Многотомник поэзии л. беринского румба фиеста пока

               
   Настоящее издание представляет собой композиционно объединенный двухтомник,в первом "томе" которого собраны стихотворения и поэметты, написанные автором на русском языке, а во втором – русские самопереводы его стихов и поэм с языка идиш.
   В 1-м "томе" публикуются "Книги", частью выпущенные уже в разных издательст-вах и в разное время,но также и впервые издаваемые,а то и вообще публикуемые поэтические тексты из виртуальных(рукописных и машинописных)"Книг" 1949–2019 гг.
   "RUMBA FIESTA"
    "ДАНЬ ДНЮ"
    "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"
    "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"
    "В НАЧАЛЕ БЪ"
    "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
    "КОНТУРЫ"
    "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"
    "ТЮЛЬПАН БАГРЯНЫЙ"
    "БОЛЬШОЙ СОЛНЕЧНЫЙ АПОКАЛИПСИС"
    "ДЕТСТВО * ДЕВСТВО * ДЕЙСТВО ГОЭЛЯ НАШЕГО..."
    "LEUR BOH;ME"
    "POEMETTI"
    "СОБАКИ НА УЛИЦАХ ТЕЛЬ-АВИВА"
    "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"

Издание структурировано как пропилеи:
условные "Книги" ; "Сборки" ; текст под заголовком (троеточием).
Предисловие к 1-му тому: Анна Кузнецова (Москва)
Предисловие ко 2-му тому: Иче Гольдберг (Нью-Йорк)
Предисловие к Книге «Sancta terra старпера»: Андрей Ендруш (Берлин)


                АННА КУЗНЕЦОВА

                «и жизнь – сквозь пальцы струйкой света…»

                «Какие я слушал песни, если бы знали вы!
                Какое я помню детство – об этом не рассказать!»

   В 2010 году ко мне попала книга Льва Беринского «На путях Вавилонских», годом ранее изданная в донецком издательстве «Точка опоры». И я дала на неё отзыв в своей авторской рубрике «Ни дня без книги», которую вела в журнале «Знамя» с 2003 по 2012год. Этот отзыв мне хочется повторить:

  Лев Беринский родился в 1939 году в Румынии, жил в СССР, где стал легендой поэтического андеграунда 50-х, бежал от преследований в Израиль, где в 1998-м стал председателем союза писателей. Пишет стихи на нескольких языках.
  Русские стихи Беринского, написанные в 60—80-х годах, почти не издавались. Эта книга открывает нам очень сильного поэта. Его мироощущение хорошо передает стихотворение «Сидящий на ветвях» из цикла 70-х «Сидящие»:

                (…)
     Мальчик, слазь! Начинает раскачиваться
     ствол по ходу Земли или ветра,
     криком взлета проклюнута тишь.

     Мальчик, слазь! Ты не можешь расплачиваться
     За больные фантазии века.
     Мальчик, слазь! Улетишь…

   А вот из поздних стихов:
  (…)
  Я не грущу об ушедшем — там юность и жизнь
  порчей потравлена, в землю затоптана, в клочья
  псами изодрана… Южной ли,западной ночью
  дочь тех пространств повстречав — я в безмолвные очи
  ей загляну, навещу по тарифу, заплачу
  в плечико, забормочу,охолонь ты,не томошись…

  «Очень сильного поэта»… Оценочные эпитеты в критике – дурной тон, наша задача высказаться так, чтобы читатель сам вывел оценочное суждение. И если высказывание профессионального критика состоит из восторженной оценки и об-ширных цитат – это тот самый редкий случай, когда критик от восторга растерял свой  аналитический инструментарий и, что  называется, «дал петуха».
У меня мало таких высказываний, меньше десяти. При чтении по книге в день в течение десяти лет мне встретилось меньше десяти книг, заставивших высказаться таким образом. Казалось бы, после такой колоратуры нужно конфузиться и прятать глаза – коллеги посмеиваются.А ты смотришь им в глаза спокойно: если вы за всю жизнь не прочли такой книги, которая заставила вас онеметь, мне вас жаль. Потому что главная цель и единственно адекватная оплата нашего труда – коллекция выловленных из книгоиздательского моря штучных книг на сакральной полке, прочно встроенной в личный космос критика...
   Теперь, когда появилась итоговая книга поэта – объемлющая написанное за всю жизнь, прихотливо структурированная из многих неопубликованных книг и циклов- «сборок», как он их называет, – история повторяется. Я не готова писать объём-ное академическое предисловие к этому многолетнему и многотомному по сути труду, за что прошу у автора прощения, поскольку книга этого более чем достойна. Её интеллектуальное наполнение заслуживает отдельного исследования, особенно в плане тем и мотивов древней и современной истории еврейского народа. Уверена, компетентные исследователи у этой книги будут.
  Я же хочу говорить лишь о том, что делает эти стихи живыми при всей их колоссальной интеллектуальной нагрузке. Для меня это самое ценное в сегодняшнем поэтическом книгоиздании, завалившем мир тоннами технически безупречных, но мёртвых стихов.
  Что делает стихи живыми – основной вопрос стиховедения, задавать который так же неудобно, как вопроса о происхождении жизни вообще: каким образом неживая
материя становится живой? Каким усложнением скопление молекул достигает энерге-тического уровня живой материи? Пока эта загадка остаётся неразрешимой, мы ничего не можем знать – только чувствовать. И давать «петуха» вместо  аналитического разбора.
   В скопление слов жизнь вдыхает, наверное, музыка. Та самая, из духа которой рождается трагедия в знаменитой работе восемнадцатилетнего немецкого филолога- классика Фридриха Ницше. Переведённая в другое агрегатное состояние – в дух и материю речи – она остаётся собой, как сало, перетопленное в смалец. Изобилуя предметно-чувственной конкретикой, подобной этому сравнению, стихи становятся физическим измерением, пригодным для особой формы бытования реальности – постигающего воспоминания: «…жизнь начинается ещё,звучит музыка…».
   Поэзия как продолжение жизни в благодарной памяти и память как инструмент постижения мира – вот, наверное, формула этой органики – стихотворений Льва Беринского.
   Память литературы в «Пропилеях» окликается сразу же – роль предисловия выполняет зарисовка из трёх катренов,на музыку лермонтовских «Горных вершин», обогащённую бунинскими обертонами, с визуальным рядом сельского безвременья, который можно встретить в национальной поэзии любой точки мира – ну хоть у Роберта Фроста. Уточнение «Кишинёв, 1949» становится последней строкой этого стихотворения – важнейшей, совершенно необходимой.

   Открывает издание книга «Штранд Бивол» – Слово, которое было в начале этого личного космоса и отголоски которого ищешь потом на протяжении всего большого текста «Пропилей». Здесь также есть своё предисловие – набранный курсивом сонет, уточняющий координаты описываемого мира. Первую строку, рисующую ось абсцисс, неслучайно отделяет отбивка: «Зарницы в окнах мирозданья…». Через отбивку да-ётся точка на этой оси: «Глухая полночь городка / июньским светом Пиросмани / пронизана и коротка». Следующая строфа убеждает в верности измерений, куда глубокий космос и крошечная точка на поверхности земли входят на равных: «Миры летят как с молотка / над садом, где переблистали, / где мы росли и вырастали под звёздной струйкой молока».
   Ах вот, что это за беспредел – мир детства с его «присваивающими» метафорами, запросто умещающими галактику в придел коровника и наоборот: «Как шумно от небесных стойбищ! / А ты мой тихий, что ты стоишь, / мой двор, заброшенный впотьмах? // Наш путь оплачет Иеремия. / Сараи. Звёзды. Панспермия / и Пан, ломящийся в кустах».
   За сонетом следует элегия «Никто мне не сказал, что этот край», обозначающая ось ординат – временнОе измерение, от легендарной вечности: «…там были старожилы, автохтоны, / что выросли и взяли сверстниц в жёны, / и не могли не знать, что там – Эдем» – до вполне конкретных деталей послевоенного быта рубежа 40–50-х годов ХХ века:«Или у них от голода в те дни / опухли и оглохли уши,или / глаза от недосыпу так заплыли, / что снов своих не видели они?» Анафора «Никто», зачин трёх строф из четырёх, в первых двух – поэтизм, задающий элегический тон, в последней оживает, обретает плоть действительно живших насельников утрачен-ного рая:«Никто… И никого уже теперь / не упрекнуть и не спросить: “А помнишь?”» И в финале – сияние от выброса неведомой  энергии, которую умеют добывать только поэты:«Подрезанным,сияющим снопом лишь / стоят лучи, закрыв тот мир, как дверь…»
   Дальше из каждого стихотворения слепит хайдеггеровский просвет бытия, ради которого слова скорее расступаются пробелами,чем собираются в строки и строфы. И в этих пробелах между словами и в отбивках между строф само собой движется что-то вроде киноленты: пляж, истыканный мальчишескими пятками, цыгане, мадьяры, собаки, матерный клёкот петуха, угодившего в ощип, хохот баб, идущих на ходулях через речку над головой маленького рыбака… И всё это под музыкальную нарезку сменяемых граммофонных пластинок, с коротким перерывом на ночь несущуюся с пля-жа…. Ночная тишина,в которой слышен хруст овса на зубах лошади в конюшне за стеной. Ночные бытовые сценки – мальчик с отцом собирают на дрова деревянные части руин разбомблённого города… И всё это залито светом, от которого слепнешь, – то ли солнечным, то ли галактическим, то ли от фонарика, бьющего в глаз. И музыкой,от которой глохнешь,непостижимо прекрасной какофонией переплетённых мотивов,из которой выбиваются самые внятные – фольклорные: цыганская венгерка, «булгэряска, молдовэняска, злая пляска»…
   Читая эти стихи, остро завидуешь несметному богатству событий и впечатлений,  захлёбу счастливого детского смеха, доносящемуся из каждого сюжета и образа. Вот фантастическая зарисовка простенького,казалось бы, пейзажа откуда-то из середины  большого текста книги:

                Стога, стога, золотые бока,
                и золотом обданы облака,
                и ходят охранники без ружья –
                аисты, хмурые сторожа.

                Золото, золото, солнечный стог,
                что за сокровище – солнца кусок,
                осень придёт, их коровы съедят,
                а сторожа... улетят...

   Вот образы времени сразу в двух измерениях – вечности и мгновенной конкретики: метафизический портрет мужа с беременной женой в одной из поэм:
                Я есмь, он будет.
                Круглая Земля несёт нас всех –
                за ужином семья.

   Блуждающая сущность,рандомно выбирающая места обитания:
                А время поселялось и в Атланте,
                и в Гитлере – быть Гитлером я мог,
                но обошлось: меня в печи он сжёг.

   Вся эта книга – долгий взгляд в обратную перспективу, усиленный всеми  возможными и изобретёнными самим  поэтом инструментами и приспособлениями. Взгляд в историю человека и мира – свою собственную, современников, предков, вплоть до легендарных. Время здесь – главный объект наблюдения. У него есть аспект вечности – библейское измерение – и уровень предельно малых величин: мгновений конкретной жизни, данной в ощущениях познающей душе.«То, что сегодня жизнь,/Завтра – воспоминание (…) То, что сегодня я,/Завтра – в альбом фотографией»… Этот шаг между «сегодня» и «завтра», метафизическая форточка, в которую вылетела жизнь,застраивается стихотворными формами, делающими его долгим, как в силлогизме об  Ахиллесе и черепахе: мгновение оказывается делимым, дробится, рассыпается и  становится равным вечности по непроходимости – вот что такое «Пропилеи» Льва Беринского. По соотношению форм – античные руины: то колоннада поэметт,то краткая поэтическая зарисовка, живописно лежащая чуть в стороне откатившимся камнем.

   Архитектоническое сопровождение стремительного прохода времени через человеческую жизнь. Выстроенное автором, который не хочет эту жизнь отпускать, так, чтобы оно спотыкалось, цеплялось,задерживалось,оставляло на углах и вы-ступах клоки своей ткани. По глубине содержания – поэзия как сотворчество живо-творящего мира и изумлённой его волшебством твари. Мальчик с тележкой, помо-гавший отцу набрать дров  на развалинах города, вдруг посмотрел не вниз, а вверх – на звёзды. И преодолел гравитацию.

             По вечерам я выхожу подумать о себе.
             Хожу, шагается легко, дышу как пёс ночами.
             Перебираю гулы лет, могу взлететь, запев.
(…)
                Москва, ноябрь 2019


                ТОМ ПЕРВЫЙ

                СТИХИ И ПОЭМЕТТЫ
                написанные на русском языке
                1949 – 2019

       
   Белые долины,
   Серый свод небес,
   Грустные картины,
   Дальний чёрный лес.

   Солнышка не видно,
   Спряталось оно.
   Детворе обидно,
   Что уже темно.

   В доме воздух душный
  Дым, и грусть до слёз.
  За стеной в конюшне
  Две лошадки дружно
  Хрумкают овёс.
                Кишинёв,1949



                КНИГА "РУМБА "FIESTA "


                РУМБА.
              РУХЛ СРУЛЬЕВНА ТАНЦУЕТ
                РУМБУ
                РОМБОМ
              ПОД ГИРЛЯНДАМИ ОГНЕЙ.
                В РУПОР
          – КАК В ТРУБУ АРХАНГЕЛ ДУЕТ –
                РУМБА!
                РУМБА!
              ТАНЕЦ МАТУШКИ МОЕЙ.

                РУБЛЬ
        ЗАПЛАТИ - И НА ВЕЧЕРНИХ ВОДАХ
                РУМБОМ
             ПОВОРАЧИВАЙ ЛЕВЕЙ
                К РУХЛ –
       КОРОЛЕВЕ ТАНЦЕВ МОДНЫХ,ПОДАВ
                РУКУ
           ЕЙ,КРАСАВИЦЕ СВОЕЙ…

                TUBA
               MIRUM
           РАДОСТИ МОЕЙ!


                Сборка "НА ГОЛУБОЙ ОВЦЕ"
   
       ТЕЛЕЖКА, МАЛЬЧИК И ЗВЕЗДА

                Валерию Гаже

     Зарницы в окнах мирозданья...
     Глухая полночь городка
     июньским светом Пиросмани
     пронизана и коротка.

    Миры летят как с молотка
    над садом, где переблистали,
    где мы росли и вырастали
    под звёздной струйкой молока.

    Как шумно от небесных стойбищ!

    А ты, мой тихий, что ты стоишь,
    мой двор, заброшенный впотьмах?

    Наш путь оплачет Иеремия.

   Сараи. Звёзды. Панспермия
   и Пан, ломящийся в кустах.

              * * *
   Никто мне не сказал, что этот край
   лачуг, куриных краж, свар у колодца –
   утраченною грёзой назовётся
   и будет сниться мне,как снится рай.

   Никто не намекнул,а между тем
   там были старожилы, автохтоны,
   что выросли и взяли сверстниц в жёны,
   и не могли не знать, что там – Эдем.

   Или у них от голода в те дни
   опухли и оглохли уши, или
   глаза от недосыпу так заплыли,
   что снов своих не видели они?

   Никто… И никого уже теперь
   не упрекнуть и не спросить:"А помнишь?.."
   Подрезанным, сияющим снопом лишь
   стоят лучи, закрыв тот мир, как дверь…

       ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕКУ БЫК,1947

        Став на длинные ходули,
        нависая надо мной,
        хохотали хохотуньи,
        пробираясь по одной.

       То ли неуч был я,то ли
       в тайну чар уже проник,
       то ль дитя ещё Антоний,
       то ль седой уже старик?

      Что-то сладостно и грустно
      над собою я искал –
      надо мной речное русло
      бабий гурт пересекал.

      Панталонами,вандалки,
      не шуршали за версту,
      хохотали молдаванки
      на ходулях,на ходу…
   
     Долго грезились в смущенье
     розы, вальсы и альков…

     И узнав,что я мужчина,
     я побрёл удить мальков…

            формат досюда, продолжить 4.9.1:55

           * * *
Самокат на Гуцулёвке,
на Мунчештской самокат,
самокат как птица лёгкий…
Это делается так:
спозаранку или раньше
вылезаешь из окна,
достаёшь трофей вчерашний –
три доски добытых на…

И покуда на востоке
солнце красит край небес,
в нежно-трепетном восторге
первый делаешь надрез.
Белым светом,тихим паром
поднимается туман,
по дорожке дядя Арл
босиком бежит в бурьян.

Прошмыгнув,в кутке на кухне
гвоздь найди – и в добрый час
с русской песней "Э-эй ухнем!"
загоняй подшипник в паз.
И уже неторопливо
крутанув, проверь – как влез.

И уже на штранде «Бивол»
запевает Марк Бернес
песню франтов боевую
и табакарейских львиц
про дорожку фронтовую,
про отдельных штатских лиц.

Песней раннею разбужен,
растревожен отчий дом,
вот и завтрак (бывший ужин) –
мамалыга с молоком.

Отдохнёшь,посмотришь,нет ли
в небе признаков дождя,
а потом готовь и петли
из погнутого  гвоздя.
Прицепляй к рулю машину,
прицепляй сигнал к локтю,
пробным рейсом – к магазину,
тормознув – проверь лаптю.

Солнце жарит над макушкой,
день пылает и течёт,
музыкальною игрушкой
синий штранд к себе влечёт.
Там асфальт перед фасадом,
там – за кругом новый круг
можно передом и задом,
и не глядя, и без рук!

Ах, пегас на двух колёсах,
деревянный бичиклет,
грёза дней многоголосых,
незабвенных знойных лет.
Мотоцикл и дирижабль,
самолёт и товарняк,
легковушку и корабль –
всё я видел,всё – пустяк.

От ларька до пескомойки
на вокзале за углом -
на ракете и на тройке
я летал в сорок восьмом!
Вдаль несли меня колёса
на закате, поутру…

И ещё сегодня слёзы
не просохли на ветру…

         * * *
Верхом на голубой овце,
обувку бросив на крыльце –
я уходил за горизонт грустно,
простясь как юный Робинзон
                Крузо.

Был лёгок взлёт небесных форм,
был сладок мёд – подножный корм.
Нас было в мире три лица:
мальчик,
        голубоглазая овца,
                мячик.

Мы, оглашая лес и дол,
втроём играли в волейбол:
овца – копытцами стуча,
                следом
я посылал за ней мяча
                с левой…

Потом сгущались тишь и лень,
кончался ясный божий день.
Я отдыхал, найдя в стогу
                кресло,
катился мячик на боку
                красном,
овца спускалась вниз к Быку,
                к руслу
сквозь щебетанье и куку-
                рузу…

       * * *
Я не едывал банана
до совсем недавних дней…
Но кормила баба Анна
белым хлебом лошадей.
Не волшебница, не фея
подносила чудный дар –
а кулачка с-под Орхея,
из оргеевских бояр.

И когда она за хлевом
тюрю стряпала свинье,
подсыпая сахар с хлебом, –
доставался шмат и мне.
Яблоко,кочан капустный
вымогал я у коня,
было классовое чувство
притуплённо у меня.

Обнимал овцу и лошадь,
чёрных коз и рыжих такс –
я любил их всех, быть может,
их любил и Карл Маркс?

Впрочем, тускло и банально
всё, чем вновь я умилён –
конь ли серый, баба Анна,
детство жалкое моё…

        * * *
О, жители Табакареи!
Болгары,турки и евреи,
и три цыганские семьи,
и две соседки-молдаванки,
что сразу после перебранки
садились петь на край скамьи.

Был майский праздник.Два штандарта
с дощатого фасада штранда
летели,рея в небесах.
И словно грузчики,посменно,
гребли и прыгали спортсмены
в небесно-голубых трусах.

С утра гремела булгэряска,
молдовеняска – злая пляска,
татарский сумрачный мотив.
Был автор этого коллажа
сам Дорфман,сам директор пляжа,
член общества "Локомотив".

Мне говорили:"Я свидетель,
что Дорфман – бывший совладетель
бассейна,где гуляла знать…"
Другой же клялся,злопыхатель:
– Он был у Бивола спасатель,
всего лишь навсего спасатель,
спасал, кого имел спасать…

Но кто б он ни был д о  – он честно
держал директорское место,
да будут сны о нём светлы!
Занявшись музыкой на водах,
он стал героем всех народов
табакарейской махалы.

         * * *
Я понял,как легко ранимы
сердца людей и города,
я помню страшные руины,
сквозящие как невода.

К ним прилеплялись как-то жалко
балкончики стрижиных гнёзд,
свисала сломанная балка
среди вечерних тихих звёзд.

Когда с отцом мы наезжали,
ведя тележку,по дрова –
на весь проспект одни лежали
два молодых красивых льва.

Они сегодня постарели –
грустна бездетная семья –
ещё дивясь,что не сгорели,
когда горела вся земля.

В огнях вечернего гулянья,
у всех, как пьяный,на виду,
я подойду – сдержав рыданья,
рукой по гривам проведу.

По длинным спинам их,и ниже,
и снова – к мордам от хвоста,
и вдруг в глазах их сон увижу:
тележка,мальчик и звезда.

                * * *
Давай с тобою,старый друг,встретимся –
я самолётом прилечу,ты – перейдя улицу –
на пустыре,где среди трав выцветших
повисла сцена,занавес воздуха.

Поднимем стены над собой,карниз вытертый,
второй этаж и книзу длинную лестницу,
где ты,сурдинку обронив,стоишь растерянно,
а нам пора уже с тобой в зал,к зрителям.

Я вижу ясно лица их.Колобов.
Два Бейлиных.О боже мой,Надя Мельникова.
Исак Самойлович.Физручка.Марцельевна...
Ну что же, будь что будет,всё,мы объявлены.

Ты – скрипку,я аккордеон – четвертушечку
возьму,а зал готовит пульки с резинками,
мы с пляски "Коасэ" начинаем,мы доигрываем,
потом я ухожу,а ты ещё солируешь.

