Письмо к ней

                К.



Вот я пишу к тебе, как к умершей…
Солнце да не зайдет надо мной в гневе,
то великое мертвое солнце,
что дымится одинаково где-то
над теплым ли русским пряным хлевом,
и над курящим мной в Колизее,
сидящим на сбитой античной колонне.
Я ведь тоже повсюду прежний.
Может теперь всего – лишь и нужно
горсть земли бросить в стылую яму,
без участья, зависти, в скуке,
остановившись в мыслях на чьей-то
смятой частым запором улыбке,
будто кто-то услышал впервые
шепотом личную школьную кличку.
Привычка некоторых быть сукой
ведет их к теплой просторной будке,
будь она хоть где угодно.
Поминать ли тебя как бывшее тело?
Шов с подъязычной кости к месту
может быть, чьих-то постыдных мечтаний,
вывернутых скальпелем наизнанку,
в необъяснимом порыве познания
праха, ищущего быть прахом.
Слушай, если сможешь слышать,
мне ли стоит спеть тебе снова?
Если всякий сон смертелен, по сути,
колыбельной едва ли быть панихиде.
Поминать ли тебя как врага без мести,
с теплохладным дыханием в синих деснах,
жизнью – плевком, тянущимся книзу,
цветом кислых неспелых яблок,
сорванных ветром до Преображенья?
Поминать ли тебя как врага без мести,
собирая твои горящие угли,
над головой чуждой сознания?
Взять в руки воск поминальной свечки,
словно некий Мидас обреченный
липким стеарином обжечь себе душу,
в мифологическом бессилии,
понять – почему я сегодня танцую
в трагикомическом сопровождении
хора, плача и пустой бочки,
любезно предоставленной для декораций.
Зажечь фонарь от неистовой силы
человека, что проходит даже сквозь печку.
Поминать ли тебя как врага без мести?
Листая стихиры твоих фотохроник,
в археологическом вожделении,
нахожу экспонаты подмосковных мумий,
замотанных в драную саржу из Нима,
словно снова стало сейчас в моде
истово бредить Эльдорадо,
остервенело клепать карманы,
нося повсюду за пазухой теплой
комья желтого мокрого пепла,
жгущего сморщившиеся пальцы
тех, кто ловит одни ожидания,
заплутав в переулках города гнева,
там, где множит гордыня башни.
На каком из многих чужих наречий
будешь умолять случайных прохожих,
хотя бы плюнуть в лицо, хотя бы ударить,
чтобы ощутить себя нужной, здешней,
когда проволочешься по пустынным стогнам,
внезапно оглохшего к любым наречьям,
города, где больше тебя не держат?
Словно кто-то придумал перформанс
происходящий отсюда и много
позже смерти безумного артиста,
соскочившего в пропасть белого шума,
пропевшего Amen пустым стараниям
сделать из жизни рецепт искусства.
Только это не твой перформанс...
Только это не ты автор.
Кстати, как там в твоих широтах,
те же ли бледнеющие созвездия
переворачивают небо
под утро, когда оставляют теплые норы
все те, что алчут, взывая к свету
убегающих к ледяным рубежам галактик?
Впрочем, как пишут, над нами не властны
географические очертания
тех мест, которые мы оставляем,
для того, чтобы больше в них не вернуться.
Но
как мне быть с теми местами,
куда я и вовсе не добирался,
в те пределы, где обитают
львы твоих ажурных секретов?
Ведь каждый стремится от басни к морали,
нас всех так когда-то учили в школе,
белым мелом расписываться в смехе,
тех, кто за нами так и не вышел,
хоть и стоял в алфавитном порядке.
Они лишили нас нашего смеха.
Зеленые доски с классной работой,
коричневые с вытертым нотным станом,
вписывать ключ, тональность, формулу, тангенс,
и если повезет, не вставать, не плакать,
не свезти, не сломать, обойтись без драки,
а если устоял, промахнулся, ищи, не сдавайся,
по этажам, по коридорам,
свой, как смятое эго, ранец.
Танец.
Этот мистический подростковый танец.
Впрочем, наша милая беседа,
возвращает меня к наличию четырех
ровно отштукатуренных стен общежития,
и одной семидесятиватной вяло висящей
лампы, в свете которой звучал Шнитке,
и несколько твоих откровенных вздохов
по случаю овечеревшей скуки.
Но что я мог тогда сделать?
Одежда была вся грязной,
а с улицы, из рыбного ресторана,
доносился резкий смех всех тех, в костюмах,
