Приазовские тропы 2

.






ПРИАЗОВСКИЕ ТРОПЫ 2

Приазовский сонет – вариация сонетного канона, особенностью которой является внутристрочная рифма в полустишиях двустишия расположенного между вторым и третьим катренами.


Содержание:
- Давай умрем внутри осенних слов
- Мост между тьмой и тьмой. Таков Азов
- В подробностях, как удержать остаток
- Такая жизнь, где каждому свое
- Вслепую до не запертой двери
- На расстоянии дыханья – небо
- Здесь только продолжение дождя
- Повествование в ветвях ольхи
- Как будто снизу по стеклу ладонью
- Кто говорит из темноты, тот слеп
- Все отраженное отражено
- История раздваивается



***
Давай умрем внутри осенних слов о городе без баров и вокзалов,
в котором камень дышит океаном, разлившимся на тысячи веков,
Прокатимся на "лесенке" трамвая бесшумного, как ночь внутри души
и будем звезды зажигать губами, а после воробьям мечты крошить.
Как мало надо,
улица, фонарь,
чугунная ограда,
и пожар
кленовых листьев, старая газета
и ангела фарфоровая тень,
присевшая на серую ступень
и ждущая последнего рассвета.

***
Мост между тьмой и тьмой. Таков Азов и берегов закушенные губы
распеты до обглоданных кустов колючим ветром по живому, грубо.
Вдоль скользких троп размытые следы, как будто бы зависшие на вдохе,
рассказывают всполохам воды, что одиночество не так уж плохо.
Ночных наук
мельчают словари.
Стекло, паук
и бабочка зари
качается на волнах паутины…
По осени идущий босиком,
насквозь проходит изумрудный дом,
оставив комья васильковой глины.

***
В подробностях, как удержать остаток предутреннего скомканного сна
над серым горизонтом, желтой рощей, на стеклах приоткрытого окна,
когда все беззащитно, даже солнце, встающее сквозь пены низких туч
и раздражает новый звук рингтона, добивший до подушки слабый луч?..
Есть что-то от меня
в заплатах улиц,
в осколках дня,
всех тех, кто обернулись
на тихий вздох седого октября.
Но не хватает времени на веру.
А вера что? – Пустой безлюдный берег,
врастающий в холодные моря.

***
Такая жизнь, где каждому свое: увядший старый сад, во двор калитка,
век на веревке мокрое белье колышется и это тоже пытка
вчерашним днем потерянным, пустым, который в безголосую воронку
втянул свист электричек, горький дым, и парника разорванную плёнку.
Всё – приграничье –
мысли и дела,
прощанье птичье,
желтая смола,
омега внеземных осенних впадин…
Шаги и голоса, за слоем слой
стираются, став детскою игрой
для стариков, чья раскрошилась память.


***
Вслепую до не запертой двери, не напрягая сонные ключицы,
идти до облепиховой зари по скрипу каждой третьей половицы
в серебряную питерскую глушь, в ахматовские легкие объятья,
сорок сентябрьских прерывая чушь, октябрьские разбрасывая платья,
чтоб ноябрем
отметить седину,
далекий гром,
оглохшую страну,
не слышащую заповедных песен
и превратившую себя в тюрьму…
Оставим память, а для глаз – сурьму
и будь что будет: небо, камни, плесень.


***
На расстоянии дыханья – небо… и дождь, и туча, и твое лицо,
на пальце безымянное кольцо и возведенное молчанье в степень
далекой скифской степи
языки
то короставника, то кровохлёбки
облизывают гулкие шаги и заячьи извилистые тропки.
Поди найди
лампадки падших звезд.
Туманны дни,
рябины красной гроздь
одна на все известные приметы.
Не так уж горек был осенний мед.
Еще один в паучьей сети год
летит куда-то, чтоб исчезнуть где-то.


***
Здесь только продолжение дождя, не начатые письма узких улиц
о том, как днем от холода дрожат кустов осенних желтые гаргульи.
Прочтется ли отсутствие любви в их треснувших зрачках, в их черных взглядах,
пока еще выдерживает память, падение увядшей в снах листвы
внутрь темных слов,
в молчанья глубину,
где на Покров,
признавшие вину
встречают зиму с радостью и плачем
и пахнет калачами за версту,
и слышится вальков далекий стук,
как будто бы прожита жизнь иначе.


***
Повествование в ветвях ольхи, осыпавшихся золотом осенним,
напоминает детские стихи, которые полям пропел Есенин.
Приляжешь рядом в терпкие слова, а солнца луч на глиняных фигурках
колышется, как желтая трава, по-бабьему встречая тени утра.
Путь к небу по коре
еще длинён
и вера – грех,
а жизнь – глубокий сон.
На цыпочках пройти от двери к двери
и очутиться рядом с богом пчёл,
который этот мир давно прочёл,
оставив на губах медовый терем.


***
Как будто снизу по стеклу ладонью, запоминая капель мутных блеск,
холодную поверхность преисподней, и где-то, за спиной горячий треск.
Расшатанная тьма еще блаженна, будильник в пятнах каменных жуков,
предполагает сонное движенье вдоль серых стен, вокруг пустых столов,
необходимость
тихого дыханья,
необратимость
и непониманье
чужих стихов, отравленных водой
и ночь, глазами самой черной кошки,
ждет выползшей из норки жирной точки,
чтоб придавить когтистою строкой…


***
Кто говорит из темноты, тот – слеп. Кто говорит во тьму, тот – безрассуден.
Мой человек дождя размочит хлеб непонятых и оскверненных буден,
для птиц кочующих по островам октябрьских рощ, по серому навету
дорожной пыли, по простым словам, с отчаянием, брошенным на ветер.
К объятьям мокрым
не привыкнет ночь,
от умбры к охре
и уже невмочь
понять различия осенних красок,
отличие души от пустоты,
безмолвия небес от немоты,
вчерашней боли от забытой ласки.


***
Все отраженное отражено в одном огромном зеркале безмолвья,
как будто бы собрали души вдовьи, чтоб с ними пить игристое вино
на траурном подобии листвы, прижавшейся к земле сырой, холодной…
Лишь изгнанные могут быть свободны от памяти в которой нет любви.   
А георгины? –
знак непостоянства,
цветут в низинах
брошенного царства,
еще цветут кровавый бросив цвет
на вытянутые закатом тени,
когда уже нет воли, нет сомнений,
едино всё: огонь, вода и медь.


***
История раздваивается на долгие предлоги непогоды,
определяя середину «я» по перекресткам прожитой субботы.
От Лазаря до фрейдовских невест просвечиваются сенные годы:
крест-накрест – или проще – весть на весть,
под постный благовест в медовых сотах
седеет волос,
зреет тишина,
высокий колос,
низкая стена…
Пропущенные буквы в предложеньях
заменят горсти глиняных семян
и слезы самых нервных Несмеян
по праву не земного продолженья.