Дай поглядеть со стороны, ненаглядный мой,
на взлёт руки,на фигурку со скрипкою,
твой смутный шрамик надо лбом этим грезящим
так шёл тебе,когда играл ты "Менуэт" Бетховена.

Бурьян и небо.Облака белые
летят,цепляясь за холмы дальние,
жизнь начинается ещё,звучит музыка…

         * * *
Мадам, а пили пиво ли
вы там,на штранде «Биволе»?

Где к речке Бык ведёт шоссей-
                ная дорога,
и лодка спущена в бассейн
                a la пирога,
и Шурка Криштул,поскучав,
                ныряет с вышки,
и пляшут румбу по ночам,
                как будто в книжке.

– Мадам,не за горами ли так чудно загорали вы?
– Ах,что вы,там,где та шоссей-
                ная дорога,
мы в воскресенье на бассейн
                идём немного
и там лежим и загораем
                рядом с тентом,
и пьём стакан воды буркутной с...
                комплиментом.

– Мадам,как остроумны вы,
так спляшем,значит,румбу мы…

Туда,туда,где та шоссейная дорога,
иду я двадцать лет спустя,шальной немного,
как будто спал,как будто встал не с той ноги я,
как будто детства первый шквал
                и ностальгия…

          * * *
Тимошкин дрался лучше всех,
у Женьки Цопа были голуби,
Ефрем – курил, а Слава Колобов
имел у девочек успех.

Презрев "БГТО" режим,
я ночи на крыльце просиживал,
грустя под звёздами, обиженно,
и думу думал… И решил.

С утра оставив отчий дом,
добрёл я в сумерки вечерние
туда, где под Вистерниченами
раскинулся аэродром.

В каменоломню,точно в ад,
спускались козы черногривые,
а на поле – четырёхкрылые
стояли самолёты в ряд.

И я пополз.И между крыл
в кабину влез.Сиденье хрустнуло.
И взял штурвал.И бег почувствовал.
И над обрывом воспарил.

Я выбрал курс на Кишинёв.
Я шёл на бреющем, над крышами,
и город весь,в испуге выбежав,
стоял в кальсонах,в перьях снов.

Я сделал мёртвую петлю –
и вся Табакарея ахнула,
и поняла Лариса Плахова,
как сильно я её люблю.

Кричал Тимошкин что-то мне.
С полей взлетали истребители.
Бежала мать… И только видели,
как взял я страшный курс к Луне.


                Сборка "И ГОЛОС БЫЛ..."

                * * *
Всё было так, как век и двадцать пять веков назад.
В ночах вздыхали травы.
Сиреневым дымком всходил болотный чад.
Тащили змеи груз своей отравы.
Летели бабочки на свет большой Луны.
Ежи пыхтели, угнетённые любовью.
Озёрный окунёк смотрел из глубины
на длинную, прильнувшую к воде щеку воловью.
На дымных отмелях струились тополя.
Высокое вдали созвездие парило.
Был юный месяц май.И старая земля
как сто веков назад дышала и творила,
                и  г о о о л о с...

                Лунга, 1958

                * * *
                Ольге Свидерской

А камню-то всё равно
на каком языке вы с ним заговорите –
на канебском или по-французски.
Золотой и коричневый цвет, и горящего неба –
покрывают его темноту по бокам
Чучуленской дороги,ведущей к оврагам.

Я стою над обрывом, смотрю,как солнце заходит,
а затылком я чувствую дальнего камня полёт.

Он ударит – и вдруг из ночных его пор –
из нор воняющих смертью
выйдут маленькие пещерные люди ко мне.
И обступят меня испокон ненавистные лица
и коряги фигур – кого знал и ещё я узнал бы,
                если б не был убит.

...И влетит в этот круг руконогая женщина
                с лживым лицом на лице,
провозвестница мглы,узурпаторша лунной короны.

– Это ты?!

                Монастырь Хынку,осень 1961


                *  *  *
Ах,вусмерть пьян,я спал среди собак,
лохматых,тёплых...

Очнувшись,я зажмурился: кругами
шла ночь.Неслись по небу письмена.
Я улыбнулся,сон прикрыв руками:
всё в норме.Мир кружится. Без меня –
осенний холм,за ним – верхушки крыш,
за ними – Прут, за ним – совсем Париж.

Где был я в эту ночь? Я б мог наврать
с три короба о войнах и сигналках,
когда бы с бодуна сумел собрать
обломки снов о вольницах,цыганках
обмолвки сов о волнах и цикадах...

Но сколько жить я буду,не забуду
вселенский Дом – собачью халабуду.

...Проснулся я.Всё было так привычно.
Всё там стояло на своих местах –
сады,холмы:материя первична...

И только псы поразбрелися... Ах!

                Монастырь Хынку,осень 1961


          * * *
С утра, дрожа,грузовики
ушли нагруженные,злые,
и зной поплёлся,как быки,
по трём дорогам Чимишлии.

Гудел июльский пыльный день,
напичкан птицами и солнцем,
и журавли,забравшись в тень,
таскали воду из колодцев.

А вечером у РДК
звучал романс "Де че ешть тристэ...",
и томно и наверняка
вальсировали трактористы.
   
              БУЮКАНЫ

Ах,чудненькая песенка,румынская мелодия,
когда в ночные улицы входила тишина,
по лужицам,по кружевцам на трёх кустах смородины
зайчиками лунными металась там она.

Рядом парни шествовали медленно,вразвалочку,
ночь узоры ветхие тенистые вила,
проходили – кланялись, мол,как здоровье,Аллочка,
мол,как живете,Аллочка,как дела?

Проходили парни,пускали вздохи длинные,
кланялись,мужского достоинства полны,
летела нам вдогоночку – Инима,Инима –
песенка залётная с румынской стороны.

А потом простились мы,и не прощались вроде мы,
а просто пожелали мы ни пуха ни пера,
метнулась тень под крыльями по трём кустам смородины,
по лужицам,по улицам,где шлёндали вчера.

И где ж теперь вы, Аллочка,кто вечерами синими
вам чудненькую песенку румынскую поёт,
и как теперь та улочка,и что такое "инима",
и что такое сердце неспокойное моё...
                Кишинёв – Сталино,лето 1960

             * * *
Цыган плясал на берегу Днестра
под стенами бендерской крепости,
и ночь была вместилищем костра
и буйства,и ожившей древности.

Мадьярской пушты дикий пересвист
я слушал полночью молдавскою.
Я пел и плакал.Первобытный визг
и ночь,и мир казались сказкою.

Цыган плясал.Я слушал трепет струн,
ловил улыбки разъярённые.
Я пил вино, я убегал к Днестру,
к волнам,где тонут звёзды сонные.

Очнулся я.С потухшего костра
мело золой.Созвездья меркли.
И чудились на берегу Днестра
обрывки пламенной венгерки.
                Тигина,1958

                * * *
Была моя мама вишенка,и терпкий орех – отец,
я вырос в долине розовой,в долине,где бьют ключи.
К нам приходили вечером виноделы и пастухи,
и приносили девушки вино и брынзу в платках.

Какие я слушал песни,если бы знали вы!
Какое я помню детство – об этом не рассказать!
Но годы летели быстро,и вот постарел отец,
и,снявшись с места,отправился пасти по свету людей,
а там,где стояла мама,струится и плачет день...

А мне по ночам всё снятся то вишенка,то орех.

                Яловены, 1961

          * * *
По осеннему сонному полю,
по тропинке,разъезженной сплошь,
в предвечернюю дымную пору
затаённый какой-то идёшь.

Из окраин,из стойбища вышек,
из дождей и гудков кутерьмы
ты пошёл за собою,и вышел
в этот край налетающей тьмы.

И пока ты прощаешься с теми,
кто тебе указал в коридор,–
пожелтелые,рваные стебли
начинают с тобой разговор.

И как воздуха пласт или залежь –
эти дали,и шорох,и тишь
открываешь,и вдруг понимаешь
до сих пор их непознанный смысл.

Значит – зрелость? Осенняя прелость
в недокошенных травах слышна,
и на всём – бесконечная немость,
бесконечная тишина.

И бредёшь,породнившийся с волей,
унимая утрату как дрожь,
и в немом умирающем поле
без причины цветка не сорвёшь...

               Кишинёв,Котовское шоссе,1960

                * * *
0,Земля,безысходная сила моя,вековечное тело моё,
я бужу твои реки, вскрываю пласты,
я топчу твои травы, земля.
О Земля,дай улечься в твои цветы,
нежно грудью прильнуть к тебе,
из глубин двоих дальних,из мощных глубин
дай услышать идущий гул.

На рассвете вода у плотин холодна,
на рассвете шумят города,
на рассвете тревогу встающего дня
я вбираю,припав к тебе.
На пяти континентах идёт борьба –
дай нам силы,Земля моя!
Ты б сегодня себя не узнала,Земля,
если были б глаза у тебя.

И воркуют ракеты,орбитой мча,
и костры на седых полюсах,
и длинные трубы поют восход,
и пылают твои цветы,

и поэты на всех языках людских
сочиняют гимны тебе...
               
                Кишинёв, 1960

               
                * * *
                А. Гельману

Мой дом – он там,где припаду к подушке
гудучей, неуёмной головой,
где по углам весёлые игрушки
и погремушки чьи-то вперебой.

Мой дом – он там,где скученное сено,
где лошадей ночной тревожит свист,
и агрономше полночью весенней
Есенина читает моторист.

И упадая в пухлые постели
или постлав пиджак на мокром мху,
я своему натруженному телу
до зорьки позволяю отдохнуть.

Мне снятся сны: я жадными губами
тянусь к жестоким лялькиным губам,
я в шарфик кутаюсь,я обещаю маме
пить молоко парное по утрам.

Ко мне приходит новый друг, женатый,
он тих и мудр,и всё толкуем с ним,
что мне ещё,пожалуй,рановато
обзаводиться домиком своим.

Мне слышится далёкий звон отары
и лёт шмелей,и песни о весне...

И я лежу тревожный и усталый,
и улыбаюсь медленно во сне.

                Кишинёв 1961

           * * *
Как моя мама стирает бельё –
так стихи,наверное,пишет Гильен,
каждой строчечки нежно коснётся,
потом вывешивает на солнце.

В бадью собирал я ей дождик косой
по вёснам,когда мы с ней вместе росли,
но тысяча крыл рубах и кальсон
маму из детской страны унесли.

И вот она ходит по нашей земле
как воспоминание о себе,
с утра ожерельем прищепок обвесится –
лишь ветру да старым поэтам ровесница...

Порхают,с верёвок срываясь,кэмаши...

Но вот подступает период дождей,
и аисты,в штейтлэх забредшие наши,
уносят,ворюги,в ЮАР матерей.

И те,исчезая в туманах Молдовы,
дивятся на преображенье своё...

Виденье:сиянием двор окантован,
и мама развешивает бельё.

           * * *
Стога, стога,золотые бока,
и золотом обданы облака,
и ходят охранники без ружья –
аисты,хмурые сторожа.

Золото,золото,солнечный стог,
что за сокровище – солнца кусок,
осень придёт,их коровы съедят,
 а сторожа... улетят...
               
                Чимишлия,61


              ФОАЕ ВЕРДЕ
               
                Вальде Чекуновой
 
– Ты слышишь меня?
Почему ты молчишь,ты слышишь?
Пойми,я люблю тебя,
я никогда не смогу позабыть тебя,
это моя родина – просторы твоей души,
я узнал тебя всю – с дождями,с озёрами,
с тихими рассветами,
с осенним холмом в Молдавии,
когда прозрачны разрешившиеся сады.

"Возле речек и в долинах
Бубенцы поют овечьи,
Пахнут терпкие орехи
И в оврагах спит туман,
Я пастух,а ты пастушка,
И овечки – наши дети..."

Я не помню,что было с нами,
мы с тобой там где-то ходили,
и,конечно,были дороги,
смена дней и слова,слова,
почему ж ты молчишь,ты слышишь,
                ты слышишь?..

Телефонистка,вы проверьте, возможно...

– Что?
Говори.
Скорей говори,говори,я теряю твой голос,
я теряю тебя,ты слышишь?
Ты куда-то уносишься,слышишь?
Ты уносишься шаром воздушным,
ты уносишься,я вдогонку глаза напрягаю,
напрягаю,только б зрачкам,из них вывалясь,
не загудеть
кувырком – и лететь и гудеть
и тянуть меня дальше за собой,как пропеллеры,
в высоту за тобой, и уже я – слышишь? – дрожу,
содрогаюсь,и во-о-о-о-о...

Над шумящими городами,затихающими под нами,
в голубых текучих пространствах проплывает
лицо твоё,тихо качается,улыбается, удлиняется,
истекает белыми кругами радиоволн.

А Земля внизу звенит как юла,
и краски земли смешались,и мгла
стоит какая-то солнечная,жёлтая,
и какие-то детские слова тянутся шёпотом,
шёпотом:
        фоае верде шь-о сипикэ
        ам о мындра мититикэ
        ашь юби-о дар ми-й фрикэ,
        кэ йа таре фрумушикэ...
         
                Кишинёв-Донецк,1961

          ДОСЮДА ФОРМАТ












НОЧЬ, НАКАНУНЕ…
Кто вам сказал, Розалия Эдейлис,
мол ваши телескопы будто врут?
Бездарности, на что они надеялись?
Что вдруг вы образумитесь? Что, вдруг…
Немая ночь. Горячка ламп немая.
Молчащая, осмысленная сталь.
Здесь, этой гулкой тишине внимая,
чёрт знает кем, фантомом можно стать.
Но, спохватившись, можно руку к пульту
движеньем вороватым протянуть
и – щёлкнуть, и глаза зажмурить, будто
вас в темноте окликнул кто-нибудь.
И это – страх. И сразу сто созвездий
низринутся в раскрытые глаза,
лучами – плясом злых кавказских лезвий
опутать,
              закружить,
                рассечь грозя.
Но вы ж – могли!
0, вы аристократкой
могли держаться – от угла к углу
вышагивая ночь и взглядом кратким,
как взмахом кратким, врезываясь в мглу!
Тогда я ощущал себя ребёнком...
А вы опять к своим приборам шли –
к зародышу звёзды на красной плёнке
в крапиночках, в космической пыли.
Как назовёте вы его, открытый
намедни вами мир? Каким значком
он будет обозначен? И отквитан
мой выпад ли про зримое Ничто?
Мы оба правы, если так угодно,
мы тыщу раз успеем умереть,

пока прессующаяся сегодня
звезда
           да соблаговолит
                гореть.
Но вдох цветка, и взлёта птичий возглас,
и нож в груди – ведь чтоб сие познать,
я сам в себе настраиваю фокус
(и этого  и м  тоже не понять!)
А фокус – в стереоэффекте: разом
вселенную увидеть в два конца.
Сегодня взгляд невооружённым глазом
беспомощен, как взгляд слепца.
…Слепцы! По всем планетам и дорогам
они бредут. Наощупь жрут и спят.
Разнообразны толпы их – их много,
обгладывающих всё сплошь, подряд.
Вы говорите – метод обращенья...
Их методы циничны и просты:
им попросту не выгодно рожденье,
блудница, вами зачатой звёзды.
Но вы ж могли! Вы до утра над картой
могли держаться – от угла к углу
               вымеривая ночь –
                и взглядом кратким,
                как взмахом кратким,
                врезываясь в мглу…
Мне так сегодня видеть вас хотелось,
ваш лоб и жест, и шарфик голубой,
но где вы, где вы, Розочка Эдейлис,
любовь моя, тоска моя и боль?
У ваших звёзд, у ног пяти столетий
сижу и жду, томящийся, ничей,
я жду вас в вашем астрокабинете
пять дней, вернее – пять немых ночей.

Я свет включаю, крепко закрываю
глаза, и через несколько секунд
я вижу, как вы входите… Кровавый,
багровый снимок держите…
                Текут
миры… Глазами кратными своими
вы ищете свой мир, вперяясь в тьму…
Я верю, вы одно дадите имя
ему и сыну… мирчем , моему...

Набормотано в такт шагу под беспрерывным
дождём на двенадцатикилометровом тракте
из Михайловки в Чимишлию.
                Осень 1960
                *  *  *
                И тут кончается искусство...
                Б. Пастернак
Да разве понимали вы, что
в конце концов, в конце концов
– прибавив что-то, что-то вычтя –
вы только копии с отцов.
Что та же скорбность, та же радость,
и та же слабость бытия
вам предназначены – и сладость
рывка: А может вдруг и я?
Вот это "может" – это гложет
вас днём и ночью, и с зари
 – и тут ничто уж не поможет! –
хватаетесь за буквари.
Ах, вам бы только научиться,
да наловчиться – а потом,
потом "пробиться" – и судиться
с наследьем, с копией, с отцом.

Но разве понимали вы, что
в конце концов, в конце концов
– ваш пыл непостижимый вычтя –
вы только оттиски с отцов.
Что – ну, допустим! – сделав ставку
на этот Drang nach oben свой,
вы, даже и пробив наплавку
крыш родовых над головой, –
что и тогда – разоблаченью
себя подвергнув до конца –
не раз взмолите – о прощенье!–
как в детстве доброго отца.
                Чимишлия, 1960
*  *  *
                А. Г-ну.
Ночью у бензоколонки в красном свете стоит человек,
заправляет автомобили.
Подлетают лёгкие "ЧАЙКИ", подплывают чёрные "ЗИЛы"–
о, если б один грузовик!
У грузовиков на спинах тяжёлые кузова,
в них вмещается уголь и камни, и колышущийся бетон.
Как беснуются их шофёры – строители гидроцентрали,
как бьёт тогда в гулкие баки желтоватый бензин!
Вдалеке умирает город, он двоится в  тумане,
он ползёт сюда, отражаясь в мокром шоссе.
Человеку тридцать два года, он задумчив, считает литры,
хмуро молчит...
А когда от бензоколонки
 отъезжает таксист последний,
человек табло выключает, на чём свет стоит матерясь.
                Кишинёв, 1963
ПОЭМА ОТСУТСТВИЙ
              (выборка)
О, моя новая мама, моя уходящая мама куда-то – куда?
На земле прибывает вода, ты меня не бросай.
Это было уже, мы же помним с тобой, плыл Мазай...
Наискосок, через Чёрное море бредёшь по колено в воде,
ты могла бы нам всем стать ковчежиной в этой беде –
мне, зверям моим из поэм, всяким овцам и злакам.
Ты могла бы, нас чуть приподняв, пронести
под ночным Зодиаком,
где меж звёзд я бы малость соснул у тебя на руках...
Не дослушав ушла – головою качнув в кучевых облаках.
На гектары с нулями – гладь водная, тишина.
А над водами страх, ожиданье пространства бесплотное.
Хлюпая, уходит длинноногое животное,
мне – мечта, земле – диковина, небу – жена.
                *  *  *
Я могу на "ты" и на "вы",
нет имён у вас, и не новы
твоих платьев сполохи флага.
С наступлением темноты
вас одна, а бежишь – ватага...
                *  *  *
Кто я?
Ведь можно быть Христом, Тристаном ли, Толстым,
не улыбайтесь – дело не в таланте.
А время поселялось и в Атланте,
и в Гитлере – быть Гитлером я мог,
но обошлось: меня в печи он сжёг.
Кто я ещё не –
я не коммунар, не дева баррикадная Парижа,
не опрокинувший коляску с боссом рикша
и не певец про мировой пожар,
не жертва за "истерзанный народ"
и не наоборот,
но ощущаю боль, когда приснится:
я не птица.
                *  *  *
Отягчённый любовью и осенью, с прошлогодней
листвой на спине,
он свой нос к уходящему солнцу возносит – ах, на ёлках
как на пиле!
он грустит, озирается, тёмный язычник: – Солнце, Солнце,
остановись!
а на ветке поникшей сова уже кычет и ноябрьский туман навис,
он всей памятью леса и зрением неба помнит каждый бугор и пенёк,
помнит веткой о птице, и птицей – о ливнях,
и дождями – майский денёк,
скоро снег народится, и лес нарядится, и пролягут людские следы...
– Солнце, не уходите, куда торопиться,
Солнце, выглянь хоть лучиком ты...
*  *  *
Эти ранние шумные сумерки
всё, что было, вернут в то, что есть,
обступают, бросаются с улицы в дом 426,
и у женщины, люльку качающей,
соберутся и лягут у ног,
и глаза у ней станут мечтающими...
– Милый, в прошлое спросит, – продрог?
             *  *  *
Я не сумерки.
Сумерки, сумерки,
как мифическое существо,
всё живое объемлют с умершим,
и с зачатием рождество.



                *  *  *
Я не смерть – я ушёл бы от вас навсегда,
я покинул бы города,
не входил бы в леса: пусть живёт в них краса
и в речушках – живая вода.
Пацанва кувыркалась бы по небесам,
белый день не кончался бы мглой,
Шостакович писал и писал бы – а сам
поселился бы я под землёй.
Возле взрывов – шекспировских пузырей,
в лаборатории пещерных людей,
где министр – хромоногий князь…
Я б ушёл от себя, раздвоясь.
*  *  *
Не проклинайте имени того,
кто всё продумал и меня убил –
он есть, я был.
Одна и та же быль.
Я есмь, он будет.
Круглая Земля несёт нас всех –
за ужином семья.
                *  *  *
Это маленькое тело
вдруг зарезанной любви,
разве этого хотела
ты на свете, говори?
Значит, новенькая яма
среди тысячи могил...
Это рядышком с Приамом
плачет девушка Ахилл.















КНИГА "ДАНЬ ДНЮ"






















 


ОСЕННИМ УТРОМ ГЛУБОКИ ПРОСТОРЫ:
СТЕПЬ ДЫМНАЯ В СЕБЯ ПОГРУЖЕНА,
ОСЕВШАЯ ВЕКАМИ ТИШИНА.
ЛИШЬ ИЗРЕДКА ВДАЛИ ВЗРЕВУТ МОТОРЫ,
УГРЮМЫЙ ВОРОН ПОВЕДЁТ КРЫЛОМ.