кто мог заказать глубоководное чревоугодие,
а не мою плоскодонную юную совесть,
предвещающую одни лишь страдания.
Те смеялись, и я не оставлял надежды
раздеть тебя до потного блеска
столичных фонарных столбов, скрытых
одноразовой рекламой служб и займов,
словно немая армия продавцов, тщетно
силилась наименовать и помыслить,
наклеить, отскрести и снова окрасить,
словно эти столбы несли
некий смысл, кроме того, чтобы
неподвижно освещать наше с тобою тело,
единое, в четырех неокрашенных стенах
плотно закрытой на ключ комнаты,
в мареве недоразгаданных снов всех тех и кроме
тех, кто когда-то имел этот
ключ до меня и нас с тобою.
А теперь тропы из чужих отпечатков,
подошв побогаче, и тех, что с простудой,
если пройти еще до восхода солнца
и наступить на снег первым за утро,
то тот, который пойдет за тобою
вынужден будет подчиниться карте,
довольствуясь ролью помех в эфире,
при условии не попадать в рисунок,
ведь и я не смогу забрать обратно
все свои следы на асфальте,
даже припорошенном январским снегом.
И только восходящее солнце способно
прочесть эти стылые строки
расписанных вдоль и поперек бульваров и скверов,
чужих друг другу следов версеты.
Говорят, что ведьмы обладали зеленым взором,
блуждающим в страхе по пламени жадном,
но мне видится много чести
в том, чтобы обвинить тебя в чарах,
которые я так и не смог заметить,
может я был с крестом на шее,
пусть и швырял его об стену,
а может, ты была фальшивой,
как струна, так и не ставшая гарротой,
и я навоображал себе пыток,
как безумные Крамер и Шпренгер,
пробуя каждую на своей шкуре.
Когда же я выстрадал на полстакана
горькой, в утро, в коросте воспоминаний,
смятый серыми простынями надежды
на окончательный износ памяти,
стало слишком поздно, как – будто
в книге были вырваны страницы,
а темные места выскоблили лезвием острым,
для того, чтобы успокоить жалящую совесть
фразой беззаботного Франца Кафки
о том, что любви сопутствует грязь, и в силах
разделить их лишь моя влюбленная в грязь воля.
Я курил на твоей кухне, помнишь,
читая о Копленде и об Алане Пизе,
в то время как язык твоего спящего тела
не вписывался в мои планы?
А до того,
я шел беспрестанно часами
сквозь чужую пасхальную радость ночи,
где-то за пределами карт и созвучий
(тогда как карта твоего тела
из необычайно астральной, пленительно сокровенной,
становилась лишь контурно-контрастной)
на огни твоего района,
расстелившего свет на черте горизонта,
сев случайно на заблудший ночной автобус,
да будет благословен угрюмый водитель,
махнувший рукой в направлении верном!
Я прошел тогда свои километры,
словно пилигрим по сухой земле сельджуков.
Помнишь, благодаря твоей дуэнье,
меня до корчи пол ночи унижавшей,
выброшен во тьму кромешную
смежных комнат, я мерил шагами
минуты до утра, чтобы исчезнуть
из твоей безликой квартиры,
куда снова попал по ошибке,
как попадал без гроша в кармане
в долговые ямы своих предпочтений,
откуда не выкупит даже случай.
Я был никем в твоем городе страшном,
мне никуда было не добраться,
и было прекрасно, что ты и часа
не смогла бы бодрствовать вместе со мною.
Нет и не будет основания для триумфа
в мире, где в смирении окаменевших
химер, меня беспрестанно ждущих,
облюбовавших худые крыши
соборов, изъеденных ржой, памяти
нищей, юной, больной памяти,
в том, совершенно другом мире,
где я, кажется, смог наконец потерять тебя.
Словно рассек надвое
лилию и сухой молчащий тростник,
чтобы бросить их в печь,
словно это
строчка – тупик.
И мы, встав у кирпичной стенки,
упершись лопатками в ожидании залпа,
последнего залпа любви,
бесстыдно оставили
остывать тишину
этого мира
между мной и тобою.
Впрочем,
как ты это сможешь прочесть умершей,
или читают за гробом души,
так же как ранним провинциальным утром
хмурые люди на остановках
молча гадают на выцветших буквах
полусорванных объявлений,
ожидая снятые с рейсов трамваи,
что никогда не поедут больше
к остановившимся где-то заводам.


07.10.2021