮЗу, мы с Димкой (или, как его с любовью называли, Димулькой) нашли хорошую парадную. Место получило имя «Фронт» – потому, что там мы себя так и чувствовали: как на фронте. Кроме недовольных жильцов, были ещё и менты, быстро прознавшие, и принимавшие «необходимые профилактические меры» со всем советским старанием. Димулька, кстати, имел ещё и склонность при распитии в очередной парадной – звонить в первую попавшуюся квартиру, и просить («стрелять») какой-нибудь сосуд, с возвратом, конечно. Однажды он позвонил мне по телефону, и сказал, что приметил один дом на бульваре Профсоюзов, сданный под капремонт. Поехали вдвоём – с кусачками, фомкой, и отвёрткой. Что ожидало нас внутри, опишу просто: полный Ништяк! Шестиэтажный дом, «старый фонд»: свет, газ, горячая вода, присутствовали в полном наличии, не говоря уже о необходимой для жизни мебели, частично оставленной уехавшими. На каждом из шести этажей было просто немеряно квартир и комнат, казалось, что там можно поселиться вообще всем: панкам, хиппарям, и прочему люду, вместе взятому. Не скрою от Тебя, что мне, сколько себя помню, всегда хотелось, чтобы Люди жили одной Семьёй – шутили, работали, и праздновали каждый День в своё удовольствие, распространяя свою радость повсюду и везде – просто так, от безграничной радости обычной Жизни. И вот – маленькая модель моей детской Мечты грозила полностью воплотиться во вполне видимую и осязаемую реальность. Оставалось всего лишь малое: позвать в это место того, кого нужно. Ну, что хочу сказать: из тех, кто не нужен, те, кого мы с Димулькой позвали, и были, по-видимому, единственно нужными, а как же! Ведь было бы заблуждением сказать, что к 16-ти годам я мало (или недостаточно) понимал и разбирался в людях. Пресловутая (для кого-то) Школа Жизни (наглядные уроки Которой в моей башке крутились постоянно) абсолютно прямо, без посредников, влияла на меня целиком и полностью. Ведь известен же такой простой факт: учитель в голове у каждого, а путь проб и ошибок – всего лишь альтернатива (противопоставление) первому, результат намеренных сомнений как в Советчике, так и в Себе самом. Тогда, в 88-м, эти Законы и Способы их осуществления не были мной словесно для себя сформулированы. Однако сейчас, когда на дворе 2021 год (без месяца), и все, что можно было уложить в Слова, в Них уложено, скажу Тебе всего одно: за эти 33 года для меня абсолютно ничего не изменилось – из-за того только, что кем я родился, тем живу и сейчас, следуя Себе с той же готовностью и пылом. Веришь, что это так? Ведь, какой бы странной  эта мысль ни могла показаться Тебе на первый взгляд, но именно сие интуитивное, внутреннее следование, выбор (или предпочтение) и делало мою жизнь на всем её пути такой Незабываемой и, не побоюсь этого Слова, Волшебной. 
    События же в «Тылу» (так мы назвали наш дом) разворачивались для нас быстро и благоприятно. От Гостиного Двора («Гостинки») все, желавшие «кайфануть на халявном флэту» (прекрасно провести время на бесплатной квартире), могли спокойно доехать на троллейбусе. Доезжали до Исаакиевской площади, к которой как раз и примыкал бульвар Профсоюзов. И недостатка в людях уже не было. Представляешь такую картину: в любой из квартир, в каждой из комнат, происходило какое-то своё, не похожее на творившееся за стенкой, действо. «Герлы» (девчонки) на кухнях готовили «хавчик» (еду), панки с «хайрастыми» (волосатыми) хиппарями, помимо, конечно, «употребления различных ингредиентов природного кайфа», приводили в порядок прочие хозяйственные дела. Кто-то с оттягом перебирал гитарные струны и пел, кто на склянках отстукивал соответствующий бит, и подпевал вместе с остальными. И что говорить: уже один вечер, проведённый в такой обстановке, запоминался навсегда – даже искушённым, «олдовым» (опытным, видавшим виды) тусовщикам, не говоря уже о наивных «пионерах» (молодых, не видавших почти ничего), которым вообще всё было в диковину. И всем, конечно же, хотелось только одного: чтобы это продлилось как можно дольше. Впоследствии мне рассказывали о каких-то легендах про «Красный Тыл». Не знаю, красным его вообще-то не называли. Дом был красного цвета, ну и ещё, может быть, это была очередная красивая анархическая притча о том, что у «красных» в тылу происходило нечто подобное. Народ в то время сердечно любил, надеюсь, и поныне любит такие Сказки.
8 Глава:  Театр «Суббота».
    Почти параллельно истории с «Тылом», а, если быть предельно точным, спустя два с половиной месяца, развивалась другая, не менее занимательная. В конце января 89-го, в «Холодный» (на Невском, как Ты помнишь,) переход заявились театралы. Постояв с пару часов, и послушав гитарные песни Риччи (одного, «сочувствующего люду», бухающего паренька), а также оценив задор и безбашенный энтузиазм тусовщиков, они сделали им заманчивое предложение: перезимовать, то есть переехать на зиму под крышу их театра. Народ, подобно цыганам, восторженно склонный к постоянной перемене мест, а также впечатлённый пафосом Мельпомены, подавляющим большинством быстро согласился. Это был самый старый («олдовый») из всех молодёжных театров Ленинграда, и именовался «Суббота». Понимаю, почему он так назывался: из-за пресловутого «дня святого отдыха» у древних евреев. Режиссёр и главный человек «Субботы» был некто Смирнов-Несвицкий – обычный, ничем мне не запомнившийся, бородатый старикан с глазами навыкат, прикрытыми «ботаническими» очками. К слову говоря, я сам ношу очки, но тут, как говорится, «всё зависит от человека», и никак иначе.
    На второй же день после общего «Казанского» переселения, приехал туда и я. Улица Правды (что у метро «Владимирская»), по ней почти до упора и налево, к ДК Пищевиков – там «Суббота» и обитала. В нескольких маленьких комнатках располагалась его «творческая зона», плюс крошечный, на сорок человек, зал. Над последним этажом, где все это находилось, располагался, соответственно, выложенный бетоном чердак. Его мы облюбовали сразу – под свои, конечно, интересы. Коллектив встретил нас воодушевлённо, так могло показаться, по крайней мере, нам на первый взгляд. У некоторых наших были ручные крысы, и всех поэтому окрестили «Крысятами». Но нам тогда не была особенно важно их прозвище: как никак, они были хозяевами, а мы, соответственно, были в гостях у них. Посему кликуху мы приняли со смехом, и занялись тем, что умели и так любили: весёлым времяпрепровождением. Гитары не умолкали, «батлы» (бутылки) со стаканами звенели, как колокольня в церкви, «косяки» трещали, что хворост под адскими котлами. Хозяева терпели – со сдержанными, понимающими улыбками. Им поначалу всё это даже нравилось. Но, что главное: это нравилось нам. Мы были в восторге. Почти каждый, кто хоть что-то понимал в карме, судьбе, небесном провидении, с нескрываемой уверенностью подтверждал, как мог, их непосредственное участие в происходящем.
    Таким образом, мы имели в лице «Тыла» и «Субботы» уже целые две надёжные, зимние тусовочные «вписки». В дни сейшенов оттягивались, а в свободное от них время просто зависали то там, то там. К слову говоря, не утаю от Тебя, что чёткого сюжетного плана, как это принято у современных (и не очень) писателей, я не имею. Поэтому, полагаясь, как обычно, только на свою много раз проверенную интуицию, и природное чувство вкуса, продолжу рассказывать тебе всё так и в таком порядке, как это мне видится предпочтительным, со всех сторон: и в хронологии событий, и во впечатлениях – по поводу и, как покажется тебе ещё неоднократно, без. Если Ты дошёл до этих строк в своём прочтении, возможно (по крайней мере, мне это вовсе не безразлично), не так у Тебя всё и печально, и всё Лучшее находится совсем недалеко от Тебя. Поехали дальше.
9 Глава:  Про Ингви Мальмстина.
    В конце января 89-го я в первый раз ушёл из дома. После бурного, тройного «бёздника» (дня рождения), праздновавшегося по «вине» сразу трёх именинников на «Просвете» (проспекте Просвещения), мы вместе с Димулькой поехали на Варшавский вокзал, откуда отправлялся мой поезд до Советска. Советск – это бывший прусский Тильзит, стоящий по ту сторону Литвы, на берегу реки Неман. Там всегда очень тепло, и витает необычный, по моим детским ощущениям, морской вольный дух, spirit «по-аглицки» то бишь. И ещё там до сих пор рождаются дети со светлыми волосами, и ясными, как небо, голубыми глазами, словно в память о былом, арийском менталитете. Ещё же в Советске, уже за 23 года до моего появления на свет, жили дедушка и бабушка. Они приехали в те края практически сразу после войны. В городе Немане, соседнем Советску, в 49-м, родился батя. Вот, собственно, куда с «Варшбана» (Варшавского вокзала) тогдашнего Ленинграда я в то зимнее утро и намеревался отъехать. В Советске мне нужно было решить свои, никому не известные вопросы, и потому к своим там я заходить точно не собирался. В кармане скудно трепыхалась какая-то денежная мелочь. В вагоне было довольно холодно, ну а мне, честно говоря, ещё и похмельно. Ощущения посещали, если сказать мягче и короче, весьма непростые, а излагать прямее, то мерзлейшие. Я попрощался с моим спутником через обледеневшее окно, потом, ёжась и тихо матерясь, завалился на нижнюю полку плацкартного вагона. В «бэке» лежал чёрного цвета магнитофон «Легенда-404», купленный батей 10 ноября 82-го, как раз в тот самый день, когда умер Брежнев. К нему лежало штуки четыре кассеты с незамысловатым рок-н-рольным репертуаром, и еще что-то по мелочам. Поезд тронулся, я задремал, и так, в не привязанной ни к чему прострации, провалялся всю 22-часовую дорогу до Черняховска, откуда на автобусе доехал уже до своего родного Советска. Вообще-то, родным я считаю не только Тильзит, где провёл весьма предостаточно для сопутствующих впечатлений и воспоминаний времени, не только Питер, куда мои «принты» приехали в своё время учиться в Военмехе (на «Техноложке»), и где вполне логично потом появился я. Родным становится для меня, в большинстве своём, любое место, куда я просто, в подходящее для сего время, приезжаю. И, если честно, прочий «расклад» мне никак не видится, вообще. Я считаю, что везде, в хорошем смысле этого слова, «у себя дома». Может быть, как иногда мне кто-нибудь в детстве говорил, у меня и «не все дома», однако мне, напротив, не понарошку кажется, что осязаемая реальность, к прискорбию её не видящих, диаметрально противоположна. Поэтому, даже в таком «раздрае», который тогда меня потихоньку довольно навязчиво плющил, мне, однозначно, было чем заняться. И, по сей понятной причине, к своему делу я приступил немедленно. Вскоре всё было сделано, как говорится, как должно (и, поскольку к моему рассказу подробности не имеют никакого отношения, я, если угодно, их просто пропущу). Далее я, купив на последние деньги билет, сел на автобус до Черняховска, и, доехав до места, стал ждать питерский поезд. Состав подошёл, я влез в плацкартный вагон, и, не показываясь на глаза проводнице, попросту смешался с остальными. В отсеке, где я уселся, ехал молоденький парнишка, и ещё двое мужиков постарше. Как обычно бывает у простого люда: слово за слово, и пошло-поехало. Мы быстро познакомились, и, по общей инициативе, стали весело бухать. Мужики сказали, что едут в Питер в отпуск: повидать город, себя показать, «и всё такое». Ещё они поделились со мной своими впечатлениями по поводу рок-музыки, и, в частности, тяжёлой. Затем спросили меня, что я сам об этом думаю. Ну я, в свою очередь, сказал им прямо, что люблю и уважаю настоящий рок. Они поинтересовались, знаю ли я Ингви Мальмстина, «тяжёлого» гитарного виртуоза, и сообщили, что он в феврале приезжает в Питер с 10-тидневной программой, и будет выступать в Спортивно-Концертном комплексе имени Ленина (СКК), что на «Парке Победы». На это я им ответил, что этого парня, увы, не знаю, но, если вдруг случайно там окажусь, то, поскольку никогда принципиально не покупаю, и, соответственно, не продаю билеты, просто их им подарю, чтобы они сходили на своего кумира. Они недоверчиво рассмеялись, я же им просто и с невозмутимым спокойствием пообещал, что, несмотря на их скептицизм, всё так и будет. Тут «на наш огонёк» пришла проводница, и, увидев меня в первый раз в своём вагоне, напористо поинтересовалась насчёт моего (у меня, само собой, не имевшегося) билета. Мужики сунули ей несколько денег, молодой парнишка тоже не остался равнодушным, и, собрав свою «лепту», без слов добавил её к общей сумме. «Угроза миновала», импровизированный сабантуй продолжился в своём ключе, я же был восторженно спокоен, и горел, само собой, желанием отплатить им всем соответствующей Монетой. Но что я мог тогда, кроме своего открытого и искреннего отношения им дать? Его же, если судить по хохоту, дружеским словам и расположению ко мне, им было, похоже, более чем достаточно. В процессе событий мы достаточно выпили и съели, чтобы ощущать себя вполне удовлетворительно во всех отношениях. Подъехали к Питеру, на перроне, горячо пожав друг другу руки, распрощавшись, разошлись, каждый в свою сторону. Я вернулся домой, где меня, несмотря на мои неординарные выходки, тепло и с пониманием встретили родные. Они уже, кстати, давно до этого «въехали» (поняли), что единственное лучшее, что можно было в их случае для меня сделать, так это всего лишь мне не мешать.
    Наступил февраль. Как-то, в один из дней, мы с одним человечком, купив несколько «вайна» на его деньги, собрались на группу «Аукцыон», в известный уже Тебе ДК Пищевиков. «Раздавив» у меня дома пару «батлов», и вполне достаточно ими разогревшись, выдвинулись к намеченной цели. Подъехав к месту, мы сразу перед входом увидели небольшую и «обламывающуюся» (испытывающую неприятные негативные, мешающие жить, чувства) толпу разномастных «рокеров» (в данном смысле – любителей рок-музыки), и прочего люда. Выяснилось, что «Аукцыона» сегодня по каким-то причинам не будет. Кто-то вдруг сказал, что в СКК идут концерты какого-то Ингви Мальмстина. Тут в моём нетрезвом мозгу что-то включилось. Я быстро вспомнил, где про это слышал раньше. Однако было бы весьма преждевременным сказать, что я сознательно рассчитывал отыскать там своих недавних хороших, гостящих в Питере, знакомых. Тем не менее: поскольку Душе хотелось Праздника, а другие перспективы, кроме поездки в СКК, в обозреваемой реальности явно отсутствовали, я, несмотря на то, что вообще-то не горел особым желанием (по причине несовпадения музыкальных предпочтений) там находиться, всё же решил, зацепив под руку своего довольно пьяного спутника (которого потом по пути ещё и вырвало на стену платформы метро «Площадь Восстания»), и приговорив последний «батл», туда поехать. Когда вышли на «Парке Победы», шёл красивый, крупными хлопьями, снег. Подошли к СКК, и тут же увидели такую картину: множество людей, ожидающих сейшена, или снующих в поисках лишних билетов (покупка которых нас, по изложенным мной выше причинах, не интересовала вовсе), и тьма ментов «при исполнении». Повсюду, то тут, то там, слышались негромкие, зазывные голоса спекулянтов, продающих скупленные ранее билеты по «заряженной» (завышенной) таксе. Шепнув Шепе (так звали моего, к тому времени уже протрезвевшего и дрожащего коллегу), чтоб стоял, как вкопанный, я подошёл к одной из таких «грядок» и, поинтересовавшись «лишним билетиком», попросил «барыгу» показать «товар на предмет его подлинности». Когда же бланк оказался в моих руках, я, крепко зажав его в руке, просто «втопил со всех мощей» (быстро побежал) по освещённой яркими прожекторами заснеженной окружности комплекса. Я бодро и восторженно нёсся (что тот Остап), подставив «фэйс» (лицо) падающему снегу, и мне всё это очень нравилось. Дав неспешной трусцой один круг, я вернулся на исходную точку. Шепа стоял, как и было задумано, точно прибитый, на том же месте, так и не поняв, куда я, собственно, исчез. Я показал ему лист из имевшихся (аж целых шести штук) «трофейных» билетов, и мы спокойно и радостно направились к первому кольцу входов из жёлтых металлических ограждений. По пути, встретив двух «цивильных герлух», с несчастным видом озиравшихся в безуспешных попытках «вырубить» (найти) «хоть какой-то билетик», подарили им пару штук. После этого, когда мы были уже в шаге от прохода к лестнице комплекса, я вдруг, без видимого повода, пошёл обратно, навстречу идущим на сейшн. И тут прямо передо мной, «как лист перед травой», внезапно выросли два знакомых мне лица. Да, это были те парни из поезда. Секундная немая сцена, обоюдные крики сумасшедшей, от полноты неожиданно свалившихся впечатлений, радости «и всё такое», тому сопутствующее. Мгновенно я спросил, есть ли у них билеты, и, когда они сокрушённо ответили, что, к сожалению, нет, то (что я потом сделал, нетрудно, думаю, предположить и понять)… Совершенно верно. И, когда они потянулись за деньгами, я, громко смеясь и беззлобно над ними подшучивая, заблокировал их руки. Поржав над происшедшим, мы вчетвером пошли внутрь. Сейшн был, так скажу, в своих ритмах. Ингви, виртуозно «пиля» на гитаре, систематично бросал в зал свои медиаторы (лепесток такой, помогающий гитаристу звонко цеплять струны). Один я подобрал, и, на следующий день, придя в родной переход, поменял его Риччи на два обыкновенных. Такая вот была история.    
10 Глава:  «Казюкас».
    Это праздник такой, отмечаемый в Литве в первое воскресенье календарной весны, то есть марта. Непосредственно Казюкас широко празднуется в Вильнюсе. Ярмарки, гуляния, национальные концерты – всё как положено. Но обо всём этом я узнал уже на самом торжестве. А вот как мы туда попали, что там делали, и как завершилось наше импровизированное путешествие – целая, как обычно, история.
Началось всё с того, что в самом начале марта мы собрались на обычный сейшн – в здании городского цирка должны были играть «Ноль» и «Зоопарк». Димулька тогда работал в Железнодорожном институте (на Сенной площади) лаборантом. Ему как раз в тот день выпала скромная зарплата – 25 где-то рублей. Мы «забились» (назначили встречу) на выходе с эскалатора метро «Площадь Мира» (теперь «Сенная»), и, собравшись, двинули по известным нам «винникам» (магазинам по продаже спиртного). Димулька, над которым мы постоянно и беззлобно шутили, был в лёгкой эйфории по поводу того, что у него появилось сразу столько «прайсов» (денег). Я ему сказал, что его дело – получить прайсы, а наше – их пропить. Стояли весёлые времена пресловутого «Сухого Закона», стояли, поэтому, и очереди за «Средствами Его Нарушения». Как это уже у нас было заведено, в очередях мы, если когда-то вообще и стояли, то не помню, чтобы это было скучно, и медленней одного Мгновения, а если проще, то – все очереди по непонятной причине просто расступались перед нами. Мускулов, свирепых рож мы не имели, однако умудрялись не только сами «взять», но и помочь в этом «другим желающим», недостатка в которых, как уже было упомянуто выше, не было. В итоге мы набили Димулькину сумку из-под противогаза семью «батлами» «вайна» (вина) – сухого и креплёного. Советское бухло всегда славилось своей надёжностью (в плане качества и опьянения), а посему, взяв ещё и девять литров «пайва» (пива) в «Яме» на Гороховой, мы спокойно отправились на свой любимый чердак, располагавшийся неподалёку, на улице Плеханова, выходившей к «Казани» сзади. Обстоятельно там распили всё, что «влезло», и, не сбавляя хода, взяли курс на упомянутое здание Цирка, уже не особенно заботясь о перспективе «реальной вписки» (проникновения внутрь). Придя же, увидели нечто, не являвшееся в те годы чем-то особенным: народ попросту выломал толстые, главные двери почтенного учреждения, и, не оставив камня на камне от этой монументальности, ворвался внутрь. Бабки-билетёрши вместе с ментами бегали, в надежде поймать хоть кого-то, но – всё это было уже без нас. Мы взобрались, по моему призыву, на самый верхний ярус арены, откуда, как я полагал, можно было видеть всё начинавшееся действо, и благополучно отсидеться (а мне и отлежаться), не привлекая лишнего, милиционерского внимания. Последним я, собственно, немедленно и занялся. Сквозь бухую круговерть помню лишь, что сейшн был то что надо. Разбудили меня, когда уже всё закончилось. Вместе со всеми мы шли, спускаясь по круглым коридорам цирка. Димулька, восторженно танцевавший в арене ещё пять минут назад, шёл рядом. И вдруг его сумка, которую он, видимо, слишком бережно нёс, упала на пол с траурным звоном. По пространству стал быстро распространяться терпкий запах «креплёного» и «сухого», три батла которых раскололись вдребезги и безвозвратно растеклись пронзительной красной лужей по старому, видавшему виды, полу. Люди обходили её, принюхиваясь, и кто-то говорил: «Сухое!». Кто-то: «Да нет, креплёное!» Димулька чуть не плакал: ведь это было хорошее добротное вино, да к тому же его честно заработанные гроши. Но, если честно, то мне, хоть и было тоже немножко жаль потери «продукта», то только совсем чуть-чуть: я был всё ещё пьян и полон невысказанного предвкушения «чего-то», о «котором», если бы у меня спросили, «чего» именно, вряд ли смог бы ответить внятно и членораздельно. Однако же – именно это «что-то» и не давало мне покоя как в тот весенний день, так и в этот, спустя 33 года после описываемых событий, осенний, когда я рассказываю Тебе ту давнишнюю историю. Что-то Настоящее. Теперь я знаю Что. Но тогда я этого не знал, и просто, выйдя из цирка, направился вместе с тогдашними собратьями к «Гостинке». У входа «пиплы» (неформалы) пинали вчетвером какого-то «мажора». Мы спустились в метро, и поехали. Тут одна «герлуха» (хиппушка) начала рассказывать про свою грядущую поездку на праздник Весны в Литве. Оказалось, что у них с соратниками выкуплено целое купе до Вильнюса. Кто-то как обычно предложил присоединиться к поездке: «вписавшись» (незаконно проникнув) в вагон, ринуться, как говорится, в омут приключений по полной программе. Все, за исключением двух «одомашенных» (привязанных к маме, тяжелых на подъём) заорали, что готовы сделать это хоть прямо сейчас. Тут я не могу, конечно, сказать, что их реакция была какой-то ненормальной. Она была абсолютно вменяемой и трезвой даже не взирая на нашу тогдашнюю нетрезвость. Что и говорить про то, что очень многие, доживя лишь до самых дряхлых седин, только тогда осознают, что именно их безбашенная, хаотичная на первый взгляд, юность и являлась единственным отрезком их сознательной и счастливой жизни,  Жизни, даже может, с большой Буквы. Что же тогда толковать о тех, кто отдавал своё Ей Предпочтение тогда, когда это действительно требовалось, а не потом! Эта книга в общем-то лишь обо мне, и таких, как я. Прочие «персонажи» упоминаются здесь постольку-поскольку, дабы всё было приближено, так сказать, «к боевым условиям» живой реальности, и реальной историчности. Их роль в этих рассказах похожа на роли актёров кинофильмов, хороших или плохих, но только лишь актёров. Это, конечно же, не потому, что мной намеренно принижаются их достоинства, а лишь потому, что выбором своего основного жизненного кредо они не оставили мне (и таким, как я) другого пути кроме уже избранного относительно их. Они навсегда останутся такими, даже после своей смерти – в историях и анекдотах, которые будут неистово всё снова и снова рассказываться, вызывая слёзы и смех у обычных мирных граждан планеты Земля. А тогда, в том вагоне метро, мы: я, Арканя, и Гриша (Димулька как раз отказался) «забили стрелу» в полдень следующего дня на Варшавском вокзале, откуда уходил упомянутый выше поезд.
    Утром я, проснувшись, позвонил по телефону маме на работу, и, не получив благословения на поездку (которое было бы для меня совсем не лишним ввиду моей сыновней верности и порядочности, что уж «греха» таить), написал «принтам» (родителям) объясняющую всё записку, и, взяв из загашника последние три «юкса» (рубля), свалил из дома, направляясь прямо на «бан» (вокзал). Там-то и выяснилось, что один из четырёх «законных» пассажиров, некто Мистик, «жёстко продинамил стрелку» (безнадёжно опоздал), и один из нас, соответственно, может ехать по его билету. Решили, что всё равно у нас ещё, как минимум, двое «зайцев», так что особенной разницы в том, кто это будет, нет. Я взял билет Мистика, отдал проводнику, и вместе с остальными, делавшими вид, что они тоже едут, «но только в другом вагоне», зашёл в купе. Поезд тронулся, мы приступили к стандартной процедуре распития «Жигулёвского», купленного на общий «прайс». Мои гроши не пригодились. Не спеша высосав весь «пайв», потихоньку подъехали с Пскову, где на перроне вдруг увидели знакомые рожи хиппарей с нашей «Казани». Они, оказывается, прошли от Питера тот же путь по трассе, автостопом. В связи с общностью интересов, а также намеченной исходной цели, мы «вписали» (подсадили) их в свой вагон. «До кучи», как говорится, у них в «бэках» (рюкзаках) оказалось в избытке креплёного «Ркацители» и плана, заботливо припасённого «в дальнюю дорогу», что, конечно, не могло всех нас не радовать. Короче говоря, «всё наложилось одно на другое», «Круг Сансары стремительно завертелся» и всё такое, «во множестве ипостасей».
