Судьба полукровки

Писатель Виктор Генкин был сыном еврея и белоруски. Он вырос в доме №10 по ул. Московской – единственном в Минске, который возвели, а не разрушили во время войны оккупанты (сперва туда вселились немецкие офицеры). Семья числилась вполне благополучной: отец его Калман Менделевич, капитан-интендант службы запаса, ведал строительством шоссейных дорог, а мать была замминистра легкой промышленности. Тем не менее одна запомнившаяся мне стычка развеяла идиллию. Наш общий знакомый, актер Артур Опанский, игравший эпизодическую роль в спектакле местного драмтеатра, украл из реквизита гестаповский кожаный плащ и стал повсюду в нем щеголять. Как-то он напоролся на Витю, и тот потребовал: «Чтоб я тебя в этом больше не видел!» Артур заартачился: «Попробуй сними». И тогда Генкин (а я его таким никогда не видел) яростно прорычал: «Думаю, что даже несмотря на недавний инфаркт, я с тобой справлюсь. Делай что говорят, щенок, у меня сестру сожгли!» Опанский сдрейфил и отказался от маскарада раз и навсегда.

С Витей мы познакомились там же, где произошел этот конфликт: на квартире у Кима Хадеева, человека яркого и противоречивого, диссидента-антисталиниста, проведшего не один год в тюремной психбольнице и пробавлявшегося теперь сочинением чужих диссертаций. Представляя меня Генкину, Ким радостно хмыкнул: «А вот и еще один полукровка!» (Позже я узнал, что это его «пунктик»: отец Хадеева был красный казак с Кубани, ярый большевик, а мать – еврейка, участница восьми внутрипартийных оппозиций 1910;30-х годов). Впрочем, я не помню чтобы Генкина особо заботила национальная тема: это был любопытный и жадный до жизни космополит, испытывавший «тоску по мировой культуре». Когда я впервые попал в переплет (отчисленный из Политеха, я нанялся униформистом в цирк и не знал что дальше делать), он не преминул подставить плечо. Сам Генкин учился в Литинституте на заочном – мне же посоветовал поступать на дневное. «У нас там наметились перемены к лучшему,  – с воодушевлением рассказывал он, – проректор Сидоров человек европейски образованный, убежденный либерал, охотно помогающий талантам из провинции». Витя вручил мне рекомендательное письмо к преподавателю Евгению Лебедеву, ведущему специалисту по творчеству Ломоносова. Словом, направил мои беспорядочные метания в нужное русло: за что я до сих пор ему очень благодарен.

Жизнь его собственная складывалась непросто: в Белгосуниверситете, где царили рутина и казенщина, он не сумел удержаться, пришлось работать механизатором, испытателем тракторов на заводском конвейере. При этом высоколобые выпускники филфака неизменно чувствовали в нем ровню, так широко и глубоко он был начитан. А уж про связи его московские, да и по всему Союзу, вовсе молчу: Витя близко дружил и с бакинцами, и с самарцами, умел метко свести людей, сформулировать тему проекта или синопсиса, а то и лично его пробить, используя свою уникальную человеческую магию... «Знаешь, Гриша, – признался он однажды, – когда я вдруг понял, что пишу лишь ради самоутверждения, я бросил все к чертям и завербовался на Север!» Впрочем, причина была чуть сложней. В конце 60-х начался знаменитый брежневский «хапун», кто-то стуканул в «контору», что Витя читает запрещенные книги. Его сняли прямо с трапа самолета и привезли в КГБ на допрос. Следователь сообщил ему, что Кима собираются снова отправить в «психушку». На что Витя заплакал и долго распрашивал подполковника: «Чем я могу помочь Хадееву? Какие показания могут облегчить его участь?..» Тогда же, стремясь избежать пригляда органов, он и покинул Минск на долгие годы, работал на трассе бульдозеристом и экскаваторщиком, тянул газопровод "Дружба", пока не надорвал сердце (что и послужило причиной ранней смерти). 10 лет отсутствовал в родном городе. Приезжая в отпуск, закатывал щедрые сабантуи, водил компанию «по злачным местам», затем вновь исчезал, бродяжничал по белорусским деревням, летал «на юга» отогреть косточки...