КРАЙ ГОРИЗОНТА ПРИЗРАЧЕН КРУГОМ.

ИЗ-ЗА НЕГО РЯД ТЕРРИКОНОВ НЕМО
ВСТАЁТ; ЧЕМ ВЫШЕ В НЕБЕ, ТЕМ ОСТРЕЙ
ОНИ ВИДНЫ ВДАЛИ КАК БУДТО ШЛЕМЫ
УШЕДШИХ ВГЛУБЬ ЗЕМЛИ БОГАТЫРЕЙ.
                Донецк, 1958





Сборка "СНЫ МИНУВШЕГО ЛЕТА"
Трамваи взмывали над бездной.
Кренились опоры мостов.
Вселенная рушилась, треснув
Каскадом кометных хвостов.
Миры открывали кингстоны.
А там, где фонарь зиял,
Всплывали и булькали стоны
Каких-нибудь марсиан.
Медвежий с небесного края
За землю соскальзывал труп,
И вис на подножке трамвая
Мальчишка с плевком на ветру.
       Сталино, апрель 1955
В МАЛИННИКАХ
Погляди-ка, правда, хорошо и дико? –
В перезвоне радуг звонкая гвоздика,
Из-за туч корабль луч, как  якорь бросил…
Нам с тобой пора бы вспомнить и про осень.
Зашумит, закружит над  глухой тропой лист,
Загудит далёко за дождями поезд...
Осени не скажешь: не дожди, пожди-ка! –
Это знает даже дикая гвоздика.
                Сталино, май 1955
ЛЯЛИНА АНГИНА
*  *  *
Золотая сказка снится
В полудрёме-забытье:
За столом со мной рай-птица
Пьянствует, со штор слетев.

Поцелуев алых грозди
Запиваем в тишине:
Ей – Merlo, как важной гостье,
А мускат уж, ясно, мне.
               *  *  *
Грудастые автомобили
С горящими фарами плыли
Тенями по стенам больницы,
Как стая сирен длиннолицых.
Ты – в высях, в оконном квадрате,
Ты – вся расхалатилась с плеч,
Ты – смех, и прошитая дратвой
До дна воробьиная речь.
Вспорхнувший по веткам на окна
Вьюнок... Твой небесный вопрос…
Вдруг – ветер. Словил и на стёкла
Трамвая тебя перенёс.
             *  *  *
Если только ты да я,
Да Луна бесстыдная
Недреманным оком
На луче высоком…
Метеоры режут мир,
Вверх глядим всё реже мы,
Пусть летят в кусты к нам,
Если им не стыдно.
;
ПЯТИГОРСК
То, что сегодня жизнь,
Завтра – воспоминание.
Мечутся этажи
В жутком ожившем сиянии.
То, что сегодня я,
Завтра – в альбом фотографией:
Юность, чья-то семья,
Вечер, аллейка под гравием…
Вечности наперекор
Мне не увековечиться…
В страхе, во весь опор
Жизнь этажами мечется.         
       Июнь 1957
*  *  *
Из трёх облаков – виселица.
Захрапывает река.
Закат разношёрстый вызверился.
Пейзаж – на века?
Столбы – не упасть бы – сцепились
трёхфазным сплетением жил.
Деревья оравой сбились
Заглядывать в этажи.
В небесные выси бы выселиться!
Взобраться б на облака,
С них свесясь – отвесно, как с виселицы –
Свалиться в крас
                н
                ы
                й
                з
                а
                к
                а
                а.
                а
                .
                .
                .



*  *  *
Этот вечер, других не хуже,
Окунувшись в закат, потух.
Отдавая себя на ужин,
Матерился взакат петух.
Ах, бульон с петушиной ножкой,
Дни пропрыгавшей и месяца...
А вот как бы ему немножко
Человеческого мясца?
Горизонт – тихо хрустнувший хрящик.
Тучи – волоком на боку…
Не залезть ли в мусорный ящик,
Да оттуда б вам:
– Ку-ук? Ка-ар! Ррре-ек!!! Ку-у-у?
                Сталино, скверик, 1957

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ПОДЦИКЛА "ПОСЛЕ БАЛА"
                *  *  *
Нас осталось на пиршестве двое.
Ты раскинула руки ко мне
И повисла над головою
Тенью, распятою на стене.
Нам достался рассвет, а не полночь.
И под сыплющий шорох снегов
Не кричали, не звали на помощь –
В тишине хоронили любовь.
Догорали чадящие свечи
По углам, на столах в полумгле,
И дрожали раздетые плечи,
И навзрыд припадали ко мне.
Пахло воском и мёртвою хвоей,
Стыл пейзаж в новогоднем окне,
И дрожали над головою
Тени, взброшенные на стене.
Сталино, 1 января 1958 
*  *  *
Мы потерялись в этом лабиринте
Слепых дорог, безвидной пустоты,
Над нами мчат по заданной орбите
Тоннелей глушь и гулкие пласты.
Ступай одна. Чего ты ждёшь со мною?
Ещё ты грезишь, чая наяву,
Чтоб разошлись пласты над головою?..
Иди – я вспять тебя не позову.
Две зги последних меркнут между нами.
Я ощущаю твой незрячий взгляд,
И слышу, как молящими руками –
Бросаешься в пространство наугад.
Любимая, ну чем тебе ответить?
Все объясненья бедственно просты:
Мы здесь одни на этом шахтном свете,
А всё вокруг – пустоты и пласты.
Вслепую жить – ведь с самого начала
На это были мы обречены...
Две пьяных тени зыбко ночь качала –
Шли, спотыкаясь, двое вдоль стены.
                Сталино, 1958
*  *  *
Ах, не притворствуй, не притворствуй,
Губами детскими маня,
Твой поцелуй как ломтик чёрствый
Застрянет в горле у меня.
Ты скажешь: милый, вот и вместе... –
Я вспомню: снег, машин косяк,
И ты уходишь, в каждом жесте
Себя в безвестье унося,
Лишь волосы, как две метели,
Ознобом обдали меня...

И вот сидишь ты на постели,
Губами детскими маня,
Ах, не притворствуй...
                Умань – Христиновка – Сталино, 1958
*  *  *
И как же это всё нелепо, милая, –
Знакомый наш, с участливою миною
Мне в сотый раз передаёт привет.
И добавляет грустно и доверчиво,
Что, мол, в тебе терять-то мне и нечего,
И вообще... Джульетт на свете нет.
Я слушаю. Я терпеливо слушаю.
Потом он обещает мне услужливо,
Что, только встретит, передаст привет.
И знаю, он шепнёт тебе доверчиво,
Что, мол, во мне терять тебе и нечего,
И вообще... Ромео в жизни нет.
Но сколько ж мы – да не с треть;го лета ли? –
От нежности с тобой, от чар отведали,
Загадывая годы наперёд.
И как же это всё нелепо, милая,
Что наш знакомый с горестною миною
Нам в сотый раз привет передаёт.
                Сталино, 1958





Сборка "МЫ ПОДОЖДЁМ"
*  *  *
Январь свирепствовал как оспа,
Трубил, трубил во все концы.
Вгонял в дома. На скулах острых
Травил глубокие рубцы.
Стекали льды по жёлтым соснам.
Чернели грабы, как гробы.
Январь…
                И вдруг – явленье солнца,
Предвестье жизни и весны.
И мир встревожен и разбужен.
И вот уже из всех дверей
Бегут мальчишки к синим лужам,
Неся охапки кораблей.
…Пусть завтра, наметя сугробы,
Февраль взметнётся, как мятеж,
И занесёт лесные тропы
И тропочки людских надежд.
Но все-таки сегодня в двери
Влилась, вошла голубизна,
И нам теплей, нам легче верить,
Что будет всё-таки весна.
И звону первых капель рады,
Стволы равняя под дождём,
Скрипят простуженные грабы:
– Мыпа-даждём… Мыпадаж-дём…
                Сталино, 1958
ГУЛЛИВЕР
Мы шли под тобою толпами,
Напуганы рокотом, толками
Об  э т о м, идущем по грудь в облаках
И в клетку штанах.
Карманы – бездонными трюмами,
А клетки – бездомными тюрьмами.
А может и нет нас, а это фантаст
Для них-то и выдумал нас?
В музее – штаны покойника.
Их надо бы сжечь: какой-нибудь
Придёт, примерит покрой старины:
– А што, штаны как штаны.
                Сталино, 1958
ВАЛЬС С Л;ХЕСИС. 1940
Как в горах, грянул смех. Скинул френч.
Вальс ведёт свою странную речь.
С белой дамой он кружит. С одной.
Ангел счастья парит за спиной.
Вальс – начало начал. Вальс-прелюд.
Новый год. Ах, как скрипки поют.
Всё, что в прошлом – грязь и возня.
Даль ясна. Лагерей белизна.
Белый свет над январской землёй.
Лунный зной над Карпатской грядой.
Тихий вальс. Как там в кёльнах – вайнахт?
Война?
Ты кружи меня, вальс заводной,
с нашим делом и с этой, с одной!
С Новым Годом. Лети, Новый Год.
Как в горах, с башен утро идёт.
По углам – всё наркомы стоят.
Не солидно? В сторонку глядят.
И кружится наш будущий ге-
нералиссимус с дамой в руке.
ПОГАНЬ
– Да нет же, муттерхен, не так!
Ложись, сподобней чтобы...
Так был он зачат – австрияк,
убивший пол-Европы.

– Да ну же, матушка, раздвинь!
Что, право, за разиня…
Так был заделан осетин,
убивший пол-России.
Спьяна, сползая на матрас,
со зла и некрасиво...
Пошли, Господь, в урочный час
нам два презерватива.
* * *
Куда? Куда?
Цобэ! Цобэ!
Проклятое отродье!
Правей! Правей!
А чтоб тебе…
И – хрясь при всём народе.
Ярмо вола.
Глаза раба.
Душа и не проснулась...
... А Ты гони –
Пока арба
Не перевернулась.
К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ
       (Феликсу Чуеву)
Паскудник Хайруддин на всё имел реченье:
"Насьём и набиртим на божие творенье".
Он говорил его, шалея от восторга.
Качали головой властители Востока.
А он в огромный круг сажал слепцов и нищих,
и покрывался луг следами тухлой пищи.
Съедали на сантим, а клали – на три лиры:
насмешник Хайруддин устраивал турниры,
трещали на пари, пстунов короновали…
Восточные цари качали головами,
Но был неотвратим, как бунт, как дурь в народе –
красавец Хайруддин, фашистское отродье.
* * *
Вдруг оказалось – думать не о чем,
любой предвосхищён вопрос.
В мозгу курином или беличьем,
должно быть, больше дум и грёз.
Всю ночь лежу, гляжу, как мумия,
во тьму. В окне шумит листва.
И от тяжёлого бездумия
раскалывается голова.
ANAPESON
Тиран, не убивай поэта.
Когда могилы расцветут
садами, пахнущими бредом, –
когда ряды домов взойдут
на месте здесь стоявших где-то, –
когда придёт не то что суд,
а просто миг самоответа,
и, месиво окинув это,
ты и не вспомнишь весь твой труд:
что сожжено, кто вздёрнут тут,
и жизнь  – сквозь пальцы струйкой света –
лишь в детстве несколько минут,
а из-под толщи мёртвых груд
не жди подсказки: "Помнишь?...Лето...",
а те, кто живы, молча лгут, –
тогда позвал бы ты поэта...
Но он убит в начале смут...


                *  *  *
Подземелье. Сон. Коридоры.
Гулкий ад. Всесоюзный склад.
Как под кладбищем Командоры,
Монументы внизу стоят.
Многоликий во множестве статуй,
Дутый, вылепленный, литой,
Человек всемирно усатый
Что-то вновь затевает с собой.
Разных мер и объёмов фигура,
Взгляд глазниц, точно раковин, пуст.
И внимает большая скульптура,
Что подскажет ей маленький бюст.
Этим сборищем, сходкою, слётом
Будет выработано резюме.
Я смотрю. И как только шагнёт он,
Закричу. И проснусь на земле.
*  *  *
Поснимали памятники в городах столичных,
как-то стало в парках тускло, непривычно.
Где сияла бронза единодержавная –
сиротеют брошенные пьедесталы ржавые.
Как их тёрли тряпочкой, со шкуркой отмывали...
Мимо ходят парочки, недоумевают.
Ничего, парочки, вы ещё поймёте,
вы сюда не раз ещё, парочки, придёте.
Мы поставим новые летящие фонтаны,
радуги неоновые, павильоны танцев.
Будут петь в небе звёзды ласковые,
млеющие, нежные, не генеральские...
                Сталино, 1958

* * *
Это было на улице.
Собрался весь квартал.
Окружённый толпой,
человек расцветал.
Наяву
зеленели две большие руки,
появлялись цветы,
и на них лепестки.
Голова
зашумела густою листвой.
Человек расцветал,
окружённый весной.
Удивлялися люди.
Не заметили, как
оказались и сами
в соловьях и цветках.
Подходили все новые.
Прямо в голубизну
сад тянулся невиданный…
... Не спугните весну!
                Марьинка, 61








Сборка "ПРИОБЩЕНИЕ"
ПЛАЧ ПЛАЧЕЙ
Её фашист не расстрелял на месте,
Красавицу-еврейку Суламифь.
Она упала на пол в "Доме Бестий",
Девичье тело, Шир хаширим . Миф.
По вечерам, заляпаны закатом,
К ней приходили пьяные солдаты,
Не маминой ли крови напились
Их розы…
Окрик.
Окрик – это жизнь.
А по ночам на смену горлачам
Мертвец – отец про "Schande"  ей кричал.
Колючая ограда. Сласти. Ленты.
Дурное завершение легенды –
Опившаяся девка Суламифь…
На новых три тысячелетья миф.
                Сталино, 1959
СОЛИСТ
                Hою Израйлевичу Богомоль-ному
Смычок наготове.
И долго молчавшие струны
В своём натяженье напруженные, как нервы,
Подрагивают чуть слышно.
Им нотные руны
Старик истолкует, старик с шевелюрою древней.

Смычок наготове.
Он взлётом разлапистой кисти
Струну обнажает, как ветвь для дуды ошкуряют,
И сыплются листья,
Мгновений безвременья листья
И скученных лет – и валторны свой темп ускоряют.
А струны – вдогонку, им есть чем успеть поделиться,
И пальцы стремятся – глазам не угнаться – по грифу.
Уже как в тумане пюпитры, и люстры, и лица.
И чёрные тени ложатся на плечи, на гриву.
Давнишние тени. Гремя как небесные громы,
Они нарастали, чупринами вея, чубами, –
И в детские колыбели врывались погромы,
И бледные цнифлэх  едва шевелили губами,
а кровь – застывала...
Давно бы забыть – да ведь разве?
А струны хлопочут рокочуще, нетерпеливо,
Вбирая гневливую волю
                и годы,
                и разум
могучего старца с чудовищной выцветшей гривой.
Он помнит: Бетховен – под гусеницею танка.
Чугунные марши. Чугунные пени над гетто.
В гробу континента любимого сына останки
                он помнит.
Он помнит – и он не прощает  и м  это.
Всей скрипкой своею, всем мелосом он поклянётся,
Что жизнь не всегда доиграть, досказать позволяет...
Над стихшим партером со сцены мелодия льётся,
Давид на кинноре землянам Йоганна играет.
Кишинёв – Сталино. "Радянський медик" 1 травня, 1959 р.
*  *  *
Я плачу. Отцы мои, матери, братья, сестрёнки, я плачу.
Что значу я в мире, и что мои слёзы значат?
Вот он, лежит за окном, качаясь на тихих орбитах,
Мир – и его не тревожат шесть миллионов убитых.
Жизнь идёт понемногу, и времени больше, чем боли.
Что же, так и смолчим, сживёмся, стерпимся, что ли?
Ведь это шесть тысяч тысяч, ты слышишь, фэтэр Гедалий?
Ты слышишь, сестра моя Сима, шестьдесят тысяч сотен
                летальных
исходов. Душ отлетевших. Дальних или недальних.
Бросьте свои книжки, бросьте свои скрипки.
Вот же они, среди звёзд этих, белые как улитки...
Слова понапрасные трачу...
                Сталино, 1959
* * *
Я вас не выбирал,
пустыни пирамиды,
вас в небо выпирал
мой предок даровитый.
Вы вздыбились во мне
в моём большом музее,
мерцая при луне
ещё до Моисея.
Я раб. С утра я слеп,
а к вечеру – исхлёстан,
но что мне снится – хлеб?
нет, фиги с маслом, – звёзды!
Вдали аманы ждут,
ещё не-перебиты...
...Костры. Там пальмы жгут –
и пилят пирамиды.
                Москва, 1965

*  *  *
Терновый куст со мною говорит.
Горящий куст горит и говорит
на голубом и красном языке,
неугасимом в каждом огоньке.
Горящий куст, мерцая, говорит.
Томящ и пуст, осенний пруд стоит
среди лесов, сгорающих дотла.
Всплывает эхо пламени со дна,
и в небесах закат его горит.
Терновый куст со мною говорит.
Лицом к лицу с тем огненным кустом,
горящим, говорящим с полным ртом
огня – я сам в ответ ему горю,
вы знаете, о Ком я говорю…
Москва, 1975
МУРОМ
                Славе Касьянову
Оно приходит с утром ранним,
с назревшей каплею дождя,
с кустом обломанным герани
и свистом трепетным дрозда.
Просачивается как запах
из снов, из бабьих голосов,
прасущной чужестью – ни знаков,
ни дат, ни линий или слов.
Иль ты в ночной запруде где-то,
когда Луну крадёт сова,
не опознаешь злого деда,
его Ивашкой обзовя?

Иль за селом Большие Веды,
где ведуны живут в лесу,
не пьют лукавые медведи
цветов медвяную росу?
Иль на Мероме не качало
в челне с прапращуром вдвоём?
Или не чуешь, где начало,
рожденье дальнее твоё?
Или оно не первозданней,
не первороднее тебя?
Иль только снами да дроздами
Россия выразит себя?
                Сталино, 1960














Сборка " В СЕБЕ СКОЛЬЗЯ..."
*  *  *
Стюардесса Майя Ефратова,
вы со мною на "вы", на "вы",
мне бы чем-нибудь вас порадовать,
только вам все слова не новы,
и улыбки все не новы.
Пролетаем мы море Чёрное,
пароходы внизу плывут,
поясняете их маршрут,
а у вас глаза отречённые.
Вы как в облачной некой замяти,
и прозрачны ваши черты,
и небось каждой клеточкой знаете
эту выморочность высоты.
Пусть Земля, удаляясь, вертится,
и свой flight path судьба не нашла,
и не очень в удачу-то верится,
и, наверно, болит душа –
надо жить, надо быть как с винтами нам,
как моторы с сердцем литым,
на которых, Майя Виталиевна,
мы навстречу солнцу летим.
                Кишинёв – Сталино, 1960
* * *
Ко мне приходит злая женщина,
вся не утешенная, желчная,
в глазах опасливость – две заводи
тревожные – уже ничьим
речам давно не верит загодя...
Молчим сидим... Сидим молчим.
Она разглядывает ботики
неснятые, и всё на ходики

бросает взор с полуугрюмою
полуусмешкой на губах.
Сидит со мной, поди ж не мальчиком,
одно и то же мы умалчиваем,
про то же думаем...
Вдруг:
– Ах,
чего уж там...
                Донецк, 1962
  *  *  *
Пришла и говорит:
– Судьба....
А я смеюсь  – стоит девчонка,
дверь подперев худым плечонком,
и только очи как сурьма.
Путём запутанным и длинным
она брела, я знаю всё…
– Что ж,– говорю, – садись, Судьбина,
поговорим про то, про сё,
ставь чайник, чай – отменный ужин...
Стоит, блеснув слезой скупой.
Я понимаю, много лучше
быть генераловой судьбой.
Стоит незваная, смешная,
и двух решений в ней борьба…
Куда ж ей на ночь? – и не знаю,
кто здесь кому теперь судьба.
А мне б судьбу как у Рембрандта,
судьбу, Хикметовой красней,
во мне и пыла, и таланта…
– Да ну? – смеёмся вместе с ней.


Чай выпит и поёт пластинка,
уходит день за окоём...
И мы сидим с судьбой в обнимку,
с чумазой Золушкой вдвоём.
*  *  *
Кому молишься гимнастка,
насквозь мучима огнём,
кривокрылой ласточкой
над конём,
сломлены ресницы, сомкнуты,
руки согнуты, так нельзя
управлять собой – ах, скользя,
а в соскоке – как будто плаваешь
в невесомости, где твой груз? –
на колени с ног падаешь...
отвернусь...
                Донецк, 1962
* * *
Голубая планета любви,
уголёк в мироздании пепельном,
твои ночи из пороха слеплены,
и в деревьях живут соловьи.
Распаляется тело твоё –
глухо ползают травы набрякшие,
бредят лошади, круп свой напрягшие,
и улитки гуляют вдвоём.
Спят озера при бледной Луне,
и тамтамам, гитарам, гармониям
что-то грезится неугомонное
при Лyнe, при холодном огне.
Из-под грунта осевших времён
бьёт родник этот влажный, живительный,
и поёт человек удивительный:
"Я влюблён …"
Он отныне причастен к тебе,
дорогая горячая звёздочка,–
вот зачем он родился, и вот за что
он умрёт, если так по судьбе.
Будут годы, и будут бои.
Он расчистит отроги горбатые,
он сады разбросает богатые
и украсит долины твои,
голубая планета любви.
   Марьинка, 1961
ЧУВСТВО СТАРТА
Кто каркает
над звёздной картою,
что ждёт, мол, кара
сынов Икара?
Земляне бренны...
На грани нервов у самых первых
рука срывается,
и по касательной
                по-над лесами
                герой скрывается.
Внизу Земля розы рожает –
их в бесконечность провожает...
Мы возвращаемся к своим станкам,
к столам заваленным и стогам,
от первобытных, от тех, косматых,
верны попытке мы, космонавты.
Нужны в Антарктике сады – и вот
там поселяется садовод,
радист – в пустыне, где "Город будет"...
Стартуют люди!
Ох, это огненное чувство старта,
судьбы, азарта, где жизнь – на карту
бесповоротно и беспощадно
как впрямь на стартовых площадках...