    Утро следующего дня выдалось для меня, мягко говоря, и судя по ощущениям, неоднозначным. Всегда перед тем, как смешать напитки, знаю, что будет дальше, но, как это порой бывает, не хочу противодействовать пульсу Природы (как это я называю), и окунаюсь в водоворот сопутствующих впечатлений полностью, подобно доверчивому дитяти. Вот и сейчас: сосредоточенно хмурясь и вздыхая, мы уселись в зале ожидания Вильнюсского железнодорожного вокзала. Я, не спеша, оглядел окружающее, как будто неизвестное, пространство. Вокруг сидело и перемещалось множество незнакомого, весёлого, и разноликого люда. Тут были, кроме «цивилов» (обычных, ни к чему не причастных, обывателей), и хиппи с простыми тусовщиками, и даже грузинские панки, выглядевшие, впрочем, как обычные хулиганы: в кожаных «пилотах», с короткими «полу-боксами» (такие причёски), но только с чрезвычайно светлыми, воодушевлёнными лицами, и бойким кавказским говором. Все были, несмотря на раннее утро, рады такой необычной встрече, и, тут же знакомясь, тараторили и общались друг с другом практически без умолку. По ходу ещё выяснилось, что основное официальное гуляние планируется на городском рынке: праздничная ярмарка, народные пляски, и, как я уже говорил, «всё такое». Немного отдышавшись от свалившихся многообразных впечатлений похмельного утра, мы двинулись к эпицентру торжественно намечавшейся тусовки. Три «юкса» неприкосновенным запасом по-прежнему покоились в кармане моих изрядно потёртых джинсов. Я понимал, что звёздный час моей «трёшки» ещё пока не настал, и поэтому тратить её не спешил. Придя к намеченному месту, мы подкрепились горячими, политыми кетчупом, сосисками с хлебом, и я углубился в созерцание самой ярмарки, предоставив своих попутчиков самим себе. Много раз поражался, что так просто, без какого-либо «кайфа», могу в любой момент дня или ночи «улететь», погрузиться в новое, неизведанное как будто, измерение. Так и теперь: я бродил по бесконечным прилавкам, разглядывая поделки и сувениры, слушая доносившуюся с разных сторон музыку, и, полный чем-то, что не мог себе объяснить и другим высказать (кроме слова «ништяк» или другого нецензурного, о том же, слова), был полностью уверен, что, если меня не вытащить, готов провести здесь всю вечность. И, несмотря на незнакомое место и прочие «исходные», меня не «парило» (не беспокоило) абсолютно ничто. Я дослушал последнюю кришнаитскую песенку, и неожиданно вышел прямо на своих, стоявших практически перед выходом с рынка вместе с другими нашими, поджидавшими в свою очередь остальных, подобно мне, заблудившихся в незнакомом праздничном многообразии. Небольшой группой мы пошли к вокзалу, по пути распевая родные «системные» (наши то бишь) песни под имевшуюся простенькую гитару, и прихлёбывая невесть откуда, но точно кстати появившийся неплохой «вайн». К тому же, живописный пейзаж узких улочек и беззаботность городского климата однозначно способствовали неповторимости впечатлений, шепча на ухо какие-то убаюкивающие шаманские мотивы, расслышать которые в этой блаженной суматохе мог, наверное, даже глухой от рождения. Вот так, слушая и громко переговариваясь, мы донеслись до нашей исходной отправной точки. В бормочащей суматохе зала ожидания я быстро задремал, и очнулся только глубоким вечером. Народ, оживлённо планируя обратный маршрут, потихоньку собирался разъезжаться «по своим домам». Небольшой группой мы доехали на «собаке» (в данном смысле – электричке) до латышского Даугавпилса (он был от Вильнюса максимально ближе к Питеру), «ужиная» имевшимися у одной нашей спутницы пластиночными чипсами, и, рассевшись на деревянных скамейках допотопного вокзала, стали ждать. Я опять умиротворённо уснул, понимая, что доедем мы, невзирая ни на что, вовремя, без ненужных эксцессов, и, как говорится, «с ветерком». Разбудил меня Арканя, в спешке шепча, что на путях уже стоит «собака» до Риги. Мы рванули к поездам, и сели в тот, на котором было написано «Берлин-Рига». Стоянка была, судя по информации, недолгой, и я спросил у кого-то внутри на всякий случай, куда мы едем. Внезапно выяснилось, что, несмотря на табличку, мы едем, наоборот, в Берлин. Понятно, что такое в наши тогдашние планы совсем не входило, и мы стремглав вывалились на перрон. Нужная нам «собака» стояла на соседнем пути, и, что характерно, на табличке вагона было написано не что иное, как «Рига-Берлин» (!). Посмеявшись по этому поводу, мы отыскали в плацкартном вагоне два свободных верхних места, и, не дожидаясь проводника (который, безусловно, спросил бы у нас, само собой, не имевшиеся в наличии билеты), просто раскатали матрасы, и вырубились.
    Утро наступившего дня началось для нас с ласкового голоса проводницы, предупредительно разбудившего нас за десять минут до прибытия. Я приветливо спросил у неё что-то совсем обычное, принятое у нормальных, простых людей. Она с удовольствием ответила, посетовав, что для утрешнего чая уже совсем не осталось времени, и только в последний момент, когда уже мы подъезжали, тихо поинтересовалась в ответ, где мы вообще сели в её поезд. Я просто ответил, что мы из Питера, и едем домой по непредсказуемому маршруту. Она ничуть на нас не рассердилась, пожелала нам доброй дороги, и мы, взаимно ей откланявшись, вышли в город. Вот тут мои «юксы» как раз-то и понадобились. До этого в Риге мне неоднократно приходилось проездом бывать, и я знал, где регулярно продаются знаменитые, производства московской фабрики «Колосс», чипсы. Однако в том самом маленьком овощном магазинчике, где мы с отцом их раньше всё время и помногу брали, нам сказали, что, увы, но, к сожалению, в продаже их уже давно нет. Что же, мы пробежали по ближайшим торговым точкам, и неподалёку, в универсаме, нашли примерно такие же пластиночные чипсы, которыми угощала нас та «герла» в даугавплилсской электричке. На полтора рубля мы взяли чипсов (они были на развес), и направились поближе к питерской автомобильной трассе. Неподалёку, в кафе, мы выпили по чашке неплохого кофе с пирожным, и бодро   вышли на оживлённую, пасмурную весеннюю дорогу. Было уже где-то около двух часов пополудни. Сначала, на автобусе мы максимально отъехали от города. Затем, в несколько этапов, в одном из которых были и постовые латышские менты, которых я смело тормознул, мы, плотно и нахаляву подкрепившись в подсказанной ими столовой, пошли уже пешком. Наступала ночь. Трасса по-прежнему жила своей, разрезаемой рёвом моторов и светом фар, ритмичной жизнью. Машины неслись мимо нас, никто не останавливался. Последние остатки чипсов были приговорены. Арканя сказал, что есть такой способ «стопить» (останавливать) машины: надо, мол, три раза перекреститься, и затем «отлить» прямо на трассу. Само собой, я, давний любитель интересных экспериментов, не мог упустить сей великолепный шанс проверить все в деле. Я трижды перекрестился, и, не успел ещё закончить со второй частью обряда, как вдруг к нам задним (!) ходом подъехала золотая перламутровая, новенькая «Опель-Аскона». Мужик, сидевший внутри, добродушно пригласил нас «залезать». Мы плавно тронулись с места, оставляя позади столь неприветливый, маячащий по бокам дороги, тёмный лес, а также порядком уже накопившуюся усталость и соответствующие эмоции. Парень, подхвативший нас, рассказал, что едет аж от самого Калининграда, где и забрал с транспортного судна купленную «за бугром» «тачку». Он спросил, куда мы держим путь, и, когда выяснилось, что мы из Питера, радостно сообщил, что сам туда едет. Он тут же спросил, не желаем ли мы слегка подкрепиться, и, получив «одобрям» (любимое наше слово, выражающее, как Ты уже, наверное, понял, полное согласие и одобрение), достал пачку бутербродов, и большой термос с крепким, горячим кофе. «Сточив» все эти «кайфухи», мы занялись непосредственно созерцанием быстро пролетавшего мимо окружающего пространства. Арканя, развалившись на заднем сидении, быстро уснул, мы же ещё долго разговаривали под ненавязчивый «музон», вспоминая разные, дорогие сердцу, вещи. Хозяин «Асконы» разбудил меня в семь утра, когда мы уже были в Питере, остановившись у «Разорванного Кольца» на «Московской». Выспавшиеся, радостные, и полные впечатлений, мы сердечно поблагодарили его, и сразу двинулись к Димульке, который жил в минуте ходьбы от места нашей высадки. Буквально ворвавшись в его коммуналку на Авиационной улице, громко и наперебой начали рассказывать ему обо всём, что с нами за это время приключилось. Он лишь растерянно, с завистливой детской улыбкой, кивал, искренне сокрушаясь, что не поехал с нами. Выпив по чашке чая, мы отправились в центр, к нашему «Тылу», рассчитывая найти там приехавших с «Казюкаса» друзей, а также продолжить своё безграничное (и, в общем-то, никогда и не прекращавшееся) веселье. Приехав на бульвар Профсоюзов, мы, по моей инициативе, зашли в знакомую пышечную, где на последний «юкс», оставшийся у меня после путешествия, оторвались пышками и общепитовским наивкуснейшим, со сгущёнкой, кофе. Придя же в «Тыл», обнаружили блаженствующее, радостное скопище «неформалов» – раскуривающих, распивающих, и распевающих на свой лад всевозможные хиты разных времён и народов. Пропустить или каким-либо образом избежать «закономерного продолжения», конечно, не представлялось возможным вовсе, и мы, покорно и всецело отдавшись бурному Потоку Судьбы, просто растворились в поглотившем нас Водовороте стандартной, кайфовой системной Жизни.
11 Глава:  Конец «Субботы» и «Тыла».
    В один из прекраснейших бесконечных, проводимых в непрестанных «прогрессивных» приключениях, дней, внезапно наступила весна. Подспудно чуя наше, не подлежащее переменам, вольнолюбие, и ещё наплывающее что-то, с чем им было явно не справиться, труппа, особливо её руководящая верхушка, к нам потихоньку ревниво холодела. Мы же, в свою очередь, подобно тому, как ящерица в нужный момент сбрасывает шкуру, были готовы, собственно, её сбросить. Нам всего лишь нужно было двигаться, по заведённой привычке, в ту же неизменную сторону – сторону свободной от всякой вычурно-красивой ереси, обычной человеческой Жизни, за Которую я лично, тогда особо об Этом не высказываясь даже в бухом состоянии, готов был отдать всё, что в этом случае и смысле подобает понимать и упоминать. Театралам же, похоже, нужен был только лишь удобный, комфортный для них момент красиво с нами расстаться. И вскоре он, конечно же, наступил. Как-то раз, в то самое время, когда шёл очередной спектакль, мы, как обычно, восторженно бухали на нашем любимом чердаке. И, как это приятно и принято на «промежуточном градусе», всем захотелось попеть песни. Я, слегка покачиваясь, спустился на этаж ниже, за кулисы, и вдруг увидел, одиноко стоящую у стены, 12-тиструнную гитару. Мысль, что она тут стоит как раз для меня, была настолько простой и прекрасной, что я, ни секунды не раздумывая, спокойно и бережно подхватил инструмент, и поволок его с собой к месту нашей оргии. Потом мы, помню, что-то пели, затем что-то пили, и так по очереди и в обратном порядке. Гитару я возвратил на место часа где-то через два, поставив её туда, где до того её взял. Импровизированный сейшн, если судить по общим впечатлениям и нечленораздельным радостным восклицаниям, удался очень даже на славу. На следующий день мы, придя в театр, узнали, что намечается общее собрание всего коллектива, и, подождав остальных, ничего не подозревая, безмятежно уселись в маленьком зрительном зале «Субботы». Первым на сцену вышел рослый волосатый чел, по совместительству игравший ещё на басу в питерской команде «Тамбурин». Он начал как говорится, «сразу схватив быка за рога»: пафосно, как и подобает «постигшему азы лицедейского искусства, служителю хрен знает кого», обвинил меня в умышленном похищении задействованной в спектакле гитары, и, «поставив это на вид» всем присутствовавшим и невольно притихшим моим «коллегам по цеху», объявил общее решение руководства о моём, и бывших со мной на чердаке, изгнании из театра. Когда стало ясно, что «всё окончательно и бесповоротно», люди, «догнав» сие, просто встали, и объявили в ответ, что уходят вместе с нами. Ведь, как бы то ни было, нас пригласили всего лишь переждать зиму, а не постигать чудное театральное искусство, принося благодарственные жертвы и хвалу неведомой (и не желанной, что уж «греха» таить,) богеме. И собственно, под этим «выпадом» подписались все наши, за исключением двух невнятных персонажей, попросту ослеплённых и никчемных. Я же, спокойно взиравший на это всё со стороны, высказал «субботовцам» лишь одно: пообещал им, что после нашего ухода они просто разбегутся и перестанут существовать, как театр. И это, конечно же, не была злорадная мелкая мстительная искра чего-нибудь не сбывшегося. Напротив: мне, наблюдавшему тамошний менталитет, эту мысль совсем нетрудно было для себя предположить, и я, когда пришло время, просто её высказал вслух. Забегая же немного вперёд, и еще, поскольку история с этой, одной из наших зимних «вписок», в целом, закончилась, скажу, что вскоре «Суббота» распалась на два независимых театра, и перестала, в том живом и бодром виде, какой она имела до этого, существовать. Это был для них вполне закономерный, хотя и промежуточный итог. Весна же, к слову, уже вовсю и повсюду гуляла по просыпающемуся (а для нас так и не уснувшему) Питеру. «Тыл» периодически подвергался нападкам прознавших (а что вы хотите!) о нём советских ментов, систематически «винтивших» (арестовывавших) зимовавших там людей. В конце концов его центральную входную дверь забили наглухо досками. Однако (это слово ты услышишь ещё неоднократно), придя и столкнувшись с таким «раскладом», мы зашли к «Тылу» с тыла – сзади, через подворотню к нужному двору, с параллельной, Красной улицы. На досягаемой высоте, над козырьком высокого подвала, находилось окно первого этажа одного из «обжитых» нами «флэтов» (квартир) «Тыла», в которое мы с тех пор и стали, вместо главной двери, «входить». Но, чем дальше вступала весна в свои права, тем чаще мы, приезжая к «Тылу», обращали внимание на всё больше проводившиеся, и, конечно же, весьма препятствовавшие нам, ремонтно-строительные работы. На входе уже пёстро красовалась табличка «Инновационный Банк». Подъехав как-то в один из более-менее тёплых уже дней к нашему прекрасному дому, мы, по обыкновению «затаренные» (вооружённые купленным) портвейном, зашли в вышеупомянутый, тихий, необитаемый тыльный дворик, где в близлежавшем подвале методично «раздавили» имевшееся зелье, и полезли, как всегда, через заветное окно, внутрь. И, как только мы оказались в помещении, по закрытой изнутри двери стало ясно, что всё, что нам осталось от нашего «Тыла», условно находится в этой небольшой комнатушке. Отборно и витиевато матерясь, мы ещё раз пять пробовали открыть вход хотя бы в сам «флэт», но безуспешно. Вокруг стояло множество каких-то ящиков. Вскрыв один, мы обнаружили новёхонький гарнитур чешской мебели, в других упаковках было то же самое – даже по нашим скромным подсчётам, «дерево» тянуло на весьма кругленькую сумму. Такую заманчивую возможность нанести ущерб буржуям, я, само собой, упустить был просто не в праве, и без предисловий предложил всем «спалить Тыл ко всем …. (чертям, если хотите, однако в русском лексиконе есть более подходившее для того случая слово)». Гриня, Арканя, и Димулька наперебой, и с различной долей свойственного каждому из них темперамента, стали отговаривать меня от этой «опасной (только это слово они, всего лишь, и употребляли) затеи». Я, однако, был полностью готов немедленно действовать, и, сделав вид, что собрался вылезать на улицу, немного задержался, пропуская остальных вперёд. Когда же они все оказались во дворе, я поджёг в четырёх местах плотную бумажную упаковку, в которую была бережно обёрнута шикарная обстановка будущего инновационного банка, и быстро выбрался наружу. Когда я спрыгнул на потрескавшуюся, неровную асфальтовую поверхность дворика, стёкла комнаты, раскалившись от пожиравшего пространство пламени, уже вовсю жалобно трещали. Повинуясь лишь множество раз проверенному внутреннему чутью, мы пулей рванули с места, выбежав через арку на Красную улицу, и, сев на первый же транспорт, уехали прочь, разгорячённые, переполненные ребяческим азартом и чувством полнейшего удовлетворения. Впоследствии я, конечно же, приезжал полюбоваться на «дело рук своих». Окна пролёта, где была та комната, выгорели, судя по отметинам, до четвёртого этажа. Что ж, это было совсем неудивительно: всё-таки «старый фонд», дранка, качественные «дрова», подветренная сторона «и всё такое», туда им и дорога. Вот так закончились «Суббота» и «Тыл», люди же и память обо Всём, сопутствовавшим нам и им, хорошем, конечно же, осталась. 
12 Глава:  Про Шевчука.
    Когда весна уже ощутимо вступила на питерские просторы, приключений, скажу прямо, не стало больше, не стало и меньше. Как-то раз мы с Шепой поехали сдавать предусмотрительно скопленную ранее стеклотару. Осуществив своё намерение и добавив немного «прайса», где-то в одном из «винников» центрального района купили три «батла» «Тарибаны» – белого добротного, по советским меркам, «крёпа» (креплёного вина). «Раздавив» (распив) один, отложили остальные на следующий день, ибо у нашего 10-го «Б» намечалась поездка на стрельбище, в рамках школьной военной подготовки, под Старый Петергоф. Я заботливо перелил свой батл в солдатскую флягу, и решил, на месте отстрелявшись «потрезвяку» (без спиртного в голове), после спокойно влить его в себя, и поехать на намечавшийся в ДК им. Дзержинского (что на Старо-Невском проспекте) акустический сейшн «ДДТ». На железнодорожной станции «Старый Петергоф», куда все мы приехали на электричке, наш класс ждала пара стареньких автобусов «Паз», готовых нас довезти до намеченной цели. Когда мы уселись в них и поехали, Петруха, «севший на хвост» Шепе, и сам он, не откладывая щекотливое дело в долгий ящик, сразу приговорили имевшийся у них батл. Доехали до стрельбища, благополучно отстрелялись, и тем же маршрутом вернулись к станции. Эти двое, разгорячённые «вайном», стали мне навязчиво предлагать «продолжение банкета» с моим то бишь участием, и, разумеется, батлом, на что получили быстрый и внятный, в шутливой, конечно, форме, отказ. Впрочем, я предложил им в ответ составить мне компанию – прогуляться в близлежащую рощицу, где неспешно намеревался залить внутрь свою драгоценную флягу. Они же, думаю, втайне всё-таки надеясь, что из её содержимого что-нибудь достанется и им, переглянувшись, послушно пошагали за мной. Погода как нельзя максимальнее способствовала распитию: было по-весеннему свежо, и новизна окружающего мира буквально сочилась из-за каждого деревца, стоявшего вместе с остальными, такими же, пока ещё голыми подругами, и, как мне тогда показалось, с радостью и восторгом наблюдавшими за вышеупомянутым процессом (хотя дереву, конечно, и не свойственны подобные чувства). Погуляв и вдоволь нарезвившись под сенью этого гостеприимного лесочка, мы двинули к дому. В электричке меня достаточно «развезло», и я, выйдя на «Сосновой Поляне» (попутчики поехали дальше), позвонил Сашке «Балтике», чтобы подъезжал в «час икс» на троллейбусную остановку у моего дома, где я, в его ожидании, намеревался немного отдохнуть и по возможности хоть сколько-то протрезветь. Когда Балтика вышел прямо на меня из троллейбуса, я, если честно говорить, чувствовал себя всё ещё не так, как этого требовали «суровые реалии» тогдашней жизни, но уже и не так пьяно, как этого, быть может, желал какой-нибудь ущербный мент, чтобы, прикрываясь законом и формой, безнаказанно пошарить в моих тощих карманах. Балтика сказал, что купил в достаточном количестве бутылочного «Жигулёвского», я же попросил его помочь мне дойти до дома. Подремав на диване минут тридцать, как это позволяло время, я поднялся, «выдринчал» (выпил) два батла пайва, и, вместе с «Жигулёвским» и Балтикой, (именно он меня и разбудил) выдвинулся к метро «Площадь Мира», где была забита стрела с остальными. Пригубленное дома пиво свой эффект оказало ещё в дороге, усугубив моё и так не совсем транспортабельное состояние. Посему, собрав последние силы, я добрёл с моими попутчиками до нашего чердака на улице Плеханова, где они решительно собирались, скажу прямо, догнать меня по «определённым параметрам», а может быть, и перегнать (у них это никогда «не ржавело»). Но мне, честно говоря, это, и ещё многое-многое другое, было уже полностью «до лампочки». Попросив «преследователей» оставить мне всего лишь батл «Жигулей», и задремав на деревянном настиле среди чердачного керамзита, я блаженно, по-детски вырубился. Они разбудили меня, когда выпили всё, что у них было, но батл пайва всё же стоял прямо перед моим носом. Взяв его в руку, и почувствовав себя значительно лучше после последнего «привала», я пошёл уже бодрее, держа путь вместе с остальными к Невскому. Пока я шёл, бутылка потихоньку опустела, и неизбежный, как карма, эффект (это же была не вода!) себя долго ждать не заставил. Пока ехали в троллейбусе до Старо-Невского, я опять ощутимо «поплыл», чёрт побери (и это притом, что пьянею я гораздо медленнее остальных моих сотоварищей, и вообще большинства выпивох)! Смешение различных напитков – вот то, что, несмотря на свои неоднозначные последствия, я также неотвратимо, вновь и вновь использовал в бесконечных процедурах и обрядах распития. Вот и сейчас: круг Сансары сделал свой закономерный, 777-й оборот. На нужной остановке мы, кто как, соответственно, «вышли» и направились к окружённому уже ментами и поклонниками ДК. Я тоже «подошёл» поближе, и в тот самый момент толпа, подхватив меня, как мне забавно показалось, вместо знамени, просто внесла в прохладный вестибюль, где я, стоя у пошатывающейся колонны, мог спокойно и как-то отвлечённо наблюдать за бегающими бабульками и ментами, пытавшимися безуспешно воспрепятствовать классической массовой вписке. Потом я решил, что было бы неплохо найти тихое место в зале, и спокойно там подремать до хотя бы минимального протрезвления. И, поскольку мне параллельно хотелось ещё и поприсутствовать на самом сейшене, я выбрал в ещё не заполненном помещении четвёртый ряд от сцены, и благополучно там приземлился. Сел – и, тут же, проснувшись (настойчиво растолкал меня Мартын), понял, что просто проспал всё действо напрочь. Разбудивший же меня стал горячо шептать мне на ухо: «Пойдём с Шевчуком знакомиться!» Я же, изрядно сомневаясь в целесообразности предприятия, «тормозил» (медлил), и, если честно, желал больше продолжить «общение с Морфеем», нежели вообще с кем бы то ни было знакомиться. Но Мартын не унимался. Я же, не видя другого продолжения для заканчивающегося вечера, поднялся, слегка пошатываясь, с откидного, потёртого матерчатого кресла, и медленно потопал за кулисы, к гримёркам. Да, тут хочу, по привычке, кое-что уточнить. Поскольку я, сколько себя помню, живу с Музыкой в голове (с Музыкой в голове – это значит, что алгоритмы и мотивы Музыки в моей голове постоянно крутятся и играют), считаю Её, само собой, чем-то очень своим, близким и родным. Это также вполне естественно распространяется, в моём представлении, и на тех, кто в своё, предназначенное для каждого из них, время, записал Её в ноты, аккорды, или песни. Да, именно, в большинстве случаев, записал, а не написал. С одной стороны – увы, с другой – напротив, прикольно. Ведь, как я это очень быстро понял, подавляющее большинство так называемых авторов классических песен русского (и не только) рока, в общем, мало того, что сами не понимали смысла написанных ими же произведений, и, создавая их, вкладывали на самом деле совершенно другой (мягко говоря), да ещё в реальной жизни представляли из себя нечто убогое и посему закономерно комичное. Однако, эти, для меня весьма существенные аспекты бытия, самому мне подчас вовсе не препятствовали прямо и просто вступать в разговор с кем бы то ни было из таких, нередко известных и почитаемых в народе, артистов. Для меня все всегда были равны, особенно перед Лицом Самой Музыки, радовавшей нас изо дня в день подобно тому, как мама веселит своих детей новыми забавами и играми. И, в противовес расхожим представлениям о «крутости», я имел своё, очень простое: всё зависит от самого человека, от его внутренней красоты или безобразия, и это не перебить никаким «прикидом» (внешним видом), и прочими похожими регалиями. Сейчас, в современных, видоизменённых (только лишь) категориях, это и ещё, быть может, «лайки», «просмотры», а также прочая стадная интернетовская хрень. Настоящая же «Крутотень» – это когда ты постоянно и чётко придерживаешься эффективно действующих в реальной жизни принципов, не взирая на то, какое количество людей рядом с тобой им следует или не следует. Попробуй осуществить это когда-нибудь, и Ты поймёшь, если ещё не понял, только одно: лучше этого ничего другого нет. Ведь, если в Тебе нет одного, то, значит, в Тебе есть тогда другое, и это тоже ясно, как белый день, причём неважно, кем Ты себя сам считаешь: «крутым» или «простым». Ты – тот, кто Ты есть, и по-другому было бы лишь в том случае, если бы ты переменил свои взгляды на противоположные, не свойственные тебе ранее. Не знаю ни одного нормального, хорошего человека, променявшего своё на чужое. Также редко встречаются пришедшие от чужого к себе. В основном, люди круты или нет уже до своего рождения на Свет. Да, и не сочти мои слова странными или опрометчивыми. Вот, и, стало быть, в тот вечер мы с моим попутчиком шли просто поговорить с Юрием Юлиановичем Шевчуком (или, если проще, ЮЮ), движимые, скажу прямо, противоположными (несмотря на нашу так называемую общность интересов) мотивами. Меня интересовала простая, непринуждённая всего лишь беседа «по пьяной лавочке». Мартын же, всегда болезненно мнительный, и склонный к глупому старческому тщеславию, напротив, предвкушал будущее количество готовых быть полученными из всего этого дивидендов. Но в тот вечер я о таких его «нюансах» столь ярко даже не размышлял. Мы завернули за угол открывавшегося артистического коридора, и в дверях первой же комнаты, оказавшейся гримёркой, лоб в лоб, что называется, столкнулись с оживлённым и разгорячённым, по ходу, чем-то, ЮЮ. Рядом стоял Вадик Курылёв, басист ДДТ, и духовик Миша Чернов. Быстро завязавшийся (по, естественно понятным причинам) разговор получился вполне, отмечу, насыщенным и толковым. Мы подробно поговорили о разной музыке, о противостоянии с «официальной системой взглядов и действий». Шевчук затронул тему важности в любой группе роли ритм-секции (связки бас-гитары и барабанов), слаженности и даже родства в этом самих музыкантов. Мы сошлись, в частности, на общем положительном мнении об «алисовской» ритм-секции – Пете Самойлове и Мише Нефёдове. Что на басе и барабанах, как на фундаменте, стоит в команде вся музыка, я знал ещё до этого, и поэтому воодушевлённо, горячо, и смело об этом говорил, так, как будто сам уже «рубил» (играл) в какой-нибудь команде. Немного удивлённый нашей непринуждённостью, и по-детски неприкрытым энтузиазмом, ЮЮ предложил в конце диалога: «Братья, приходите на наш следующий концерт, в «Юбилейный»!» Он сказал, что грядущий сейшн приурочен к какому-то красному военному празднику, и добавил, что, разумеется, для нас он будет бесплатным, то бишь что мы «впишемся» с помощью ДДТ через служебный вход. Для этого нам нужно было всего лишь подойти «в час икс» к «служебке». Там, сообщил ЮЮ, нас будет ждать кто-нибудь из группы, например, «дядя Миша» Чернов.