Получив литинститутский диплом, он расстался с Севером и вернулся в столицу Беларуси. Мыкался по каким-то заводским многотиражкам, ненадолго устроился завлитом в ТЮЗ (пока после декретного отпуска не возвратилась «хозяйка кабинета»). Тогда же, на пару с Олегом Белоусовым, он задумал сценарий для «Мосфильма»: о тех самых экскаваторщиках, с которыми бок о бок работал и мерз в вагончиках. Но один из героев будущего фильма оказался детдомовцем: это не потрафило Григорию Чухраю, и он забраковал идею. "Знаменитый, но мудак!" – горько резюмировал Генкин... Куда больше радости принесла ему в 1998 г. совместная работа с замечательным минским мультипликатором Михаилом Тумелей. Витя написал сценарий по мотивам нартской легенды, рассказанной дедушкой внуку: и своенравная красавица, благородные силачи, справедливые боги в ярких костюмах заплясали на экране, сражаясь и соперничая в искусстве, гордыне и любви! Тогда же он и женился на Лидии – директоре студии и картины, тоже осетинке по национальности. Брак оказался счастливым, но, к прискорбию, недолгим.

Вот что пишет в своих мемуарах журналист Олег Белоусов: «Первый инфаркт случился у Виктора сразу после возвращения с Севера. Витя не сдавался, бегал, старался следить за здоровьем и писал, писал... Он жил тогда в районе Комсомольского озера. Его стол стоял у окошка на первом этаже. На столе, что совершенно не присуще Вите, был абсолютный порядок. Рукописи он складывал в чемодан. Иногда, когда я приходил к нему в гости, он читал мне отрывки прозы: про художника Миленького, который пытался связать воедино текущие параллельными путями миры; про Жанну Самари, портрет которой спас на северной трассе погибающего от холода экскаваторщика; про старого учителя, оборонявшего в 1946 году от бандитов детей в пионерском лагере; пронзительные рассказы о природе, о запахе сена, деревьях, грибах, лесных дорогах, ночевках на берегу озер... Удивительно связывался у него мир Севера с родной Беларусью, удивительно и естественно. Видимо, в самом деле ничего в жизни не случается просто так. Видимо, должен был родиться на белорусской земле Витя Генкин, должен был быть заброшен судьбой на немыслимые севера, чтобы слить, сплести воедино, как придуманный им художник со странной и такой беззащитной фамилией Миленький, два этих параллельно текущих мира, доказать судьбой своей, своей жизнью, что две параллельные линии в мире человеческих судеб не подвластны простой Эвклидовой геометрии».

Еще в конце 50-х, окончив школу, Витя много путешествовал по СССР со своим другом, прозаиком Константином Тарасовым, оставившим любопытные заметки: «В юности у меня был приятель, с которым мы пережили вместе несколько приключений. Однажды в милицейском отделении Ялты, ночью, когда пограничники задержали нас за ночлег под кустом в городском парке и, объявив бродягами, сдали милиции, мы, подписав обещание покинуть город в 24 часа, помечтали о будущем и решили, что вспомним это приключение в 2000 г. на Новый год. Тогда до него оставался 41 год. Вот уже до 2000 г. осталось рукой подать, приятель мой давно умер... и вспоминать те давние наши приключения могу я один. А это совсем не то, что вспоминать вдвоем».

