Светочи. Из Бодлера

Вот Рубенс: мощно свеж сад праздности беспечной,
Подушка без любви, хоть это плоть сама,
Поток забвенья, жизнь, оставшаяся вечной,
Как воздух в небе – свет, а море в море – тьма.

И Леонардо – даль, где в зыбкости зеркальной
Улыбка ангела таинственно ясна,
Как будто снизошёл он с высоты кристальной,
Где рядом с ледником виднеется сосна.

И Рембрандт, скорбный мир, где смысл общедоступным
Больницам придаёт распятие одно,
Поскольку сдобрены молитвы ядом трупным,
А в зимних сумерках и засветло темно.

Мир Микеланджело, где мнимые границы,
Где с Геркулесами Христы, и тут как тут
Ночные призраки, чьи напряглись десницы,
Покуда саванов их пальцы не порвут.

Меланхоличный фавн, печальный гладиатор,
Ты запечатлевать предпочитаешь сброд,
Вождь каторжников ты, беспутных император,
Пюже, гонимые – твой избранный народ.

А карнавал Ватто, где схожи с мотыльками
Блестящие сердца в прельстительном пылу,
Порхают и чудят, а свет под потолками
В гостей безумие вселяет на балу.

На мерзких шабашах, привидевшихся Гойе,
Жрут недоношенных младенцев старики,
Румянится карга, а дитятко нагое
Спешит натягивать при демонах чулки.

Делакруа в тени вечнозелёных елей
В кровавом озере средь ангелов дурных
Заслушался навек фанфар и диких трелей
При вздохе Вебера сквозь морок чащ лесных.

Ветвится лабиринт, и в каждом коридоре,
Где молится аскет, где буйствует гордец,
И с воплями хулы, в благочестивом хоре
Целебный опиум для гибнущих сердец.

Призывный этот крик и сладостен, и страшен,
Чтоб сотни часовых откликнуться могли,
И свет на тысяче бывает виден башен
С дороги сбившимся охотникам вдали.

У нас нет, Господи, свидетельства другого
В том, что достойны мы великих благ Твоих,
Лишь этот плач среди пространства векового
О вечности Твоей, в которой он бы стих.