    Через некоторое количество времени, ровно за день до намеченного мероприятия, я сходил в «пивняк» под смачным названием «Мутный Глаз», что на улице Зины Портновой, и купил там десять литров разливного «Жигулёвского». Три из десяти я сразу оприходовал, семилитровую же полную пластмассовую канистру поставил дома, за диван. Намерение было такое, чтоб напоить Шевчука и ДДТ народным напитком максимально обильно. Я знал, что на месте будет и другое бухло, а посему считал стоявший за диваном пайв вполне пригодным, добротным вкладом в «общее дело». На следующий день мы «забились» на «Горьковской», взяли в близлежавшем «виннике» портвейна, я привёз канистру, остальные притащили взятого у себя в округе разливного (кто не знает, термин «разливное» применялось почти всегда именно к пиву в разлив, в советские времена, преимущественно, к «Жигулёвскому», хотя, конечно, были и другие сорта, встречавшиеся, лично мне, значительно реже). Сев на трамвай, мы докатили до «Юбилейного», и, зайдя в ближайший же, пригодный для традиционного ритуала, «парадняк» (подъезд), не откладывая, плотно пригубили. Дойдя до «промежуточного градуса», я посмотрел на свои «карманные» – обычный, довольно увесистый, стандартных размеров, армянский будильник «Севани», который периодически путешествовал со мной в кармане моего военного плаща. Видя, что «время уже не ждёт», мы, не спеша двинули к месту назначения – непосредственно к «служебке» (служебному входу). «Дядя Миша» уже будто ждал нас, стоя и разговаривая с кем-то у прозрачных, стеклянных дверей. Мгновенно узнав, и, понимающе улыбнувшись, он позвал нас идти за собой внутрь, сказав двум бабулькам и менту, стоявшим на входе, что мы официально приглашены на этот концерт в качестве гостей. Подойдя вместе с нами к гримёркам, он предложил нам свободно располагаться в одной из них, сообщив, что они сами остановились в соседней, что справа, и, беззаботно пошутив о чём-то, ушёл. Мы расселись за продолговатым столом, стоявшим посередине хорошо освещённой комнаты, достали недобитый портвейн и пайв, и, накатив изрядно «по одной», дружно закурили. В этот же момент в дверь заглянуло какое-то женское растерянное лицо, и, немного помедлив, сообщило нам, что помещение, в котором мы, как я понял из её слов, довольно опрометчиво остановились, «зарезервировано» неким артистом Охочинским. На это её заявление я, в ответ, вполне безапелляционно отрезал: «Охочинский? Кто это? Передай Охочинскому, что здесь сидим мы, и шёл бы он на …!» Лицо мгновенно исчезло, и мы спокойно продолжили: после «второй» запили «всё это дело» разливным, подзакурили. Тут недавнее лицо снова появилось – уже в широко открытых дверях, вместе с каким-то мужиком, который начал пафосно и жеманно раскидывать руки, и, судя по его таким же, как жесты, словам, показательно претендовать на, едрёна в корень, нашу гримёрку. После своего «танца» он сказал, что он – Охочинский, и за ним изначально числится эта комната, на всё время концерта. Да, кстати, немного о распорядке всего выступления: в первом отделении, кроме беспардонно обиженного нами Охочинского, должны были играть «Голубые Береты», какая-то баба, и ещё что-то, вторая часть была полностью отдана ДДТ. За спинами «охочинсховцев» внезапно появилась фигура гитариста «Худого», энергично машущего нам рукой. Когда я, никак не реагируя на настойчивые призывы «немедленно очистить помещение», и, отстранив кого-то особо рьяного, подошёл к Худому, тот быстро сказал, чтобы мы брали свои «бэки», и шли за ним. Оставив почётного советского артиста в заслуженном покое, мы, похохатывая, ушли. Худой привёл нас в гримёрку ДДТ, и ЮЮ, извинившись за этот непредвиденный казус, любезно предложил нам оставить свои ноши здесь, и свободно располагаться, ничем не стесняясь. Поскольку в комнате народу было и так хоть отбавляй, мы, просто бросив бэки в общую кучу в углу, допили остатки «портухана», и, оставив лишь заветную канистру, пошли гулять по предконцертному «Юбилейному», благо нам были открыты, практически, все прикольные для осмотра и присутствия, места. На моё предложение ЮЮ распить пайв до сейшена тот благодушно ответил, что перед выступлением пьёт только «конину» (коньяк), так как от пайва садится голос, но вот после – тут он мне соответственно, по-заговорщицки ухмыльнулся, и подмигнул. Я вышел из гримёрки, догоняя остальных. Дальше всё проплывало, проходило, и пролетало, как в счастливом сказочном тумане – от, разумеется, внутреннего непередаваемого ощущения праздника, подогретого в нужное время и в нужном месте «нужным количеством и качеством». И, если всё первое отделение мы прошлялись, беззаботно глазея по сторонам, то на ДДТ «отрыв» был уже полнейший: напрыгались и натанцевались вволю. После сейшена, разгорячённые, все собрались «на опорной базе»: музыканты от своего, мы от своего. Когда страсти обсуждений и впечатлений немного поутихли, барабанщик Доца очень кстати вспомнил про отложенный мной пайв, и предложил совместно его приговорить. Я скромно, быстро, и бережно достал заветную канистру, и смело разлил её содержимое по пяти стеклянным стаканам. Люди пригубили, повисла странная, тягучая тишина. Доца с улыбкой спросил: «Ребята, а пиво, что, с димедролом?» Я тоже попробовал ещё совсем недавно такой качественный и убойный напиток, и мгновенно понял, что весь его эффект ушел в течении суток через пластмассовые стенки и маленькое, рядом с горлышком, отверстие. Но мы не были повинными поклонниками сомнительных кумиров – скорее, вольными раздолбаями (в лексиконе есть, конечно, более подходящее для этого описания слово!), а посему, поржав над ещё одной «горбухой» (смешной ситуацией), и, распрощавшись с ничуть не огорчившимися на нас «дэдэтэшниками», попросту вылили эту бурду где-то в одном из «колодцев» Петроградской стороны, и разъехались по домам. Вот так мы Шевчука пивом угостили.
13 Глава:  В Ночь На Пасху.
    В конце апреля 89-го, в канун православной Пасхи (для нас, к слову говоря, это был вполне обычный день), мы, по привычке, «забились» на «Площади Мира», откуда, встретившись, направились вместе к Гороховой, где находилось несколько «винников», а также наша любимая «Яма» -- «разливуха» на углу канала Грибоедова. Взяв немного вайна, и достаточно «Жигулёвского», мы забрались на крышу дома на соседней улице Плеханова, неспешно попили, покурили, и в благодушном состоянии слезли на грешный, по-весеннему тёплый, асфальт. Проходя, куда глаза глядят, мимо «Пьяного Угла» (угол набережной канала Грибоедова и Гороховой, где в описываемые времена «сухого закона» бойко торговали бухлом), мы вдруг увидели живописную картину: среди довольно плотного и оживлённого скопления людей сидел на корточках какой-то парень с обычной акустической гитарой, перебирая струны и что-то напевая. Мы тут же подошли ближе, и с нескрываемым интересом стали наблюдать за происходящим. Гитарист всё пел и пел, народ всё слушал и слушал. На определённом промежутке времени, который я лично называю промежуточным градусом, я внезапно понял две вещи: во-первых, что людям, такое впечатление, было, практически, по барабану, что играл тот парень, ну и, во-вторых, что сам не по-детски хочу что-нибудь «сбацать». Я вежливо попросил у него гитару, и, получив инструмент, тут же начал свою часть действа, состоявшую, конечно же, из наших общих любимых рок-н-рольных песен. Я всё пел и пел, а народ всё слушал и слушал. Восторженные вопли каких-то незнакомых людей, невесть откуда появившееся в изобилии разномастное бухло, а также неподдельное и отнюдь не столько пьяное, сколько какое-то жгущее, пламенное вдохновение, последовали за этим неизбежно, как сход снежной лавины. Налегая преимущественно на гитару, я успел исполнить довольно немало «вещей», прежде чем на город спустились уже ощутимые сумерки. В суматохе весеннего вечера и неостывшего еще драйва я на минуту оторвался от «банки» (гитары), чтоб отхлебнуть чего-нибудь вполне заслуженного. Пока я курил, к нам подошла какая-то пожилая мадам, и тихо сказала мне: «Сынок, ты так искренне и здорово пел, что я хочу пригласить тебя с твоими друзьями к себе домой, чтоб вы выпили со мной! Ещё я хочу подарить тебе гитару моего сына. Он сейчас на зоне, сидеть ему ещё долго, тебе же его инструмент будет, бесспорно, нужнее». К тому моменту, когда она произнесла эти сердечные слова, все наши, ведомые своими траекториями, за исключением Димульки, рядом не присутствовали. Особо не парясь их отсутствием, и отдав стоявшему неподалёку хозяину гитары его инструмент, мы с моим пьяным приятелем и этой фрау пошагали прочь, к её дому. Пройдя нескончаемыми, как мне показалось, дворами, мы, наконец, зашли в её «парадняк». Открыв дверь, она гостеприимно впустила нас внутрь, радушно усадила за стол, и, вытащив из-под железной койки большой чемодан, доверху набитый батлами с вайном, два из них поставила нам, сказав: «Пейте на здоровье, гости дорогие!» Я, если честно, был, всё же, ещё «в достаточной кондиции», чтобы осознанно, понимая неизбежные последствия, очертя голову, налечь (выражаясь циничным сленгом) на халявное пойло. Однако сама ситуация также не способствовала отказу от «дринча» вовсе. Посему, разумно приняв сторону обильного возлияния, я, с благословления этой доброй женщины, изрядно всё же пригубил. Если быть кратким по поводу того, что случилось потом, то можно сказать: выпив всё, что в нас влезло, мы буквально выползли на ночную прохладу. Идя (если это можно назвать) вдвоём вдоль набережной, мы набрели на какую-то клумбу. Я тут же сказал, что устал, и что, на мой взгляд, было бы неплохо сделать краткосрочный хотя бы привал, присев непосредственно прямо на неё.
Опасность, однако же, быть «свинченными» (задержанными) ментами, так и витала в воздухе вокруг нас, и Димулька, которому только исполнилось восемнадцать, не преминул об этом заявить. Он объяснил мне, шестнадцатилетнему, что, если нас «свинтят», ему грозит вытрезвитель, и штраф 25 рублей, а мне, ввиду моего меньшего возраста, не грозит, наверное, ничего. Впрочем, в последнем я был совсем не уверен, а посему планировал, немного отдохнув, безотлагательно двинуться дальше. Я сел на край клумбы, затем лёг, прикрыл глаза, и в следующий момент увидел над собой строгую, в милицейской фуражке, голову. Мне официально предложили подниматься. Въехав, что просто проспал всё на свете , я встал, подхватил прислонённую к бетонному поребрику клумбы гитару, и пошёл вслед за ментами в ночное здание, у которого эта клумба стояла. Оказалось, что это какой-то драматический театр, а ментов вызвали задержавшиеся в нём по каким-то непонятным причинам театралы. Импульсивная попытка убежать «с места преступления» вместе с гитарой и Димулькой закончилась (ввиду нашего опьянения какой-то степени) полным фиаско. Нас строго и бережно вернули на прежнее место следования, а именно в ночной вестибюль театра. Я присел, и с неподдельным интересом стал наблюдать за дальнейшим развитием событий. Вскорости Димульку повели под руки к милицейскому «козелку», и он, в силу своего совершеннолетия, отправился в «трезвяк» (вытрезвитель). Меня же, спустя некоторое время, погрузили вместе со свежеподаренной гитарой в классический транспорт для сбора и перевозки пьяных, и повезли в центральное, 27-ое отделение, что в переулке Крылова, напротив «Гостинки». Приехали быстро, благо это было в двух шагах. Гитару я оставил одиноко стоять у дежурного, сам же сел в «обезьянник» на скамейку, рядом с каким-то побитым официантом из «Астории», который быстро меня достал своими жалобными всхлипами, адресованными некоему «товарищу милиционеру», и мольбами скорее его отпустить. Я прикрикнул на него, как на шелудивую никчёмную собаку, сказав что-то дежурное про самоуважение и достоинство, не особенно рассчитывая, конечно, на нормальную, человеческую, ответную его реакцию. В тот момент входная дверь в отделение широко открылась, и в помещение вошёл Саша Невзоров из «600 секунд», держа в руках наперевес видеокамеру. Он поздоровался с хозяевами, перебросился с кем-то парой-тройкой фраз, и, вскинув аппарат в рабочее положение на плечо, и поправляя на резкость объектив, прямиком направился ко мне. Мысль стать известным в таком спектре и ракурсе на всю страну мне, само собой, очень не понравилась: в тот момент я думал прежде всего о своих родных, и о всех «вытекающих» из всего этого. Я быстро сказал Невзорову, столь сладостно привыкшему буквально смаковать любую ересь и хрень, освещавшуюся в его репортажах: «Саша! Зачем тебе это? Здесь никого нет, кроме пьяного школьника и измордованного халдея. Подумай: кому будет прикольно, если мои родители и их коллеги-друзья увидят меня на твоей передаче? Я вроде не какой-то подонок или преступник, чтобы заслужить такую телевизионную известность. Не надо тебе это, Саша!» Он помедлил секунд семь, и затем, опустив камеру, тихо сказал: «Ну, ладно, не буду снимать». Он еще о чём-то немного поговорил со стоявшими рядом, и, попрощавшись, быстро вышел. Через некоторое время меня вывели в «дежурку», где офицер, записав мои данные и пообещав, что не отправит «соответствующий сигнал» родителям и в школу, отдал мне гитару и отпустил на все четыре. Это была ночь так называемого «Крёстного Хода», и я, не найдя другой, более подходящей траектории, попёрся через весь Невский на Маяковскую, к Пушкинской, где жил Мартын. По дороге, хлебнув газировки из автомата, и бегло осмотрев свой подарок, я пришёл к выводу, что, хоть гитара и неплохая, мне она, в общем-то, ни к чему, а вот Мартыну она, скорее всего, будет нужнее. Прождав его битых два часа на лестнице, я было уже почти уснул, как в этот самый момент внизу зашуршали шаги Мартына. Он, оказывается, был на этом самом Крёстном Ходу. Ввалившись в его прихожую, которая начиналась сразу с кухни, мы прогрохотали в его комнату, по дороге горячо делясь соответствующими впечатлениями от случившихся с нами приключений. Покончив с историями, и усевшись на кресла, мы закурили. Я вручил своему приятелю гитару, и не обращая особого внимания на его радостные хвалебные возгласы, сладко и по-детски задремал. Забегая же немного вперёд, чтобы окончить этот небольшой рассказ, сообщу Тебе, что мне в школу всё же пришла «телега» (докладная) из центрального, 27-го милицейского отделения, с примерно такой трактовкой: «Доводим до вашего сведения, что в 02 часа 45 минут ночи такого-то числа ваш подопечный был обнаружен на клумбе Ленинградского малого драматического театра в нетрезвом виде (и тому подобное)». Я вместе с отцом был вызван на комиссию по делам несовершеннолетних в райсовет Кировского района, где бате влепили штраф 30 рублей. Димульке же пришла на дом квитанция о необходимости оплаты услуг вытрезвителя, в котором он обречённо провёл ту памятную ночь, в размере 25 «юксов», которую в конечном счёте он так и не оплатил. Менты же настрочили мне в школу лишь потому, что это был уже мой второй пьяный привод на их территорию. Однако не утаю от Тебя и то, что в обоих этих случаях я вёл себя спокойно, и никому не нагрубил. Просто это всё ещё был Советский Союз, а мне всё ещё было неполные семнадцать. Вот так-то. 
14 Глава:  В Гостях У «Степана». 
    Тут, думаю, будет вполне уместно ввернуть историю, немного вырванную из контекста по времени, но не по смыслу – историю про «Степана Разина», то есть про знаменитый питерский пивзавод. Всё началось с Урри, с которым мы учились вместе до девятого класса, и который после окончания «терема» (техникума) устроился на вышеупомянутое предприятие по специальности какого-то там спеца по холодильным установкам. В процессе одной из бесчисленных непринуждённых бесед он поделился с нами сокровенным. Оказалось, что казённый пайв ему (и не только ему) очень даже вполне доступен, и, практически, без ограничений. Это как шведский стол: жри, пока не упадёшь. На проходной, сказал он, само собой, обыскивают, но вот пока ты на заводе – цеди себе спокойно, без лишних глаз. Затем он сообщил, что слева от «Степана», ближе, то бишь, к Обводному каналу, расположена автобаза, в одном из боксов которой есть спуск под землю, в сеть подземных небольших тоннелей, ведущих прямо на территорию соседа справа, а именно, Урриевского места работы. Эта «инфа» (информация), честно говоря, всех нас весьма и не по-детски заинтересовала, и вполне понятно, почему. Халявный пайв для нас, в принципе никогда не имевших в те времена своих денег, был, скажу так, мало того, что не лишней, а, говоря по сути, очень даже необходимой составляющей частью нашей неизбежной Жизни. Мы были (такое впечатление у меня быстро сложилось) будто к Ней приговорены, подобно тому, как злодея приговаривают к гильотине или виселице. И свой приговор над нами Она исполняла регулярно, с методичным неумолимым постоянством. Всё Это приводило нас в детский восторг и радовало порой до полного беспредела. Вот и в этот раз: мы решили по-хозяйски попробовать «Степана» на зуб и вкус, и приступили к тому без промедления. Подойдя к проходной завода в обговоренное с Уррием время, и дождавшись его самого, вышедшего к нам изнутри в сером халате, все вместе направились быстрым темпом к заветной автобазе. Зайдя на неё практически без проблем, мы нашли указанный нашим «сталкером» бокс, спустились вниз, и подземным полутёмным коридором пошли к выходу наверх. Урри бодро вёл нас вперёд, я же, подобно Штирлицу (книга про которого всегда была в школе моей настольной, как для кого-то Библия), впечатывал в свою память каждый шаг и нюанс нашего маршрута. Пахло почему-то аммиаком. Поскольку расстояние до цели было не очень долгим, дотопали быстро. Урри посмотрел на наручные, и, подождав пару минут, повёл нас наверх, наказав нам идти только за ним, и ни в коем случае не оглядываться. Из подземелья мы практически пулей залетели в какое-то здание, прошли три-четыре двери, и вдруг оказались прямо в безлюдном пивном цеху, среди просто бесчисленного множества ящиков со свежайшим пайвом четырёх-пяти наименований. Урри назвал количество времени, имевшегося у нас в наличии для осуществления своего намеренного замысла: не больше пяти минут. Прихватив с собой весь приглянувшийся нам пайв (где-то семнадцать батлов), мы (кроме Урри) тем же маршрутом покинули расположение гостеприимного «Степана», радостно и молча пообещав «Ему» вскорости непременно вернуться. Найдя в близежавших дворах подходящее место (обычно это были какие-нибудь территории детских садов или скверы) для вливания, мы неспешно расселись, и, разложив всё стандартно нужное, открыли, дружно выпили, и тут же закурили, хохоча и восторженно обсуждая недавние события. Выдринчав весь пайв, бережно уложили в бэки пустые батлы, и поехали в видеозал на Восстания – смотреть Пинкфлойдовскую «Стену». Я так думал, что это, быть может, что-то важное, то, чего я ещё не знаю, и очень настроился на внимательный просмотр. Включили «видик», пошли первые кадры, потом меня толкнул Мартын, и я понял, что просто проспал весь фильм. Досады, однако, почему-то не было. Мы толпой двинули на Пушкинскую, к Мартыну, где он жил, выпили по чаю, и умиротворённо разъехались по флэтам. Подобным образом, и уже без помощи Урри мы несколько раз совершали наше озорное паломничество к «Степану». В один из таких рейдов нас «свинтили» сами работяги, и, приведя в кандейку, потребовали отдать весь драгоценный пайв, и предъявить ксивы (паспорта в данном случае). Однако Димулька, как это обыкновенно у него водилось в подобных случаях, надавил трудящимся на чувство сознательности, человеческой доброты, и сопричастности «общему делу». В итоге: оставив им четыре (четыре!) батла «в знак доброй воли», мы спокойно «скипнули» (удалились) по обычному обратному маршруту.
    На свой же «бёздник» (день рожденья) я, прихватив с собой длинный пластмассовый восьмилитровый бидон, едва помещавшийся в большой холщовой сумке, полез на «Степана» в одиночку. Зайдя в пустой цех во время (заранее известное мне) обеденного перерыва, я сразу же ухватил приглянувшийся мне ящик «Адмиралтейского», и, увидев в конце помещения какую-то дверь, направился к ней. Открыв её и зайдя внутрь (там было не очень-то и светло), тихо расположился в небольшой комнатушке, и быстро осмотрелся. Надо мной висели две, средних размеров, цистерны. Было слегка прохладно. Я подумал, что это, возможно, ёмкости с «чёртом» – спиртовой эссенцией, применяемой для изготовления разных газированных напитков. Однако в мои планы предполагаемый «черт» не входил, и я методично принялся открывать «Адмиралтейское», чтобы не поднять пену, плавно заливая в свой синий, с чёрной крышкой, баллон, один батл за другим. В конце процесса четыре батла и три с половиной часа до конца смены остались непосредственно в моём полном распоряжении. Я достал пачку «Родопи», закурил, и, смачно прихлёбывая свежайший продукт советской пищевой промышленности, стал ждать. После трёх бутылок, когда я потянулся за очередной сигаретой, дверь внезапно скрипнула и открылась. Я, предусмотрительно сидевший со всем своим хозяйством за углом, затаил дыхание. Молодая герла в белом халате нерешительно, как бы в чём-то сомневаясь, потопталась с минуту на пороге, и исчезла также быстро, как появилась. Я допил последний батл, оставил пустую тару в ящике, докурил, взял авоську с баллоном, и вместе с работягами вышел из цеха на тёплый весенний двор завода. Бодро и весело выйдя из подземелья, сел в трамвай, и только тут меня по-настоящему разморило. В холоде это было совсем не заметно. Весна бушевала вовсю, и я, памятуя историю с испортившимся «шевчуковским» пайвом, крепко-накрепко закупорил заветный баллон, и, привезя его домой, поставил ждать следующего дня – моего совершеннолетнего «бёздника». Да, кстати: Тебя, может быть, одновременно радует и пугает то, что многие мои истории так напрямую связаны с бухлом, что, такое впечатление, будто мы из стакана и не вылезали. На это отвечу Тебе всего одно: мы, а если точнее – я, в него даже не залезал, и именно это скорее, помимо прочего, Тебя и радует, как думаешь?
15 Глава:  В Рок-Клубе.
    В бесконечном потоке важных и радостных мелочей незаметно наступило лето 89-го. На грозящие вот-вот начаться выпускные школьные экзамены я не обращал никакого внимания, и стремительно уплывал всё дальше по бурному Руслу своей, и только своей Реки. Намечавшийся 7-ой по счёту фестиваль Ленинградского Рок-Клуба, понятно, не был оставлен без нашего интереса и внимания. На одном из весенних концертов мы узнали, что фестиваль пройдёт в самом Рок-Клубе, на Рубинштейна 13. Почти на всех сейшенах я видел регулярно одну черноволосую, с длинной косой, герлу, бойко и восторженно выражавшую своё одобрение происходившим на сцене. Она нас тоже знала, но, поскольку мы, в основном, «рубились» в самом центре событий, то есть в толпе, а она же всегда сидела в первых рядах, мы, до последовавших за этим событий, с ней напрямую не разговаривали, обмениваясь лишь взаимными молчаливыми знаками приветствия. Я знал, что зовут её Оля Слободская, и что она работает администраторшей в Рок-Клубе. В тот весенний вечер мы втроём (Балтика, Гриня, и я), наплясавшись вдоволь, и, увидев неподалёку её, приветливо нам улыбавшуюся, подошли, поздоровались, и, поимённо представившись, без ненужных предисловий открыто обрисовали ей наши мотивы насчёт грядущего состояться фестиваля. Я, как это нередко у меня в подобных случаях бывает, искренне, без малейшей иронии, и коротко «рубанул» (прямо высказал) ей про неземную любовь к Рок-н-роллу и отсутствие состязательных амбиций. Она, безмятежно и понимающе улыбнувшись, немного помолчала, и затем сказала, чтобы мы в назначенный ею день подъехали к ней на Рубинштейна, в Рок-Клуб, каждый с паспортом и двумя фотокарточками размером три на четыре сантиметра. У меня как раз были такие две, оставшиеся от военкомовского приписного удостоверения (свои «дела» из военкомата мы с Шепой просто унесли среди бела дня, и, разорвав на мелкие куски, сожгли, благодаря чему там обо мне на четыре года просто забыли).
    В обговоренный день мы в полном составе вошли в её небольшой, освещённый косыми лучами весеннего солнца, кабинет. Взяв у нас фотки, Оля переписала с паспортов наши данные, вернула нам обратно, и сказала, что на фестивале мы будем сидеть на сцене, и следить, чтобы «люд» на неё не вылезал, дабы не мешать музыкантам, и не побить аппаратуру. В графе «группа» на карточке аккредитации, выданной нам через несколько дней, было напечатано «Охрана». Я сказал тогда, что, по ходу, нашу команду в будущем, для прикола, так можно и назвать. Фестиваль намечалось провести в три дня, с утра и до позднего вечера. Димулька «косил» от армии, находясь в Скворцово-Степановской «дурке», Мартына, выпавшего из ситуации по уважительной причине, мы решили просто «вписать». Бланки аккредитации были мягкие, красно-серебряного цвета. Батя для надёжности подклеил снизу плотный слой из толстой бумаги. За пару дней до начала «великого сейшена» мы, по просьбе Слободской, подъехали в Клуб, чтобы перетащить необходимую фестивальную аппаратуру с нижнего этажа на сцену. Носили ввосьмером, и довольно долго: многочисленные, увесистые, неподъёмные колонки поднимали вчетвером каждую. Короче, упарились, но было весело. Параллельно с фестивалем начались и мои школьные экзамены, из всех которых (забегая немного вперёд в смысле истории про школу) я сдал только «историю» с оценкой «три» (восемь классов были мной окончены, кроме двух «четвёрок», со всеми «пятёрками»), и, получив пять «двоек», был «выпущен» с «волчьим билетом» – справкой о том, что мной «прослушан курс десяти классов средней школы», которую я, бесстрастно разорвав, тут же выбросил в мусоропровод. Но тогда, в первый день 7-го фестиваля родного ЛРК (Ленинградского Рок-Клуба), эти рядовые события ещё не произошли. На Рубинштейна, ближе к Пяти Углам, стоял квасной ларёк, у которого мы, ни секунды не колеблясь, позаимствовали «в вечное пользование» каждый по одной стеклянной поллитровой кружке, дабы постоянно иметь под рукой нужную тару. Взяв разномастного «дринча» (спиртного), зашли в один из «парадняков», забрались на второй этаж, и, рассевшись на широкой лестничной площадке, смешали, для прикола и новых ощущений, портвейн с пайвом в своих стыбренных кружках, и залпом «накатили». Затем тут же «добавили», и, немного перекурив, направились к Рок-Клубу. Поскольку там мы были и числились, как говорится, ещё и «на работе», волю своим уже поддатым чувствам мы не давали – просто ходили то там, то там, знакомясь со всеми и непринуждённо болтая. Мартына мы провели через второй, служебный, со двора, вход. Практически сразу я познакомился с «олдовым» рок-клубовским «пункером» (панком) Книзелем, и с его приятелем Скандалом. С первым, несмотря на то, что он был старше, а я был в «алисовской» майке (надо, скажу, Тебе знать «трепетную специфику взаимоотношений», а, если быть точнее, полнейшую неприязнь у панков к алисоманам), мы быстро подружились, обсуждая всякие насущные темы, и куря его бесфильтровые  кубинские «Лигейрос». Скандал же лишь беззлобно, но всё же едко, встречая нас с ним в коридоре, надо мной подшучивал, демонстрируя так, видимо, свою «олдовость». Мне было, в общем, по хрену на эти неявные его амбиции, и я просто снисходительно и сдержанно улыбался. Приятели же мои смотрели на Книзеля и Скандала, честно говоря, с опаской. Мартын, четырьмя месяцами раньше меня пришедший в «систему» (андеграунд: панки, хиппи, растаманы, и прочие неформалы), и считавшийся по временному факту «олдовее» (старше и поэтому круче), благоговел в стороне вместе с остальными, но, видимо, желая тоже «покорефаниться» (стать своим, подружиться) с Книзелем и Скандалом, держался к нам как было возможно ближе, то есть в четырёх-пяти метрах. Он почему-то подходил ко мне только тогда, когда Книзеля рядом не оказывалось. Меня это забавляло: я не понимал, почему одни пресмыкаются перед другими, в чём смысл этих глупых и бессмысленных «реверансов». Ведь все, я думал, равны перед Музыкой и Природой. «Дичь» какая-то, одним словом! Единственное место, где было реально «догнаться», не привлекая ненужного внимания, были гримёрки и «дабл» (туалет). Будучи по природе в меру скромными, мы, естественно, выбрали второе. Оля систематически пробегала мимо нас, мы же, сдержанно ей улыбаясь, периодически «осуществляли повышение градуса». Когда я мысленно возвращался к нюансам нашей новой ипостаси, и думал о том, что придётся как-то разбираться со своими однополчанами, когда те полезут «в бой», то есть на сцену, неизбежно приходила всего одна простая и ясная мысль: как-нибудь разберёмся. Ещё я был полон сжигающего изнутри желания «вписать» на фестиваль как можно больше своих «системных» людей. Я периодически выходил на оцепленную ментами узкую улицу, ища в толпе не попавших родные рожи, и, ухватив за руку кого-нибудь знакомого, а то порой, и двух, безапелляционно протаскивал внутрь, суя контролёрам свою новенькую «проходку», и неизменно говоря: «Эти – со мной!» Лимит, однако, подобных вылазок, я понимал, был не резиновым.