Увы, сейчас, когда я пишу эти строки, нет на свете уже ни Белоусова, ни Тарасова. Зато есть избирательные свойства памяти, и есть концепция прошлого: выстраданная десятилетиями и потому небезосновательная. Помню, как в конце 1983 г. они вдвоем зашли ко мне в общежитие попить чайку. Костя Тарасов, с его деревенскими корнями, тогда подвизался редактором в журнале «Неман», успешно публикуя исторические романы по истории Беларуси. А Генкин – по-прежнему маялся, разрываясь между северным сиянием и лекциями на заочном. Жадно, урывками слушая именитых наших преподавателей, разглагольствоваших о соборности и пассионарности, он наверняка испытывал раздвоение личности: ведь приходилось возвращаться за Полярный круг, к народу-богоносцу, и, откупоривая чекушку, изъясняться с работягами куда менее изысканно... Мы поговорили о том, о сем. Костя, выглядевший официально, в костюме и при галстучке, на секунду куда-то отлучился, и Витя грустно прошептал: «В издательстве «Мастацкая лiтаратура» никак не выйдет мой первый сборник. Редактор придирается к каждой строчке: дескать, и здесь ты пытаешься протащить свое еврейство! Мне уже за сорок, а я до сих пор не могу дебютировать». И в глазах его сверкнули слезы, которые я запомнил на всю жизнь... Между тем ведь свою главную повесть он посвятил двум братьям, жившим в соседнем доме. Мать-одиночка горбатилась уборщицей, зарабатывая гроши, и Толик с Жорой пошли по скользкой дорожке. У каждого на счету было по несколько «ходок». Обоих Витя отлично знал: Жора в детстве слыл заядлым книгочеем, с ним было о чем побалакать. А потом он сел за убийство и был зарезан где-то в лагере. Обычная история, но написанная точно и пронзительно, на пределе откровенности. Жаль, что после смерти своего друга ни Белоусов, ни Тарасов не озаботились тем, чтобы опубликовать тексты Генкина в одном из литературных журналов, или на каком-нибудь популярном веб-сайте: у них ей-богу было на это время! Впрочем, и его еврейские наполовину соплеменники - живущий в Израиле поэт Григорий Трестман, к примеру, который, помнится, к живому Вите очень даже тяготел, - не проявили особого энтузиазма в этом начинании...

«Гриша! – помню, воскликнул однажды Витя в гостях у Кима, в деревянном бараке на улице Киселева. – Ты поступил в Литинститут, едешь учиться в Москву, с чем я тебя искренне поздравляю. При этом учти: я изъездил Сибирь, Урал, Северный Кавказ, жил годами в морозильнике посреди тундры. Пацаны устраивали поножовщину, однажды нарочно уронили с крана плиту, расплющив вагончик с картежным должником. И тем не менее самое страшное место, когда-либо мною виденное, это общежитие Литинститута!..» И вот - книга Виктора Генкина «Крестовая гора», небольшого формата, в сиреневой обложке, давным-давно стала библиографической редкостью. В плохом смысле слова: ибо ее сегодня нет почти ни у кого. Нет ее, увы, и в моей библиотеке: в свое время мне экземпляр не достался, да и в последующих переездах из страны в страну, из города в город, он вряд ли бы уцелел. Сегодня мне бесконечно стыдно, что я эту книгу не приобрел и не сохранил. Но стыдно мне и за страну. За язык и за культуру. За оба народа, к которым писатель неотъемлемо принадлежал. За то, что обе его нации не сочли достойным памяти и бережного отношения наследие прекрасного, умного и тонкого творца. За то, что до сих пор в нашем беспощадном мире людям вменяют в вину их «межеумочность», двоичность их менталитета и творческого сознания! Кто выигрывает, скажите, от принципа «стенка на стенку», от строгой прописки каждого в определенном этническом стаде? Лучшим французским стилистом был еврей-полукровка Пруст, а самыми яркими из поляков – «полтинники» Шопен и Мицкевич. В Америке с этим проблем не было почти никогда. В России же последних десятилетий – это противоречие постепенно становится преодолимым. Будем надеяться, что и минский читатель, минский архивариус и минский литературовед однажды очнутся, преодолеют незримую границу, отвергнут рутину и равнодушие и прислушаются к большой искренней боли во имя торжества справедливости.