...А он уходит – вверх по наклонной,
в себе наш общий неся геном,
он в час рождения планеты новой
в неё витальным войдёт ядром!
*  *  *
0н погибнет где-то под Церерой,
где-то между двух чужих миров,
в тихий час отлива старой эры,
в час рожденья будущих веков.
Он умрёт на скорости высокой,
дерзновенным сердцем изомлев,
он умрёт, его земные соки
не вернутся матери-Земле.
Будет время мчать в глуби лиловой,
завихряя пыльные рои,
и войдёт в состав планеты новой
сгусток человеческой крови.
Донецк, 1962
                ХРИСТОС
(по Ал. Бродскому)
Корабль, дрожа, повис на миг,
и Он открыл свою каюту...
...И вот он на небе возник,
парашютист без парашюта.
Он падал вглубь, он падал вкось,
глаза в очках, большие, птичьи,
раскинув руки по привычке –
распятый, будущий Христос.
Он знал, что нет ему опоры,
но верил, от озона пьян:
его подхватит шумный город
руками тысячей землян.
Он был разведчик, самородок...

На перекрёстке двух дорог
он рухнул. Кровь на подбородок
текла. Был предан юный бог.
Стояли люди, ждя чего-то…
Потом, затеяв крест и суд,
веками для своих полётов
придумывали парашют.
         Донецк, 1962
* * *
Камни тоже летают.
Их горючее – ненависть к птицам.
В небе птица рыдает
перед тем, как со стаей проститься.
Высь небес – лоскутами,
вся изодрана камнем-убийцей.
Но не камень – два камня
с неба падают: камень и птица.
Может, бьётся в ней сердце? –
подхватить бы – да не подступиться...
И несутся две смерти
с высей – камень и бывшая птица.
Птица в облачной тверди,
твой последний полёт – соубийцы.
...Ах, не смейте, не смейте
погибать от камней этих, птицы!
                Донецк, 1962
*  *  *
Редеют толпы современников.
Воскресным утром на лугу –
разгул внучат, сынков, племянников
по травам ползает... агу!
Где жизнь твоя? Твоя история...
Друзья... Куда унёс их чёрт?
Июнь. Планета опустелая.
Шумящий жизнью Nature morte.
СЧИТАЛОЧКА
Жили-были Варя с Петей,
Жили где-то у реки,
Варя с Петей были дети
Или, может, старики.
Дед Матвей и баба Аня
поиграют на диване,
Санду с тётушкой Нинель
получают карамель.
Вы, Абрам, не лезьте в круг –
вот вам луг, а вот вам плуг.
Ты, Артур, играй в слова:
тролли-трали-трын-трава.
Баське – сказки. Дядя Вась,
в рану пальчиком не лазь.
Хельга, ты придвинься к Жоре,
оба вы любили море...
Ты, Семёнчик, от груди
не отвык ещё, поди...
Жили-были...
*  *  *
Чёрный апрель,
зелёный апрель,
апрель моего рожденья,
синяя в небе виснет свирель,
озвучивая растенья.


Первый мой крик, и ножкой толчок
круговращенью природы,

каждый, придя, запускает волчок
яркий, на долгие годы.
Жёлтое, синее, белое – мы
себе что по вкусу подыщем,
ах, как летит мною пущенный мир,
цветом невиданным свищет.
Был Менделеев.
Раскрасив свои
клетки – оставил пустые:
хочешь – протонами их засели,
хочешь – зверями пустыни!
Ходит, дудит во мне маленький бес,
тянет – в окно на рассвете...
Чёрный – запашный,
синий – небес,
красный апрель – моей смерти.



















Сборка "ДОНТОП "
         












ПРОМЕНАЖ
Окучиванье мглой,
ползущей тёмным паром
из чёрных пор земли.
Баштан – забег голов.
Посёлок месит мглу
вокруг оконниц жёлтых,
а с террикона – дым
смородлив, как бадняк.
А то, гляди, финак
войдёт, не вскрикнешь, в спину,
и сядешь умирать,
забыв зачем и где.
И как Луна – душа
всплывёт воздушной ночью
над водоставом вхлябь
разверзшихся степей.
                Донтоп, осень 1959

ЗОЛОТАРЁВКА
На деревне бабёнки шепчутся,
и горазды же воду толочь!
Антонина, разъездная буфетчица,
прогуляла, лянь, с Петькой ночь.
Как светало, Авдеев старый,
собирайчись в район на базар,
обомлел: за кривыми амбарами
целовались они в глаза.
Да и то бы сказать мужчина –
восемнадцать легіню лет...
И буфетчица Антонина
запирается в свой буфет,
от людей хоронится, мается,
слышно: бабы шумят гурьбой,
потешаются, надсмехаются
над стыдливой её судьбой.
Мамка Петькина приходила,
нагоняла на сердце страх,
приходила Татьяна Владимировна,
председателева сестра.
Заходила Татьяна Владимировна,
говорила: Ты это оставь!
говорила: Да нешто один он
неженатый в наших местах?
Целый день лила слёзы горькие...
А лишь только настала ночь,
убежала к ставку задворками
Антонина, бесова дочь.
Мяла травы ночные, грузные,
задыхалась ветром с лугов,
чьи-то слушала песни грустные
всё про звёздочки да про любовь.
Обижалась на долю вдовью...

А как вновь набегала слеза,
целовала, лянь, Петьку вдоволь
в голубые его глаза.
                Донтоп, 1959
*  *  *
Скамьи. Ночь – как в руку курят.
Сумрак, собранный в степях.
Сон: спектральные фигуры
вон выходят из себя.
Длинный, с пламенем на латах,
красный Марс – как Страшный суд,
вслед, как сучки, виновато
алый с жёлтым побегут.
А зелёный, жаркоокий,
искры ссыпав с проводов,
твой двойник, тройник глубокий
в тьму двух женщин проведёт.
Голубой – что ль, алкоголик?–
ляжет (мимо) вдоль скамьи,
всё путём, не бьют, не гонят,
жизнь заладилась вельми.
И уйдёт последним кроткий
сна белёсый господин...
И не просто одинок ты –
ты один, один, один.
В половодье ночи скверик.
Ты открытьем поражён:
и в себя, слабак, не верил,
и за сильным не пошёл.
Синий свет с проспекта, сзади –
свет рекламы на душе,
красный Марс кричит "Предатель!'
на небо взойдя уже.
                Марьинка, 1962
*  *  *
Я с ума сойду наверно:
моей маме шестьдесят –
и ни тики-так назад.
Я считаю и не верю:
с ней меня на танцы в сад
не пускают: шестьдесят!
И над ней во мгле аллеи,
где афиши шелестят,
космы белые летят.
И к утёсу Лорелеи,
где туманы моросят,
мы на полных парусах...
                Донецк, 1963


БЛУДНОЙ АНТИК
                Д. И. Дубровскому
Я невидаль –
дитя в летах, ребёнок, напуганный припадком летаргии,
я двадцать лет проспал как ночь едину и видел сны роскошные
про море и про любовь.
И вот очнулся я.
Нелепый, ничего не понимая,
я выхожу в предавгустовский вечер,
в наполненные говором кварталы,
в щебечущий и пустозвонный мир.
Ступаю по камням и тротуарам,
и вглядываюсь в длинные проспекты,
и замечаю в зыбкой перспективе
одно лицо, и два...
Калейдоскоп
вращает охламон из недотёп,
в мозаику сливаются осколки,
в замысловато-красочный орнамент,
но...

                ПЕРЕХIД!
               
   
А каждое лицо
отводит глаз опасливых блужданье,
а вот ещё одно, и успевает шепнуть мне на ухо:
– Сновидец, ля… А шёл бы ты… спать!..
Я – невидаль,
я постигал законы небытия – не пребывая в смерти.
Не пребывая в жизни – двадцать лет я
себя не ведал жертвой притяженья всемирного...
Безудержно влекомый движеньем звёзд,
я попадаю в толпы,
в системы душ,
в миры голов кометных,
в туманность глаз последних величин.
А по касательной – какой-то несуразной параболе
меня уже относит
к окраинам.
И падает в каштаны метеорит.
Со мной – вдруг спутник мой.
Он говорит:
– Вы знаете, Бетховен оглох...
Я повторяю:
– Да, оглох он...
– Должно быть, слишком хорошо он слышал
и слишком много...
– Это что, угроза?
– Помилуйте, всего предупрежденье,
предубежденья, право, ни к чему...
Мы расстаёмся.
Рой метеоритов проносится, в каштанах застревая.
Сто огоньков. Идёт ночная смена.
Ровесник мой спускается в забой.
Бегут, бегут пустынные проспекты.
Из красных окон
выпадают тени и плюхают плашмя на тротуары
                к ногам моим...
О Ты, дающий сон!
Я ухожу. Очнувшийся летаргик,
я двадцать лет проспал единой ночью
и видел сны роскошные про море и про любовь...
Зачем проснулся я –
я, невидаль?
                Донтоп – Сталино, осень 1959-го
*  *  *
                Полине Б-вой
Если б я жил у моря, у медленного моря,
где августовские восходы
лежат на воде,
где ветрены горизонты, – если б я жил у моря,
я бы каждое утро, Лялька,
тебя вспоминал.
Голубые волны, рыбами отяжелённые,
враскачку, вперевалку
друг за дружкой идут.
И маленькие дюны из песка золотого,
шурша своим древним телом,
засыпают ноги мои.
Я слушаю крики чаек.
Я думаю о рассветах, о запоздалых вёснах,
о лодках, уплывших вдаль.
Июнь. Я живу у моря. По утрам тебя вспоминаю.
Потому что мне больше не с кем
Солнце встречать на Земле.
                Жданов, 1960

*  *  *
Високосный т.е. судьбоносный,
бережёно – вглядись-ка – опасный,
весь – победно растянутый крик.
Жизнь моя – високосный миг.

АНАПА
1.
Мускатный, стовековый, дикий
над морем берег. С тропкой рядом –
гречанок лица, а не лики, над отягчённым виноградом.
Глаза черны, пьянящи плечи,
а гроздь срывающие руки –
священнодействует. Как свечи – круг тополей, дубы и бу-ки.
2.
Языческая кровь Эллады, какого ждать тебе мессию?
Твои – сквозь Рим пройдя – баллады
ушли, как певчие, в Россию.
Вошли в осьмерики-иконы,
в святые пушкинские стансы,
в красноармейские вагоны и крестики электростанций.
3.
Ночное небо в тёмных звёздах. Гул самолётов реактивных.
Земля с другой землёю – в сёстрах,
но берег берегу – противник.
Тревога прячется в погоде,
вдали раскатам неба вторя.
Два пограничника проходят вдоль виноградников у моря.
                Джемете, 1962


* * *
Садись в экспресс или кибитку,
сойди на призрачной черте,
открой небесную калитку,
войди, как в сад, в небытие.
Весь в белом, дачнику подобный,
вздохни, оставшись налегке,
располагайся поудобней
на млечном этом гамаке.
Не знай забот, покуда зрея
плоды висят в лучах тепла,
и возвращайся поскорее –
дела, ты знаешь ли, дела.
                Москва, 1973
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
Геннадию Грицаю
VIUELA
Он задыхался, он бежал
за нею по пятам,
он на руках её держал,
печальный капитан.
От кедра к кедру, вверх и вверх,
весь в розовых ветрах,
бежал за ней, не ставя вех
и путаясь в верхах.
Она звала его. Вдали
был так мотив игрив.
Но кедры горные легли
под струнами на гриф.
И выгравированный лес
рождал тяжёлый звон,
и не было таких чудес,
как молодость, как сон.
И те, кто слушали игру,
шептались: "В дупель пьян...".
А он все пальцы скрючил вдруг,
печальный капитан.
А он прижал её к лицу,
и старый лес намок,
и всё блуждал он в том лесу,
и выбраться не мог...
*  *  *
Капля.
Капля.
Три.
Четыре.
Рыжей сказкой кажется осень.
Тихо в квартире. Холодно в квартире.
Капля.
Капля.
Семь.
Восемь.
Восемь капель рыжей настойки.
Лёг пузырёк пустой на столике.
Ну-ка, сердечко. Ну-ка, сердечко. Ну-ка...
Но сердце даёт осечку.
А из далёкого Дагестана – диктор, доктор моей судьбы:
"Нынче в колхозах пора настала..." –
И слышу сквозь хлопающие ставни:
кони становятся на дыбы.
Вздыбились горы южные, гордые –
шапками неких огромных людей.
Горлом – не горном ли? – юноши горные
окликают своих лошадей.
Только промчится припавши и бросив
                руки,
                надеясь
        на стремена,
только внизу под ногами проносится
рыжая, выржавевшая от осени
сказкою кажущаяся страна.
Ты забери меня, юноша хваткий,
ты подхвати меня на скаку,
ты научи меня этим повадкам – я обещаю, я смогу.
Бросив руки и выгнув спину,
                лягу в седло, судьбе поперёк...

Капля.
Капля.
Ветер стылый.
Рыжий маленький пузырёк.
КОСОХЛЁСТ
Размял дорожки за домами,
хлестнул по белым тополям,
повис над окнами дымами,
багряный куст испепеля.
Метнулся к будочке от окон,
застыл у толстого стекла,
где осень по афише мокрой
струёю жёлтою текла.
И можно было бить в ладоши,
аукать и травить её –
она была, и всё надёжней
в сады входило забытьё.
Тянулись длинные панели,
и сумрак дали заливал,
и где-то долго-долго пели
"Сердитий вiтер завива..."
                Сталино, Гладковка, осень 60-го

;
САРАБАНДА
(Сергею)
Ночь. Травы сыроваты.
Костёр горит, как трон.
И звуки сарабанды –
Как шпаги над костром
Искрят, звенят, и плачут,
И гнутся на ветру…
Не вмешивайся, мальчик,
в их жуткую игру.
Голубенькою ниткой
струится жизни дрожь,
а ты под шею скрипку
подводишь – певчий нож,

а ночь в огне, как ересь
костром окружена,
и чёртики уселись
по четырём струнам,
повадки их знакомы –
их видел юный Бах
на шпагах, на знамёнах,
 у девок на губах…
Иди! Там гул оваций.
Играй как столп огня…
Сердце… разорваться… готово… у меня…
                Сталино, 1960



СМЕРТЬ ПОЭТА
                " Это было при нас..."
В тот миг звезда слезой набухла,
и дрогнули колокола,
когда строка, всей плотью рухнув,
чернильной струйкой истекла.
А нас к нему не подпустили.
Нас просто не оповестили –
и сердцу было невдомёк,
что в этом общем нашем мире,
в соседней на земле квартире
 он в лёгкий чёлн древесный лёг
и "в путь потек"…
                Раскрылись шлюзы,
людей черты, (на слух – французы),
текли навстречу и текли
деревья к небу от земли.
И приподняв, и как-то наспех,
повыше на руки как на смех -
его куда-то понесли.
Как повелось, живых ругали,
пугали, богом пригрозив,
и землю сыпали руками,
как повелось уж на Руси.
И был венок из белой жести,
и был скандал, и был финал,
и все кто был – ушли все вместе...
И ни один не увидал,
как, выявляясь из потёмок,
у изголовья встал потомок
и осторожною рукой
провёл по вытравленным знакам
и поднял что-то...
                И заплакал
над той истёкшею строкой.
                Сталино, лето 1960
ИЮНЬ
Ляле Багрецовой
               
 
 



         
               
               



1.
По моей душе зелёной дрофы с толстыми задами
ходят, путаясь ногами в длинных травах полевых.
В гнёздах, выцветших от солнца, в чёрных маках утопая,
кличут боем, изнывая, и грустят перепела.
Грозный жук сопит устало. Меж стеблей мелькают мыши,
и сшибаются сердито головастые шмели.
Ты войди в мои просторы, ты качни головкой белой,
одуванчиком рассыпься на полях моей души.
2.
У меня на дне желаний, в глубине озёр прохладных,
тайну, вечную как волны, ты б, любимая, нашла.
Косяками, косяками, опьянев, проходят рыбы,
всё пускают в глубь молока, мечут нежную икру.
Сто детей у каждой рыбы, сто рыбёнков красных будет...
Бредят будущие мамы, папы падают на дно.
И оранжевое солнце шевелит лучами тихо,
и тебя один настигнул, преломившись у воды.
3.
Эта ночь и это небо.
Из своей зари ты смотришь на моё ночное небо,
на пунктир путей моих.
Я возьму тебя с собою,
ты овальною виньеткой на зелёном циферблате
воспалишь мои глаза.
Ядовитое свеченье помутит мой слабый разум,
я прильну к тебе губами,
уколюсь об остриё.
Я умру, дохнув пространства...
И в ночи мне будет сниться
голубое слово Лола и наплыв твоих зрачков.
4.
Перестань казаться чудом.
Из травы, из волн, из звуков наберись теней и тканей,
в контур тела воплотись.
По кусочкам драгоценным собери себя в природе,
ты ведь есть – в порывах ветра,
в солнцах, в блеске южных звёзд.
Пощади меня, мне мало знать придуманное имя,
знать, какою быть должна ты и не знать – какая ты?
Пощади меня, мне мало знать придуманное имя,
знать, какою быть должна ты и не знать какая ты...
                Сталино, 1961




*  *  *
               
Как на двух полюсах – двух астрономических точках,
воплощённых в природе в одиночество, холод и мрак –
мы с тобою стоим.
Ты – в девчоночных тонких чулочках,
ты дрожишь на ветру, моё горе, моё чудо, мой вpaг.
Мрак и холод вокруг, и летают во тьме мои руки,
призывая тебя, – но непроницаем туман,
только волны магнитные ходят, и гулом упругим
отдаёт под ногою напрягшийся меридиан.
Между нами в потугах, как баба, томится планета,
в ней созрел уже плод, созревавший двести веков,
ей, болезной, родить предстоит новый вид – человека,
слёз не ведающего и оков.
В темноте тебе мнятся большие букеты сирени...
Что за казнь – полюбить и цветов тебе не дарить,
и вдали от тебя – на придуманной точке Вселенной –
в ледяные ладони ледоломные зори трубить.
Мы на двух полюсах. И снега засыпают нам плечи,
и стоим, не пытаясь дать дёру от ветра, от вьюг:
ведь куда ни шагнём мы –
шагнём мы друг другу навстречу,
с юга – только на север, и с севера – только на юг.
                Марьинка, 1961
                *  *  *
Ах, этот снегопад собою всё заносит,
он тих, как следопыт, тянущийся за лосем.
Снега. Нет сил таких, чтоб их остановили,
и умирая в них, гудят автомобили.
И город спит в глуши, заснежен и закинут.
И кажется – всю жизнь идут снега такие.
                1961, Сталино

























 postquam
Но снилось мне, что я тобой любим.
Что мы, освобождаясь, говорим
на языке ручьёв, на языке
не обжитом, не слыханном никем,
что самый первый птичий перелёт

и страстный клёкот подсугробных вод,

и взрыва почки просветлённый миг,
всё – нами впрок первооткрытый мир,
в котором нам дано отныне жить,
но прежде – пульс в ландшафтах пробудить,
в холмах, в дождях, отары валунов

смеяться научить и знать любовь...
Так обучались мы молве ручьёв,

сбежав с тобой к озёрам голубым
в том гулком сне, где был я так любим...
                Чимишлия, осень 1961













Сборка "СТАРЫЕ ПЕСНИ"

НЕОГОТИКА
   *  *  *
Когда ложатся спать в домах,
и на ночь свет уже погашен,
и в окна лезут тени башен –
в гостиной сходятся  впотьмах
деды в ночных рубахах белых,
отцы в манишках белопенных,
в кудряшках внуки-малыши,
и неваляшки-голыши.
"Спокойной ночи" говорят,
целуя в лоб и в нос друг друга,
а за окном – светла округа,
и тени лунные стоят.
И каждый видит за окном
всё то, на что не смотрит днём:
дед – островерхий магистрат,
отец – бойницы магистрата,
внук – гордый горельеф солдата,
а неваляшка (хоть и рад,
что белый луч гуляет по лбу)
Луной над шпилем поражён –
огромной, с атомную бомбу,
венчающую ход времён.
*  *  *
Брючки с курткой под паром –
Сорок полых фигур пресс-папье.
Сорок мальчиков с жаром:
"же-ертвою пали в борьбе…".
Голосите, грезьте,
пойте, жребии, голыши.
Ваши пуцки – гроздочки,
глаза – уж дуже больши…
"До-ми-соль" я вам вдалбливал,
на сольфеджио слаб интернат –
мясом с пряником сдабривал
праздник радости интендант.
В день рождения Ленина
вспыхнет мальчик сороковой,
хор подхватит, поленьями
разгораясь: "... бо-орьбе роковой..."

Сцена – с понтом вращается,
зал берёзами с Волгой обшит.
Ваша сказка кончается –
вкруг славян-то нацмен шебуршит.
Шагом ма-арш, мальчики.
В небо входит подогнанный строй.
Как орган – балалаечка
гудит перебравшей струной.