    Утром второго дня, когда «рубилась» группа «Токио», а мы сидели, как обычно, позёвывая, у колонок на сцене, вдруг случилось неожиданное: из-за кулисы на арену внезапно вышел мой батя, и, бережно подвинув вокалиста, немного наклонившись, и как бы извиняясь, подошёл ко мне. Присев на корточки, он тихо сказал, что я провалил письменный экзамен по алгебре, и, чтобы его пересдать, надо прямо сейчас ехать в школу – писать про это заявление. Ещё он добавил, что внизу ждёт мама. Не желая огорчать «принтов», и желая «расставить всё по местам», я шепнул пару слов друзьям, быстро встал, и вместе с отцом пошёл мимо ошарашенного вокалиста к закулисному выходу. Посредине знаменитого рок-клубовского двора стояла плачущая, растерянная мама. Я подошёл к ней, нежно обнял, и сказав, что всё будет хорошо, повёл её и батю к троллейбусам. Доехав до Юго-Запада и школы, мы быстро отыскали Ольгу Владимировну, нашу «училку» по математике, и параллельно «классную»; задали ей вопрос относительно возможности пересдачи проваленного мной по её предмету экзамена. Она ответила, что, поскольку я уже «завалил» подавляющее большинство остальных тестов, смысла писать эту «заяву» всё равно нет абсолютно никакого. Мы вышли на залитый летним Солнцем двор. Понимая, что произошло, мягко говоря, несовпадение ожиданий и жестокой реальности, я спокойно сказал маме, чтобы не переживала, и что жизнь состоит не только из карьеры с высшим образованием, но ещё из верности и любви между близкими, позволяющими каждому без препятствий, осознанно и самостоятельно выбирать свой путь. Обняв «принтов», я возвратился на место прежней «дислокации». Марафон Рока и «гульбон» неизбежно продолжились.
    Лимит же моих, с целью «вписки» не попавших на фестиваль знакомцев, альтруистских походов (как я и предполагал, что он когда-нибудь закончится) исчерпался в этот же день, когда я в четвёртый раз, уже бессильно вися на плечах двух «вписываемых», был бесцеремонно остановлен в дверях главного входа офицером МВД, который просто  снял с моей шеи «проходку», и вытолкал меня вместе с остальными в толпящуюся на воздухе массу людей. Пришлось через знакомое лицо вызывать изнутри Олю, которая, выйдя, как ни в чём не бывало, завела меня обратно. Запомнился выход «Гражданской Обороны»: под «Лёд Под Ногами Майора» зал, восторженно неистовствуя, танцевал и пел. Димулька, успевший ко второму дню выписаться из «кризы» (сумасшедшего дома), плясал и оттягивался рядом. Одна же просто сама атмосфера сейшена: полный битком зал, сцена, заставленная всякой музыкальной канителью, и подсвеченная прожекторами, создавали триумфальное и торжественное Настоящее, Которое не отступало и тогда даже, когда играла не совсем удачная команда. Словом, Волшебство всего происходившего как бы остановилось во Времени, в то же время неотвратимо в Нём пролетая. Я лично, как всегда, был готов Там остаться Навсегда, завороженно созерцая всё доступное, до самой последней Мелочи.
    Утро третьего дня началось с того, что мы со Слободской отправились в какой-то из рок-клубовских кабинетов, отданных на время фестиваля ментам – искать мою, бессовестно отобранную ими, «проходку». На месте оказалось, что таких же, как у меня, конфискованных, или утерянных аккредитационных карточек, там лежало штук шестьдесят. Оля скрупулёзно и несколько раз перебрала все, но моей нигде не было. Пришлось мне весь последний день находиться в здании практически безвылазно: не хотелось никому быть в тягость, и создавать ненужные «головняки» (обременительные ситуации). На мне, как я уже говорил, была чёрная майка с «алисовской» буквой «А», мною изготовленной, и нанесённой люминесцентной краской собственноручно. Утром выступала «Алиса», представляя новую программу. Чем дальше я слушал, тем яснее понимал, что «саунд» (звучание) материала значительно огрубел и упростился не в лучшую, увы, сторону, и это в сравнении с тем, что сами «темы» были весьма неплохими с точки зрения музыки и гармонии. Прежний саунд мне нравился, эта же программа, на мой взгляд, в смысле аранжировок и «подачи» (смысловой, стоящей за звуком, силы) была довольно, если не полностью, пустой и глупой, примерно до обратного – так, будто песни писал не Кинчев, а их принёс ему кто-то другой, чтобы «Алиса» их исполнила. Вот в таком ключе как-то так это и было спето. Красно-чёрные отыграли, и «люд» толпой рванул на их повторный выход, который намечался через час в недалеко от Рубинштейна расположенном, и уже хорошо известном Тебе, ДК «Пищевиков». Кинчев, обнимая какую-то герлу, топал рядом. Я ещё раз поймал себя на противоречивом ощущении: тот, чьи песни мне были по душе, не вызывал у меня почему-то никакого человеческого интереса, и я ничего не мог и не хотел с этим поделать. Но я шёл, пристально рассматривая это своё противоречие, пытаясь верно определить его природу. Книзель шёл по левую руку, задумчиво затягиваясь своим «Лигейросом». В малом зале «Пищевиков» я снова внимательно прослушал ту же программу. Всё было то же самое. Балтика, который до этого просто «тащился» от «Алисы», был тоже не в восторге, как и впечатлительный и ранимый Димулька. Но, как уже мной говорилось, мы не были повинными поклонниками сомнительных кумиров – скорее, вольными раздолбаями (в лексиконе есть более подходящее для этого описания слово!), а посему, «накатив» купленной на обратной дороге у Пяти Углов двадцатиградусной «Яблочной», побежали досматривать концовку последнего фестивального дня. Чем-то моя рожа не приглянулась местной рубинштейновской «гопоте», и, поскольку эта «шобла» (группа нечеловеческих «персонажей») ждала нас после завершения всего вечером на улице, мы, вволю и с оттягом наплясавшись в это время внутри, полные восторга и чувства Чего-то, Полностью Сбывшегося, ушли другим путём. Да, дорогой Зритель, для всех хорошим уж точно никогда не будешь, а как же по-другому?! Просто Будь Собой – Всегда, Везде, и При Любых Обстоятельствах, и Всё у Тебя Получится Так, Как, может быть, Ты и, мечтая, не предполагал! Лучше-то Этого ничего и Нет – для меня, и в Этом Мире, по крайней мере, Точно! 
    Через два года после описываемых событий в Гавани была организована выставка, посвящённая десятилетию Ленинградского Рок-Клуба. Мартын побывал на ней, и, приехав ко мне, сообщил, что на одном из стендов выставки в качестве экспоната лежит моя, отобранная тогда ментами и не найденная Слободской, «проходка». Меня горячо стали убеждать, чтобы я поехал в Гавань, и забрал столь ценный раритет. Однако я всегда мало уделял внимание, а, тем более, почёт чему-то ненадёжно-мимолётному и призрачному, типа этой вещицы и «всех», оттуда «истекающих»: «уважухи» так называемой «олдовости» (признания бывалым) и прочего, а посему просто, поржав над ситуацией и «единомышленниками», туда не поехал. Мне всего лишь были ценны хорошие эмоции и добрые воспоминания, которыми, как пообещал, я охотно, и должным, думаю, образом, делюсь с Тобой!
16 Глава:  Как Я Пить Бросал.
    Практически сразу после вышеупомянутого фестиваля я, взяв с собой Арканю, поехал в Советск. Сама сказочная, неповторимая вольная атмосфера всей Калининградской области, абсолютно лишённая «грузящей» (обременяющей своей непроходимой тупостью) «совковости» (примитивности угнетающего советского образа мышления), как бы приглашала со мной в гости всех тех, кому бы я захотел её показать и ею поделиться. Первый мой выбор пал на Ершова Аркадия, или Арканю – типичного в то время хайрастого хиппаря, увешенного цветными «фенечками» (различными декоративными сувенирами и шнурками из бисера или кожи), увлечённого пацифизмом (пассивным непротивлением войне), и желанием «подружить всех со всеми». Проверенный в различных смачных, как правило, приключениях (именно с ним мы шли по трассе Рига-Питер, возвращаясь с «Казюкаса»), он вполне подходил для этого, для него нового, прикольного путешествия.
    Приехав в Советск (он же в прошлом Тильзит, как я уже говорил) на поезде (тогда ещё были прямые до этого города рейсы), мы поднялись на второй этаж кирпичного, построенного немцами ещё до войны, дома номер 4 по Стрелковому переулку. Позвонили в 12-тую квартиру, где жили мои дедушка и бабушка. Они встретили нас, как и было у нас заведено, с радостью и гостеприимством. На улице стояла ужасная жара, и бабушка предложила нам ночевать на просторном, прохладном чердаке. Мы поставили там две раскладушки и тумбочку. Гитару я привёз с собой. Кстати, о гитаре. Учась в третьем классе, я поступил в музыкальную школу по специальности фортепиано, проучился три года, бросил, и в шестнадцать уже осознанно взял в руки гитару. Быстро, имея, видимо, природную к тому склонность, для нужного себе уровня, ею овладел, и к моменту описываемых событий уже был, в смысле гитары, душой как своей небольшой компании, так и прочих других сообществ, в которые мне периодически доводилось Волею Судеб попадать. И ещё: практически в любых обстоятельствах в своём тесном кругу друзей я оставался главным разливающим, то есть всегда «был на кране». Остальные «коллеги», к сожалению для них, не имели такой намётанной руки, и такого же глаза, и посему с треском прогонялись с этой сцены. Пьянел я тоже гораздо меньше их всех, и посему концовка каждой пьянки была до банальности обыденна и предсказуема: спокойно растащив своих бухих друганов по тёплым спальным углам, я, остававшись в гордом одиночестве, допивал последний «дринч», в  безмятежной задумчивости выкуривал последнюю дежурную сигарету, и, сполна пресыщенный неизбежной новизной впечатлений прошедшего вечера, так же спокойно «уплывал к Морфею».
    В двух минутах ходьбы от дома у вымощенной прусским булыжником дороги стояла автобусная остановка. Раз в день, утром, с местного пивзавода, где неплохо варили советское «Жигулёвское», на неё подъезжал трактор с прицепленной жёлтой бочкой свежайшего пайва – отменного, ещё раз скажу, качества. На следующий же, после нашего приезда, день мы с Арканей взяли две трёхлитровые стеклянные банки, и в известный всем ценителям «пенного» утренний час «подгребли» к заветной остановке. Надо просто было видеть эту живописную картину: человек тридцать-сорок, кто в рабочей спецовке, кто в штатском, переминаясь с ноги на ногу в нетерпении и предвкушении, с выжиданием смотрят в одну только сторону – на горизонт блестящей уже от едва выглянувшего Солнца старинной дороги. В непорочной утренней тишине вдруг слышится еле различимый тихий рокот трактора. Движение «в народе» пропорционально растёт. Наконец, вдали чётко нарисовывается синий силуэт, влачащего за собой драгоценную бочку. Обстановка на остановке заметно оживляется, и ощутимо веселеет. И вот, колымага – старенький, небольших размеров, трактор, неспешно подвозит свой груз, с достоинством развернувшись с ним на «пятаке», как с дамой пожилой танцор. Из кабинки выпрыгивает деловитый продавец, и наскоро, но всё же внимательно поздоровавшись с «народом», отцепляет бочку от тягача, и, коротко махнув «водиле», садится на своё законное место – «на кран». Какой-то упитанный, в наколках, мужик – местный, видимо, «авторитет», тут же взобрался (тут Время для меня снова пошло), подобно всаднику, на бочку, и, принимая от «своих» пустые банки, одну за другой стал подавать продавцу, которого звали Виталиком. Один мужичок суетливо протиснулся в толпе поближе к «авторитету», попробовал протянуть ему свою «трёхлитровку», и, получив взамен в рыло, заверещал: «Коля, это же я!» На это «авторитет» сверху, сверля его гневным взглядом, отрезал, рявкнув: «Да мне по х.., ты это, или не ты!» Но, что характерно, и было для народа обычным немаловажным условием и фактом – пива всегда хватало всем. Не прошло и пятнадцати минут, как мы спокойно «взяли» и пошли на противоположную от дороги сторону, в яблочный сад ЦБЗ (Целлюлозно-Бумажного Завода), где можно было, не привлекая лишнего внимания, на травке под деревьями, и в тишине, должным образом осуществить распитие. В карманах были только обильная мелочь, и две пачки бесфильтровой клайпедской «Астры». Не спешно и методично «залившись» на природе, а также с кайфом вдоволь посидев в райской обстановке ухоженного заводского сада, мы вернулись к вышеупомянутой автобусной остановке, где наскребли ещё на банку, и, взяв её с собой, принесли на наш чердак, намереваясь, ближе к вечеру, ею «догнаться». Поужинали с моими, и, пожелав им спокойной ночи, поднялись наверх. Закурив, я откупорил заветную «трёхлитровку», и пустил её, как это у нас водилось, по кругу, то бишь передал её сидевшему на корточках Аркане. Допили где-то две трети этой ёмкости, непринуждённо перебрасываясь незамысловатыми фразами вперемешку с обильными затяжками «Астрой». Вдруг на старенькой лестнице заскрипели чьи-то осторожные шаги. Кто-то, крадучись, подошёл к двери на наш чердак, и всё стихло. На полминуты повисла напряжённая «почему-то» тишина, и затем раздался испуганно-истерический крик моей бабушки: «Ах, они ещё и коноплю курят на моём чердаке! Всё, Лёшка, я пошла звонить отцу! Пусть приезжает, и сам с тобой разбирается!» И, вполголоса гневно причитая, она быстро ушла вниз. Откуда она была знакома с запахом плана, и с чего взяла, что мы его там курили, спрашивать у ней и что-то говорить об этом уже не имело никакого здравого смысла: надо было знать мою впечатлительную, легко поддававшуюся разнообразным фантазиям, но всё же очень добрую, бабушку, к тому же уже поделившуюся своими внезапными догадками по междугороднему телефону с моим батей, её то бишь сыном.
    Кстати, о бате. Уволившись в 87-м из армии майором ВВС, а, заодно по своей воле уйдя с треском из коммунистической партии, он весьма быстро проникся вольным духом русского андеграунда, и соответственно, во многом стал моим единомышленником, насколько это для него, бывшего политработника, было посильным и возможным. Он отпустил «хайры» (длинные волосы) и бороду, устроился токарем 4-го разряда на Кировский Завод, где вместо робы носил свой майорский мундир со споротыми лычками, читал диссидентскую и мистическую литературу, а также периодически ходил со мной на сейшены. Моё семнадцатилетие мы праздновали, с его подачи, легально у меня – с полным арсеналом «бухла», веселья, и курева. Вот, собственно, кто был для меня и тогда мой отец. Неудивительно поэтому, что его грядущий визит ожидался, как прикольный и, в самом хорошем смысле, весёлый. Батя, короче, был «свой», во всех смыслах. По тревожному звонку бабушки он приехал на первом же поезде. Единственное, чего он никогда не понимал, и считал противозаконным, было курение плана, и внутривенное употребление прочих веществ. Когда мы «дули» (курили «дурь») у меня на питерском флэту, то всегда выходили на площадку, дабы не смущать моего батю, нашего старшего товарища, всё ещё стойкого приверженца консервативных на это взглядов. После того, как бабушка донесла ему свой «посыл», батя был, в общем-то, во мне уверен (в смысле моей «плановой» непорочности) по причине знания моего мнения насчёт отношения к всяческой зависимости, наркотической то, или политической, неизбежно производящей должные пагубные последствия. Эти разговоры у нас с ним велись неоднократно. Он был отцом, я был сыном, однако я и он были ещё и людьми, которым порой было необходимо много чего насущного в этой жизни обсудить. Причину же своих, на первый взгляд, порой неадекватных и недальновидных поступков я, напротив, объяснял ему всегда прямо и внятно, и имел поэтому у бати весьма обширный и заслуженный «кредит доверия», невзирая ни на новые безбашенные поступки, ни на реакцию окружавших нас с ним добропорядочных сограждан. Однако, как сын и отец в двух ипостасях, он всё же должен был как-то отреагировать на бабушкин «сигнал», по крайней мере, это от него «ожидалось».
    А пока он решал, что сделать и как поступить, мы, взяв с Арканей и прочими друзьями по двору в местном продмаге «Белого Аиста», безмятежно и одержимо продолжали, избранным и доступным образом, «отдыхать» (хотя мне весьма не импонирует это, на первый взгляд, обычное словечко). Так что: подходит – кайфовать. Пару батлов этого «знатного портухана» я «затарил» (приберёг, спрятал) в дедушкином гараже, и, когда прочий «дринч» был «убран» (выпит), мы с Дюдёй, немного шатаясь и слегка петляя, подобно живым зомби, «выдвинулись» к моей «заначке». Внезапно перед заветным гаражом и нашими рожами «нарисовался» мой родитель. Он пригрозил Дюде физической расправой, и сказал мне дружелюбно: «Пойдём, сынок, домой, отдохнёшь на чердаке, там прохладно». На это я пьяно и задумчиво промямлил: «Там слишком высоко от земли». Арканя сразу попал у бати в опалу – видимо, из-за слишком отстранённого от реальной жизни выражения на смуглом пацифистском «фэйсе» (лице), ввиду чего был, видимо, заподозрен в покушении на мои, в смысле отношения к «запрещённым веществам», «непоколебимые моральные устои». Разубеждать батю в этом случае (в смысле предполагаемой вины Аркани) было, как я мгновенно и воочию убедился, бесполезно. Дав ему «прайсов» до эстонского Пярну, где проживала бабушка моего «системного» товарища, отец напористо предложил ему уезжать. Доехав до городского автовокзала, мы сердечно попрощались, я извинился перед другом за предвзятость к нему своего отца, на что Арканя искренне и белозубо улыбнулся, сказав мне что-то про предсказуемость такой реакции у простых несведущих обывателей на нестандартное мышление свободных хиппи.
    Придя домой, я увидел заботливые, сочувствующие, и участливо-осторожные взгляды своих родственников – такие, будто внезапно был приговорен каким-то неизлечимым недугом (например, проказой) к неизбежной страшной, печальной, и смертельной участи. Впоследствии мне неоднократно приходилось созерцать подобные людские гримасы. Да да, именно гримасы, никаких других, кроме ещё более акцентированных, идиоматических выражений нашего, столь «богатого и могучего», русского языка, с которым я всегда почтительно был на «ты», в данном клиническом случае, никогда нельзя было подобрать. Когда рабу внушают приятную для него, но иллюзорную на самом деле, мысль, что он – пуп Вселенной, и что за такими, как он, Её будущее, он вполне естественно начинает проповедовать свою потную истинку всем и вся, абсолютно и полностью уверенный в своей «вселенской» правоте. Прокол его лишь в одном: он ставит на силу доступного его зрению физического большинства, но никак не на правду, преподнося первое, собственно, как второе. И он готов давить на эту вкусную для него педальку многократно и до упора, списывая личные потери и ущерб окружающим на «неизбежные последствия войны», ведя её прежде всего, к своему прискорбию, всего лишь с самим собой. Да, мой Зритель, именно свои воображаемые, или реально существующие в других, ипостаси, он примеряет в качестве образов будущих врагов, с которыми намеревается яростно и с удовольствием бороться, имея столь вескую свою на то причину: ведь «все они – враги, грешники, еретики», и т.п., в зависимости от раскраски и цвета флага, под которым наш борец выступил в свой «праведный поход». Против Правды, как против Правды, он никогда не выйдет, ему нужно, чтобы Правда превратилась в неправду, то есть, в него самого, а уж с собой-то справиться ему труда, как прежде, вообще никакого не нужно и не составит, а в случае полного поражения не составит труда и заявить, что он – всего лишь простодушная жертва коварной идеологии, обманом затащившей его в свои злые сети. Удобно, не так ли? Вот и в тот прекрасный летний день я, мельком взглянув на озабоченные таким вот «горем» лица своих близких, увидал всё именно в свете вышеупомянутых мной по этому поводу рассуждений. Однако, будучи приученным решать свои вопросы короче, и с теми, кто в этих вопросах задействован, спрятав смешинку в углах губ, лишь весело поинтересовался насчет причины и повода такого заинтересованного собрания. Бабушка начала первой. Она сказала, что у бати в городе его бывший одноклассник работает главным наркологом. Затем вступил отец, мягко, но всё же твёрдо попросив меня вместе с ним посетить этого специалиста, добавив к тому же, что тот сам уже в курсе обозначенной ему отцом проблемы. Как я уже однажды Тебе говорил, мне всегда нравилось неизведанное, что можно было бы непосредственно опробовать в деле, и применить на практике. Я был, в хорошем смысле, как дневник путешественника, всегда открыт для новых захватывающих записей, тем более что главным героем и самим путешественником был не кто иной, как я сам. Охранять, подобно зверю, своё личное пространство, и одновременно быть рубахой-парнем – гремучая смесь, доложу Тебе! Но именно таким я всегда и был, сколько себя знаю и помню. А посему, просто и спокойно выслушав все эти логичные, и навевающие холод, доводы старших, заявил, что совсем не прочь нанести визит столь настойчиво рекомендованному мне наркологу.
    В эти гости мы с отцом на следующий же день, собственно говоря, не откладывая это дело в долгий ящик, и отправились – прямо к его школьному другу в диспансер. Тот нас уже ждал в своём рабочем кабинете. Суть его прочувственного монолога сводилась примерно к следующему: каждый «калдырь» (выпивоха) всегда сравнивает себя лишь с нижестоящими на алкогольной иерархической лестнице «коллегами», опрометчиво полагая, что до их уровня он-то точно никогда не опустится, скатываясь в то же самое время постепенно всё ниже и ниже. И, чем ниже он падает, тем пропорционально ниже меняется его, оценивающая себя с другими, планка. Таким образом, оказавшись даже на самом низком дне, он не перестаёт жить в своих сравнивающих иллюзиях – до тех, собственно, пор, «пока смерть не разлучит» его с ними. Печальный и бессмысленный финал. Я внимательно слушал врача, примеряя, как искренний и пытливый экспериментатор, всю эту ролевую модель к себе, одновременно же всматриваясь как можно беспристрастней внутрь, и, что интересно, совершенно не находя никакого подтверждения и сходства в образе мышления того умершего пьяницы, и непосредственно себя. Однако, никогда вслух не считая своё мнение «истиной в последней инстанции», а лишь рассматривая его внутри, как Нечто, к Чему Всегда Нужно Прислушаться и, Не Откладывая, Без Колебаний Последовать, я решил довести свой, «приближённый к боевым условиям», эксперимент до логической развязки, пообещав на прощание врачу, что обязательно применю его идею в своей жизни.
    Дома же я ничего, впоследствии обязывающего к неукоснительному выполнению опрометчивых обещаний, не сказал. Поделился лишь своими намерениями пойти зарабатывать деньги своими руками, например, на неподалёку проходившую стройку. Устроившись вскоре туда подсобным рабочим, я с удовольствием ранним утром вставал, выпивал чашку крепкого, с мелиссой, чая, завтракал, и, перекурив на лестничной площадке, уходил трудиться: мешать бетон, таскать всякие балки и строительный хлам. Чувствовал себя я прекрасно, и когда «коллеги», взяв бухла, радушно предлагали мне составить им компанию, так же радушно отказывался, объясняя это «отсутствием надлежащего места и времени». Во дворе же, наблюдая за неспешным передвижением разморенных летним Солнцем «бухариков» и просто обывателей, регулярно освежавшихся холодным, свежим, из бочки, пайвом, я просто и безмятежно ждал окончания своего практического опыта. Пресловутая тяга, так пышно описанная тем наркологическим «спецом», тихо и напрочь отсутствовала. Постепенно мне стало ясно: никому не станет лучше, если я признаю свой несуществующий алкоголизм, даже тем, кто так страстно меня в этом уверял. Про себя же я всегда имел одно главное и простое мнение: если поступать правильно, в согласии с Общими для всех, Настоящими Вселенскими Законами Жизни, которые каждый человек впитывает с молоком матери, а не «знает об этом понаслышке», то никто и никогда Тебя по праву не осудит. Скорее, наоборот: Тебя только похвалят, поставив прочим в надлежащий и неоспоримый Пример. А посему, спустя полтора месяца от начала моей опытной трезвости, я, взяв стандартный трёхлитровый сосуд и гитару, спокойно отправился туда, где чётко прорисовывался горизонт блестящей от едва выглянувшего Солнца, старинной булыжной дороги. А начинал ли я, Братцы? Вот в чём ответ!
17 Глава: Когда Всё Происходит Само Собой.
К концу лета Жизнь набрала Свой пламенный и неудержимый Ход; я ощущал Это очень ясно, постоянно (как это ни странно бы могло прозвучать) чётко видя и зная, Как, Когда, и Что хочу и могу сделать в Данный Момент, прямо сейчас. Эта моя уверенность была для меня вполне обоснованной: ведь я всегда внимательно, и максимально беспристрастно смотрел как вокруг, так и внутрь, подолгу размышляя об увиденном. В общем, единственное намерение моей жизни сводилось к следующей максиме: Чтоб Сделать Людям Навсегда Не По-Детски Хорошо, а нелюдям, Наоборот, Как Можно Хуже. Как лучше и быстрее этот замысел осуществить? Этой Теме я посвящал всё своё время и все свои силы. С самых ногтей, то бишь с младенчества я избрал один только способ действия: слушаться своего сердца. В процессе жизни этот приём полностью себя оправдал, и превратился в основной движущий навык. Спокойно и зряче продолжая ему следовать, я, ни капли в себе не сомневаясь, осуществлял все свои намерения. Жизнь, говорят, состоит из мелочей: так вот, именно в этих мелочах, даже, скажу, вплоть до мелочей всё происходило чётко и быстро, подобно работе Какого-то Механизма, и (другого определения не подобрать) само собой. Да да, мне совершенно не нужно было прилагать никаких усилий, дабы пособить этой своей Машине, скорее наоборот: я сам был Ей, в Самом Единственном и Прямом Смысле. Кто-то Беззвучно и Бойко Рассказывал мне разные Истории про То и про Это, и мне оставалось лишь одно: Просвещаться Больше, и Уноситься Дальше. Двери, например, домов, квартир, и разнообразных официальных учреждений гостеприимно распахивались так, будто меня там давно уже ждали. Порой люди, приверженцы кардинально противоположных мне убеждений, точно околдованные чем-то, чему они, по ходу, не в силах были противостоять, «мочили такие коры», то есть творили такие, не свойственные им, вещи, что оставалось только молча удивляться, и тихо обалдевать. Окружавшие меня, не особо даже далёкие люди, постоянно чувствовали, что, находясь рядом со мной, они всегда будут «в теме»: без денег – напьются и накурятся, на сейшн – стопудово впишутся, с кем надо – подружатся, похавают, перенайтуют (переночуют), и так далее. Ввиду всего вышеупомянутого неудивительно, что народ ко мне буквально тянуло. Где бы я ни находился, всегда присутствовало неотвязное впечатление, что я гуляю по своей родной, 14-метровой «юзовской» комнатушке, и волен творить всё, что мне угодно. К слову говоря: угодно мне было всегда творить только положительное и по-хорошему кайфовое (с моей, конечно, колокольни)! Например: радовать всех желающих светлыми песнями, оригинальными шутками, и различными прикольными историями с последующими размышлениями вслух. И что характерно: в любом из состояний, то бишь трезвом, накуренном, или пьяном я оставался неизбежным самим собой, идя там, где нужно было идти, и останавливаясь там, где нужно было останавливаться. Один раз, после совместного ночного «бухача» у меня на флэту, мы с Мартыном утром ехали на троллейбусе, подъезжая к Кировскому Заводу. Будучи всё ещё немного «под шафэ», и ощущая одновременно Всю Безразмерность и Бесконечность Внутренней и Окружавшей меня Не По-Детски Завораживавшей Простой и Кайфовой Жизни, я сказал, будто в пустоту: «Эх, вот если бы прожить всю жизнь молодым, и слегка пьяным!» Да, Дорогой мой Друг, подчас Самое Сокровенное и Истинное Настоящее Нельзя выразить никакими словами или эпитетами. Можно плясать, петь, или просто молчать, безмятежно глядя вокруг или в одну точку, например, в танцующее пламя ночного костра. Это всё оттого, Что Всё у Тебя Уже Внутри, и Больше, Чем Это, Ничего Нет, и Не Нужно, а все имеющиеся слова (пусть даже красивые и правильные) предназначены, скажем так, для каких-то других целей, и Здесь просто неуклюжи, смешны, и излишни. Ими можно назвать лишь то, чего на самом деле нет, и не назвать то, что давно существует, и есть. Парадокс как будто, но только не для меня. Тогдашние многочисленные «умники», перечитавшие, как им казалось, массу поучительных книжек, растерянно разинув рты, и беспомощно хлопая такими же широко раскрытыми глазами, в немом и обречённом бессилии лишь скрежетали зубами и неистово жаждали реванша. Некоторые из них и теперь его ждут, многие из них Уже Там, в Мир рождаются многочисленные, новые их клоны, и в точности, как под копирку, повторяют стрёмную и жалкую дорогу своих предшественников. Они все как будто с другой планеты, из другого мира, не из моего Мира, поэтому им Здесь так неуютно, несмотря на все, доступные их рукам, материальные блага. Они как бы живут в гостях, в долг, одержимо экономя, или, наоборот, тратя, и сознавая, что долги придётся когда-нибудь отдавать. Снизойти до понимания такого убогого «кредо» я, честно говоря, просто не в силах. Скорее всего, в этом клиническом случае речь идёт о неизлечимой чувственной наркомании: человек (точнее – то, что от него осталось: голова, два уха, и туловище), будучи в отношении познания и исполнения человеческих норм глупым и ленивым, к сожалению для него, довольствуется тем, что осталось ему взамен – противоестественными чувствами, получаемыми от, соответственно, противоестественных действий, и совершенно неважно, что сам он при этом считает и называет их, скорее всего, благими и естественными. А, поскольку он сам выбрал этот, напрочь лишённый всяких добрых определений и слов, путь, то ему только и остаётся, что называть его таким, каким он никогда не был, не является теперь, и просто никогда не будет. Страна красивых и пустых слов – уютная, на первый взгляд, вотчина таких «нариков». Кто же они? Да абсолютно все лгуны, лицемеры, и прочие злыдни. Природа их мышления одинакова, и в их (только лишь видимом) разнообразии они, по своей сути, как клоны, полностью идентичны. Положительные же Чувства всегда достаются обычным, нормальным, хорошим Людям, знающим Ценность Бесценного. Всё просто и логично. Вот такое примерно чувство я и испытал в том рогатом троллейбусе. Постоянная новизна, казалось бы, стандартных процессов и событий, раскрашивала всё в свои неповторимые и волшебные цвета, никогда не давая мне ни соскучиться, ни даже просто хоть на миг остановиться. В то же самое время я проводил немало часов в наблюдениях за интересовавшими меня вещами, и размышлениях по этому поводу. Над тем, что в реальности нельзя прямо использовать и применить, я, впрочем, никогда не думал, считая это пустой и вредной тратой драгоценного, отпущенного Провидением, времени. В самом хорошем смысле я иногда напоминал себе пылинку в чистом поле, полностью доверившуюся тёплому и свежему весеннему Ветру. С Ним мне всё дурное было по барабану, а Всё Настоящее и Светлое очень интересно и всегда близко. Когда ничего как будто не происходило, я спокойно и терпеливо оставался там, где был, не прибегая вообще ни каким действиям, и чувствуя, что Ветер всегда рядом, и знает, когда мне лучше отправиться в дорогу. И Он снова уносил меня, бережно доставляя всё дальше и дальше по только Ему известной Дороге моей светлой и счастливой Судьбы. Ничего, собственно говоря, видимо вселенского, типа всяких массовых спасений людей, и прочих масштабных дел, я и близко не совершал, однако уже имел нечто такое в намерении, озвучив один раз это одному попу примерно так: «Сначала я должен спасти, подняв из дерьма, моих Братьев, а уж потом мы с тобой о Боге поговорим». «Братья» при этом разговоре непосредственно присутствовали: во время одного из наших «гульбонов» в центре мы все, распив доброе количество пайва на любимой крыше, поклялись друг другу в честной и верной дружбе, и «побратались» в знак этого кровью, сделав себе на руках «мойкой» (бритвой) по небольшому надрезу. Короче, если отдавать предпочтение, выбирая из глобального спасения человечества, и непосредственно из близкого и личного, то я всегда первому предпочитал второе, руководствуясь прежде всего именно той высшей любовью к близким, какой, как мне уже тогда некоторые «нестойкие персонажи» пытались внушить, мне, якобы, не хватало. С моей же стороны всё было до банальности просто: я адресовал всегда своё доброе отношение лишь тем, кто дышал со мной Тем же Воздухом, то есть думал и жил Так Же, как я, или, как минимум, находился на пути к Этому. Прочие «человекоподобные» вызывали у меня абсолютную неприязнь, и это, я понимал, вообще не имело ничего общего ни с юношеским максимализмом, ни с какими-либо прочими нравственно-ущербными отклонениями. Другими словами, я был готов обнять весь Мир, но без присутствия в Нём каких-либо злодеев. Всепрощение – это было и есть не для меня. Простить того, кто остаётся такой же гнилой субстанцией – значит, на мой взгляд, согласиться с его взглядом на Жизнь, или, проще говоря, Эту Жизнь вместе с ним возненавидеть. Разумеется, у меня и у тех, кто со мной, в реальности превалируют абсолютно противоположные моральные принципы – поэтому, собственно говоря, для злодеев мы – уроды и «всё такое», и эти «лестные эпитеты» в наш адрес есть не что иное, как, с одной стороны, их злобный вопль бессилья, как проигравших в споре за своё право на Жизнь, для нас же, с другой, в том же смысле – как открытое признание на Эту Жизнь нашего права. И Это Право я продолжал отстаивать дальше, швыряя, будто в пустоту, своё доброе отношение к простым и чистым Душой Людям, Многих из Которых тогда я лично так и не встретил, всегда, однако, по своему обыкновению, думая: если швыряю, значит, Где-то Они Есть. И, как впоследствии оказалось, Это было в точности именно Так, и вышло как-то само собой.
18 Глава: Свой Взгляд На Рок-н-Ролл.
Приехав в конце лета из Тильзита в родной Питер, я тут же мгновенно окунулся в по-хорошему привычный круговорот сейшенов и новых кайфовых приключений. На пороге осени, например, мы дружно рванули в Череповец, где намечался двухдневный Фестиваль Монстров Рока, с участием русских хард-энд-хэви команд, типа «Мастер», «Чёрный Кофе», и ещё нескольких других, среди которых планировался и сет «Алисы». Поехать в неизведанное – это нам очень, и как нельзя лучше, подходило. Собрав весь имевшийся «прайс», мы купили железнодорожные билеты на Финбане, и незамедлительно выехали вечерним поездом в Череповец. Поскольку там месте нам предстояло провести не один день, я уже в Питере начал подумывать, что было бы неплохо покорефаниться с кем-либо из местных, дабы был «хавчик» и «найт», а, еще лучше, «дринч» (еда, ночёвка, бухло). Приехав же утром в этот славный городишко, мы быстро поняли, что это место во всей своей красивой простоте и безмятежности вполне гостеприимно, и широко для нас открыто. Запустив в лёгкие местного городского воздуха, мы практически тут же, не медля, пошли покупать сам знаешь, что. Однако водка тогда продавалась исключительно по талонам, и, в связи с этим, нам пришлось их прикупить у бойких тамошних, стоявших у «винника», бабулек. Решив эту небольшую проблему, мы обильно «затарились» «Московской Особой», и направились к уже присмотренному на первое время светлому чердаку. Тут Арканя внезапно внёс к рассмотрению одно рациональное предложение: распить всё по-ковбойски, то бишь смешать водку с местным коровьим молоком. Новизна этой идеи всем понравилась, и мы, прикупив ещё и несколько батлов магазинного «млека», расселись на этой своей мансарде, и, не откладывая, всё это в себя влили, в перерывах обильно затягиваясь елецким «Беломором». Пили «через тягу» (это когда делаешь затяжку, и быстро, пока не вышел дым, выпиваешь налитое тебе бухалово). На горизонте, между тем, уже вовсю маячило время вписки на сейшн, ради которого мы, собственно, и приехали. Как это у нас обычно в таких случаях водилось, мы, «накатив на посошок», ни капли не сомневаясь и не откладывая, двинули к месту назначения. Этим местом был, огороженный бетонным забором, городской стадион, к тому времени уже оцепленный местными ментами. Найдя подходящее для прорыва место, и улучив подходящий момент, мы, весело матерясь, скопом кинулись на «череповецкую стену», и, перемахнув её, улюлюкая, пулей рванули в собравшуюся уже перед сценой пёструю толпу, полностью пренебрегая кричавшими нам вслед раздосадованными блюстителями порядка. Ну, а дальше всё было по плану: музыка, восторг, общение. К слову говоря, хард-энд-хэви – не моя музыка, но отрицательных эмоций мне лично она не доставляет, в отличии от большинства поп-музыки, как тогдашней, так и, тем более, теперешней. А посему мы просто слушали, знакомились с народом, и часто курили. Уже под вечер, когда мы с Мартыном, бродя в толпе, громогласно, перекрикивая тяжёлые гитарные риффы, весело друг с другом переговаривались, наше внимание привлекла кучка герлух, как мне показалось, с провинциально-наивной непорочностью наблюдавших за, видимо, совсем не свойственной укладу их обыденной жизни, окружающей их обстановкой. Беззаботно спросив о чём-то одну из них, я получил внятный и такой же простой ответ, и понял, что, возможно, знакомство, с целью задуманной вписки, стоит продолжить, и должным образом укрепить. Чтобы Ты понял, в каком смысле «должным образом», скажу следующее: в нашем кругу были, конечно же, «любвеобильные персонажи», типа Балтики, болтавшегося неподалёку, и Димульки, «задвигавшего» каждой новой своей герле про нечто запредельное и красивое, в плане, то бишь, пылких и долговременных, серьёзных отношений. Я же, когда знал, что ничего такого вечного предложить не намерен, никогда не подавал герле и повода про себя это думать, и ухаживать не пытался вовсе, оставаясь галантно и почтительно на известном расстоянии. Исключение, впрочем, составляли лишь чистоплотные и не претендовавшие на кабалу взаимных уз, девахи, охотно шедшие на непосредственный контакт. В случае же с череповецкими девчонками я прекрасно сознавал, что примерно понятые мной нравы этого городка делают лично для меня непозволительными любые отношения ближе вытянутой руки, несмотря на то, что сами девушки были открытыми и приветливыми. Эту-то их особенность я с не меньшей ответной простотой и направил в нужное нам с «братьями» русло: сообщил им, что мы приехали на фестиваль из Питера, и мягко затем спросил, не знают ли они, у кого бы нам можно было «перенайтовать». Одна девушка, после их совместного, двухминутного совещания, улыбнувшись нам, сказала, что её «принты» сейчас на даче, и что в ближайшее время их общий флэт пуст. Затем она быстро добавила, что, если мы не против, её квартира вместит на время нашего пребывания в городе всю нашу компанию (перед этим я поведал ей о том, что нас пятеро). Таким образом, вопрос со впиской решился быстро, и, главное, сам собой, то есть естественно и верно, что, собственно, мной, как обычно, и ожидалось. После завершения сейшена первого дня, мы всей толпой отправились на девчоночий флэт, где, наскоро пожрав, разошлись по комнатам спать, всё ещё разгорячённые ушедшим, насыщенным многообразными радостными впечатлениями, днём. 
На следующий день, в перерыве между выступлениями фестивальных команд, всем дружно захотелось пайва. Найдя подходящее здание, у которого толпилась, ожидая окончания обеденного перерыва, характерная (в смысле прикидов и фэйсов) очередь, мы встали неподалёку, и, когда, наконец, двери заведения отворились, зашли в них вместе с остальными. Внутри было чисто и приятно прохладно, однако повсюду почему-то стояли столы, за которые все стали рассаживаться. Мы тоже, будучи в лёгком недоумении, присели за один. Подошёл официант, и спросил, сколько пива нам принести. Я сказал, примерно прикинув по деньгам, что, для начала, шесть литров. Он внезапно поинтересовался про какую-то жареную курицу: сколько штук её, мол, мы закажем. Чувствуя неладное, я осведомился у него, почём эта птица здесь стоит, и, когда тот быстро назвал цифру, быстро посчитал всё в уме, и сказал ему: «Неси шесть литров и две куры». Отказаться от этой незамысловатой, но совершенно лишней, с точки зрения цены, закуски, было, по обычаю заведения, увы, невозможно. Когда халдей удалился, я попросил «братьев» отдать мне абсолютно весь прайс, до последнего цента. Когда все деньги были собраны и сосчитаны, я тихо, но безапелляционно промолвил: «Господа, двое из нас обратно в Питер поедут без билетов». Пришёл «человек» с тремя кувшинами и двумя тарелками, и мы стали всё это уплетать, тихо, но без особой горячности, подшучивая над самим заведением, и космосом местных расценок. Когда же пришло время рассчитаться за оказанные нам услуги, и этот парень в жилете с «киской» вопросительно застыл у стола, я, медленно пересчитав нужную сумму, размашисто и смачно, подобно ответственному, высокопоставленному государственному деятелю, вручающему новенький партбилет молодому сопливому беспартийцу-салаге, торжественно, с известной долей здорового сарказма, собственно говоря, так её ему и вручил. Мартын потом этот мой жест в различных случаях многократно, пытаясь хоть как-то повторить, демонстрировал мне, неизменно гомерически хохоча. Обменявшись «рингами» (номерами телефонов) с так хорошо принявшими нас, гостеприимными череповецкими герлами, мы, вдоволь «оттянувшись», скорее, от самой, окружавшей нас, восторженной и вдохновляющей обстановки, и наобщавшись с изрядным количеством знакомых и совершенно незнакомых нам музыкантов (которые почему-то решили, что мы тоже где-то играем, и приняли нас за своих), сели в питерский поезд. Я и Мартын взяли на себя почётные роли «зайцев», и, когда Балтика, Димулька, и Арканя уселись в своей законной «плацкарте», устроились в одном из свободных «купе» соседнего вагона, где благополучно затусовались, по-детски блаженно «вырубившись», и укутавшись в казённые одеяла, без эксцессов доехав до самого Питера,. Вот так мы освоили, в некотором смысле, череповецкую землю, вполне предполагая, что эта поездка была в тот край не последней (что, собственно, вскорости и подтвердилось).
Затем, уже в самом Ленинграде, а именно, в ЦПКиО (Центральном Парке Культуры и Отдыха), начался рок-фестиваль, организованный при посредстве местного журнала «Аврора». Скажу, вкратце это действо описывая, например, следующее: повсюду и вокруг, на сентябрьской мягкой траве парка сидели радостные группки людей, раскуривавших и распивавших под тёплым питерским осенним Солнышком. Опять было много кайфовых команд, весёлого народа, и добротного дринча. Вскорости на одной из страниц «Авроры» появилась фотка с сейшена «НАТЕ!», где в первой шеренге у сцены был ясно пропечатан мой фэйс. Ведь, если Ты не знаешь, на рок-концертах у сцены никогда нет сидячих мест, а, если таковые, по недосмотру хозяев площадки, перед сейшеном всё же не убрали, то, скорее всего, им вскорости могут неотложно понадобиться новые кресла, или, в лучшем случае, специалисты по ремонту мебели, и всё это, конечно ( и чего они не принимают во внимание), ввиду, как Ты, думаю, понял, специфики самой музыки, порождающей, прежде всего, радость и, порой ломающий всё на своём пути, огненный танец. На второй день этого мероприятия мы, узнав, что в Рок-Клубе параллельно намечается сейшн «Аукцыона», решили сходить сначала на него, а потом, если станется время, заехать и в ЦПКиО. Собравшись вчетвером (с жившми неподалёку Балтикой, Шепой, и Петрухой) у меня на дома ЮЗе, мы дружно «накатили», и, беззлобно и радостно перебрасываясь взаимными приколами, рванули через проходной парадняк, спеша на остановку троллейбуса, курсировавшего до Кировского Завода. Внезапно на бегу я оступился, подвернув правую ногу, но в этой весёлой, спешной суматохе никакой боли поначалу не ощутил. Однако, когда мы уже доехали до центра, и, подойдя почти вплотную к Рок-Клубу, уселись на расположенном неподалёку удобном чердаке, чтобы неотвратимо «догнаться», боль в ноге постепенно стала давать о себе знать. Но что была мне эта мелочь! Дохромав до хорошо уже известного и близкого сердцу рок-клубовского дворика, и затем служебного входа, мы по-хозяйски преспокойно и пьяно ввалились в «родные пенаты». Большинство находившихся там рож были нам знакомы, и рады нас видеть, включая уже известных Тебе Книзеля и Слободской. Двери гримёрок практически не закрывались, и понятия «звезда» и «зритель» здесь не работали: такое в воздухе витало впечатление, будто все были, как одна семья. Внезапно в одной из дверей появилась голова Гаркуши (шоумена «Аукцыона»), который, увидев нас, тут же призывно замахал нам рукой, приглашая зайти, и распить с ним портвейна. Мне, честно говоря, было уже «нормально», однако отказываться было и остаётся не в моих правилах. А посему мы дружно «закатились» внутрь гримёрки, и сели на стоявшие у стены, незамысловатые стулья. Какие-то, как мне мгновенно стало ясно, стрёмные гопнические «лица» уже откупоривали батлы креплёного «Ркацители». Увидев нас, один из «них» быстро спросил Гаркушу: «Олег, а это кто?» Получив же от него ёмкий и смачный ответ, типа «это – мои друзья, я их пригласил, давай сюда батл, или что, не хочешь, чтобы они с нами пили?», тут же испуганно и торопливо залопотал: «Нет нет, Олег, ты нас не так понял, просто … (ну, и дальше всякая никчёмная ахинея). Я невозмутимо отпил прямо «из ствола», и передал его Балтике. Батлов было пять штук, нас же всех было восемь. Короче говоря, «добавка» оказалась, мягко выражаясь, ощутимой. Однако у нас всё ещё было предостаточно Времени, чтобы сполна вкусить радость Невысказанного, и что-нибудь обсудить со своими новыми собеседниками. Я, например, вспомнил что в популярном кинофильме «Взломщик» были показаны кадры о самом Рок-Клубе и околоклубной тусовке, и спросил Гаркушу, как этот фильм снимался. Тот охотно «приколол», что, когда к ним пришёл режиссёр, и сказал, что хочет всех их снять в той не наигранной, обычной обстановке, в которой они постоянно привыкли проводить своё время, ему просто ответили: «Неси столько-то водки, и снимай, сколько влезет». Он просьбу исполнил – ну, и, соответственно, снял. Олег долго рассказывал о том, о другом, я всё спрашивал, слушал, уточнял, и снова слушал. Постепенно время подошло к самому концерту. Мы дружески попрощались с «аукцыонщиками», и, как на воздушной подушке, выплыли в коридор. Скажу прямо, лично мне было уже не до сейшена: несмотря на надёжный природный «автопилот», меня шатало из стороны в сторону, и всё, чего я неимоверно желал, было трезвое намерение переждать где-нибудь эту качку. Говорят, надо в таких случаях просто сунуть два пальца в рот и так далее, но на это я никогда не шёл из принципа, всегда «дорожа продуктом». Парни, кроме Балтики, не раз «пропускавшего» свою очередь, тоже изрядно были под градусом. В итоге я и Балтика, выйдя «на оперативный простор», сели в рейсовый «Икарус», и поехали в направлении ЛДМ (Ленинградского Дворца Молодёжи), кружа по узким питерским улочкам. Пока мы ехали, я пережил немало, скажу так, экстремальных ощущений, начиная от классического, заставляющего замирать и ёкать сердце, вращения центрифуги, и заканчивая какими-то жуткими сюрреалистическими снами. В итоге занесло нас аж на «Комендан» (Комендантский), в тьму таракань новостроек, где жила одна наша общая с ним знакомая. Сквозь пелену алкогольного тумана помню только, что там все сидели за большим сервированным столом, в подавляющем большинстве (кроме нас двоих), «цивилы» (не «врубающиеся» обыватели), и эти самые цивилы смотрели на меня довольно враждебно, чем, впрочем, меня ничуть не удивили, и не расстроили. Скорее, наоборот, они слились заподлицо с дурманом, весьма хищно и настойчиво шатавшим новенький лакированный паркет под моими ногами. В процессе всего про свою ногу я просто забыл. Утром мы с Балтухой, который на время превратился для меня в живой костыль, поехали на свой родной ЮЗ, в «травму». Там мне сделали снимок, и, констатировав за этим только сильный вывих, наложили гипс, который, десять дней спустя, когда нога стала невыносимо дико чесаться, я просто снял, срезав волосья «мойкой».
После этого приключения, через малое время наметилось два сейшена группы «Кино» в СКК, проходившие сразу, в один день. В том же «юзовском составе» (я, Пертуха, и Шепа, без выпавшего из ситуации Балтики), за час до начала первого сета мы подвалили к кассам комплекса, чтобы понять, как действовать дальше. Вообще-то, это была одна из самых лёгких, в плане вписки, питерских концертных площадок. Механизм бесплатного проникновения был следующий: на ребре  нижней «шайбы» здания были приварены выпуклые буквы – Спортивно-Концертный Комплекс им. В.И. Ленина. Обычно мы приходили к СКК где-то за полтора часа до начала намечающегося концерта, когда не было ещё ни ментов, ни других посторонних лиц. Брали одно из повсюду стоявших, жёлтых ограждений, и, как лестницу, приставляли к первой на надписи букве С, зацепившись за которую, залезали на нижнюю круглую плоскость (шайбу) комплекса. Затем по отвесной пожарной лестнице поднимались на плоскую, такую же круглую крышу, и, зайдя в незакрытый дверной проём, по арматурным лесенкам спускались как можно ниже. Этим «как можно ниже» было большое цифровое табло, за которым была расположена небольшая площадка, на которой стояла, покрытая пылью, небольшая школьная парта, и к ней в придачу несколько стульев из того же арсенала. Методично, никуда абсолютно не спеша, распив и раскурив всё содержимое, мы, порой даже перебрасываясь в «дурака», спокойно ждали, пока в зал не начнут запускать народ, и, дождавшись, просто спускались с 12-метровой высоты по толстым, как парус пиратского фрегата, бархатным багровым шторам, тут же смешавшись со снующими внизу зрителями. Так мы это делали раз семь. В день же Цойского сейшена такая вписка не планировалась, и мы, импровизируя, просто подошли вплотную к площади перед СКК, буквально кишившей людьми и бдительными милиционерами, фланировавшими в толпе, и расставленными по окружности комплекса. То тут, то там раздавались призывные голоса спекулянтов, скупивших, как обычно, в кассах все билеты, и продававших их по новой привлекательной цене. Одного из таких предпринимателей я и позвал, показав ему жестом, что намерен, якобы, у него парочку приобрести. Когда же он, отойдя подальше от стоявших в толпе ментов, подошёл к нам, я тихим и леденящим голосом безапелляционно поставил его перед неопровержимым фактом, что его билеты – уже не его, и, пригрозив немедленной злой физической расправой в нецензурной форме, вынудил его добровольно их отдать мне в руки. На прощание я посоветовал этому парню заняться в жизни чем-то более достойным и важным. Мы спокойно устремились на Цоя, раздавая по дороге приглянувшимся нам герлам и пацанам свежие быилеты. Себе мы, впрочем, оставили три последних, и после окончания первого концерта, перекурив на улице, не откладывая, пошли на второй, так как делать ничего в тот день больше не планировали. Цой был, как Цой – неподвижный и монотонный, обычная программа Цоя. Народу, впрочем, нравилось.
Как-то раз в разговоре речь зашла о настольном теннисе. Мартын, оживившись, тут же предложил мне пари из трёх партий, на «сабонис» Пшеничной водки (0,75 литра, самая высокая бутылка, ласково названная в народе так по фамилии известного литовского баскетболиста). Снисходительно ухмыльнувшись, я немедленно принял этот дерзкий вызов. Решили сыграть, опять-таки, в СКК, где мне незадолго до этого, во время очередной вписки, попались на глаза расставленные на втором, недоступном для зрителей, этаже, отличные шведские теннисные столы. В один из вечеров мы всех компанией («братья» хотели посмотреть, чья возьмёт) подъехали к ярко освещённому всеми огнями СКК. Судя по многочисленному толковищу, и обильному количеству ментов, мне сразу стало ясно: замышляется какой-то сейшн. Я спросил об этом у какого-то парня, и тот ответил, что все пришли на известную поп-группу «Мираж». В наши планы «Мираж», конечно же, никак не входил, но, бесспорно, входил задуманный теннис. Через крышу лезть было поздно, покупать же билеты, естественно, никто не собирался. Оставалось только «идти в лобовую»: смешавшись с толпой законных обладателей контрамарок, незаметно просочиться через один из нескольких входов в комплекс. Что ж, ещё и ещё раз я созерцал одну и ту же картину: обычно бдительные менты, и строгие въедливые бабульки в нужный миг как-то некстати отвлекались на что-то другое, не оставляя нам иного выбора, как только благополучно вписаться, что мы, собственно, не оглядываясь, и исполнили. Собравшись без потерь в холле, мы стремглав рванули на второй этаж, где я быстро (мне хватило двух партий) «разделал» ещё так недавно сомневавшегося во мне своего соперника. Проиграв «сабонис», он, скрепя и скрипя, вынужденно-торжественно вручил мне сей, честно заслуженный, трофей, и мы тут же его распили.