*  *  *
Кого вы стор;жите ночью на земле,
ночные сторожа, охранники земли,
из будок, амбаров собираетесь ко мне,
неся худые винтовочки свои?
На ваших лабазах затхлость да гниль,
мерцают доски в отсыревших погребах,
в карманах табак у вас такая пыль,
тяжёлые тулупы на плечах.
Темнеют ночи, бандиты летят.
Сыны ваши, герои, что ангелы встарь,
погоны, фосфоресцируя, блестят,
горят циферблаты, как зелёный хрусталь.
Летят ваши дочки сквозь мглу и гарь –
японки, эстоночки на быстром коньке,
дрожит у мотоцикла во лбу фонарь,
мечутся бабочки в жёлтом огоньке.


Армстронг возносит золотую трубу,
чумная печаль течёт над землёй:
– My girl, башкой да ;бземь заразу-судьбу...
– Крылом её зарежь, испытатель мой...
Склады, амбары глухие стоят,
В рощах распуганы соловьи…
Медленной толпой вы бредёте назад,
охранники, мне сбросив берданки свои.

*  *  *
Ночью женщина молча стоит у окна,
как быстро летят наши годы.
Внизу о булыжник дробится Луна,
вокруг в подворотнях лежит тишина,
и только откуда-то песня слышна:
"Как быстро летят наши годы".
Как быстро летят наши годы.
Проносятся войны и дети растут,
и новые флаги в столицах цветут,
и новые кровли, и новый уют,
и новые вина пьют и поют:
"Как быстро летят наши годы".
А женщина так же у окон стоит
и молча в ночном полумраке глядит,
как быстро летят наши годы.

;;


ДОСЮДА ПОПРАВИЛ ФОРМАТ И ПЕРЕСТАВКА 24.4.В 6 ВЕЧЕРА








 Сборка "КАРБОНИЗАЦИЯ БИОГЕНЕЗА"
В камне,
в металле,
в мышце,
в мысли,
в каждой конструкции
руки и ракеты
это прощупывается, числится
самым первым качеством,
это –
сопротивляемость,
сопротивление...
Всё увеличивается давление,
остов напрягся,
забегали,
в груды сбиваясь, молекулы.
Выше.
Выше ещё на деление!
Выжил? Неужто? Вот удивление.
Сердце дурит? кровяное давление?
– Вам в одиночке бы уединение...
Кругами, орбитами, дантовым адом,
и –
на куски разлетается атом
болью вне плоти, вне веса висение,
как во Вселенную выселение.
А испытатель гремит:
– Ещё на деление!!!

*  *  *
Ты знаешь, это непростительно –
жить по модели "относительно",
без всякого ориентира.
Т.е. без адреса квартира,
и люди, страсти, вёсны, звёзды
сто раз
в течение мгновенья
своё меняют положенье
и пролетают мимо глаз.
И как тут ни мудри хитро –
уже расщеплено – ядро,
не стало центра притяжения,
а жить в одном лишь протяжении,
суть в умирании медлительном, –
мне это, знаешь, отвратительно.

*  *  *
Я боюсь тебя, пустота,
я тону в тебе, пустота,
ты ведь вовсе не так пуста,
как ты кажешься, пустота.
Ты – и радужность околосфер,
и гул ночного города,
и невзятость аккорда,
и полый подводный зверь.
Ты во всём, что вокруг, вовне,
заполняешь меня во мне,
ты – стремнина бесплотного, вектор,
дух пустого, порожнего века.
Безвременьем пустые часы,
пустотой опустели весы,
пустозвонные мысли,
уст резоны и письма.

Опустело в лесах вокруг,
и пустые глаза вокруг,
из пустых его рук кормит друг...
Ты – как в трубы уходит вода –
мои руки вздуваешь, и спину...
0, пустота,
как сдержать мне твою лавину?
*  *  *
Я радуга, я радуга, я радуга,
я радость, к вам сошедшая ненадолго,
казнённый свет земли – потеха дня.
Пока висел над городом, отелями,
фломарктами, садами, – не хотели вы
всмотреться, а глядели сквозь меня.
От красного плеча семь раз до правого
расс;ченный шпицрутеном капраловым
я умираю в небе, где возник.
Я вам приснюсь как месть, как шутка бесова:
на семь полос вам будет грудь изрезана –
а вы зашторьте мир одной из них!
                Донецк, 1962
*  *  *
В три часа ночи
здесь завыла первая бомба.
В три без пятнадцати в ближней роще поёт соловей.
Тридцать лет – без четверти три просыпаюсь ночами.
                Донецк, 1971



КТО ОН?
Шла ночь. В песках цвели ракеты.
Вдоль Тибра строились ландскнехты.
Больной рассвет на острова летел.
Играла гимн Москва.
Живучий, как Ixodes, крест
над Бонном вырос из обломка.
В Чикаго – чёрная девчонка
Пускала трель под джаз-оркестр:
"О, mammy, о спаси ребёнка..."
Париж тонул в себе, окрест
Открыв витрины, как кингстоны.
В Сайгоне клеились листовки.
Над Сан-Доминго вился флаг…
Он спал, тяжёлый сжав кулак.
*  *  *
Надежда, какое из лиц напоминает твоё? –
оно расплывается и осенне-светло желтовато,
потому, м.б., что облиты желтизной
женщины на прогулках;
они идут одиноко, с подругами или в толпе, –
Надежда, ты обернись, покажи своё лико! –
невнятно вырисовываются в проулках
в тени провожатого или на фоне окна;
они выдыхают весну, и март-месяц теряет
прозрачность, а в полдень грачи
висят угнетающе на деревцах – и тяжеловесны
воспоминания детства, нач;ла всего;
шорохи, местные щёголи, деревянный
хлебмаг; городок погружается в штольни под ним,
а время, рассыпясь, как стайка минут, разлетаясь
с веток вспорхнув, отдающих неоном и столь
легковесных для полного, як це мислять, залога
бессмертья эпохи, при том что кругом
нескончаемо дней и ночей непролазных; Надежда,
но есть ведь на свете и камень – как мерило
достоверности, сталь как стандарт
твёрдости истинной, правды
и цены всякой жизни, притом
и такие случаются вот вечера, когда встречи с тобою, Надежда, ищут: Надежда, ты обернись, ты взгляни на меня, улыбнись мне во всё своё контурное лицо, то есть лико.
             НА ПЕРЕКАТАХ
Мама, жизнь меня понесла
и к порогам тащит упрямо,
у меня ни руля, ни весла,
мама.
Города текучи, пестры
листвяной да витринной желчью,
как подводные камни, остры
лица женщин.
Ходят грёзы, как птицы, но прочь
разлетаются, чуть дотронься...
У-ух, накатывает ночь
или чёрные волны стронция.
Полуночные города
бьют о скалы меня вслепую,
где мой берег? где наша земля?
я тону, я предсмертно тоскую,
я тоскую, мама моя.
Ты постель где-то стелешь пустую,
пустотою накроешь меня.
                Донецк, 1962





ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ВАСИЛЮ СТУСУ
*  *  *
Шахтёры, шпаклёвщики, кладовщики
со мною ручкуются, знамо, со взрослым,
а рыжие гриновские матросы
отчалили, ветреные морячки.
Отныне положено с вечера спать,
и лучше – без снов, чтобы сон был полезней,
и – лучше греть ноги во время болезни,
а не за лучом по квартире скакать.
Отныне – без кукарекушек и зорь,
без игрищ с Луной и привычек погрезить,
из тысячей звёзд выбрать две-три – ну десять! –
и сжечь разукрашенный старый букварь.
Отныне – безмолвность осенних лагун,
сентябрьский туман в чимишлийских оврагах
в стихи, как в реестр, вносить под параграф,
а не – срифмовав – их забыть на бегу.
Известно, даётся всё это с трудом,
и люди бывалые мной недовольны,
встреваю, как ёлд, в петушиные войны,
и панночку в жёны зову над прудом.
Но мысль-подозрение зреет во мне:
пока подменяют их на ночь вахтёры –
как дети они, скорняки и шахтёры,
играют в песочек, сокрывшись во сне.
*  *  *
Под Марьинкой в снегах большое поле.
Чернеющие стойбища подсолнухов.
Питались сочной почвой, знойной  волей,
теперь под грузом стай вороньих согнуты.
Когда весна накатит с Гуляйполя,
проснётся в конях дикий клич махновский,
зелёный атаман войдёт в Триполье,
три века отмежив и кремль московский.
Потоки солнца нисползут лавиной.
Подсолнухи набрякнут женским смехом,
где утренний туман и всклик любимой
нас опьянят... до будущего снега.
УРЖУМЩИНА
                Недоброй памяти Е.М.Волошко
Алёнушка, вышек телевизионных пастырица,
как там в высях дышится, на Руси ластится?
Ночной – сучком палёным, болотом, мглой лесов,
пропах – пролёг, Алёна, ваш Jakobsweg; лицо
своё откроешь русское, с Molar'ом башни Спасской,
как семечки нас лузгая под Нoвочеркасском...
Виснешь косами в беде, в изумруд-турбин воде.
                Донецк-Марьинка, 1962
;
Ночное озеро. Над ним судьба: сторожка нежилая.
Луна качается на дне, светить над миром не желая.
Ночное озеро, ты – что? Ты – сток людских слезопроводов,
ты сон разбитых пароходов и детских жизней решето.
Всё, что подземно и темно ты ночью открываешь тихо,
ты вход во мглу, ты страшный выход. Ночное озеро, ты – дно.
Там спящей рыбы полуглаз, там, из щели приподымаясь,
растёт цветок гремучий Ярость и источает красный газ.
Там по субботам Страшный Суд, там сны и авиакрушенья,
там вглубь до головокруженья частицу света в тьму несут.
Ночное озеро, сияй! Качай тела свои потише,
смотри, как бы чего не вышло и ты б не вышло из себя.
А то ведь враз как заштормит! На волнах будка замаячит,
Луна взовьётся вверх, как мячик, и миру бездну осветит.
*  *  *
Дождь падает серый, старый как ядерная война.
Несёт в себе авиатрассы, льдины и крики ящеров,
мерцающие пунктиры воды поперёк окна –
телеграфные линии из прошлого в настоящее.
Долго, как долго я живу на земле.
Сплошной завесой дождь на лицо падает.
Сердце моё верблюжье, в молниях и в золе,
что-то всё вспоминает, томится и предугадывает.
Смутный косматый зверь подымает во мне глаза.
Гляжу и гляжу в дождь, грустный, удивлённый.
Наверно, мне снятся потопленные леса,
бетонные глыбы, бактерий гущи зелёные.
Где ты теперь слоняешься в целом мире одна,
среди асфальта, в струях косых, всё на свете путающих?..
Тянутся пунктиры вдоль моего окна –
телеграфные линии из настоящего в будущее.
Дождь течёт по деревьям, плотный, в миллионы тонн,
землю всю обнимает, так она в нём тонет –
равнины, города, улицы, каждый дом, мой домик...
                Ясиноватая, май 1962
                В ПУТИ
                Д. Надеждину.
У осла морда длинная, как труба.
Он трубит.
У осла – судьба. У меня – своя судьба.
Что мне до его обид?
Жарок вечер. Я могу ему дать воды.
Дать поспать.
Но кричит не от голода он – от беды.
От какой – не узнать.
А потом, когда две-три звезды зажглись,
из чайн;й
вместе с тенью худющий выходит киргиз.
Он большой.
Он пускается в путь, две ноги волоча
по ночи.
И осёл его трогается с первым же "Ч-ча!".
И молчит.
И звёздное небо садится на плечи ко мне...
Вот и всё.
Ухожу я, уши подставив Луне.
Как осёл.
 *  *  *
                Е. Юдковской
Гении – кочующие Гималаи.
Плывут ковчеги, рассекая Землю.
Звёзды – зелье, но толпы – карают.
Красный цвет, как быку, кружит голову.
Кровь и рокот ракет – как при половцах.
Закопали при жизни б меня уж, о Дикое Поле, в тебя.
В шумных ливнях, в ночёвках без крыш,
в хронологиях родин заблудшая девочка,
утопать нам с тобой – как в цветах с головой – не в чем, не во что...
Взором нас обойми ж.
                Донецк, 1962
ГОРЕЧАВАЯ СТЕПЬ
0ни уходили на за;хід, запад.
За ними полдневное солнце мчалось.
Дремотная горькая степь,
горизонтом поводя, качалась.
За ними вечернее солнце мчалось.
Как пустоты, они уходили в закате.
За спиной отступала гулкая жизнь –
детство, юность, отцы и матери.

Они как пустоты чернели в закате
над степью, текущею бесконечно.
С каждого шага начиналась новая вечность.
Шагайте. Горькая степь – бесконечна.
Там впереди – зелёные реки.
Идут в обнимку, сомкнув плечи,
четыре упрямистых человека.
Там, впереди – зелёные реки.






























АТОНАЛЬНЫЕ НАБРОСКИ
                Ольге Свидерской







*  *  *
                Wer reitet so sp;t..?

1.
Кто там мчится в зоне риска над Землёю вдалеке?
Муза-велосипедистка на серебряном коньке,
вся в закате, меж околиц, в окнах мира – плач акулиц.
Парни вкопано останавливаются –
у них сердца чуть не вываливаются...
А зовут её Поэзия! А сманить ба под навес её...
Мчится в звёздчатом наряде, брезжат рощи-невода...
– Да куда же ж Вы, куда на ночь-то глядя?
2.
А вдруг тебя бы не было, Саския,
рембрандтова голландка, царскими
одаривающая ласками...
Хожу околдовано: кто она? кто она?
галантка вся алом, а сам-то с бокалом...
Свой плащ чёрно-синий накину,
смотаюсь на рынок Балтийский,
за ломаный скеат за фризский
спущу твою честь и могилу...

3.
На МАЗе он – мазист?.. Горячешный мозгами,
летает вверх и вниз Невой по-над мостами.
Глаза да два плеча, да жизни кус в запасе,
да выбор – сгоряча в дворец влепить на МАЗе.
Об статуи, углы цепляясь, волочит их
сквозь ночь огней и мглы, фурыча нарочито.
Прёт, ослепляет нас под Техноложкой, Ольга, –
кто помнит, будто МАЗ ходить как начал только?
В глазах и фарах грусть. Он – лишь посыл, рассыльный,
его опасный груз – щебёнка для России.
Он – давний крепостной и вечный ненажёра:
икры б да горностай, буян-то он грошовый.
В сосну уткнулся МАЗ, запнулся рёв мотора.
Лучом куда-то в Марс старушка бьёт "Аврора".
И ты в обрывках тьмы мерцаешь под дождём вся,
и ничего-то мы к рассвету не дождёмся...
4
Троллейбусы рогаты. Рогатое тролле.
Как тролли, пляшут искры, как звёзды на траве.
Ты, озираясь дико, войдёшь в листву, как в грунт,
подпоясана гвоздикой...
А где жe твой Пер Гюнт?
Рвя лепестки, иксуя, – не жди его, не жди,
в дождях он забуксует к тебе на полпути...
Невесту поручаю вам, сватушки дождя,
почти навзрыд, прощаясь, надолго уходя...
                Марьинка, 1962
*  *  *
Скорей прощайтесь. Город в снежных искрах.
Последний раз пройдёте по мостам.
Сто лет пройдёт, покуда грянет выстрел.
Любимые уснули... Полночь быстро
летит, нема, как смерти высота.
Где ж ваша тройка, бравые гусары?
Прощайтесь... Снег... Нам с вами по пути.
Вы слышите?- с нависшими лесами
Россия кружит, с плачем, голосами...
Нам больше с вами некуда идти.
Мы грохнемся в бескрайнем снежном свисте!
Пусть будет сон любимых наших чист...
Земля кругом. Как мало в жизни истин...
Скорей прощайтесь. Вы ж ещё не декабристы,
а только снег так лунно-декабрист.
                1964



































СТИХИ О СВЯТОЙ МАРИИ,
КАК НАЗВАЛА СВОЙ САМОЛЁТ
СТЮАРДЕССА МАЙА ЕФРАТОВА
(Premonici;n de la Crisis del Caribe)


































CARTOLINA

Edoardo Sanguineti
Via Cabello,  11 16122
Genova.
Italia

Я летел к Вам, Эдоардо, на "Ан-10",
на "Святой Марии" – этакая дерзость.
Я купил: в предварительной – билет, папку – польскую,
как Луговской – берет.
Проводница  мне сказала:
– Не сердитесь, только лучше вы в машину не садитесь,
у неё такие крыла да глазницы  – не таких она крала!
Над водой,  под небесной синелью
мы летели, под молдавскую свирель – ууу!
115 солнц били по бокам,
я как яблоки сбирать их помогал.
А когда шасси коснулось планеты,
вышел в золоте к нам шейх-Мухамед.
Поклонился. Мы ответили: здравствуй!
Подарил пассажирам по царству.
Мне – с фонтаном, с павлинами и снами,
с голубыми, как синь, небесами
И живу меж куполов  просто чудо,
сам не помня: я куда и откуда.
Mosca, dicembre 1976





* * *
Сколько весит
брюхатая дива "Ан-10"
что смурной саранчихою по небу лезет?
С тонких крыльев
сползают четыре мотора
провисают над гулким провалом простора.
Дорвалась – как сомнамбула крыльями машет
бредит глубями
души испытует наши.
Не пытай!
В глубине – в синем ободе газа
вся Земля как слеза из раскрытого глаза.
*  *  *
О полое
двуполое
полоумное в куполе пустот
опаляющее газоклапанами
лупоглазое
голый рот.
Воркованье –
в дельфинарии что ли урчание страстное
или Имы той Сумак с её горлом как ракетные раструбы.
                * * *   
Святая Мария
я живой ещё, слышишь ты,  чудище, всё ещё жив,
но в какие предсмертные грёзы меня погружают
твои виражи...
Проводница, юница со вздором в мозгах,
Божьей Девой тебя окрестила.
Ой, Мария,
чем беременно тело твоё? –
эти красные полосы вдоль,
вдоль всего живота распустила...
Непорочна, куда уж как с ним непорочны вы были вдвоём.
Он наверно шептал тебе самые смутные тени и числа,
бестелесен,  горек как Фауст, и прельстил тебя Рок,
он же – Век,
и взрыдал Гавриил...
О, Дева Пречистая, Дева Пречистая,
безысходно томленье моё, словно тающий снег.
Убегаешь опять бетонной туманной дорогой,
ускользаешь кругами, теряя черты...
До свиданья, святая моя, моя недотрога,
чем беременна ты?
*  *  *
Гнилой, с Аппалачей, туманище крапал, ослепшие трапы.
Накурникам, снявшим фуражечки с "крабом",
под р;дным присевшим борт;м
по-дедовски, в травы, под вынужденным аэропорт;м –
как мячик скача между маков, маячил твой капор,
моя стюардесса.
Бренча на гитаре –
горланили, юбку испачкали ромом, разини.
Иконкой с часовеньки с красною луковкой
твой лик просиял в ковылях
под заплаканным небом России.
* * *
Опавшим поводя плечом
на трассе,
ты тянешься за тягачом
на тросе.
Такой огромною вдовой
перед глазами
проходишь степью гаревой
перед лесами.

Ты валишься с нестройных ног
и чуть не плачешь,
оплакивая Владивосток
и Аппалачи.
А Он ведёт тебя, как в рожь.
И в снах витая,
идёшь, покорная, идёшь,
крестясь винтами.
"Э-эх, необлётана,
идёт-поёт она
телом вылитым.
Идёт поёт она,
вся поёкана
перед вылетом..."
* * *
Когда закрыты аэродромы и самолёты в туманах виснут
над Аппалачами и над Вислой, над всею этой землёй огромной –
и тут пустынно, в порту одесском, в пустое небо уходят трапы,
а я всё жду Вас, мне снится капор, мне снится голос ваш, стюар-десса.
Какая сволочь нагнала это? Туман в европах, моря в туманах,
слепые рейсы на автобанах – откуда ждать Вас, с какого света?
В тумане город по купол самый... Поджавши лапы, плывут маши-ны...
Теряя шляпы, бегут мужчины, и окликают кого-то мамы.
Земля вплывает в Туманность Ночи....
Но это всё ещё поправимо – неповторимо, неуловимо
туман развеется лучами солнечными...
просохнут улицы... найдутся шляпы...
И только в аэропорту одесском вас никогда не дождутся трапы –
пустые лестницы, стюардесса.
                Июнь-сентябрь 1962
;;
* * *
                Вертоград моей сестры…
                А. Пушкин
Девочка, вечен густооранжевый сон,
солнцеобилен, тягуч, невесом, –
над толпою твоя полыхает головка, увенчана бантом.
Увечена квантом,
вдоль ворохов листьев городом мглистым бежишь,
невнятно, как мышь, мелькая в глубоких витринах,
в площадях и молельнях старинных.
Виноградною гроздью –
Ямабудо, Кёхо, Сандзяку,
проливается город на плоти оград, мостов, представительств
правительств, охранных постов, Института плодов…
Планета Земля. Остров Хонсю. Вертоград Хиросима.
Чем не красиво?
В больницу бежишь?
А солнце вечернее грузно и мглисто,
и грудами листья гниют – так что лет через триста
взойдёт здесь камыш.
                Донецк, 1963





























Нина Цыбульник и Вера Гудым,
живы ли? помните молодым
Лёву Беринского? Если же нет –
кто передаст мне сегодня привет
в мир мой иной...
