Затем, в разгаре той же, наполненной впечатлениями, питерской осени, я устроился слесарем-механосборщиком 2-го разряда (на «корку» я сдал ещё в школе) на завод «Равенство», расположенный на Нарвской Заставе. Работа была сдельная (сколько сделал, столько получил). Параллельно с «началом честной трудовой жизни» начались и первые репетиции (репы) нашей группы, называвшейся тогда «Охрана», в честь той надписи на рок-клубовской фестивальной проходке. Балтика пошёл в Народный Университет на улице Красной Конницы – учиться «стучать по кухне» (играть на барабанах). Кирюха, мой дворовый приятель, недавно влившийся в наш коллектив, встал на соло-гитару («солягу»), Гриня брал уроки бас-гитары («басухи») в своей «путяге» (ПТУ) у некоего Яныча, Димулька писал тексты, я сочинял музыку, аранжировки, и играл на ритм-гитаре («ритме»). Первые «репы» проходили у Димульки в коммуналке на «Московской». Мы включали «на рек» (на запись) его, с встроенным микрофоном, двухкассетный «Самсунг», и сначала просто импровизировали. Понравившиеся заготовки, прослушав, запоминали и заучивали, играя повторно, и добавляя в общую палитру недостающие штрихи. Выходило неплохо. Когда Димулька сказал, что в вышеупомянутом мной Университете учат, помимо прочих специальностей, и вокалу, я, имевший прочное и неудержимое намерение «сотворить всё по самой высшей категории», предложил ему попробовать прослушивание у «преподов» этого учреждения, дабы, может быть, внести соответствующие коррективы в свой и его способ пения, с целью, конечно, теоретически, его улучшения. «К тому же» – добавил я Димульке, – «тебе всё равно нужно ставить голос, чтобы не блеять, подобно Гребенщикову (главному Димулькиному кумиру)!». Поблеять Димулька любил, особенно когда «закладывал за воротник», и душа, так сказать, просила праздника, приводя лично меня в лёгкое грогги. Мартын, в плане слуха и голоса, был, конечно, ещё хуже: когда он брал гитару, на которой почти совсем не умел играть, и при этом что-то пел (если это можно было таким хорошим словом назвать), присутствовавшие при этом люди терпеливо, и, по возможности, тактично, насколько это было им доступным, ждали, когда он, наконец-то, ёлы-палы, закончит. Когда же он спрашивал, требовательно заглядывая всем в глаза: ну как, мол, и мы ему в ответ как можно тактичнее и мягче, но в то же самое время прямее говорили, что, собственно, никак, что для того, чтобы было что-то, нужно учиться прилежнее, и практиковать это чаще, Мартын в ответ лишь обиженно краснел и злился. Много раз и я ему лично, один на один, чтоб не смущать этого чересчур восприимчивого паренька, рассказывал, как брать аккорды и петь, постоянно понуждая его к безостановочному прогрессу, но он, увы, ограничивался только неким подобием самого процесса, его лишь видимостью, норовя больше снискать в наших глазах восхищение своими действиями, чем осуществлять непосредственно сами действия. Звали Мартына по советскому паспорту Даня Ляпин, и ничего доброго и прогрессивного в себя он не допускал, стремясь только лишь к призрачной эпатажной «крутизне», но отнюдь не к зрелости настоящего, живого во всех смыслах, «системного» человека. Как-то, в минуту пьяного откровения, он рассказал, что в школе над ним все глумились, и за человека его не считали. Но вот, он вырос, и, как я понял из его слов, хочет отомстить своим тогдашним гонителям в лице, по ходу, всех остальных. Ни хрена себе, подумал я в тот момент, и с тех пор уже смотрел на своего «кровного брата» другими, настороженными глазами, всегда готовый быстро и вовремя дать этому существу немедленный и неумолимый отпор. Даня настойчиво просил меня допустить его к «ритму», чтоб я просто пел в микрофон, но я говорил в ответ лишь одно: «Научись, и будешь играть». Мартын снова дико обижался, мне же было на это, в силу понимания его «логики», глубоко начхать. Между тем, в один из вечеров, Димулька и я зашли в Народный Университет, и, отыскав комнату вокала, смело вошли внутрь. В небольшом, искусственного света, помещении стоял одинокий рояль, и сидели два каких-то мужика, один из которых был одет в чёрный, под цвет инструмента, фрак с такой же «киской». На наши слова по поводу того, что мы хотим научиться хорошо и правильно петь, один из них попросил нас для начала спеть какую-нибудь песню под гитару, которую я, предусмотрительно прихватив из дома, держал в руках. Мы присели на стулья, я взял вводный аккорд, и в зал полилась вольная и распевная песня про современный рок-н-ролл. Когда мы допели последние слова, и гитара умолкла, мужик без фрака, видимо, преподаватель, скептически ухмыльнувшись, снисходительно посетовал на предмет того, что нам обоим нужно ставить голос. В ответ я попросил его показать наглядный пример настоящего вокала. Тот приглашающе кивнул своему, одетому во фрак, коллеге, и обладатель «киски», размашисто её поправив, и откинув в стороны фалды своего одеяния, сел за рояль. Зазвучала мелодия, и тут внезапно он взвыл таким смешным, неестественным, и прямым, как оглобля, голосом, что я, еле сдерживая спазм неудержимого гомерического хохота, просто отвернулся, дабы (я же не ханжа какой-то) не смущать чужеродное для меня искусство. Само собой, я «вкурил», что никогда так петь, даже под пытками, не стану. Академичность и одновременно полнейшее отсутствие Души в Том Самом Единственном и Главном Смысле Этого Слова стали для меня неоспоримым и решающим аргументом, чтобы отмести сей вариант обучения напрочь. Димулька тоже сдержанно улыбнулся, и, хотя после того, как мы оттуда вышли, во мнении со мной был полностью солидарен, оперному вокалу всё же решил в своих целях поучиться. Таким образом, все, кроме Дани, оказались при деле. Мои бывшие одноклассники – Шепа с Петрухой, приведены были в наш круг на правах цивилов-пионеров, со всеми, отсюда вытекающими. Будучи по природе довольно примитивными в мышлении, и «туго въезжавшими» (плохо понимающими суть) в «систему», они, собственно, и были нашими первыми зрителями. У какого-то чела, работавшего в незапамятные времена у молодого ещё Боярского звукорежиссёром, и жившего на проспекте Народного Ополчения, мы купили четырёхканальный ламповый усилитель, собранный когда-то кем-то на военном заводе. В Ульянке, у старых хард-рокеров, давно «отошедших от дел», мы приобрели также за 150 рублей старые «кнопки» (клавиши) «Юность» внушительных размеров. И, наконец, в здании уже известного Тебе музыкального университета мы, волею судеб, познакомились с Пашей – мастером-электронщиком, делавшим на заказ гитарные «датчики» (звукосниматели) и «примочки» (электронные устройства, преобразующие обычный гитарный звук в определённые, характерные эффекты). Мы встретили его, когда он продавал очередную партию своих творений (к слову, весьма по тем временам качественных). Быстро найдя общие точки в жизненных предпочтениях и интересах, и взяв у него домашний «ринг», вдвоём приехали к нему на флэт, и, заплатив 120 юксов, купили для меня и Кирюхи добротную и надёжную примочку. Музыка «Охраны» звучала увесисто, размеренно, и дерзко, точно отражая основное представление моего взгляда на жизнь внутри и вокруг. Слишком жёстко, как и слишком мягко играть я не хотел. Получалось нечто, что располагалось где-то посередине. Рок-н-Ролл был для меня, разумеется, больше, чем просто музыка – скорее, по мне, он всегда являлся боевым Знаменем идущих против лживых и лицемерных, прикрывающихся красивыми и пустыми фразами, служителей одной многоликой, враждебной, чужой нормальным людям, мировой системы официальных взглядов, действий, и чувств. И Это Знамя я намеревался держать так же крепко, как и свои жизненные принципы. Любовь, открытость, и полнейшая, абсолютная ненависть к нелюдям в любом обличии – вот лишь некоторые из основных простых черт моего Рок-н-Ролла, и большинство из тех, кто тогда был рядом, безоговорочно меня в этом поддерживали, воодушевлённо предаваясь созерцанию услышанного, постижению теории, и, непосредственно, музицированию. Про полное равенство, и жизнь без кумиров я тоже имел своё чёткое представление: те, кто несёт людям радость Музыки Рок – не более, чем рядовые Её солдаты, добровольные слуги, такие же, как и те, кто с радостью и вниманием Её слушает из зала или из своих проигрывателей. Спросил бы меня кто-нибудь в девять лет, что я думаю по поводу всех этих ценностей и предпочтений, я, наверное, сказал бы то же самое, только, конечно, детскими словами, но – то же абсолютно. Ведь было бы весьма опрометчиво предполагать, что до шестнадцати лет моя жизнь имела какую-то иную смысловую суть. Скорее, то, что со мной стало происходить в шестнадцать, непосредственно стало прямым и логичным продолжением того, что со мной происходило уже задолго до этого. Что здесь, Друг мой, удивительного, если тебя с пелёнок не по-детски занимают взрослые вопросы настоящей, высшей нравственности? Желаю Тебе Того Же Самого, и, несомненно, больше, выше, дольше!
Между тем, Мартын, болезненно переживавший свой теннисный проигрыш, вскорости в одном из разговоров вызывающе похвастался, что сможет выпить «из ствола» залпом аж целый «сабонис» водяры. Мне было очень интересно, что называется, увидеть этот трюк воочию, и я, долго не раздумывая, спросил его, на что мы на этот раз спорим. Он назвал ставку – два «сабониса», и третий он, соответственно, на спор выпивает. Да, ещё мы условились, что после этого он полчаса не блюёт. Даня согласился. В ДК им. Ленсовета, что на «Петроградской», намечался сейшн ДДТ, точнее два сейшена за два дня. Взяв изрядно «дринча» и плана, мы залезли через крышу внутрь, оказавшись на просторном, покатом по краям, чердаке, где, неспешно раскурившись, стали ждать, как всегда, своего момента спокойно и вовремя спуститься вниз. Тут-то я и вытащил из своего «сидора» обговоренный и приготовленный заранее «сабонис». Мартын принял «ствол», открутил металлическую пробку, крякнул, и, запрокинув батл над собой, стал вливать его содержимое в себя. «Господа» завороженно замерли, следя то за кадыком глотавшего, то за неумолимо уменьшающимся содержимым бутылки. Это был настоящий, живой памятник пьющему человеку, подобное мне ранее видеть никогда не приходилось! Зрелище стоили больше двух «сабонисов», намного больше, это точно! Когда до дна оставалась пара глотков, Мартын внезапно спазматически дёрнулся, но всё же, совладав с собой, одолел всё, до последней капли, а спустя срок две минуты, поднявшись с одного из стоявших на чердаке стульев, и быстро отойдя в угол, выплеснул, как из брандспойта, всё содержимое своего желудка на грешную ленсоветовскую чердачную лестницу. Позже, когда его «отпустило», он «приколол», что для того, чтобы ему проще было одолеть «сабониса»,  он перед «стрелкой» съел у себя в буфете фармацевтического «терема» на обед три порции второго с маслом. Когда я спросил победителя: «Тебе два «сабониса» купить?», тот, сглотнув подступившую слюну, быстро ответил: «Лучше деньгами». И тут было бы заблуждением полагать, что эта, полчаса назад проведённая акция как-либо пошла ему на пользу. Практическая, хвалёная мартыновская жилка, а не отвращение к недавно так впустую переведённому «дринчу», говорила в моём несчастном оппоненте. В накуренном, то бишь в доверху наполненном впечатлениями состоянии, этот полукруглый, сюрреалистический чердак, и это пари смотрелись, как нечто запредельное, хотя, по факту, конечно, всё было до банальности просто. Но именно эта простота тогда меня так и впечатлила. Место и время: в нужном месте в нужное время, обыкновенное волшебство в обыкновенной жизни, ничего, вроде, необычного. Но именно это обычное мне никогда не давало покоя, погружая порой, как ни странно это могло бы прозвучать, в полнейший и уверенный покой (думаю, Ты понял, о чём это я). Между тем, время начала сейшена, на который мы пришли, неумолимо приближалось. Внизу (сверху была видна добрая половина сцены) взад-вперёд задвигались какие-то персонажи, но (и это было очень странно) никаких музыкальных звуков не звучало. Когда же на сцену вышел конферансье, и объявил, что сегодня – вечер юмориста Ефима Шифрина, мы, говоря мягко, неслабо удивились (или, проще, ох…ли). Ну, что же: накурились, напились, подумал я, можно и на Шифрине посидеть, коли так вышло (как выяснилось впоследствии, тот, кто назвал нам эту дату, как день ДДТ, ошибся на один день)! Топая дружно по служебной, предварительно заблёванной Мартыном, лестнице, мы спустились к гримёркам, запоминая заодно расположение входов и комнат. Затем мы прошли непосредственно в уже заполненный соответствующим народом зал, где я плюхнулся в одно из матерчатых кресел слева в центре, и стал просто ждать, когда Шифрин закончит своё юмористическое выступление. На следующий день всё повторилось точь-в-точь, только без Шифрина. Мы так же влезли на знакомый уже чердак, «накатили», «курнули», перекурили, и, дождавшись нужного часа, спустились по той же лестнице вниз. ЮЮ, почти сразу встретившийся нам у гримёрок, нас сразу же узнал, и радостно потащил за собой к сцене, где гостеприимно предложил поприсутствовать на «саунд-чеке» (проверке качества звучания всех подключенных инструментов). С момента нашей последней, полугодичной давности, встречи с дэдэтэшниками произошло немало событий, и, опять-таки, это было уже новое время и новое место. Я внимательно, с интересом наблюдал за окружавшей меня «тусовкой», невольно заостряясь на кажущихся словно неважными, на первый взгляд, мелочах: их улыбках, словах,  и жестах, желая понять, что за всем этим стоит. На моём «Равенстве», где я славно трудился, тамошний коллектив работяг внезапно сильно напомнил мне ДДТ: те же усталые, как бы тяготящиеся самим фактом своей жизни, и обременённые возложенной на них, и тянущей вниз, ношей, лица, и лишь изредка появляющиеся, какие-то загнанные улыбки. При всём этом, мной увиденном, сам ЮЮ, уже разгорячённый неизвестной мне маркой какого-то бухла, в разговоре настойчиво «напирал» на «кайфовость счастливого рок-н-рольного призвания и братства». Всё же, сказанное им, и увиденное мной, диаметрально противоположно, как север с югом, полностью расходилось друг с другом. Впрочем, «рубить с плеча канаты и головы» я никогда охоч без причины не был, а посему, имея свой интерес посмотреть на «современный рок-н-ролл» ещё раз, предложил своим «братьям» прийти в Ленсовета ещё раз, на следующий день. Желал же я в душе, тщательно размышляя об этом, только одного: чтоб всё было по-доброму: прямо и честно.
Но, увы, прямо и честно не вышло: следующий день ещё больше, и тем самым окончательно расставил всё по местам. ЮЮ, пьяно петляя, и как-то обречённо улыбаясь, бродил по кулуарам, покровительственно осматривая свои «владения». Его «бригада», увы, всё так же исполняла свою повинную серую работу. И всё это, точно, был уже не Рок-н-Ролл. Все мы были, есть, и будем живыми людьми, равными всегда перед лицом Самой Музыки и Настоящей, Неподдельной Жизни, а не повинными поклонниками сомнительных кумиров, всегда оставаясь по-хорошему вольными и радостными, полными Силы Этой Жизни, раздолбаями. И Это никогда не закончится. Уходя из здания вечернего ДК, я сказал тогда, чтобы те, кто был рядом со мной, чётко услышали: «Всё, ребца, с Шевчуком мне ясно. Кто как, а я сюда боле – ни ногой. Рок-н Ролл – совсем Другой!» И это был мой взгляд, прямой и окончательный – на Настоящую Музыку, и людей, к Ней причастных. Я верю своим глазам и своему сердцу, мой Дорогой Друг, и через все эти, описанные мной Тебе, истории, Ты легко можешь увидеть моё представление о Настоящем на Него Взгляде: безбашенная счастливая радость, и полная открытость Всем Ветрам. «Рок-н-Ролл – это не работа, Рок-н-Ролл – это Прикол». Всё просто.
18 Глава: Свой Взгляд На Рок-н-Ролл.
Приехав в конце лета из Тильзита в родной Питер, я тут же мгновенно окунулся в по-хорошему привычный круговорот сейшенов и новых кайфовых приключений. На пороге осени, например, мы дружно рванули в Череповец, где намечался двухдневный Фестиваль Монстров Рока, с участием русских хард-энд-хэви команд, типа «Мастер», «Чёрный Кофе», и ещё нескольких других, среди которых планировался и сет «Алисы». Поехать в неизведанное – это нам очень, и как нельзя лучше, подходило. Собрав весь имевшийся «прайс», мы купили железнодорожные билеты на Финбане, и незамедлительно выехали вечерним поездом в Череповец. Поскольку там месте нам предстояло провести не один день, я уже в Питере начал подумывать, что было бы неплохо покорефаниться с кем-либо из местных, дабы был «хавчик» и «найт», а, еще лучше, «дринч» (еда, ночёвка, бухло). Приехав же утром в этот славный городишко, мы быстро поняли, что это место во всей своей красивой простоте и безмятежности вполне гостеприимно, и широко для нас открыто. Запустив в лёгкие местного городского воздуха, мы практически тут же, не медля, пошли покупать сам знаешь, что. Однако водка тогда продавалась исключительно по талонам, и, в связи с этим, нам пришлось их прикупить у бойких тамошних, стоявших у «винника», бабулек. Решив эту небольшую проблему, мы обильно «затарились» «Московской Особой», и направились к уже присмотренному на первое время светлому чердаку. Тут Арканя внезапно внёс к рассмотрению одно рациональное предложение: распить всё по-ковбойски, то бишь смешать водку с местным коровьим молоком. Новизна этой идеи всем понравилась, и мы, прикупив ещё и несколько батлов магазинного «млека», расселись на этой своей мансарде, и, не откладывая, всё это в себя влили, в перерывах обильно затягиваясь елецким «Беломором». Пили «через тягу» (это когда делаешь затяжку, и быстро, пока не вышел дым, выпиваешь налитое тебе бухалово). На горизонте, между тем, уже вовсю маячило время вписки на сейшн, ради которого мы, собственно, и приехали. Как это у нас обычно в таких случаях водилось, мы, «накатив на посошок», ни капли не сомневаясь и не откладывая, двинули к месту назначения. Этим местом был, огороженный бетонным забором, городской стадион, к тому времени уже оцепленный местными ментами. Найдя подходящее для прорыва место, и улучив подходящий момент, мы, весело матерясь, скопом кинулись на «череповецкую стену», и, перемахнув её, улюлюкая, пулей рванули в собравшуюся уже перед сценой пёструю толпу, полностью пренебрегая кричавшими нам вслед раздосадованными блюстителями порядка. Ну, а дальше всё было по плану: музыка, восторг, общение. К слову говоря, хард-энд-хэви – не моя музыка, но отрицательных эмоций мне лично она не доставляет, в отличии от большинства поп-музыки, как тогдашней, так и, тем более, теперешней. А посему мы просто слушали, знакомились с народом, и часто курили. Уже под вечер, когда мы с Мартыном, бродя в толпе, громогласно, перекрикивая тяжёлые гитарные риффы, весело друг с другом переговаривались, наше внимание привлекла кучка герлух, как мне показалось, с провинциально-наивной непорочностью наблюдавших за, видимо, совсем не свойственной укладу их обыденной жизни, окружающей их обстановкой. Беззаботно спросив о чём-то одну из них, я получил внятный и такой же простой ответ, и понял, что, возможно, знакомство, с целью задуманной вписки, стоит продолжить, и должным образом укрепить. Чтобы Ты понял, в каком смысле «должным образом», скажу следующее: в нашем кругу были, конечно же, «любвеобильные персонажи», типа Балтики, болтавшегося неподалёку, и Димульки, «задвигавшего» каждой новой своей герле про нечто запредельное и красивое, в плане, то бишь, пылких и долговременных, серьёзных отношений. Я же, когда знал, что ничего такого вечного предложить не намерен, никогда не подавал герле и повода про себя это думать, и ухаживать не пытался вовсе, оставаясь галантно и почтительно на известном расстоянии. Исключение, впрочем, составляли лишь чистоплотные и не претендовавшие на кабалу взаимных уз, девахи, охотно шедшие на непосредственный контакт. В случае же с череповецкими девчонками я прекрасно сознавал, что примерно понятые мной нравы этого городка делают лично для меня непозволительными любые отношения ближе вытянутой руки, несмотря на то, что сами девушки были открытыми и приветливыми. Эту-то их особенность я с не меньшей ответной простотой и направил в нужное нам с «братьями» русло: сообщил им, что мы приехали на фестиваль из Питера, и мягко затем спросил, не знают ли они, у кого бы нам можно было «перенайтовать». Одна девушка, после их совместного, двухминутного совещания, улыбнувшись нам, сказала, что её «принты» сейчас на даче, и что в ближайшее время их общий флэт пуст. Затем она быстро добавила, что, если мы не против, её квартира вместит на время нашего пребывания в городе всю нашу компанию (перед этим я поведал ей о том, что нас пятеро). Таким образом, вопрос со впиской решился быстро, и, главное, сам собой, то есть естественно и верно, что, собственно, мной, как обычно, и ожидалось. После завершения сейшена первого дня, мы всей толпой отправились на девчоночий флэт, где, наскоро пожрав, разошлись по комнатам спать, всё ещё разгорячённые ушедшим, насыщенным многообразными радостными впечатлениями, днём. 
На следующий день, в перерыве между выступлениями фестивальных команд, всем дружно захотелось пайва. Найдя подходящее здание, у которого толпилась, ожидая окончания обеденного перерыва, характерная (в смысле прикидов и фэйсов) очередь, мы встали неподалёку, и, когда, наконец, двери заведения отворились, зашли в них вместе с остальными. Внутри было чисто и приятно прохладно, однако повсюду почему-то стояли столы, за которые все стали рассаживаться. Мы тоже, будучи в лёгком недоумении, присели за один. Подошёл официант, и спросил, сколько пива нам принести. Я сказал, примерно прикинув по деньгам, что, для начала, шесть литров. Он внезапно поинтересовался про какую-то жареную курицу: сколько штук её, мол, мы закажем. Чувствуя неладное, я осведомился у него, почём эта птица здесь стоит, и, когда тот быстро назвал цифру, быстро посчитал всё в уме, и сказал ему: «Неси шесть литров и две куры». Отказаться от этой незамысловатой, но совершенно лишней, с точки зрения цены, закуски, было, по обычаю заведения, увы, невозможно. Когда халдей удалился, я попросил «братьев» отдать мне абсолютно весь прайс, до последнего цента. Когда все деньги были собраны и сосчитаны, я тихо, но безапелляционно промолвил: «Господа, двое из нас обратно в Питер поедут без билетов». Пришёл «человек» с тремя кувшинами и двумя тарелками, и мы стали всё это уплетать, тихо, но без особой горячности, подшучивая над самим заведением, и космосом местных расценок. Когда же пришло время рассчитаться за оказанные нам услуги, и этот парень в жилете с «киской» вопросительно застыл у стола, я, медленно пересчитав нужную сумму, размашисто и смачно, подобно ответственному, высокопоставленному государственному деятелю, вручающему новенький партбилет молодому сопливому беспартийцу-салаге, торжественно, с известной долей здорового сарказма, собственно говоря, так её ему и вручил. Мартын потом этот мой жест в различных случаях многократно, пытаясь хоть как-то повторить, демонстрировал мне, неизменно гомерически хохоча. Обменявшись «рингами» (номерами телефонов) с так хорошо принявшими нас, гостеприимными череповецкими герлами, мы, вдоволь «оттянувшись», скорее, от самой, окружавшей нас, восторженной и вдохновляющей обстановки, и наобщавшись с изрядным количеством знакомых и совершенно незнакомых нам музыкантов (которые почему-то решили, что мы тоже где-то играем, и приняли нас за своих), сели в питерский поезд. Я и Мартын взяли на себя почётные роли «зайцев», и, когда Балтика, Димулька, и Арканя уселись в своей законной «плацкарте», устроились в одном из свободных «купе» соседнего вагона, где благополучно затусовались, по-детски блаженно «вырубившись», и укутавшись в казённые одеяла, без эксцессов доехав до самого Питера,. Вот так мы освоили, в некотором смысле, череповецкую землю, вполне предполагая, что эта поездка была в тот край не последней (что, собственно, вскорости и подтвердилось).