КНИГА "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"























Сборка "ИЛЛЮЗИОН, ГДЕ TV И ОЗОН"
Из-под опек в небесные пути
ушла, накинув синь на шею тонкую
а не твоя ли то сестра в Останкине
застыла в забытьи?
Постой, дай в губы раз поцеловать,
где губы на лице? оно меняется,
оно там облаками обгоняется...
Озоровать?
Ну хватит, наклони глаза свои,
смотри как я качаюсь весь на цыпочках,
и воздуху, меня пыльцою выпачкав,
легко свалить.
Март ветренен, мурашки на реке.
Летучий мир восходит ввысь испариной.
И я припал как будто в детстве к маминой –
к твоей ноге.
                ВОЗНЕСЁННЫЕ
– Подари мне соловья или красных роз букет.
– Не проси, любовь моя, нет цветов и птицы нет.
– Поднеси, прокапав, горсть голубой воды морской.
– Ну откуда б тут взялось море с каплей голубой?
– Или камень. Что-нибудь, что имело б грань и цвет.
– Ах, любовь моя, забудь, нет границ и тени нет.
– Что-нибудь. Хоть часть себя. Руку или прядь огня.
– Всё – твоё, да нет меня, да и ты, любовь моя...







ВЕСНОЙ
                Валерию Гажа
Как яблонь ветви со ствола,
как взрыв, подводный выброс ила,
повиснув, грёза расцвела
из головы у некрофила.
Что завещал он? Что отверг?
Под небом праздничной планеты
кровавый гаснет фейерверк
его мозгов – салют победы.
Недуг печальный? Божий дар?
Он голову сквозь жизнь и судьбы
носил, как мальчик – синий шар,
ища, об что его проткнуть бы.
Сосок и клюв и острый кол,
и штык, и шип ежа и розы –
и только палец наколол
у моцартовской Lacrimos'ы.
Апрельский месяц топором
ему махал, верёвкой с мылом...
И вдруг столкнулся за углом
с таким же в мире некрофилом.
Их грёзы сшиблись, как рога,
и в черепах открылась завязь
цветков любви – и два врага
упали, кровью обливаясь.
И вот с букетами голов,
как на свиданье в старой пьесе,
они сидят среди садов,
надбровных дуг обломки свеся.
В разбитых настежь теремках
метёт сквозняк комочки пуха,
две вишенки на черенках
висят, как в детстве, возле уха.

                ВИВАРИЙ
Девушка выводит пятнадцать собак.
Псы улыбаются и сипят,
и показывают характер
лапы, как розы, пятня  на халате.
Пляшут, её окружив на аллее.
Птицы вверху – как  оркестр на арене.
Дышит в собачьих фистулках весна,
словно в бузинной свистульке - леса.
В девушку псы влюблены. На спине
у  сенбернара для смеха проедется –
рядом бегут с обмирающим сердцем,
клянчат, скулят: и на мне!.. и на мне!..
А поравняются с лабораторийкой –
ловко заманит, дурнее которенького,
в иллюзион, где TV и озон,
и замеряет выброс моторики –
Via Vitalis ну в самый сезон...
                *  *  *
                Марине Б-ской
Женщина танцует в полом пламени,
маленькая, с розой на виске.
То взлетит движением неправильным,
то застынет в каменном цветке
и опять взмахнёт китайской лентою,
и огонь
красной отдалённою планетою –
перекатывается с ладони на ладонь.
Звёздный луч? Раскрашенная нищенка?
Внучка Пузырей Земли?.. Всё врёт!
На плечо моё взлетая, женщинка
пляшет, сдунь – умрёт,
и в пещере смерти, может, мельком мне
тайна приоткроется чуть-чуть...

Весь исползан голубыми змейками,
мир её неверен и текуч.
И гляжу, и улыбаясь смешанно,
с ней опять играю в дурачки,
и танцует, и топочет женщина,
каблучками мне пронзив зрачки.
1967
                *  *  *
– Мама, что ты там смеёшься, что у твоих ног?
– Ничего. Пустая старость. Уходи, сынок.
– Мама, что молчишь ты, мама, что у твоих ног?
– Молодость. Иди на ручки, милый мой сынок.
– Мама, мама, что грустишь ты, что у твоих ног?
– Золотая юность. Спляшем, статный мой сынок!
– Мама, мама, что ты плачешь, что у твоих ног?
– Детство. Рай. Достань пичугу, дяденька сынок.
– Мама. Мама. Мама. Мама. Я же твой сынок...
Детство мамы. Юность мамы. Старость. Бугорок.
ЭЛИНИЙ
Когда отступили дамбы
с берёзами             от вагона
с букетами, пеньем не в лад, –
он вышел тихонько в тамбур
и чем-то плеснул из флакона,
и прянул в красный закат.
Тянулись высоты и дали.
Но птицы его узнали –
летали, сводили с ума.
Он бросился в речку с неба.
Но раки речные слепо
Ползли – и душила тьма.
От ночи ломило руки.
Он спать заполз в муравейник
под тысячеспальным листом.
Но голос звёздной подруги
позвал – и смерч суховейный
взмыл, мир сметая хвостом.
Он встретил рассвет над Памиром.
С ним кто-то сидел и вякал
и метил в него плевком.
Он взвился – комарик над миром,
и тихо звенел и плакал...
И нет его больше. Ни в ком.
НА КРАЮ
Человек выходит из болота.
На ногах, как путы, ком травы,
в шею, в серый вырез отворота
факел всажен вместо головы.
– Эге-гей...
Он ждёт. Вот-вот прозреет.
И планету поджигает взгляд,
и трава в безлюдье, точно змеи,
с ног его скользнув, ползёт на-зад.











Из поэмы "КОЛ НИДРЕ-66"
Я в мире. Я к тебе иду,
мой Бог, неслышимый подолгу,
к тебе – не предку, не к потомку –
к себе, несущему беду.
Как вечен твой пустынный зов –
Я изнутри, как зверь, разодран,
Свет белый трижды пересмотрен,
А крик мой – снова под засов.
Ответь, Мой бог, я – плоть чего?
Я только очертанья вопля,
я лёгкий контур Твой сегодня,
помечен веком, как чумой.
Гудят небесные шары.
Мой крик – мои координаты.
А вы убейте, если надо,
меня (чтоб вышел из игры…)
*  *  *
Вертится ржавое судьбы колесо,
туго зажатое меж полюсов.
В небе светила ходят, звеня.
Ветрена и ненадёжна Земля.
Ветер с Титаников и Хиросим.
К бабушке в церкви слетел херувим.
Аисты во поле ходят, моля:
– Милая, ты не погреешь меня?
В море попадали мачты: дики,
ходят по палубе материки.
Птицы с большими глазами летят
с той стороны, где не верим мы в ад...
Солнце!
Из мутных, из млечных ночей,
из нуклеиновых свалок – зачем
ты меня выудило на магнит?
Что нас, неж;вших, в мире манит?
* * *
Десять фонтанов из тела        ударили моего.
Десять брандспойтов из сердца         обрушились в небо.
В каждой струе багровой          вьётся, как джин,
образ безумный, боль мою очертивший.
Брезжит, парит над плечом         козёл Азазэл.
Борух ато адойной, благословенный!
Птички и рыбы          носятся вокруг тебя,
Солнечный бог скотоводов, враг скотобоен.
Кровью выносит из вен моих всякую дрянь –
перья подушек, риксдалеры, виды Толедо,
вырвавшись, клич искупленья          на Север летит,
крылья о пепел погромов и снег остужая.
Солнечный ветер. Шары мировые гудят.
Вопль   –         мои смещающиеся координаты.
Раны столетий          зализывает на мне
Бог венценосный, бог лучерогий, рогатый.
*  *  *
Жёлтая, шестиконечная,
вечная моя, вечная.
Выщербленная наскоро
каменным долотом,
как ты мне светишь в диаспоре –
в русском лесу золотом.
В Англии или Израиле,
или у финской воды –
всюду я, всюду в изгнании,
мальчик с еврейской звёзды.
Что-то живу я лишнее.
Эра моя ушла.
Веют снега заграничные
и надвигается мгла.
Словно в миры соседние,
русской жене у костров
нашу несу последнюю –
сгустки уже, а не кровь.
Всё я с тобой изведаю.
Гетто моё – Земля.
Солнышко моё светлое,
меточка ты моя –
жёлтая, шестиконечная,
вечностью изувеченная...
*  *  *
Глаза жирафы цирковой         мои          глаза.
А десять ящерок         в церквах живущих          пальцы.
Бараны варятся в башке          кипит          казан.
Обедать сяду и огонь          мне пляшет          танцы.
Переливаясь плоть камней          течёт          в меня.
Сибирских рек песков пустынь          зов крови          чую.
Саванн и пастбищ обопьюсь          как Ной          вина.
Гудит высоковольтный мир          я в нём          ночую.
Заре навстречу точно бык          не пряча          ран
Бегу бегу багровый смерч          в мозгу          бушует.
От имени зверей и трав          живу          упрям.
Я жизнь как грузчик на спине          тащу          большую.
*  *  *
Минуя все радары в пустыню на заре
выходит бог рогатый – косматый Азазэл.
Заблеяв смехом счастья, лучей он тянет сеть –
и человечьей паствы и рыбьих стай отец.
Он дал мне жить судьбою овечек и коров,
в котлы чикагских боен моя стекает кровь.
Зовёт – и мне не спится, и в синь небесных струй
я посылаю птице воздушный поцелуй.
На мне бессмертья знаки, а буду я распят –
моим стихом собаки Москвы заговорят.
Душа моя беззлобна и молит за врага...
Но чувствую: сквозь лоб мой растут его рога.
Ойсэ шалом бимроймов уйаасэ олейну в’ал кол исрайэл омэйн.
Сборка "НА СХЕМЕ СИРЕНИ”
О.С.
Есть уловки для выклика снов,
возвращающих нас в наше детство.
Есть простое снотворное средство
для облёта далёких миров.
Есть таинственный способ суметь
так уснуть, чтоб душами коснуться…
Есть приём – чтоб уже не проснуться,
и глядеть на тебя, и глядеть…
                * * *
Где нам было тогда примоститься, прильнуть
духом страждущим к отдохновенной материи?
Нам вечернее кладбище дало приют –
и всю ночь мне твой контур сиял, как в мистерии.
Мы ушли на рассвете. Бездомны вдвоём…
А на Спаса – с небес погребальное пение:
знать, твоё – в том предсвадебном доме твоём! –
на японской тахте началось погребение...
Напиши с того света. Твой смех как беду
я припомню, твой жест – как стихийное бедствие
я припомню. Твой шаг я припомню. Я жду
твоего в этой жизни второго пришествия.
                * * *
Когда я проснулся, жужжали стрекозы, жуки и шмели,
мы рядом с тобою лежали в стогах и вдали от земли.
Тебя я боялся коснуться губами в той солнечной мгле,
коснуться – и снова проснуться вдали, одному, на зем-ле.




*  *  *
Как белый остров среди бела дня, ты затерялась в мире у меня.
Две ласточки кружат над островком –
две нежных брови с выпуклым брюшком.
Ты где-то там, и звать не стану зря ни лоцмана и ни поводыря.
Так мнится, тенью мрея по волнам
и зыбью, – дальний дремлющий вулкан.
Я жду. Я вижу: ласточки летят, ломая рубежи, туда-назад.
И вдруг взорвёшь в непостижимый миг
свой островок и мой прибрежный мир.
НОЧЬ С УМИРАЮЩЕЙ ЧАЙКОЙ

Голые рыбы в камни ушли,
сбросив вверху чешую,
на воду звёздные рифы легли,
осеребрив тишину.
Море сияний и море чернот,
по морю носится белый челнок,
гонит подводной акулой судьба
чайку, сходящую тихо с ума.
Льётся Луна от рыбачьих костров.
Люди, собаки – вся наша кровь
стала у лестницы, поднятой в рай:
– Белая птица, не умирай!
Входит в мозги нам дурманная ночь,
кто это тонет там – брат? или дочь?
о многоликость и горький обман
чайки, отчаливающей в туман...
Пляшет и плачет белый буёк -
море хоралы над нею поёт,
и не подняться из мрака Земле
без этих белых взмахов во мгле.

                *  *  *
Когда гудящий самолётик
собой звезду перечеркнёт
и, уходя на ровной ноте,
её на крыльях унесёт,
и тишину небес наруша,
утихнет, канув за черту, –
я гляну вверх – и обнаружу
всё ту же лёгкую звезду.
И смутою недоуменья,
нахлынув, сменится восторг:
какой закон их на мгновенье
приблизил в мире и расторг,
какая нежность тут сказалась –
чтоб через весь ночной предел
коснуться, не соприкасаясь,
хотя бы так... тенями тел...
*  *  *
Я умру в ожидании чуда
отовсюду – из лёгких небес,
из речной синевы, и оттуда,
где поля, и оттуда, где лес.
Приготовлюсь к последней улыбке,
осмотрюсь и пойму, что давно
всё раскрыто до самой калитки –
двери настежь и настежь окно.
Майский полдень возьмёт свои лютни,
но уже не услышу я их,
муравьи на фанфарах споют мне
на высотах уже неземных.
И тогда, я не знаю откуда,
у калитки, клубясь на ветру,
засверкает, появится чудо...
Будет чудо, и я не умру.

*  *  *
Этот увядший букет воробьёв
на схеме сирени –
словно с японских каких вееров
переселенье.
Веером вспархивают времена –
справа и слева
с красною розой три воробья
или со снегом.
Золотом взмах мирозданья прошит –
жестом любимой:
ножкою хрустнув, над снегом кружит
лист воробьиный.

























Сборка "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"
НИВА
Крылатый конь, впряжённый в плуг,
что за неслыханный испуг
в глазах, блуждающих над лугом?
По краю дня, за кругом круг,
ты луг распарываешь плугом.
Крылатый, в белых вензелях
двух облаков над потным крупом,
ты губы вытянешь, как рупор,
зовя на помощь в небесах.
Но зной и тишь во всей округе.
Стоишь и смотришь не дыша,
в недоуменье и испуге
щемит под крыльями душа.
                *  *  *
                Шмилу Беринскому
Меж цветов на земле
нахожу я подобья колодцев,
там во мгле
тонут люди с мечтами колоссов.
Вниз, по слому коры
ручейки мирозданья стекают,
и горит
им звезда – высоко и стеклянно.
Каплет день, точно дождь.
Веет гарью: глубины их тянут.
Через толщь
перестукиваются локтями.
И не сбросив звёзды,
осторожно смежают ресницы...
Я цветы
наверху собираю – всё так, как им снится!
ЛАНДШАФТ
                Марине
Возле тебя я стану суеверным –
так мне везёт!
Откуда ты? – из Н2О наверно,
из тихих вод.
К чему мне было приобщаться – к Богу
или к лесам?
Ты принесла материи тревогу
и голоса.
Когда, с тобою полночь разделивши,
встаю попить –
как в чёрных окнах брезжат ветки вишен
от счастья – быть.
Рассвет. Редеют звёзды: в небе тая,
блестя в лозе.
Во рту несу тебе – и не глотаю
воды НЗ.
                *  *  *
Всё отдала – себя и самый воздух
и место, что на свете занимала.
Куда теперь тебе – к далёким звёздам
туманом с речки, паром с краснотала?
Я так тебя люблю – как входят в воду.
Есть жуткая граница вытесненья
из бытия – за край земной природы
и внеземной, и нет тому прощенья.
Нам эту бездну снова не заполнить.
Не плачь, а будь легка и молчалива,
чтоб мне потом твой контур было вспомнить
как пар вокруг деревьев после ливня.


*  *  *
Обильный снег – куда ни шло.
Но эти редкие снежинки
висят над миром, над душой,
как роженицы две слезинки.
Со стен прабабка смотрит, дед.
Годят, как будто не дожили
до снега пару сотен лет...
Портреты окна окружили.
Родство времён в канун зимы.
И ждёт, подняв лицо, природа.
Лишь ты, пожалуй, без семьи
и вся в приходах и уходах.
Где ты?– сижу, не взявши в толк.
Подозреваю ежечасно,
что ты ушла творить свой долг
и к снегу будешь так причастна.
;
Как много тебя когда ты со мной вся как есть.
Вот руки твои, в их ладонях как новорождённый
лежу и не помню что было со мною вчера
и завтрашних дней не желаю провидеть, счастливец.
Вот груди твои, я боюсь их потрогать, их нежность
нарушить страшусь словно чей-нибудь мозг ворошить.
Но долго смотрю я в глаза тебе, как собака.
Меня возвращают в сознанье
твои чуть припухшие губы. На них полутени
озёр, площадей и вагонов где, мы целовались.
А вот две большие русалки –
как ноги твои напряглись и снова ослабли,
и, словно вздохнув, расплылись по двум сторонам.
Я Землю с тобой познаю – её детство и гений,
и место моё в веренице тысячелетий...
Скоро утро, вздремни.
1967, Москва
*  *  *
Тридцать рулонов
розовой туалетной бумаги
чинно везут супруги – муж и жена.
Дождь по окраинам. Никнут любовные флаги.
Тучи разорваны шпилем. Сверкает Луна.
В тёмном трамвайном окне
освещает она
тридцать рулонов сгоревшей зари и погасшей отваги.
ОХОТА НА БИЛЬЯРДЕ
Зелёное поле. И носятся на просторе
Звери и птицы. Поукрылись под номерами:
1; 2; 3; – что, спасает униформизм?
Прищурясь, прилаживаюсь. Поблескивает ружьишко.
И трахтарарах! И падает с неба пернатый
за край горизонта, вниз.
Тяжёлые дрофы подталкивают друг дружку.
Ах, слабые души! – и с криком, скорее со скрипом
в ад сваливается одна.
И зайчик, развесив два флага капитулянтских,
покачивается над обрывом, передней лапкой
пытаясь отпрянуть от дна.
А я – властелин изумрудного этого мира:
Олень с Оленихою – П;оло за Франческой –
по кругу и за борт, сорвавшись, летят подо мной.
Но чувствую вдруг: голова моя разбухает,
большая, она повисает для сотен прицелов,
как шар деревянный – и даже не номерной.
Зелёное поле, просторы под небом открытым,
        с которого солнце струями стекает в овраги,
              где долго ещё мне девчонок во сне целовать,
                где хилая церковка блещет в селе Каушаны,
                и в гуле садов не расслышать Господнего гласа,
и помнят на свадьбах "Шер" и "Фрейлэхс" ещё танцевать.
Дуплет от борта – и я шмякаюсь боком на полку.
От двух в середину – в Смоленских лесах пробираюсь,
морквой пробавляюсь, как заяц или воробей…
...И зайчик, от дна оттолкнувшись, бежит через поле,
и птицы, проклюнув шары, вылетают под небо,
и машут мне масками добрые души зверей.
                Москва, 1967
*  *  *
Сижу на чемоданах.
А поезда все нет.
Утихло в ресторанах,
закрыт ночной буфет.
Небесные сапфиры
горят, летят в окно.
Устали пассажиры,
и спать пора давно.
Сказали до свиданья
родные и друзья.
Я в зале ожиданья,
уйти бы – да нельзя.
Намётки зорь туманных –
а поезда все нет.
Сижу на чемоданах.
вот уже сорок лет...
*  *  *
Сердце моё холодно,
На губах печать.
Скучно мне и хлопотно
Радостей искать.
Не прошу всевышнего
Больше ни о чём.
Было много лишнего
В жизни и потом.

Примеряю внешности.
Говорю слова.
От висков до вечности
Проросла трава.
Пью. Сижу безропотно.
Лечь бы да лежать.
Скучно мне и хлопотно
Позы принимать.
                Щербинка, 1978
ПЕСЕНКА-78
Сидели на скамейке
три старые еврейки.
Одна – с огромным зобом,
другую мучил глаз,
а третья песню пела –
то матушка моя.
Их внуки на аллейке
обрызгались из лейки.
Одна зашлась от злобы,
другую чёрт побрал,
а мама тихо пела,
на небо заглядясь...
И стынет на скамейке
еврейка в телогрейке.
Её обходят люди
и облетает лист,
а я, плакуша, плачу
и плачу  – в три ручья...




Сборка "СИДЯЩИЕ"
СИДЯЩИЙ НА ВЕТВЯХ
Став на цыпочки, сонное дерево
чистит пёрышки, гребень топорщит
и оглядывается вокруг.
Ночь уходит в сторону севера.
Посредине в;шневой рощи
птица        крылья расправила вдруг.
Мальчик, слазь! Начинает раскачиваться
ствол от хода Земли и от ветра,
криком взлёта проклюнута тишь.
Мальчик, слазь! Ты не можешь расплачиваться
за больные фантазии века.
Мальчик, слазь! Улетишь...
СИДЯЩИЙ НА КОЛУ
Когда меня освободят,
бубенчиком потренькав, –
я, не сомкнув кровящий зад,
пойду на четвереньках
и уползу, и где-то там,
среди репьёв и дрока
его воздену к небесам,
как плачущее око.
Всю кровь, что льётся из меня,
и придержу и – плюну,
и мой закат средь бела дня
обдаст дома и клёны,
и вся от страха закричит
великая столица...
И эта мысль во мне торчит
и не даёт свалиться.

СИДЯЩИЙ НА ОБОЧИНЕ
Куда идут они идут кто голову задрав кто тяжко
переступая деревяшкой – направо на закат идут
идут как странички в Египет несут котомки соль супы...
Меня землёю здесь засыплет я стану холмиком слепым.
За солнцем или в ночь скорее – они идут идут идут
и жизни дряхлые несут в ста поколеньях не старея
идут, присев бельё развесят. А тут октябрь долгий месяц
с ветрами, мёртвым говорком, я стану бурым бугорком.
Пот на глазах и дождь за ворот и снег на шапках но идут
идут, как будто их ведут какой-то древний строить город,
а я налево на восток взгляну украдкой в одиночку
в ничтожность превращённый, в кочку –
                я жду тебя, тая восторг.
Вот поравнялась – потянулась, вся нависая, за цветком
ступив на кочку поскользнулась, проткнув мне щёку каблучком –
тут я вскочу с лицом кровавым: я знал! я ждал года, века...
И мы пойдём за всей оравой скрыв отпечаток каблука.
И будет сказкою для нас как люблю тебя сейчас.
                СИДЯЩАЯ НА ПРОВОДАХ
– Сколько лет тебе, крылатая?
– Триста тридцать, тридцать три,
три с приманкою треклятою, что склевали кукари.
 – Долго ль ждать тебя, любимая?
– Шесть десятых тысяч вольт
с краю веточки рябиновой
над землёй где вой да гвалт.
– Кем явлюсь тебе, далёкая?
– Перейдя природу вброд –
нежным Он, мужской морокою.
Я тебе – наоборот.