Затем, уже в самом Ленинграде, а именно, в ЦПКиО (Центральном Парке Культуры и Отдыха), начался рок-фестиваль, организованный при посредстве местного журнала «Аврора». Скажу, вкратце это действо описывая, например, следующее: повсюду и вокруг, на сентябрьской мягкой траве парка сидели радостные группки людей, раскуривавших и распивавших под тёплым питерским осенним Солнышком. Опять было много кайфовых команд, весёлого народа, и добротного дринча. Вскорости на одной из страниц «Авроры» появилась фотка с сейшена «НАТЕ!», где в первой шеренге у сцены был ясно пропечатан мой фэйс. Ведь, если Ты не знаешь, на рок-концертах у сцены никогда нет сидячих мест, а, если таковые, по недосмотру хозяев площадки, перед сейшеном всё же не убрали, то, скорее всего, им вскорости могут неотложно понадобиться новые кресла, или, в лучшем случае, специалисты по ремонту мебели, и всё это, конечно ( и чего они не принимают во внимание), ввиду, как Ты, думаю, понял, специфики самой музыки, порождающей, прежде всего, радость и, порой ломающий всё на своём пути, огненный танец. На второй день этого мероприятия мы, узнав, что в Рок-Клубе параллельно намечается сейшн «Аукцыона», решили сходить сначала на него, а потом, если станется время, заехать и в ЦПКиО. Собравшись вчетвером (с жившми неподалёку Балтикой, Шепой, и Петрухой) у меня на дома ЮЗе, мы дружно «накатили», и, беззлобно и радостно перебрасываясь взаимными приколами, рванули через проходной парадняк, спеша на остановку троллейбуса, курсировавшего до Кировского Завода. Внезапно на бегу я оступился, подвернув правую ногу, но в этой весёлой, спешной суматохе никакой боли поначалу не ощутил. Однако, когда мы уже доехали до центра, и, подойдя почти вплотную к Рок-Клубу, уселись на расположенном неподалёку удобном чердаке, чтобы неотвратимо «догнаться», боль в ноге постепенно стала давать о себе знать. Но что была мне эта мелочь! Дохромав до хорошо уже известного и близкого сердцу рок-клубовского дворика, и затем служебного входа, мы по-хозяйски преспокойно и пьяно ввалились в «родные пенаты». Большинство находившихся там рож были нам знакомы, и рады нас видеть, включая уже известных Тебе Книзеля и Слободской. Двери гримёрок практически не закрывались, и понятия «звезда» и «зритель» здесь не работали: такое в воздухе витало впечатление, будто все были, как одна семья. Внезапно в одной из дверей появилась голова Гаркуши (шоумена «Аукцыона»), который, увидев нас, тут же призывно замахал нам рукой, приглашая зайти, и распить с ним портвейна. Мне, честно говоря, было уже «нормально», однако отказываться было и остаётся не в моих правилах. А посему мы дружно «закатились» внутрь гримёрки, и сели на стоявшие у стены, незамысловатые стулья. Какие-то, как мне мгновенно стало ясно, стрёмные гопнические «лица» уже откупоривали батлы креплёного «Ркацители». Увидев нас, один из «них» быстро спросил Гаркушу: «Олег, а это кто?» Получив же от него ёмкий и смачный ответ, типа «это – мои друзья, я их пригласил, давай сюда батл, или что, не хочешь, чтобы они с нами пили?», тут же испуганно и торопливо залопотал: «Нет нет, Олег, ты нас не так понял, просто … (ну, и дальше всякая никчёмная ахинея). Я невозмутимо отпил прямо «из ствола», и передал его Балтике. Батлов было пять штук, нас же всех было восемь. Короче говоря, «добавка» оказалась, мягко выражаясь, ощутимой. Однако у нас всё ещё было предостаточно Времени, чтобы сполна вкусить радость Невысказанного, и что-нибудь обсудить со своими новыми собеседниками. Я, например, вспомнил что в популярном кинофильме «Взломщик» были показаны кадры о самом Рок-Клубе и околоклубной тусовке, и спросил Гаркушу, как этот фильм снимался. Тот охотно «приколол», что, когда к ним пришёл режиссёр, и сказал, что хочет всех их снять в той не наигранной, обычной обстановке, в которой они постоянно привыкли проводить своё время, ему просто ответили: «Неси столько-то водки, и снимай, сколько влезет». Он просьбу исполнил – ну, и, соответственно, снял. Олег долго рассказывал о том, о другом, я всё спрашивал, слушал, уточнял, и снова слушал. Постепенно время подошло к самому концерту. Мы дружески попрощались с «аукцыонщиками», и, как на воздушной подушке, выплыли в коридор. Скажу прямо, лично мне было уже не до сейшена: несмотря на надёжный природный «автопилот», меня шатало из стороны в сторону, и всё, чего я неимоверно желал, было трезвое намерение переждать где-нибудь эту качку. Говорят, надо в таких случаях просто сунуть два пальца в рот и так далее, но на это я никогда не шёл из принципа, всегда «дорожа продуктом». Парни, кроме Балтики, не раз «пропускавшего» свою очередь, тоже изрядно были под градусом. В итоге я и Балтика, выйдя «на оперативный простор», сели в рейсовый «Икарус», и поехали в направлении ЛДМ (Ленинградского Дворца Молодёжи), кружа по узким питерским улочкам. Пока мы ехали, я пережил немало, скажу так, экстремальных ощущений, начиная от классического, заставляющего замирать и ёкать сердце, вращения центрифуги, и заканчивая какими-то жуткими сюрреалистическими снами. В итоге занесло нас аж на «Комендан» (Комендантский), в тьму таракань новостроек, где жила одна наша общая с ним знакомая. Сквозь пелену алкогольного тумана помню только, что там все сидели за большим сервированным столом, в подавляющем большинстве (кроме нас двоих), «цивилы» (не «врубающиеся» обыватели), и эти самые цивилы смотрели на меня довольно враждебно, чем, впрочем, меня ничуть не удивили, и не расстроили. Скорее, наоборот, они слились заподлицо с дурманом, весьма хищно и настойчиво шатавшим новенький лакированный паркет под моими ногами. В процессе всего про свою ногу я просто забыл. Утром мы с Балтухой, который на время превратился для меня в живой костыль, поехали на свой родной ЮЗ, в «травму». Там мне сделали снимок, и, констатировав за этим только сильный вывих, наложили гипс, который, десять дней спустя, когда нога стала невыносимо дико чесаться, я просто снял, срезав волосья «мойкой».
После этого приключения, через малое время наметилось два сейшена группы «Кино» в СКК, проходившие сразу, в один день. В том же «юзовском составе» (я, Пертуха, и Шепа, без выпавшего из ситуации Балтики), за час до начала первого сета мы подвалили к кассам комплекса, чтобы понять, как действовать дальше. Вообще-то, это была одна из самых лёгких, в плане вписки, питерских концертных площадок. Механизм бесплатного проникновения был следующий: на ребре  нижней «шайбы» здания были приварены выпуклые буквы – Спортивно-Концертный Комплекс им. В.И. Ленина. Обычно мы приходили к СКК где-то за полтора часа до начала намечающегося концерта, когда не было ещё ни ментов, ни других посторонних лиц. Брали одно из повсюду стоявших, жёлтых ограждений, и, как лестницу, приставляли к первой на надписи букве С, зацепившись за которую, залезали на нижнюю круглую плоскость (шайбу) комплекса. Затем по отвесной пожарной лестнице поднимались на плоскую, такую же круглую крышу, и, зайдя в незакрытый дверной проём, по арматурным лесенкам спускались как можно ниже. Этим «как можно ниже» было большое цифровое табло, за которым была расположена небольшая площадка, на которой стояла, покрытая пылью, небольшая школьная парта, и к ней в придачу несколько стульев из того же арсенала. Методично, никуда абсолютно не спеша, распив и раскурив всё содержимое, мы, порой даже перебрасываясь в «дурака», спокойно ждали, пока в зал не начнут запускать народ, и, дождавшись, просто спускались с 12-метровой высоты по толстым, как парус пиратского фрегата, бархатным багровым шторам, тут же смешавшись со снующими внизу зрителями. Так мы это делали раз семь. В день же Цойского сейшена такая вписка не планировалась, и мы, импровизируя, просто подошли вплотную к площади перед СКК, буквально кишившей людьми и бдительными милиционерами, фланировавшими в толпе, и расставленными по окружности комплекса. То тут, то там раздавались призывные голоса спекулянтов, скупивших, как обычно, в кассах все билеты, и продававших их по новой привлекательной цене. Одного из таких предпринимателей я и позвал, показав ему жестом, что намерен, якобы, у него парочку приобрести. Когда же он, отойдя подальше от стоявших в толпе ментов, подошёл к нам, я тихим и леденящим голосом безапелляционно поставил его перед неопровержимым фактом, что его билеты – уже не его, и, пригрозив немедленной злой физической расправой в нецензурной форме, вынудил его добровольно их отдать мне в руки. На прощание я посоветовал этому парню заняться в жизни чем-то более достойным и важным. Мы спокойно устремились на Цоя, раздавая по дороге приглянувшимся нам герлам и пацанам свежие быилеты. Себе мы, впрочем, оставили три последних, и после окончания первого концерта, перекурив на улице, не откладывая, пошли на второй, так как делать ничего в тот день больше не планировали. Цой был, как Цой – неподвижный и монотонный, обычная программа Цоя. Народу, впрочем, нравилось.
Как-то раз в разговоре речь зашла о настольном теннисе. Мартын, оживившись, тут же предложил мне пари из трёх партий, на «сабонис» Пшеничной водки (0,75 литра, самая высокая бутылка, ласково названная в народе так по фамилии известного литовского баскетболиста). Снисходительно ухмыльнувшись, я немедленно принял этот дерзкий вызов. Решили сыграть, опять-таки, в СКК, где мне незадолго до этого, во время очередной вписки, попались на глаза расставленные на втором, недоступном для зрителей, этаже, отличные шведские теннисные столы. В один из вечеров мы всех компанией («братья» хотели посмотреть, чья возьмёт) подъехали к ярко освещённому всеми огнями СКК. Судя по многочисленному толковищу, и обильному количеству ментов, мне сразу стало ясно: замышляется какой-то сейшн. Я спросил об этом у какого-то парня, и тот ответил, что все пришли на известную поп-группу «Мираж». В наши планы «Мираж», конечно же, никак не входил, но, бесспорно, входил задуманный теннис. Через крышу лезть было поздно, покупать же билеты, естественно, никто не собирался. Оставалось только «идти в лобовую»: смешавшись с толпой законных обладателей контрамарок, незаметно просочиться через один из нескольких входов в комплекс. Что ж, ещё и ещё раз я созерцал одну и ту же картину: обычно бдительные менты, и строгие въедливые бабульки в нужный миг как-то некстати отвлекались на что-то другое, не оставляя нам иного выбора, как только благополучно вписаться, что мы, собственно, не оглядываясь, и исполнили. Собравшись без потерь в холле, мы стремглав рванули на второй этаж, где я быстро (мне хватило двух партий) «разделал» ещё так недавно сомневавшегося во мне своего соперника. Проиграв «сабонис», он, скрепя и скрипя, вынужденно-торжественно вручил мне сей, честно заслуженный, трофей, и мы тут же его распили.
Затем, в разгаре той же, наполненной впечатлениями, питерской осени, я устроился слесарем-механосборщиком 2-го разряда (на «корку» я сдал ещё в школе) на завод «Равенство», расположенный на Нарвской Заставе. Работа была сдельная (сколько сделал, столько получил). Параллельно с «началом честной трудовой жизни» начались и первые репетиции (репы) нашей группы, называвшейся тогда «Охрана», в честь той надписи на рок-клубовской фестивальной проходке. Балтика пошёл в Народный Университет на улице Красной Конницы – учиться «стучать по кухне» (играть на барабанах). Кирюха, мой дворовый приятель, недавно влившийся в наш коллектив, встал на соло-гитару («солягу»), Гриня брал уроки бас-гитары («басухи») в своей «путяге» (ПТУ) у некоего Яныча, Димулька писал тексты, я сочинял музыку, аранжировки, и играл на ритм-гитаре («ритме»). Первые «репы» проходили у Димульки в коммуналке на «Московской». Мы включали «на рек» (на запись) его, с встроенным микрофоном, двухкассетный «Самсунг», и сначала просто импровизировали. Понравившиеся заготовки, прослушав, запоминали и заучивали, играя повторно, и добавляя в общую палитру недостающие штрихи. Выходило неплохо. Когда Димулька сказал, что в вышеупомянутом мной Университете учат, помимо прочих специальностей, и вокалу, я, имевший прочное и неудержимое намерение «сотворить всё по самой высшей категории», предложил ему попробовать прослушивание у «преподов» этого учреждения, дабы, может быть, внести соответствующие коррективы в свой и его способ пения, с целью, конечно, теоретически, его улучшения. «К тому же» – добавил я Димульке, – «тебе всё равно нужно ставить голос, чтобы не блеять, подобно Гребенщикову (главному Димулькиному кумиру)!». Поблеять Димулька любил, особенно когда «закладывал за воротник», и душа, так сказать, просила праздника, приводя лично меня в лёгкое грогги. Мартын, в плане слуха и голоса, был, конечно, ещё хуже: когда он брал гитару, на которой почти совсем не умел играть, и при этом что-то пел (если это можно было таким хорошим словом назвать), присутствовавшие при этом люди терпеливо, и, по возможности, тактично, насколько это было им доступным, ждали, когда он, наконец-то, ёлы-палы, закончит. Когда же он спрашивал, требовательно заглядывая всем в глаза: ну как, мол, и мы ему в ответ как можно тактичнее и мягче, но в то же самое время прямее говорили, что, собственно, никак, что для того, чтобы было что-то, нужно учиться прилежнее, и практиковать это чаще, Мартын в ответ лишь обиженно краснел и злился. Много раз и я ему лично, один на один, чтоб не смущать этого чересчур восприимчивого паренька, рассказывал, как брать аккорды и петь, постоянно понуждая его к безостановочному прогрессу, но он, увы, ограничивался только неким подобием самого процесса, его лишь видимостью, норовя больше снискать в наших глазах восхищение своими действиями, чем осуществлять непосредственно сами действия. Звали Мартына по советскому паспорту Даня Ляпин, и ничего доброго и прогрессивного в себя он не допускал, стремясь только лишь к призрачной эпатажной «крутизне», но отнюдь не к зрелости настоящего, живого во всех смыслах, «системного» человека. Как-то, в минуту пьяного откровения, он рассказал, что в школе над ним все глумились, и за человека его не считали. Но вот, он вырос, и, как я понял из его слов, хочет отомстить своим тогдашним гонителям в лице, по ходу, всех остальных. Ни хрена себе, подумал я в тот момент, и с тех пор уже смотрел на своего «кровного брата» другими, настороженными глазами, всегда готовый быстро и вовремя дать этому существу немедленный и неумолимый отпор. Даня настойчиво просил меня допустить его к «ритму», чтоб я просто пел в микрофон, но я говорил в ответ лишь одно: «Научись, и будешь играть». Мартын снова дико обижался, мне же было на это, в силу понимания его «логики», глубоко начхать. Между тем, в один из вечеров, Димулька и я зашли в Народный Университет, и, отыскав комнату вокала, смело вошли внутрь. В небольшом, искусственного света, помещении стоял одинокий рояль, и сидели два каких-то мужика, один из которых был одет в чёрный, под цвет инструмента, фрак с такой же «киской». На наши слова по поводу того, что мы хотим научиться хорошо и правильно петь, один из них попросил нас для начала спеть какую-нибудь песню под гитару, которую я, предусмотрительно прихватив из дома, держал в руках. Мы присели на стулья, я взял вводный аккорд, и в зал полилась вольная и распевная песня про современный рок-н-ролл. Когда мы допели последние слова, и гитара умолкла, мужик без фрака, видимо, преподаватель, скептически ухмыльнувшись, снисходительно посетовал на предмет того, что нам обоим нужно ставить голос. В ответ я попросил его показать наглядный пример настоящего вокала. Тот приглашающе кивнул своему, одетому во фрак, коллеге, и обладатель «киски», размашисто её поправив, и откинув в стороны фалды своего одеяния, сел за рояль. Зазвучала мелодия, и тут внезапно он взвыл таким смешным, неестественным, и прямым, как оглобля, голосом, что я, еле сдерживая спазм неудержимого гомерического хохота, просто отвернулся, дабы (я же не ханжа какой-то) не смущать чужеродное для меня искусство. Само собой, я «вкурил», что никогда так петь, даже под пытками, не стану. Академичность и одновременно полнейшее отсутствие Души в Том Самом Единственном и Главном Смысле Этого Слова стали для меня неоспоримым и решающим аргументом, чтобы отмести сей вариант обучения напрочь. Димулька тоже сдержанно улыбнулся, и, хотя после того, как мы оттуда вышли, во мнении со мной был полностью солидарен, оперному вокалу всё же решил в своих целях поучиться. Таким образом, все, кроме Дани, оказались при деле. Мои бывшие одноклассники – Шепа с Петрухой, приведены были в наш круг на правах цивилов-пионеров, со всеми, отсюда вытекающими. Будучи по природе довольно примитивными в мышлении, и «туго въезжавшими» (плохо понимающими суть) в «систему», они, собственно, и были нашими первыми зрителями. У какого-то чела, работавшего в незапамятные времена у молодого ещё Боярского звукорежиссёром, и жившего на проспекте Народного Ополчения, мы купили четырёхканальный ламповый усилитель, собранный когда-то кем-то на военном заводе. В Ульянке, у старых хард-рокеров, давно «отошедших от дел», мы приобрели также за 150 рублей старые «кнопки» (клавиши) «Юность» внушительных размеров. И, наконец, в здании уже известного Тебе музыкального университета мы, волею судеб, познакомились с Пашей – мастером-электронщиком, делавшим на заказ гитарные «датчики» (звукосниматели) и «примочки» (электронные устройства, преобразующие обычный гитарный звук в определённые, характерные эффекты). Мы встретили его, когда он продавал очередную партию своих творений (к слову, весьма по тем временам качественных). Быстро найдя общие точки в жизненных предпочтениях и интересах, и взяв у него домашний «ринг», вдвоём приехали к нему на флэт, и, заплатив 120 юксов, купили для меня и Кирюхи добротную и надёжную примочку. Музыка «Охраны» звучала увесисто, размеренно, и дерзко, точно отражая основное представление моего взгляда на жизнь внутри и вокруг. Слишком жёстко, как и слишком мягко играть я не хотел. Получалось нечто, что располагалось где-то посередине. Рок-н-Ролл был для меня, разумеется, больше, чем просто музыка – скорее, по мне, он всегда являлся боевым Знаменем идущих против лживых и лицемерных, прикрывающихся красивыми и пустыми фразами, служителей одной многоликой, враждебной, чужой нормальным людям, мировой системы официальных взглядов, действий, и чувств. И Это Знамя я намеревался держать так же крепко, как и свои жизненные принципы. Любовь, открытость, и полнейшая, абсолютная ненависть к нелюдям в любом обличии – вот лишь некоторые из основных простых черт моего Рок-н-Ролла, и большинство из тех, кто тогда был рядом, безоговорочно меня в этом поддерживали, воодушевлённо предаваясь созерцанию услышанного, постижению теории, и, непосредственно, музицированию. Про полное равенство, и жизнь без кумиров я тоже имел своё чёткое представление: те, кто несёт людям радость Музыки Рок – не более, чем рядовые Её солдаты, добровольные слуги, такие же, как и те, кто с радостью и вниманием Её слушает из зала или из своих проигрывателей. Спросил бы меня кто-нибудь в девять лет, что я думаю по поводу всех этих ценностей и предпочтений, я, наверное, сказал бы то же самое, только, конечно, детскими словами, но – то же абсолютно. Ведь было бы весьма опрометчиво предполагать, что до шестнадцати лет моя жизнь имела какую-то иную смысловую суть. Скорее, то, что со мной стало происходить в шестнадцать, непосредственно стало прямым и логичным продолжением того, что со мной происходило уже задолго до этого. Что здесь, Друг мой, удивительного, если тебя с пелёнок не по-детски занимают взрослые вопросы настоящей, высшей нравственности? Желаю Тебе Того Же Самого, и, несомненно, больше, выше, дольше!
Между тем, Мартын, болезненно переживавший свой теннисный проигрыш, вскорости в одном из разговоров вызывающе похвастался, что сможет выпить «из ствола» залпом аж целый «сабонис» водяры. Мне было очень интересно, что называется, увидеть этот трюк воочию, и я, долго не раздумывая, спросил его, на что мы на этот раз спорим. Он назвал ставку – два «сабониса», и третий он, соответственно, на спор выпивает. Да, ещё мы условились, что после этого он полчаса не блюёт. Даня согласился. В ДК им. Ленсовета, что на «Петроградской», намечался сейшн ДДТ, точнее два сейшена за два дня. Взяв изрядно «дринча» и плана, мы залезли через крышу внутрь, оказавшись на просторном, покатом по краям, чердаке, где, неспешно раскурившись, стали ждать, как всегда, своего момента спокойно и вовремя спуститься вниз. Тут-то я и вытащил из своего «сидора» обговоренный и приготовленный заранее «сабонис». Мартын принял «ствол», открутил металлическую пробку, крякнул, и, запрокинув батл над собой, стал вливать его содержимое в себя. «Господа» завороженно замерли, следя то за кадыком глотавшего, то за неумолимо уменьшающимся содержимым бутылки. Это был настоящий, живой памятник пьющему человеку, подобное мне ранее видеть никогда не приходилось! Зрелище стоили больше двух «сабонисов», намного больше, это точно! Когда до дна оставалась пара глотков, Мартын внезапно спазматически дёрнулся, но всё же, совладав с собой, одолел всё, до последней капли, а спустя срок две минуты, поднявшись с одного из стоявших на чердаке стульев, и быстро отойдя в угол, выплеснул, как из брандспойта, всё содержимое своего желудка на грешную ленсоветовскую чердачную лестницу. Позже, когда его «отпустило», он «приколол», что для того, чтобы ему проще было одолеть «сабониса»,  он перед «стрелкой» съел у себя в буфете фармацевтического «терема» на обед три порции второго с маслом. Когда я спросил победителя: «Тебе два «сабониса» купить?», тот, сглотнув подступившую слюну, быстро ответил: «Лучше деньгами». И тут было бы заблуждением полагать, что эта, полчаса назад проведённая акция как-либо пошла ему на пользу. Практическая, хвалёная мартыновская жилка, а не отвращение к недавно так впустую переведённому «дринчу», говорила в моём несчастном оппоненте. В накуренном, то бишь в доверху наполненном впечатлениями состоянии, этот полукруглый, сюрреалистический чердак, и это пари смотрелись, как нечто запредельное, хотя, по факту, конечно, всё было до банальности просто. Но именно эта простота тогда меня так и впечатлила. Место и время: в нужном месте в нужное время, обыкновенное волшебство в обыкновенной жизни, ничего, вроде, необычного. Но именно это обычное мне никогда не давало покоя, погружая порой, как ни странно это могло бы прозвучать, в полнейший и уверенный покой (думаю, Ты понял, о чём это я). Между тем, время начала сейшена, на который мы пришли, неумолимо приближалось. Внизу (сверху была видна добрая половина сцены) взад-вперёд задвигались какие-то персонажи, но (и это было очень странно) никаких музыкальных звуков не звучало. Когда же на сцену вышел конферансье, и объявил, что сегодня – вечер юмориста Ефима Шифрина, мы, говоря мягко, неслабо удивились (или, проще, ох…ли). Ну, что же: накурились, напились, подумал я, можно и на Шифрине посидеть, коли так вышло (как выяснилось впоследствии, тот, кто назвал нам эту дату, как день ДДТ, ошибся на один день)! Топая дружно по служебной, предварительно заблёванной Мартыном, лестнице, мы спустились к гримёркам, запоминая заодно расположение входов и комнат. Затем мы прошли непосредственно в уже заполненный соответствующим народом зал, где я плюхнулся в одно из матерчатых кресел слева в центре, и стал просто ждать, когда Шифрин закончит своё юмористическое выступление. На следующий день всё повторилось точь-в-точь, только без Шифрина. Мы так же влезли на знакомый уже чердак, «накатили», «курнули», перекурили, и, дождавшись нужного часа, спустились по той же лестнице вниз. ЮЮ, почти сразу встретившийся нам у гримёрок, нас сразу же узнал, и радостно потащил за собой к сцене, где гостеприимно предложил поприсутствовать на «саунд-чеке» (проверке качества звучания всех подключенных инструментов). С момента нашей последней, полугодичной давности, встречи с дэдэтэшниками произошло немало событий, и, опять-таки, это было уже новое время и новое место. Я внимательно, с интересом наблюдал за окружавшей меня «тусовкой», невольно заостряясь на кажущихся словно неважными, на первый взгляд, мелочах: их улыбках, словах,  и жестах, желая понять, что за всем этим стоит. На моём «Равенстве», где я славно трудился, тамошний коллектив работяг внезапно сильно напомнил мне ДДТ: те же усталые, как бы тяготящиеся самим фактом своей жизни, и обременённые возложенной на них, и тянущей вниз, ношей, лица, и лишь изредка появляющиеся, какие-то загнанные улыбки. При всём этом, мной увиденном, сам ЮЮ, уже разгорячённый неизвестной мне маркой какого-то бухла, в разговоре настойчиво «напирал» на «кайфовость счастливого рок-н-рольного призвания и братства». Всё же, сказанное им, и увиденное мной, диаметрально противоположно, как север с югом, полностью расходилось друг с другом. Впрочем, «рубить с плеча канаты и головы» я никогда охоч без причины не был, а посему, имея свой интерес посмотреть на «современный рок-н-ролл» ещё раз, предложил своим «братьям» прийти в Ленсовета ещё раз, на следующий день. Желал же я в душе, тщательно размышляя об этом, только одного: чтоб всё было по-доброму: прямо и честно.
Но, увы, прямо и честно не вышло: следующий день ещё больше, и тем самым окончательно расставил всё по местам. ЮЮ, пьяно петляя, и как-то обречённо улыбаясь, бродил по кулуарам, покровительственно осматривая свои «владения». Его «бригада», увы, всё так же исполняла свою повинную серую работу. И всё это, точно, был уже не Рок-н-Ролл. Все мы были, есть, и будем живыми людьми, равными всегда перед лицом Самой Музыки и Настоящей, Неподдельной Жизни, а не повинными поклонниками сомнительных кумиров, всегда оставаясь по-хорошему вольными и радостными, полными Силы Этой Жизни, раздолбаями. И Это никогда не закончится. Уходя из здания вечернего ДК, я сказал тогда, чтобы те, кто был рядом со мной, чётко услышали: «Всё, ребца, с Шевчуком мне ясно. Кто как, а я сюда боле – ни ногой. Рок-н Ролл – совсем Другой!» И это был мой взгляд, прямой и окончательный – на Настоящую Музыку, и людей, к Ней причастных. Я верю своим глазам и своему сердцу, мой Дорогой Друг, и через все эти, описанные мной Тебе, истории, Ты легко можешь увидеть моё представление о Настоящем на Него Взгляде: безбашенная счастливая радость, и полная открытость Всем Ветрам. «Рок-н-Ролл – это не работа, Рок-н-Ролл – это Прикол». Всё просто.
19 Глава: Иллюзия Выбора Меж и Между.
Уволившись с «Равенства» в конце декабря, я, по предложению бати, устроился к нему на «Кировский Завод» слесарем, в один с ним, 220-й цех, и в предпоследний день года в первый раз вышел на работу. Пресс, на котором мне предстояло заклёпывать диски сцепления для тракторов родной марки «Кировец», мне показали сразу, и, быстро врубившись в суть процесса, я сразу принялся за это новое дело. Была цель – заработать максимальное количество прайса, для начала купить нормальную электрогитару, и, если что останется, поехать в Крым «дикарём». Оплата намечалась сдельная, и это было, в смысле перспективы заработка, только на руку. Я взял из дома уже немного знакомый Тебе, по истории с Шевчуком, армянский будильник «Севани», служивший мне в городе порой, как я уже говорил, карманными часами, и, принеся в цех, водрузил на подставку у пресса, чтобы понимать количество сделанного мной труда за определённую единицу времени, да, учитывая все нюансы, довести качественно число до доступного моим возможностям максимума. Расстояние до заклёпок и дисков я максимально сократил, и процесс пошёл ещё быстрее. Ловкости мне, кстати, никогда было не занимать, усидчивости (в данном случае устойчивости) тоже. Перекуривал я рядом, в импровизированной «кандейке» (подсобке). Батя трудился за своим токарным в пятнадцати метрах левее. Смена начиналась в 7 утра ровно. С нашего ЮЗа до завода ходили, в основном, троллейбусы, набитые (особенно утром) работягами всех мастей. Батя будил меня в 5.45, мы завтракали, я перекуривал (отец к тому времени уже бросил), и выдвигались к уже плотно заполненной людьми остановке. На проходной мы доставали наши, малинового цвета, пропуска, и, зайдя на территорию, под вдохновляющие песни, звучавшие из репродукторов, вместе с большущей толпой, шагавшей с нами, рука об руку, шли к своим цехам. На стене рядом с дверью 220-го висела памятная табличка, уведомлявшая о том, что когда-то в этом цеху работал герой войны Вася Алексеев. В 16 часов смена заканчивалась. Ранний подъём давал о себе знать, и почти всегда первым делом хотелось доехать до какой-нибудь кровати, и отключиться. Однако, системная жизнь шла своим чередом: сейшены, репетиции, и пьянки тоже никуда не девались, и посему от сна в дневное время приходилось регулярно воздерживаться. В начале января, пока шли праздничные, мы рванули примерно в том же составе в знакомый уже Череповец, на первый в истории фестиваль Рок-Акустики, на который, судя по распечатанному анонсу, были приглашены многие из тогдашних, наиболее известных и востребованных артистов, например: Летов, Кинчев, Шевчук, Янка Дягилева, и ещё некоторые другие. Череповецкие девчонки, с которыми мы предварительно созвонились, нашли нам, в качестве ночлега, целую школу, пустовавшую по причине новогодних каникул. Кто-то из их принтов в ней работал сторожем. «Найтовали» в учительской, со всеми удобствами. На улице мороз стоял такой, что хайры, усы, и бороды практически мгновенно покрывались белоснежным инеем. Со мной из Питера прикатила солдатская фляга, в которой булькал предусмотрительно запасённый (на форсмажорный случай) армянский коньяк. На мне был всё тот же плащ офицерского состава, чёрные галифе, и хромовые сапоги, купленные летом в прибалтийском военторге за 25 «рэ». Прочие мои спутники были «прикинуты» чуть менее живописно, однако это незначительное упущение с лихвой компенсировалось их энтузиазмом и готовностью пуститься немедленно «во все тяжкие», что в данном случае подразумевало под собой три основные вещи: умно и весело «вписаться» в ДК, где проходила «Рок-Акустика», зазнакомиться и напиться с новыми интересными людьми, а также вдоволь с оттягом поплясать и попеть. Деньги в этот раз у нас имелись в немного большем, чем в прошлый раз, количестве, план, заботливо заготовленный ещё дома, тоже присутствовал. Но, что главное и основное: за нами неотступно следовала неудержимая детская радость, и светлый, неподдельный интерес к жизни! За мной шагала ещё, помимо этого, и уверенность, что, как я умею делать всё, только так и надо делать – и боле ничего. Всевозможные сомнения в «успехе предприятия» представали предо мной, скорее, как комичные отрицательные мультяшные герои, прижучить и наказать которых было простым делом чести, по исполнению, совсем несложным. Размышляя иногда на эту тему, я чувствовал, что все эти мои счастливые способности – какой-то офигенный и давний мне Подарок от кого-то, кого я с малых лет знаю и прекрасно понимаю, и, обозревая в себе это, не выразимое ни в каких словах, чувство, я был готов без колебаний следовать по своей жизненной дороге, абсолютно ничего не страшась и не смущаясь. Всё внутри и вокруг только уверяло меня в правильности моего выбора, подкрепляя её, чем дальше, тем основательнее, новыми весомыми доказательствами. И ещё я ясно знал одно: никакое волшебство не заменит Настоящей, Реальной Жизни, только Настоящая Жизнь способна воплотить все самые смелые и чудесные мечты простого, свободного от заблуждений, Человека, и что нигде, кроме Неё, больше ничего, заслуживающего даже малого внимания и интереса, даже и нет. Это была простая, и до глубины души понятная мне, Аксиома Той Жизни, Которую я мог непосредственно увидеть, и, попробовав на вкус, прожить. И посему я, мягко, но уверенно ступая по своей, полагаю, ещё до рождения избранной дороге, спокойно и быстро шёл дальше.