СИДЯЩИЙ В КРЕСЛЕ
Он спит, подняв лицо в окно.
Там тихо, за окном, цветно:
гора, и слева мол
за причалами.
Сон по щекам его течёт,
дрожа, как рябь... Но что за чёрт,
куда вдруг делось море
с песчаными...
Потом приснился лес ему.
Я это знаю потому,
что вдруг не стало леса
нагорного.
Я в комнате его, в углу.
А с неба синего во мглу
уходит солнце – в чрево сна
чёрного.
Глаза, пустые как стакан...
Кусая крылья, к нам баклан
влетел, вошёл в башку ему,
гнусному.

Сейчас, сейчас-сейчас         я приснюсь ему.
Лето, 1974















ОЛ;М –hА-ГОЙ;М
Хватит в прятки играть на задворках и свалках истории.
Ты – мой враг. Я увидел тебя в переходе метро
с поллитровкой за пазухой, с горней лазурью Астурии
на глазах волгаря – как в латунных нашлёпках ведро.
Ты – мой враг.
Повзрослел я, шалтун, по репейникам сидючи
и за мусорным ящиком, в детской и дикой игре…
Шёл с раскрытым ножом. Чуть вразвалку, как чудь
                и как вятичи,
и с глазами – нашлёпки латуни на гулком ведре.
Наши крови смешались. Не здесь в переходе, под улицей
вдрызг охотных рядов – в полукровинках детях моих.
Ты – мой враг. Слепота твоя белой горячкою пялится
– как нашлёпки латуни – из гулких головушек их.
Ты – мой враг. Мне не выйти уже из игры.
Будь же проклято
недоумье всей жизни моей, одуванчики, зной
за сараем окраинным, в грёзах, где пугало распято
с ватной грудью INRI и склонённым ведром – головой.
                Москва, февраль 1991
























КНИГА "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"
























Сборка "“ТЕНЯМИ ТЕЛ…"
Два глаза светлых и огромных
в ночной нависнут темноте,
от них не спрячешь грёз укромных
и сам не скроешься нигде.
Пять пальцев с длинною ладонью
с утра ползут из-под стола.
На дальний плёс, задетый сонью,
наметив плечи, тень легла.
Тяжёлый шаг во всей природе,
и след стопы в моем мозгу.
Он здесь. Он сквозь меня проходит
лицом к Вселенной...
             *  *  *
Выглядывающий из кустов
царёк дождей с фигуркой мопса
и женской грудью, я зарёкся
в грозу пускаться наутёк.
Пусть ты сулишь мне счастье, пусть
грозишь мне смертью, вскинув ушки,–
тебе швырну, как потаскушке,
трояк и жизнь – и улыбнусь.
Москва, 1974
*  *  *
Гермафродит, ребёнок милый,
меня томят твои черты,
черты Самсона и Далилы,
как тени в гуще, сводишь ты.
Я на мгновенье распознаю
твой лик – и снова мне видны
невнятный взгляд, усмешка злая
и образ каменной Луны.

*  *  *
В осеннем лесу я слонялся, гуляя
и глядя на мёртвый огонь,
и встретил пятнистого там ягуара –
а он мне вцепился в ладонь.
Я грохнул его, кривозубого, оземь –
он лужей растёкся большой,
где жёлтые плавали пятна да осень
с прозрачной буддийской душой.
*  *  *
Ложь отняла любовь мою. Ну что ж,
ещё осталась твердь земли, и девочка
трёхлетняя, но ей поверить не во что,
и каплет у неё из носу ложь,
и лужами стоит, желтея, ложь,
а даль садов с ветвями и кореньями
искажена гнилыми испареньями
весенней лжи, и вызывает дрожь
и тошноту, и ужас эта ложь:
над половодьем лжи – лжеотражением
висишь, а поскользнувшись – упадёшь,
но захлебнувшись ложью – не умрёшь,
а лишь изменишь плоти очертания,
как вздутый истлевающий чертёж,
как бы дыша и паром лжедыхания
приумножая радужную ложь.
*  *  *
Шорох крыльев. Чучело стрижа
встрепенулось, воздух вороша.
Под лепным карнизом, на закат
Птицы бездыханные летят.
Швы на грудках. Треск нитвы гнилой.
Сыплются опилки надо мной.
Но гляжу не смаргивая сон –
Мумия, грезёр, тутанхамон...
ЧЕРТОВКА
                М. Новогрудской
Бутон раскрытой розы – это рана.
Всю ночь Вы снились мне под кущей роз,
и чёрт меня понёс к вам утром рано…
Нет, ангел куст вам розовый принёс.
*  *  *
Три морщинки – вы нахмурены? –
пролегли на смутном лбу,
охмурили, охмурили
вас под скрипку и трубу.
Перестаньте мучить, женщина,
ваши пальцы или шаль,
корня синего женьшеня
вам никто не обещал.
В этом доме замороченном
блещет медь и пляшут львы.
Красный блеск – а в блеске чёрном
не бывал ни я, ни вы.
Перестаньтесь мучить, женщина,
я как будто вас люблю...
Гаснет вальс и никнут свечи,
мы уходим...  У-лю-лю…
                *  *  *
Я распознал ваш тайный сговор
с наместником небытия.
Несом текучим вашим взором,
на свалке мира где-то в скором
уткнусь средь прочего сметья.
Я не прошу о промедленье,
и чем пустынней – тем светлей.
Но хоть за час до эры тленья
остановись, моё мгновенье,
и парой рук меня обвей.
Я здесь на ярмарке не к месту.
Но там, где будет выбор прост,
затею я свою фиесту,
обворожу вас, как невесту,
шуршаньем глин и пеньем звёзд.
Тенями пушек нас касаясь,
наместник празднует парад,
уже икринкой вжатый в паюс
вселенной,
                тихо улыбаюсь...
Как я люблю ваш долгий взгляд.
                Москва, 1977






























КЯ
Р Б
А  Ы
С     Х
Н        О
О            Т
Г               Е
У                Л
Б                В
А                Н
Я                Е
Р                Й
А                У
К          С
О      Н
В   У
И Т
НЬ
А
ж     и                к     о
р                ш                а                л
е                ь         н                е
д                е  ё                н
ы                я
т                х

Красногубая раковина
я бы желал в ней уснуть
а ты держишь её на коленях
("Красная стрела", 1966)



 КОМАРОВО
*  *  *
Море – моющее средство
для мужских и женских душ,
а над морем – синий душ
до костей, до грёз, до детства
жизни гул смывает с душ.
Звон и кровообращенье
волн и зноя над грядой.
Синий душ и золотой.
Слёзы. Позднее крещенье
счастьем, солнышком, водой.
*  *  *
Во что играем мы играем,
но вся игра на волоске.
Мы возле моря загораем,
игру построив на песке.
Она неловко повернётся –
и всё собьётся у неё,
и всё, чего песок коснётся,
я чувствую, уже моё.
В мой взгляд она – в обымку ветра –
вся целиком погружена,
но в разделяющих трёх метрах
такая даль и глубина.
И с дымной тяжестью во взоре
она встаёт, а я  за ней…
И нас одно качает море,
как двух – сиамских ли? – детей.
*  *  *
Мимо чаек, стынущих сонливо
на камнях, возникших в час отлива,
он выходит, глядя вдаль счастливо,
из-под кромки Финского залива,
с пиджака, с ресниц роняя капли
на песок, на высохшие камни...
*  *  *
Взморье. Поморники серые бродят.
Призрачный вечер. Вечерний туман.
Лодка подходит. Из лодки выходят
Симон, Иаков и Иоанн.
Всюду где вечер, где воды подходят
К землям восточных и северных стран,
Время от времени лодку подводят
К тихим пескам и на берег выходят
Симон, Иаков и Иоанн.
*  *  *
Финское взморье. Фланируют важно
чайки, мурёхи и всякая бредь.
Нет, умереть не опасно, не страшно,
страшно – не к месту, врасплох умереть.
Море и вечер, и приберег старый
смотрят огромною парою глаз.
Что ж, я готов. Свою жизнь я оставил
где-то за соснами. Можно сейчас.
Жду. Досидевшись до тьмы, разминаю
ноги затёкшие. В небо гляжу.
Первые звёзды. Припоминаю,
я ж вроде умер... Встаю. Ухожу.
*  *  *
Для смертного дня про запас берегу,
от памяти пряча обыденной:
две чайки и Дания на берегу.
Пейзаж, никогда не увиденный.
Комарово, 1977

~ ~ ~


*  *  *
Я мир перенесу
на белую страницу.
Поставлю справа горы с ползущим лесом,
а внизу
песчаную косу – рубиновое на синем –
и море, плещущее за левое плечо.
Пусть пропуски меж слов белеют словно парус,
из волн рождается молва
и прогибается под солнцем заходящим
горизонт.
А чтоб гора повыпуклей была –
три четверти души в неё вложил, а что осталось –
настрогал ей сосен.
До головокруженья
на море дул – чтоб побежали яхты.
Последней каплей крови
я птице красил клюв.
Прощайте, обживайте новый берег.




























СТОИТ ПРОЗРАЧНЫЙ МИР – АКВАРИУМ
ТАМ РЫБА КРАСНАЯ ЖИВЁТ
ВПЛЫВАЯ В КАМНИ КАК В ОКРАИНУ
СЛОВА ПОДВОДНЫЕ ЖУЁТ
РУКА ПО ЛОКОТЬ СВЕТОМ СРЕЗАННАЯ
НАЩУПАЛА ЕЁ
ВЫНУЛА
И  ОПУСТИЛА
В СОСЕДНИЙ НА СТОЛЕ АКВАРИУМ
ТАМ ТЕ ЖЕ КРАСКИ ТИШЬ ДА ЛИНИИ
ГЛОТНУЛА РЫБА ПОПЛЫЛА
НО ТОЛЬКО СИНЯЯ-ПРЕСИНЯЯ
СИНЕЙ ЧЕМ КРАСНОЮ  БЫЛА.

















 



КНИГА "ЛАПУТ; MOSC;VIA"









Сборка "ПЕЙЗАЖ В ТУМАНЕ КОЧЕВОМ”
Авангардист Наполеона
на опалённом скакуне
в дождливой призрачной стране.
Что дождь тебе? Бери свой факел –
рисуй огнём из ничего
пейзаж в тумане кочевом.
Равнину, обданную дымом,
селенье, лай, избёнку с тыном
да лес вдали, да ветра свист.
Холм нарисуй. И вниз со склона
чуть впереди Наполеона
в Москву въезжай, авангардист.
                Москва, 1976


* * *
Люблю, люблю Москву
с весенними домами,
где к каждому мазку
ещё один добавишь.
Раскрашенный трамвай
с походкою цыганки,
и юная трава,
как выйдешь к Якиманке.
Мозаика ветров
и облаков флотилия,
и долгий спуск в метро –
как водопад с плотины.
                Москва, 1966


*  *  *
Есть у вас лечение от снов? –
от пустынь и маленьких ослов,
от озёр, где глуби как розарий,
от видений ядерной войны,
от базара города Казани
возле глаза, с правой стороны?
Я встаю с распухшей головою,
мир ещё качается в глазах,
синий мир над красною травою, –
явь и сон в меня вселяют страх.
Зыбок неба купол, и заборы,
и дома, повисшие хитро,
и меня жалеют контролёры,
пропуская, шаткого, в метро.
Москва, 1966
НА ВОЛХОНКЕ
Мы нищие –
прислонясь спиною к забору дня
ждём но проходят годы.
Напрягаем глаза –
высыхают тоскуя душа и глазницы
словно в грецком орехе ядро.
И нет у нас мальчика-поводыря...
И синий туман кругом.
      Москва, 1966
НА ВОРОБЬЁВЫХ
               
 С Ирой Марченко
Красное сияние. Красная заря.
Красные земляне. Красная земля.
Красные гулянки, маки на траве.
Красный воздух, ангел в красной синеве.

Красное молчанье. Красная вода.
Красное отчаянье. Крови краснота.
                Москва, 22 апреля 1970
*  *  *
                Ляле Б.
На закате, в красной комнате, разбирая хлам в столе,
вы найдёте и приколите мой портретик на стене.
И начнёте, длинным вечером взглядом по дому скользя,
просто так, от делать нечего, мне заглядывать в глаза.
А с утра начнёте заново, не заметив, может быть,
предо мной не грех замаливать – просто что-то говорить.
Будет хриплым от бессонницы голос ваш, и нежен взгляд…
Всё как было, если помните, вот уж двадцать лет назад.
Щербинка 1981
*  *  *
Девушки переговариваются
с двух балконов, ушедших в сад,
надо мной они выкомариваются,
чуть не крылышками звенят.
Оживляя сонливые сумерки,
то платком взмахнут, то рукой,
эти взмахи, как физкультурники,
перепархивают надо мной.
Мирозданье и яблони кружатся,
и Луна – точно белый крик...
Но приходит октябрь, и по лужицам
к нам влетает во двор мотоцикл.
И снимают девушки крылышки,
покидают осыпчивый рай.
И дожди над городом призрачным,
идалёкибренчитрамвай...


*  *  *
На краю двенадцатого этажа – окно,
супротив окна всё черным-черно,
но в стекле – тротуар отражён и свет,
там проходит девушка. А внизу ж её нет.
О созданье моё! Почему Вас нет?
0 сознанье моё, почему – во сне...
А она по лунной лесенке
босиком уходит в высь,
мне не туфельки – две песенки
сбросив там... Проснусь – и вниз!
*  *  *
Наконец улеглось за горой
это лето активного солнца.
Осыпаются жаркой корой
ветки сосен, да яблонька жжётся.
Как в тумане – в сознанье то страх
забредает, то видится чудо.
Остужается зной на глазах
и отваливается, как полуда.
Проясняются мысли и взгляд.
И стоишь, и глядишь не мигая,
как дождинки из неба летят,
на сосновой коре закипая.
Малаховка 1982
НА БАЛКОНЕ
Звон от солнечных шаров.
Рай с лимонами и снами
Над планетой со шлепками
Выбиваемых ковров.
                Щербинка, 1974


*  *  *
Ранний вечер. Тихий благовест.
С краю поля до небес
вдруг поднялся красный занавес,
прикрывавший тёмный лес.
И срывая нить мишурную
или руша листьев медь,
вылетает птица шумная,
выбирается медведь.
С кузовком выходит Машенька,
щёчки яхонтом горят...
Крикну "браво!" миру нашему
и боюсь – не повторят.
                Щербинка, 1974
МАМОНТОВКА
Как эта женщина пьяна,
о Господи, как падает,
как лошадь мокрая она,
из речки выйдя, прядает.
На пляже солнце, тень в лесу –
кругом народ… Весь в поисках,
я так и сяк её несу,
как на офортах гойевских.
Палатки. Лодки. На одну
зовут: "Пожалте в гости к нам..."
С ней на руках передохну –
и дальше в путь по мостикам.
     Малаховка 1982
*  *  *
Москва в дождях. Поотсырели
за Якиманкою мосты,
и все грустят по Дульсинее
на мокрых улицах Москвы.
Вот рядом девушки-царевны
уходят стайкой под навес,
и шепчут милиционеры:
"О, Дульсинея, где ты здесь?"
Ну не беда. Обидно только,
что мы вот снова ни при чём:
есть Дульсинея, нету Ольки,
ушла, дурашка, с тем хрычом...
А я ж тебя зарифмовал бы –
чтоб ахнул весь 20-й век,
чтоб не Москва – а мир вздыхал бы:
– 0, где ты, Ольга, скоро ж снег…
Ну не беда! Мосты осенние
ещё висят как на плаву,
и я грущу по Дульсинее,
как я теперь её зову...
Москва, 1963
*  *  *
Заносы снега, зыбкие, коварные.
Для пешеходов – узкая тропа.
Наезды. Столкновения. Аварии.
У перехода собралась толпа.
Сугробы. Двустороннее движение.
Вдруг крик и стоны из-под колеса...
Преодолев земное притяжение,
Стоят над нами дыбом волоса.
* * *
Закрой глаза и встань под снегом –
шептанье, шорох с вышины,
ты их послушай и последуй
в себя, в просторы тишины.
Taм ярко кружатся планеты,
от санок сбоку тень видна,
отец везёт куда-то шкета
и ходит по небу луна.
В четыре года на Урале
так сказочно пылает ночь,
и чудеса ведь не соврали
остро сверкают днесь. Как нож.
Пылает мир – твоя загадка.
Разгадок умных избегай,
заворожено, как собака,
умей смотреть в его снега –
мирских обид не замечая,
от плотских ран не голося,
лишь вовремя – почти отчаясь –
от шума прикрывать глаза.
*  *  *
Москва играет снегом,
мерцанья торжество,
едва утихнет – следом
приходит Рождество.
И по христовым тропам
взойдя на Крымский мост,
мы с гостем из Европы
с горл; друг другу: Prost!
Мир снегом обрисован,
в нём люки немоты,
а всё, что звукнет словом –
то колокол беды.
               Москва, 1966








Сборка "ТЕИЛИМ "

Полночный час. Блестят поля.
Овраги лунные и рытвины.

Моими знойными молитвами
в пространствах держится Земля.

Мир безнадзорен. Бога нет.

Народы спят. Вожди беспутствуют.
Душа грустит. А губы чувствуют
отлёт дыханья и планет.


 *  *  *
М. Б–ской
Не ходить – а всплывать как дитя,
и дышать разучаться пора нам,
потому что мертвеем, цветя
и уже уподобясь кораллам.
Алым панцирем стиснута грудь.
В час – по вдоху, и не ежечасно.
И повисшей рукой шевельнуть
нелегко уже нам и опасно.
Приоткроем глаза – лёгкий хруст,
будто лопнула орхидея,
стынут нежные щупальца чувств,
под лазурью залива твердея.
Формы вмятин в щеках глубоки –
след последнего прикосновенья
чьей-то жадно прижатой щеки.
Шип вонзившегося мгновенья.
Как цветная на Пасху триодь,
гулок купол над трупиком рыбки,
на столетья впечатанной в плоть, –
застывающий оттиск улыбки.
Блеск слезы, что уже не течёт.
Красным камнем сквозящее сердце.
И обломанное плечо,
унесённое вверх для коллекции.
Бог плывущий, в огромных очках.
Луч, во мглу погружённый на милю
и нашаривший норку рачка
под цветной твоей кожицей-гнилью.
                *  *  *
Ностальгический сон Птолемея
разливался во мне и плескал,
и во сне, от восторга пьянея,
звал кого-то и что-то искал.
Что-нибудь, что доныне хранимо
под Луной, под навесом зари,
под стропилами дня – хоть руины,
хоть останки, хоть пустыри.
У кого я в долгу? С кем мы квиты?
Кто украл моё детство и рай?
Рита, тень острозубая Риты,
отпусти меня, руку отдай!
Отворились небесные хоры.
Отстегнулось крыло у стрижа.
Ностальгия по точке опоры.
В теле падающая душа.
*  *  *
В саду Гефсиманском, где розы
дворцами пришлись паукам,
сижу, озираясь, и слёзы
текут по щекам, по рукам.
Синеют далёкие горы.
По склонам течёт аромат
акаций, дубов, мандрагоры.
Луга клеверами шумят.
Верблюды, коровы и птицы
клюют и жуют на ходу,
и всё, что мне снится и мнится,
живёт в Гефсиманском саду.
И люди, которых не знаю,
приходят, велят: Открывай!
И я им, привстав, открываю
калитку в тот сад или рай.
И снова сажусь под ветвями,
прекрасного мира вахтёр,
где проткнут с утра соловьями
лазурный небесный шатёр.
Копытце, чешуинку рачью
латаю, сажаю на клей,
и всё улыбаюсь и плачу
над прошлою жизнью моей.

* * *
Вспомнишь жизнь – разгуляются нервы…
Непросветного купола высь.
И полночные мысли, как черви,
по рукам и ногам расползлись.

Лезут в душу, аорту забили…
Боже мой, хоть бы утро скорей!
Копошатся во мне, как в могиле,
и вылазят, шурша, из ноздрей.
* * *
Десять лет как бога нет.
Двадцать лет как бога нет.
Тридцать лет как бога нет.
Скоро сорок – бога нет.
В сорок пять ты создал бога.
В пятьдесят – прозрел немного.
В шестьдесят – узнал с порога
светозарный силуэт.
Бедный, спятивший поэт.
* * *
Дитя, и скульптор, и факир,
и вновь один в том поле воин
гадают: как устроен мир?
А мир... он просто неустроен.
* * *
Душа моя – ровесница растений…
Ей жизнь моя как ноша тяжела.
С полсотни, может быть, перерождений
она за тыщи лет перенесла.
Служила и ослу, и Апулею.
Слетала с одуванчиков на склон.
И аура над лысиной моею
пожухла, словно нимбы у икон.
Я проведу рукой: ещё как будто
топорщится – и пальцам горячо.
Но позолотой, золотой полудой,
как перхотью, осыпало плечо.
Дрожит душа от ветра и от воя
семи геологических эпох,
и к ней пристал кристаллик мезозоя
и юрский коготь, и девонский мох.
Душа моя устала как рубашки
сменять обличья, кровь или пыльцу,
и ангела крылатые замашки
ей в этом жалком теле не к лицу.
Ей так не по себе от этой кожи
и контура людского существа!
Душа моя измучилась. О, Боже,
дай отдохнуть, вздохнуть от естества.
Дай наконец на этом дивном свете
в последний раз не плоть переменить,
а – ни одной не обрести по смерти...
А до тех пор – пожить ещё, пожить…
                Подольск, 1987
,,..