Утром первого дня намечавшегося фестиваля мы, выйдя из школы, направились к цели, то бишь, к ДК – неплохому по архитектуре, и большому по величине, жёлтому зданию, имея, конечно же, чёткое намерение найти возможные варианты «вписки». Ситуация упрощалась тем, что территория интересовавшего нас мероприятия внутри была отгорожена несколькими входами, у которых стояли, как всегда, бдительные бабуленции, не врубавшиеся, впрочем, в наши, наработанные огромным опытом, хитрости. Запутать неопытных, пусть даже супервнимательных представительниц провинциального Дома Культуры было, сказать без преувеличения, не более чем лёгкой прогулкой. Неспешно раскурившись планом, не откладывая это дело, мы заползли сразу со всех входов в ДК, ища, как я уже говорил, максимальное число вариантов бесплатного проникновения. И эта «халява» всегда была делом чести и принципа. Платить деньги за Музыку, частью Которой мы всегда все были, не принималась никогда даже к рассмотрению, и это не было каким-то самооправданием скупой нищеты. Порой я прикидывал, представляя, что, допустим, были бы «тугрики»: заплатил бы я за входной билет на рок-концерт, или пустил бы их по другой траектории? Ответ приходил мгновенно: кормить армию вьющихся рядом с музыкантами, нечистых на руку, прихлебателей в мои планы точно не входило! Подкинуть прайсов самому исполнителю теоретически рассматривалось, однако тут принимался во внимание ещё и продиктованный целесообразностью вариант максимальной траты денег из чужих карманов, то есть из карманов людей глупых и никчёмных, как будто для того и предназначенных. Равноправие людей рассматривалось лишь до момента их намеренного отступления от статуса человека, и права называться таковым. Имея такую уродливую сущность, они становились для всех лишь обузой, и, собственно, другого выбора, кроме вышеупомянутого, лично мне не оставляли. Некоторые из моих так называемых единомышленников шли дальше: избивали некоторых, и отнимали у них всё, что можно было отнять. Все эти истории они хвастливо, смакуя, рассказывали в пьяном угаре, и поэтому, сами того не подозревая, становились в моих глазах такими же бесполезными придурками, как и те, кого они «опустили». Подобных персонажей в разведку брать было, само собой, нельзя, но для «вписки» на концерт они вполне подходили. Менты, местами стоявшие внутри и по углам здания, тоже не были преградой. Ребята купили в местном продмаге нюхательный табак, и жизненный окрас плавно приобрёл дореволюционный оттенок. Суть, впрочем, оставалась безысходно радостной и впечатляюще яркой. Из Питера с собой я прихватил свою «Легенду 404», дабы записать с микрофона все кайфовые песни «Акустики». Оставив позади двери и бабулек, мы без потерь зашли в зал, где обменялись всей, собранной всеми, полезной информацией о вариантах вписки, обильно приправив её только что случившимися прикольными историями о пройденных милицейских «блок-постах» и старушенциях. Атмосфера фестиваля была под стать нашим эмоциям и запалу: радостные и любопытные неформалы собирались в группки, или ходили поодиночке, с интересом рассматривая друг друга, и тут же заводя новые знакомства. Не могу не заметить, что несмотря на этот общий позитив, пьяных или «упоротых» (принявших кайф внутривенно) я практически не наблюдал. Сами же мы «повышать градус» также не спешили, наслаждаясь песнями, звучавшими со сцены, а также общением, пребывая в полнейшем и окончательном благодушии. Большинство выступавших мне были незнакомы, однако, когда со сцены звучала какая-либо прикольная тема, то ещё, вроде бы, недавняя неизвестность её автора тут же, как по мановению волшебной палочки, рассыпалась, и, доселе незнакомый человек сразу запоминался, как давний хороший знакомый. При всём этом не могу не добавить, мой Дорогой Друг, что все эти мысли и чувства были прямым результатом открытого и искреннего отношения к происходившему и его вменяемого восприятия, а не продуктом одурманенного чем бы то ни было мозга. Например, запомнились песни Янки Дягилевой, Сергея Силюнина (Сили), «Бахыт-Компота», и ещё многих других людей, имена которых я тогда не запомнил. Летов, которого все ждали, не приехал, Кинчев и Шевчук тоже. Тем не менее, весь фестиваль настолько удался, что их отсутствия никто просто даже не заметил. На второй день «Акустики» мы настолько примелькались бабушкам и ментам, что те, узнавая мои галифе и широкую улыбку, просто пропускали нас, уже ничего не спрашивая, и думая (по сложившейся традиции), что мы – тоже музыканты. Что ж, на самом деле, мы и вправду были таковыми, пусть начинающими, однако, впрочем, это нисколько не умаляло нас ни перед кем – мы были самими собой, и, говоря во всех смыслах прямо, вообще не обламывались. Когда же фестиваль закончился, наша компания в тот же вечер отправилась на вокзал, где, дожидаясь питерского поезда, мы невольно созерцали, как, тепло прощаясь, разъезжаются в разные стороны неформалы и сами исполнители, свердловская группа «Чай-Ф», например. Всегда расхваливавший их песни Димулька, подобно юному институтскому абитуриенту, с трепетом взирал, как на олдовых опытных «старшаков», на Шахрина и Бегунова, я же, напротив, как любитель подвергать все постулаты, в том числе и незыблемые, отнюдь не ханжескому, но здравому, с целью полного понимания, сомнению, просто смотрел и слушал. Месяца за три до описываемых событий «чайфовцы» давали концерт в питерском ЛДМе. Мы решили попробовать записать их выступление, подключившись к атаманскому (звукорежиссерскому) пульту. Когда я подошёл с «мафоном» к отвечавшему за звук челу, тот отправил меня за разрешением не посредственно к Вове Шахрину, настраивавшему на сцене свою гитару. Каково же было моё удивление, когда он, подобно постовому милиционеру, холодно и безучастно (я всегда очень тонко и верно чувствую любое отношение к ситуации и людям) отказал нам, объяснив это нежеланием плодить некачественные записи – короче, мне этим о себе он сказал всё. За сим, в холодном помещении череповецкого зала ожидания я, по своему обыкновению, просто будто бы давал возможность этой компании проявить себя по-новому, без оглядки на прошлое, что ли, они же лишь благодушно как-то (как я понял), по-уральски улыбались, демонстрируя всем своим видом полнейшую безмятежность и беззаботность. Меня, впрочем (таким уж «циником» я родился), по Станиславскому, ничуть не трогало такое мастерство. Это, как случайный неслучайный фотоснимок, наглядное пособие: посмотрел, запомнил, и, разорвав, выбросил. Череповецкие огни, медленно уплывая, остались за спиной.
В Питере ждали репетиции, сейшены, 220-й цех Кировского Завода, бухое и курительное времяпрепровождение, ну и, конечно же, кайфовые от всего этого, впечатления. Не премину упомянуть и о том ещё, что с детства умею и уважаю печатать чёрно-белые фотки, которые, преимущественно, сам и щёлкаю. Самым прямым моим соучастником в этом специфическом процессе, после отца (который, собственно, меня ему и научил), был не кто иной, как Мартын. Вообще-то, Мартыном его назовёт, несколько лет спустя, ораниенбаумский пункер Миха Полуэктов, Майк, увидев в каком-то магазинчике похожую на Даню фигурку обезьянки по имени Мартин, и тут же объявив, что Мартин – это Мартын, то есть Даня. На момент же описываемых мною событий Даня был просто Даней, , так как крайне ревностно (по причине его детских событий, описанных мною чуть выше) относился ко всяким (в его сторону) прозвищам, и даже безобидному искажению его паспортного имени, увы и ах («как это я называю»)! И, вот, именно с ним, по большому счёту, все фотки мы и печатали. На примере взаимоотношений с Даней, с виду весьма дружеских и братских («как это мы иногда называли»), могу описать это действие примерно так: если (по Кинчеву) они (рок-герои) «хранили огонь, но не видели, с кем» идут, то я и мне подобные, вполне ясно даже очень видя, с кем идут, намеренно порой продолжают идти бок о бок с разного рода, порой стремнейшими (обречёнными на пожизненный, в силу своей моральной принадлежности, позор), хотя и, особенно на промежуточном этапе, только им понятными, персонажами, точнее: пока подобного рода люди не показали себя во всей своей «неземной» красе, о том, что это непременно случится, мы, собственно говоря, знаем ещё задолго до того даже, как они пошли в свои первые ясли, не говоря уж о более поздней хронике событий. Есть такое слово «Надо», и именно его мы ставили и ставим вечно во главу угла, приглашая их идти рядом, вопреки общеизвестному представлению о личном комфорте, и подобного рода эмоциональных как бы выгодах. Вот именно: «как бы», ибо, как это ни странно могло бы прозвучать, настоящий комфорт, на самом деле, достигается простым следованием за «Надо», без остановки и оглядки, Чего и Тебе, мой Друг, желаю от всего своего, проверенного и закалённого в боях, сердца и такой же огромной, как тьма всех существующих и будущих Миров, без всякого преувеличения, души!
Сдельная же оплата в 220-м цеху Кирзавода, судя по расценкам, весьма даже привлекательная, меня только раззадоривала, так как на работу я ходил исключительно лишь за тем, чтоб зарабатывать прайс (деньги), и других причин в моей Вселенной не существовало и в помине. Чем-то я напоминал себе (и это чувство множество раз пристально рассматривалось мной со всех, известных мне, ракурсов) редкий экземпляр почти нигде не встречавшегося типа человека – с одной стороны, полностью свободного от каких-либо, порабощающих ум, заблуждений и их идей в любом проявлении, с другой – полностью и добровольно подчинённого правящим в нём незримым принципам и законам настоящей жизни и свободы. И это чувство было лишь простыми выводами, сделанными под впечатлением увиденной мной в себе расстановки приоритетов и вещей, а не результатом какого-нибудь «чудесного откровения свыше», причём себя я видел всегда одного и того же: до, теперь, и после – так, как будто таким на свет и родился. Причину сего я видел, во-первых, в том воспитании, которое получал из всевозможных обо всём размышлений, навеянных чем-то, что нельзя было увидеть, потрогать, и попробовать на вкус, и, во-вторых, само собой, в своём личном восприятии, и неизменном, постоянном выборе собственной схемы жизни во всех её, полностью оправдывавших себя в деле, проявлениях и ипостасях. В цеху же, абсолютно в стельку трезвый, стоя у своего пресса, я частенько громогласно напевал родные сердцу андеграундские песни (никто, практически, меня не слышал из-за разносившегося отовсюду лязга обрабатываемого станками металла), меня буквально распирало от вдохновения и кайфовейших ощущений настоящего, которым я, как ничем другим на свете, дорожил, первым делом совсем не желая ошибиться в постоянно будто бы стоявшем предо мною его, настоящего, выборе. И, как впоследствии оказалось, именно эта готовность бескомпромиссно и полностью изменить свою жизнь в пользу, скажу так, безупречного настоящего, и повела меня по не совсем, мягко говоря, традиционной для обычного, и, как это отовсюду проповедуется, идеального обывателя, дороге, с её довольно специфическими и характерными особенностями, о которых Ты непременно узнаешь в процессе повествования чуть позднее. Уже на момент описываемых событий мне открывалась, с точки зрения приобретённых навыков и привычек, примерно такая перспектива: рубить со сцены «олдово» (по-взрослому то бишь) клёвый рок-н-ролльный музон, записывать полагающиеся к сему студийные альбомы, сдержанно или несдержанно бухать, курить (а, может, и т.п.), на фоне всего этого стать каким-то крайне известным «челом» (человеком), жениться, размножиться, и, через определённое время, при самом лучшем исходе, сдохнуть от блаженной старости. Вроде бы и ничего, но…Тут существовало, и довольно громко и настойчиво, То Самое «Но»: хотелось сделать значительно больше, намного больше, чем всё вышеперечисленное и вместе взятое. Что же? Доставить просто всем хорошим людям истинное счастье, и сделать так, чтобы, по возможности, оно у них никогда не закончилось. На меньшее я был просто не согласен, каким же образом этот замысел было реально в принципе вообще осуществить, мне предстояло, для начала, хотя бы в необходимой мере прояснить для себя и понять, ведь всё вокруг словно со снисходительной, и как бы разумной гримасой упрёка увещевало, что моя мечта – не боле, чем юношеская, оторванная полностью от настоящей жизни, дурь. Это окружавшее пренебрежение, впрочем, нисколько не охлаждало моё «сумасшедшее максималистское» намерение: я прекрасно видел, как несчастливы те, кто слушался и служил этому, основанному на каких-то абсолютно маразматических и глупых установках, «авторитетному общественному мнению». И, что важно здесь сразу знать Тебе: размышляя о смысле происходившего в моей башке, а также творившегося вокруг, я быстро пришёл к вполне логическому, самому собой напрашивавшемуся выводу: без этой моей мечты-идеи, и её подлинного, реального воплощения мне никакой стоящей жизни не предстоит, и никогда не представится, меня не привлекали никакие так называемые «приятные моменты бытия», ни большие, ни малые (перечислять не стану), однако, моменты эти сами по себе, при одной только вероятности осуществления моего «вселенского замута» (как я обычно его называю), были, в общем, весьма недурны и довольно даже прикольны, как, именно, простая и неотъемлемая часть моего, а не чужого (в самом буквальном и прямом смысле этого слова) бытия, хотя совсем и далеко не главная. Выбор в пользу всего вышеупомянутого был сделан мной, похоже, в самый же первый день, в который его вообще возможно было сделать (то есть, хрен знает когда), мои спутники-размышления были, скорее, лишь иллюзией альтернативы этому выбору, иллюзией, что иной выбор возможен, и что он есть! Для меня никакой альтернативы моему не существовало в принципе никогда. Вот так где-то примерно я всё себе (да не будет это слово громким, ибо оно, на мой сугубый взгляд, здесь абсолютно уместно и точно) на всю свою жизнь, длинную, или, быть может, короткую, и наметил. За меня в этом, как бы ничуть даже не поставленном, но (я это просто знал) главном вопросе жизни стояло, прежде всего, огромное человеческое, да, в том самом единственном и главном смысле, именно человеческое, ожидание чего-то настоящего, по-настоящему, раз и навсегда ставящего везде всё на свои места, без малейшего отката, намертво. И это ожидание, всегда так много для меня значившее, я без малейших колебаний был готов в самой, что ни на есть, полной мере, оправдать. Основная же тактика, что мне была доступна и ясна тогда, на первый взгляд (но лишь на первый) была весьма простой – чутко, внимательно, и неотступно плыть по течению происходившего внутри и вокруг, и, чем дальше я плыл, тем понятней мне становилось, что держу свой путь туда, куда надо – мне, и ещё кому-то, кого я, не видя лично, тем не менее (и это впечатление было чётким, явным, и неоспоримым), прекрасно знал ещё с самых детских воспоминаний своей жизни. Проверенное неоднократно в самых различных боевых (для меня – да, не побоюсь этого слова, ибо там разве что только не стреляли) ситуациях, а посему надёжное, интуитивное моё чутьё бесстрастно отрубало и опровергало многочисленные сомнения и домыслы, невидимо и обильно, словно назойливые мухи, кружившиеся вокруг моей патлатой башки (в процессе бытия я отрастил довольно обильные анархические хайры). Бытие же, меж тем, неуклонно шло своим стремительным ходом.
Двадцатого февраля, к примеру, в память двухлетия трагической гибели Александра Башлачёва (СашБаша) в БКЗ «Октябрьский» был организован весьма масштабный акустический сейшн, участвовать в котором были приглашены многие известные российские рок-артисты. Само собой разумеется, мы также планировали поприсутствовать на сём мероприятии, и, подъехав к БКЗ за два где-то часа до начала действа, имея при себе всё необходимое, вплоть до пирожков с мясом за 10 копеек каждый, благополучно расселись на подоконнике второго этажа близлежащей парадной, примериваясь, по своему обыкновению, к объекту, и неспешно обсуждая всевозможные варианты самой, непосредственно, вписки. Подзарядившись слегка, но не слишком, имевшимся в наличии напитком, и выкурив «на ход ноги предштурмовую», мы смело выдвинулись к месту событий, точнее, к служебному входу. Менты, как ни странно, были уже на месте, бдительные бабульки зыркали туда и сюда, как истинные служительницы местного правопорядка. Сколько же их, чёрт возьми, перевидано было нами, солдатами условно-противоположной конфессии, неизменно, с улыбкой, обошедших их всех на пути к своей невинной, как ты ни крути, цели! Вот и теперь, совершенно незлобиво и безмятежно смотря на этих местных старушенций, мы вновь были полны азартной мальчишеской решимости зайти внутрь, как к себе домой, несмотря ни на что. А на это «что», скажу Тебе прямо и честно, несомненно, стоило посмотреть: плотная и довольно насыщенная, без всякого преувеличения, оборона в лице ответственных за неё, официальных лиц, то бишь ментов и штатских. Адреналин, при виде всего этого, шибанул, лично мне, в башку довольно ощутимо, однако опыт всё тех же самых, описанных мной чуть выше, экстремальных ситуаций говорил примерно следующее: «Только вперёд, ни шагу назад, смотреть в оба, ждать своего момента, наше дело правое, несомненный успех предприятия обеспечен!» Так, примерно, мы и поступили: как повелось, неприметно слившись с ландшафтом, вышли на «низкий старт». Пока стояли, подъехало такси, и из него вышел какой-то чел в «танкере», и очень быстро, как будто боясь, что его узнают, накинул на башку капюшон, и, как-то, как мне показалось, излишне вызывающе-боязливо попытался пройти мимо нас по ступенькам лестницы к «служебке». Однако, чем он ближе подходил, тем узнаваемее становились его физиономические черты: это был, несомненно, сам Макаревич, и, когда он поровнялся с нами, мы, не сговариваясь, хором грохнули: «Макаревич, ты, видимо, думаешь, что нам нужен твой автограф, но – иди-ка ты на х..!» Он лишь ещё больше втянул голову в танкеровский капюшон, ускорив и без того торопливый шаг. Поржав от души над ситуацией и Макаром, мы, тем не менее, не ослабляли внимание относительно основного. Кульминация вероятности прорыва неотвратимо, как лавина, приближалась и нарастала, и, в один момент наш час икс пришёл. Но было ли у нас, в стомиллионный раз, желание и время раздумывать над стандартными и беспочвенными «пионерскими изменами» (молодыми и неопытными страхами сопляка)?! Отвечу, что, ни капли не рассуждая, и импровизируя по ходу, мы скинули за углом свою верхнюю одёжу, и, держа на весу пакет с мясными пирожками, пристроились в хвост очередной партии входивших через стеклянные двери в здание незнакомых персонажей, должно быть, приглашённых рокеров. Я беззаботно помахал двум бабулькам, и стоявшему рядом менту, давая недвусмысленно им понять, что вышел совсем недавно изнутри на пару минут за пирожками, и что, мол, иду обратно. Пакет же с ещё тёплыми пирожками я сжимал, при этом, одной рукой, другой же бережно держал свой, аккуратно свёрнутый, цвета хаки, военный плащ. Первым впереди шёл Димулька, сказавший бабкам что-то примерно в том же смысле, что и я, позади, изо всех сил стараясь сохранять непринуждённое спокойствие, шагали остальные. Старушенции, стоя с боков, с вежливым советским гостеприимством, ничего не заподозрив, доверчиво пропустили нас за впереди идущими, с терпеливой улыбкой ожидая, пока последнее тело пересечёт порог, дабы закрыть за нами дверь. Однако, когда последний наш соратник уже, практически, переступил заветную границу, отделявшую нас всех от, скажу так, позорного статуса «безбилетники», одна из бабуленций внезапно спросила у него что-то незначительное, чуть ли не про погоду, и тот, не найдя от напряга и неожиданности подходящих слов ответа, вдруг просто со всей, что называется, дури, рванул, обгоняя нас, вперёд, тем самым в один миг разоблачив наш гениальный, простой, и смелый план, получилось что-то типа: «а король-то – голый». Последнее, что я услышал, прежде чем мы, подобно Паспорту из того мультика, испарились, был отчаянный вопль этих, секунду назад таких приветливых, пенсионерок: «Стоять, держите их!», и всё такое. Смех, в общем, и грех, впрочем, времени на что-либо, кроме как тупо тикать, как Ты понимаешь, не оставалось – и мы, естественно, (некоторые из нас, я точно понимал, и ярко это представил, сложили на виновника этого экстремального поворота событий разом всю свою ненормативную лексику) припустили, как ошпаренные по служебной лестнице БКЗ наверх, по ходу импровизируя в выборе траектории направления дистанции, пытаясь оторваться от бодрой погони, состоявшей, навскидку, из трёх милиционеров, и какого-то мужика в сером штатском костюме. К нашему разочарованию, путь перед нами лежал один – вверх по ступенькам, без иных наблюдаемых вариантов. Немногочисленные, ощупываемые на бегу, двери были все до одной просто наглухо заперты. На одном дыхании мы взлетели на самый верхний неосвещённый чердачный пролёт. Позади грохотали ботинки наших преследователей, но вот – не добежав до нас «почему-то» (это простое, и удивительное одновременно, слово, означающее всегда, если присмотреться к нему ближе, на самом деле примерно одно – «вопреки всем законам угнетающей судьбы») пол-пролёта, все они неожиданно, как вкопанные, остановились под последним горящим плафоном. Стало тихо (я категорически махнул своим на хрен молчать), менты, думая, видимо, что мы улизнули и уже далеко, сразу пошли вниз, мужик же в штатском, напротив, остался, и замер, чутко вслушиваясь в нигробовейшую тишину (которая лично у меня просто пасхальным колоколом звенела в ушах, и я не мог понять, как, собственно, «штатский» ещё нас не учуял). Голова его была повёрнута, вопреки логике, куда-то в сторону, ему лишь оставалось её повернуть, и чуть приподнять в нашу, однако…он, постояв ещё немного (мне это «немного» тогда показалось, сообщу Тебе, как «очень много»), развернулся и банально потопал вниз. Мы торжествующе молча переглянулись, и, выждав, для верности ещё немного, стали осторожно спускаться в обратном направлении, где вскоре по пути, найдя незамеченную в первый раз, ничем не примечательную дверь, растворились в просторных кулуарах служебных коридоров, в которых, кстати упомянуть, уже довольно крепко пахло свежевыкуренным планом. Многочисленные небольшие разрозненные группки по-простому одетых людей, то (как будто у них есть некий сокровенный, никому не доступный, секрет) сидевшие повсюду, или просто сновавшие будто без определённой цели, а также лёгкая, прекрасно различимая на фоне солидного, тёмного, советской планировки, интерьера, дымка, красноречиво тем самым наводили меня на мысль о непосредственной причине возникновения (а если сказать прямо, то шибануло мне в нос весьма конкретно) сего, знакомого до боли, специфического аромата. Но – моя так называемая боль присутствовала лишь на эстетическом уровне, ибо дефицита в данном продукте в моей вселенной не наблюдалось, а, проще говоря (впрочем, о чём это я!)… Помимо весьма прекрасного плана, в той парадной были выпиты ещё несколько винных батлов, дабы уже не возвращаться к повышению необходимого (!) градуса, и, судя по тому, что мы, несмотря на непредвиденные нюансы, благополучно оказались внутри, а не остались позорно снаружи, думаю, всем, без исключения, стало понятно, что вышеупомянутый градус + сопутствовавшая нам удача были на должном, для ощущения охрененного морального удовлетворения, уровне, чёрт побери! Мы уселись в довольно уютном служебном кафе, и, всё ещё сохраняя необходимое в таких условиях внимание, остальные свои усилия направили в привычное и весьма логичное русло – нам были интересны новые лица, и новые знакомства. Именно поэтому процесс распался на разрозненные и обрывочные эпизоды этих знакомств и лиц, ибо все двигались, как Ты понимаешь, довольно спонтанно, и потому описать подробно эти многочисленные вспышки искромётного общения шестерых обкуренных маргиналов с такими же субстанциями (которые через две минуты уже забывали свои предыдущие слова, смысловую нить самого разговора, а также собеседников, с которыми только что что-то живо, витиевато прикалываясь и ржа, обсуждали), дабы сохранить весь «этот реализм» данного повествования, не представляется, увы, возможным вовсе. О самом же мероприятии, из-за которого, быв изначально задуманным, и разгорелся, именно, со всеми вытекающими, весь этот сыр-бор, скажу вкратце только, что мне он запомнился лишь кучей пьяных и обдолбанных, напрочь не врубавшихся в сам смысл даты сего концерта, известных на всю страну, рок-артистов (включая, естественно, и посланного нами на три благословенных, в данном смысле, буквы, Макаревича), смотреть на которых было просто крайне мерзко, а также выступлением, в процессе «всего этого», импульсивного Егора Летова («Гражданская Оборона»), сказавшего лучшие в этот вечер слова о засилье лицемерного и оттого отвратного по своей сути, пытающегося нагло обмануть доверчивых людей, жалкого подобия разрешённой государством, официальной российской «рок»-музыки, и спевшим затем несколько своих прекрасных тем на простенькой «акустике». Такая, значит, была яркая история.