* * *
              А. А. Тахо-Годи
Женщина похожая на зебру
в полосатой кофточке своей
с плотными седыми волосами
и широким разворотом плеч –
женщина за кафедрой смеётся
и по-человечьи говорит
и сама под говор этот странный
тихим шагом покидает зал
и душой раскройки черно-белой
старою животною душой
где-то входит в дальние барханы
в жёлтые сыпучие пески.
В небе голос слышен – слово "Ма-ма"
учится Земля произносить
и лучи стоят в столбах гранёных –
яловки с них слизывают соль.
Женщина идёт в песках к закату
и хохочет...
Но смолкает вдруг
словно потерять из глаз боится
лёгкие высокие пути.




* * *
Каждый день я вижу один и тот же сон:
человек просыпается бреется завтракает
едет в троллейбусе выходит пересекает
сквер появляются певчие птицы
пение их должно означать
неуёмность и радужность мира
человек направляется в каменный блок
и чем занимается там неизвестно
потому что в окне видна только его голова
а потом
обратным путём
домой где целует жену и детишек
ужин душ телевизор под стопочку-две спальня...
Ночью сны разнообразней.
* * *
Как бешеный пёс, как бешеный пёс,
бросаюсь и брызжу слюною
за кошкой, на женщин, под скрежет колёс…
Вы сделали это со мною.
Лицо обмахнув рукавишком-хвостом,
скуля и спасючись бегом,
взовьюсь, закружусь и забуду о том,
как бедственно быть человеком.
В сиянии нечеловеческих грёз
на миг позабывшись короткий
и снова очнувшись, – как бешеный пёс
пойду потрошить ваши глотки.
Заплещутся воды в протёкшем мозгу,
забьюсь под платформой "Строитель".
Любимые… Люди...  Скорей…   Не могу…
Пристрелите...
                Лианозово

КАДИШ
Встаньте и плачьте! С плачущим горлом не сладишь.
Над христианочкой, над хворостиночкой,
над перерубленной юной грузиночкой
Исгадал в'искадаш шмей... –
Кадиш.
В лето Господне – в апрельскую ноченьку
гой и гяур разрубил мою доченьку,
доченька, как тебя звали, Эстер
или Этери – на картвельский манер?
Враг человеческий кровушки русской
завтра взалкает и примет – с нагрузкой
крови еврейской, схожей на вид...
Древний Антихрист – антисемит.
В дальней Господней земле Израэле
плачет памятник Руставели.
Доченьки наши... Святые юницы...
По голове... По хрусткой ключице...
Кадиш.
Да будет наш гнев вознесён –
скорбный молебен скорбных племён.
Москва. 11 апреля 1989 г
* * *
Как просто люди умирают.
Как будто – на руку нечист –
их лёгким взмахом убирает
с эстрады иллюзионист.
Их невесомо-белый контур
ты ждёшь увидеть, как во сне,
на лёгком облачке, за кромку
плывущем к солнечной Луне.

Стоишь внимая и глазея…
Но пусто в мире… И с небес
ты переводишь взор на землю –
а там и фокусник исчез.
Как будто под листвой зелёной
открылись люки – что за чёрт? –
и мир пустеет, заселённый
сенцом да хрустом. Nature morte.
                Щербинка, 1978
* * *
Куда деваюсь я во сне? Во мне
во тьме, как сабли, травы прорастают,
снаружи звёзды жалят – внутрь извне
лучи торчат, как горные кристаллы.
Тридцатиструнны скрипки в темноте,
и города мои стоят, как соты,
и в берегах из красной позолоты
мчат тени по ночной моей воде.
А самый маленький из всех меня –
бездомный мальчик, подобрав колени,
на камне, в стороне от поколений,
сидит и ждёт меня, поводыря.
Я просыпаюсь в холоде, в огне,
висит листва, уже и солнце встало…
И сон – шестиугольные кристаллы
в полдневном зное распалил во мне.
Москва 1966
БЕССРОЧНИК
И прежде, чем успел я прошептать
"Пожить ещё б..." – вошла мне в шею пуля.
Присев, побольше воздуха глотнул я,
пилотку снял, и начал умирать.
Мне было двадцать, и была заря.
Облив траву, кровь поднялась к берёзам.
Июнь дрожал. В побойне не распознан,
качался в красном половодье я.
И не забыть мне, сколько вновь ни жить,
как муторно лежать в земле солдату,
ни ада, ни чистилища по Данту –
в сплошном раю сгнивай себе лежи.
Но вот я снова здесь. Хожу. Дышу.
Воскрес и вижу сон... Да вы не смейтесь.
А с просыпу – привычка – на рассвете
глотнуть побольше воздуха спешу.
КРИПТА
Улягусь в ночь, глаза закрою.
Вот так – вдохнул и не дышу.
Во тьму, как клад , себя зарою,
И клад потомству отпишу.
Грохочут ливни, вьюга воет,
А я лежу, застыл уже…
Кто хочет – пусть меня отроет
Здесь, на девятом этаже.
*  *  *
Я видел из окна: молитва
всплывала тихо к небесам,
а горизонт – её, как бритва,
по кругу срезал пополам.
И, вес утратив, сразу взвился
из глаз летучий куполок,
а донце – груз молитвы бился
в лазурный пласт, как в потолок.
Он вбок скользил, перемещался
панически, с открытым ртом
или периметром, метался –
как ищут прорубь подо льдом.
А между тем чужие вздохи
уже всплывали к шельфу сфер,
как воздух в капельках – эпохи
Сальв;дора и НТР.
Их штук семьсот уже обсело
небесный стереоэффект
с полумольбою, что висела
как неопознанный объект.
*  *  *
Я думал, там рассвет,
а там – другая эра,
из всех земных планет
одна горит Венера.
Ни башен, ни стволов
над бывшим горизонтом
растаявших холмов –
лишь красный блеск да звон там.
Как мог я всё проспать –
удар, дымок распада
и долгий мой распад…
И вот за всё расплата:
взошедшая звезда,
залётный крик вороний,
и сам я – навсегда
уже потусторонний.
*  *  *
Верую, Господи, верую,
я – твоя прихоть и блажь.
Верую: полною мерою
за бытие мне воздашь.
Сколько нас, жертв твоих грёз, – поди,
в цифрах не сосчитать.
Только ведь страшно нам, Господи,
жизнь обретя, умирать.
Ночью, в бессилье и ярости,
плачу, гадаю, молюсь.

Господи, смерти и старости
я, как ребёнок, боюсь.
Разве под жизненной ношею
милости не заслужил? –
смилуйся, сделай, Хороший Мой,
чтоб я не умер, а жил.
Солнцем обвешан, грехами я…
Как позабыть эту явь?
Плоть отними и дыхание,
душу на память оставь…
*  *  *
Снов ненавидя своенравность
и сил, что нам не по уму,
его тревожную неявность –
небытие простим ему.
Простим ему, что в дни земные
нас – верящих: т а м – никого! –
тошнит от снов, где мы – дурные
галлюцинации его.
*  *  *
Как я могу прощать природе
мой дар беспомощный и ложь,
когда, как стыд, на ум приходит
простая мысль, что ты умрёшь?
Не знаю в мире утешенья.
Тружусь, иную явь творя.
Но нет и в грёзах униженья
постыднее, чем смерть твоя.
Мечта – как правда безобразна.
Я всюду – лжец, а не творец…
Как думать о тебе опасно
и рядом жить с тобой, отец!

*  *  *
Не входите ко мне, я одет!
Что за диво – одетый поэт
в красной мантии позлащённой?
Приходите поздней, ввечеру.
Я усну или, может, умру
и приму вас вполне обнажённый.
На тахте, от залысин до пят
тонкой дымкою грёзы объят
и смеющийся, как прокажённый.
* * *
Рысью, рысью, лысый череп
с вострой мыслью на плечах.
Время воет, прям как Терек,
воздух битвою пропах.
Терек воет, дик и злобен,
меж воздетых двух ушей.
Покажи, на что способен,
череп, взгикнувший уже!
Славу вырви в испытанье.
Иль скатившись, как в бою,
отпусти на покаянье
душу бедную мою.
*  *  *
Вот и приходит время расплаты
Жизнью за смерть или смертью за жизнь.
Грома раскаты. Удары лопаты.
Хочешь не хочешь, а в землю ложись.
Мир песнопений, вспитавший умельца,
Звонкий, ты весь у меня на слуху.
Стыд-то какой! Вместо нежного тельца
Кости тебе возвращаю, труху.

Страх-то какой! Отлетит и забудет
Песню душа, обогнавшая страх.
Что ж это будет? Что ж это будет?
Что себе думают там в небесах?
IGITUR...
Ум за разум заходит. И в тени его дремлет, как пёс
на глухом пустыре, на какой-нибудь солнечной свалке,
где бурьян и дурман, где от мошек щекотно до слёз
и враждебствуют с гусеницами вечно голодные галки.
Ум за разумом спит. Иногда открывает глаза,
сквозь штакетины глядя на потусторонний порядок

тротуаров, людей и машин, смутным взором скользя
по мирам, словно в греки плетущимся из варягов.
Спит за разумом ум. Он не в силах вскочить и прервать
наваждение сна, сновидение солнца, берёзы и птицы,
лишь порой, как безумный, на чью-нибудь поступь 
сквозь щель заглядится
и ложится опять свою долгую жизнь досыпать.
*  *  *
Нет, этот мир уже не мой.
Пора искать земли иной
в морях безлюдных и безбрежных.
Я столько повидал их, прежних
миров – во сне и наяву.
Куда-нибудь да приплыву.
1972 Кишинёв




























КНИГА "ОН ОКЛИКНУЛ МЕНЯ"



















Сборка "ЛЁГКИЕ ОБЛАКА"

Страна моя, пригрезилась ты, что ли?
Смещая географию земли,
всползло на холм тюльпановое поле,
и пальмы на трясинах расцвели.
В прудах стоят оливковые рощи.
И пропахав горбом своим зенит,
идёт верблюд, облаян тявкой тощей,
и птица феникс по небу летит.
МАЙ
 К. К.
нежнотелый
чешуйчатокрылый
обожравшийся ящер птенец
серафим шестикрылой гориллы
из немыслимой пизы гонец
заплутавший горыныч в лиловом
поднебесье как скрипкой на слух
он поводит ощеренным клювом
и выклёвывает старух
NOX
Сыплет, словно листьями,
трелью соловей,
листья золотистые
сыплются с ветвей.
Выросла над цоколем
куча-мала,
выше крыш и тополя,
выше чем Луна.
Золотой кормушкою
мимо Рыб и Лир
выперла верхушкою
в скучный антимир.
С той кормушки, точно с трона,
свешивается ворона,
маленькая что комар.
И покуда соловьишко
сыпанёт раз двадцать с лишком –
голос сверху скажет: “Кар!”
* * *
Я закрою глаза: лёгкий контур твоей головы,
прядь волос голубых – от небесной в окне синевы.
Я открою глаза: электричка бежит во весь дух
через мост, через даль, над которой закат не потух.
Очертанья твои – а за ними поля и леса,
с рябины на дуб перепархивающие глаза.
* * *
К. Кедрову
Стоны, смех и оплеухи
раздаются всякий раз –
это ангелы и духи
громко ходят среди нас.
То икотка, то зевота,
то в толпе, смутив народ,
кто-то кашлянет, а кто-то
что-нибудь наоборот.
Пыль крутят и фиги крутят
нам, живым… И всякий раз
нос зажав уходят люди
или за щеку держась.
* * *
Он окликнул меня…   И Земля мне сказала: “Пока!”
И с орбиты сошла, так что звякнули облака.
Я уселся и жду. Ни полей, ни лазурных небес.
Я промолвил: “Я здесь”. И в ответ я услышал: “Я здесь”.
Кто-то тронул меня. Озираюсь. Моя же рука.
Проплывают сквозь голову длинные облака.
Я сказал: “Это я”. И услышал в ответ: “Это я”.
И умолкли мы оба, дыханья свои затая.
И сижу не дыша. Словно два витража – на века
Застеклённые лёгкие, лёгкие облака.
* * *
Золотой силуэт. И бездонная тень силуэта
на песке, из которого вырыта статуя эта.
Я тебя унесу, как грабитель, разрывший могилу.
Не дыши. Налетят мотыльки. Мне и так не под силу.
Я свалю тебя в ближнем сарае, прикрою дровами.
вернусь. И улягусь в той прочной тени или яме.
И умру. И начну понемногу, забыв уже, где я,
Становиться тобою, в отвалах песка золотея.
ГИПНОТАРИЙ ВЕСНЫ
С. К.
;
Пока я спал с тобой, планеты всю ночь текли у нас в окне,
и тени Псов и Андромеды мешали спать тебе и мне.
Я ждал во сне, когда иссякнут степные вереницы их.
Душа влеклась к тебе, но как тут обняться было при чужих?
Пустой и гулкий гипнотарий псевдорождений и кончин
тускнел, как в цирке фокус старый… И я вскочил, и день включил.
;
Ты позвала – я объявился на берегу, где в прошлом был.
Возник мой контур. Пульс забился. Мой ожил мозг и взгляд ожил.
Приморье. Воды. Степь и шахты. Этюдник твой на фоне дня.
Неужто все эти ландшафты ты набросала для меня?
А ты сама? А что, коль вскоре развеет ветер твой портрет,
ударив с моря…  Стой, а море? А может, моря тоже нет?
;
Ещё и солнце не уплыло, на запад в шесть лучей гребя.
Какой звезде угодно было со мною здесь свести тебя?
Какие в мире есть законы, чтоб нам один был задан старт?
Твои черты мне так знакомы по очертаньям лунных карт!
Картина сельского захода, глухой туман летит с полян…
Дай руку мне. И дай мне что-то, что вечно плачет у землян.
;
Оставь, забудь свои привычки, приобретённые во сне.
Взлетать при людях неприлично – ни на деревья, ни к Луне.
Дыши как все. Ветвей не тронув, мы приземлимся на скамью,
изображая пару скромных людей, бездетную семью.
Присядь, и не маши руками. И не ступай на кромку вод –
залив проколешь каблучками и распугаешь весь народ.
;
Давай прогуливать друг друга на взгляде, как на поводу,
по стёжкам солнечного луга и ночью в городском саду,
где – словно присмотревшись ближе к тебе при лунных ;-лучах –
заплатки мрамора увижу на больках шеи, на плечах,
и сам, почуяв свежей ранкой объявший горло поводок,
ощерюсь – как смеётся ангел и мраморный зевает дог.




ЛУННЫЙ ЛАНДШАФТ ИЛИ ЭСТРЕМАДУРА
Лунный ландшафт? Или Эстремадура?
Свет неземных каменистых полян.
Юная призрачная фигура.
– Кто этот парень?
– Мотл Грубиан.
Я поманил его пальцем – и с ходу
он заскользил ко мне. Притормозил
пяткою, вспенив камень, как воду.
– Ловко!.. А я вас переводил.
– Что-то не вспомню.
– Да нет, после смерти.
Он рассмеялся:
– После – моей?..
А вдалеке колыхались, как черти, туши хвостатых коров и зверей…
– Чьё это стадо?
– Пасём понемногу. Как же еврею – совсем без козы?
Шум за спиной. Обернулся. В пирогу люди садились.
Заливом слезы ветер погнал в безвоздушном пространстве
длинную лодку. На самой корме Сириус разгорался…
– Ну, здравствуй… –
руки простёрши, бежала ко мне первая радость моя Багрецова.
– Ты ведь… жива ж ещё!..
– Что ж тут такого? Ну, забрела… Ну, пошла за тобой…
– Ну?! Ну, и где же он, путь мой земной, всё это неофрейдистское горе – кошке под хвост?
– В затянувшемся споре двух наших жизней… Смотрел “Blow-Up“?
– Вот как! Опять ты в своём амплуа…
Я огляделся – и дёру! и дёру!
Господи, вечно мне, што ль, эту дуру в мире встречать?..
Из щели, из-под ног вышло создание:
– Я-то не бог, но обладая тринадцатым макро-джи-био-щупальцем,
дам вам ответ:
как насчёт свёклы не знаю – но свёкром были б Вы – во! Были б –
лучшего нет!

Идиотизм.
Словно в белые ночи.
Страстность, соскальзыванье, дебилизм.
Грустно прикрыв свои чудные очи, слёзы из глаз моих полились.

ШУРКЕ КРИШТУЛУ В ГОД 1949
Какой уж не помню дорогой
на улицу детства попав,
я шёл, окружённый морокой
скворешников, солнца и трав.
Дома узнавал и ворота,
старушек, глядящих вослед...
Ах, что это за морока –
пространство, где времени нет!
Вдоль ставней с нашлёпками маков,
с окном – как внезапный испуг,
в котором, от счастья заплакав,
узнал меня Шурка, мой друг.
И дальше, туда, к сокровенным
и вспухшим, как стеарин,
лужайкам послевоенным
среди благодатных руин.
Проёмы лазури. Перила.
Подвал монастырский – сей ад,
откуда и прежде-то было
непросто мне выйти назад,
к тем ставням с нашлёпками маков,
с окном – как внезапный испуг,
где не замечал моих знаков
и в книжку уткнулся мой друг.
Я звал его, чуть не заплакав.
Стучал. Он очнулся на стук,
рукой помахал мне, и с кислой
улыбкой стал дальше читать,
а я аж подпрыгнул. Повиснул
над ним, не хотел улетать.
Тогда отложив свою книгу,
ладонь козырьком он поднёс.
А я – я скрутил ему фигу,
потом показал ему нос,
потом...
Ах, неужто ещё я
могу своим телом владеть,
летать (не летать – так хоть стоя
над окнами тенью висеть)?
Как стар я. Должно быть, я выжил
совсем из ума – потому
и грёзы свои ненавижу,
и мщу в них не знаю кому.
                1981, Подольск




















Сборка “ГЕОПОЛИТИКА”
Подальше от этого дня –
за годы и земли, и воды,
за воздух и солнца восходы,
за выбросы звёздной породы
подальше от этого дня –
за край, за границы природы,
где стыд не сжигал бы меня.
* * *
Ничего на Земле не подправить, и не подлатать…
Пухлый почвенный слой, как ковёр, от пород отдирая,
станем медленно скатывать страны – вспороть и скатать
за ландшафтом ландшафт, хоть от Гринвича и начиная.
Телебашни и билдинги, вросший каркас МГУ
продевая сквозь дыры, и струйкой сливая озёра
в белый таз Антарктиды, ссыпая на берегу
пыль бесплодных полей и ошмётки столиц и позора.
Если будет косить и топорщиться старый покров –
можно вдоль климатических зон пять полосок нарезать,
а висюльку Флориды и прочих полуостровов
прислюнить, надписав как на бирке “Порт Тампа – Одесса”.
Если взяться всем вместе и не разгибая спины
шаг за шагом пройти от Хонсю и до самой Канады,
обнажатся граниты и залежи каждой страны,
и ракетные шахты, и статуй повергнутых склады.
Ну а ты – ты, мою приютившая душу страна,
где я телом из тысячей страхов не знал одного лишь,
где, как след на Луне, моя жизнь лишь на камне видна –
где? в какой луговине своей ты меня похоронишь?
...И начнём понемногу вдоль полых подземных дорог
слой за слоем наращивать гумус под будущим садом
на гранитной платформе с горой, над которой цветок –
распустившийся остов ковчега над Араратом.

МЕГАЛОПОЛИС
Алексею Парщикову
Покуда шло землетрясенье земными волнами вдали:
рельефа пересотворенье в огнях и медленной пыли, –
пока народонаселенье, ведя детей, таща кули,
в поля тянулось, в зной равнины, под козырёк зари лепной,
одним лишь Господом хранимы и недопонятой виной,
и запоздалые руины у них ложились за спиной, –
пока яйцо трещало, то есть планеты хрупкое ядро,
и круг, восьмёркою удвоясь, рос как-то низом и хитро,
но рос, и свой последний поезд несло к окраинам метро, –
в нём колыхались инвалиды, слепцы и старики – балласт,
неощутимый для орбиты земной, но всё же... Пласт на пласт
лёг, тектонические плиты сместились, лёгкий сдвинув наст.
И в тот момент, как поезд с ходу, сверкая, вынырнул из глыб
покинув сушу, точно воду, цепочкою летучих рыб,
явив повисшему народу (исторгшему не крик, но хрип),
окрестный мир – платформа косо ушла на юг, перенеся
под радугу – им под колёса – район руин и адреса
былых друзей, семейств, и с воза упавших баб, и голоса...
Слои воздушные далёко качнул континентальный блок,
они посыпались из окон, как падает песка мешок,
как куклы-идолы, как погань, – и не подхватывал их Бог.
Пустой, над жизнью двухэтажной, разбившей под землёй бивак,
электропоезд с экипажем летел на юг, взрезая мрак,
потом упал, и в складке влажной исчез, уполз под Аю-Даг.
ЭЛЕКТРИЧКА, 2-го июля
Вагон – резервуаром воздуха повис меж двух летящих рощ,
был шорох дум как шелест гроссбуха иль за окном шуршащий дождь.
Была душа готова к всякому переселенью. Желтизной
окрестных нив с плафонов капало, и конденсировался зной.
Шла тошнота волною валкою. И с маху – книгу уронив –
соседка выгнулась русалкою, на отмель влезшую в отлив.
И сразу вывернулись глыбами купе. И выползли на мель
самцы к её симптомам рыбины: не жаберная – но ведь щель!
Их было несколько, не очень чтоб больших, но килограммов на…
И все зачем-то имя- отчество узнать скользили… Но она
уже кой-как хвостом помахивала и выплыла на Беговой,
и только лунка, где попахивало, набухла солнечной водой.
Два-три моллюска, непонятно как сюда проникших, из речных,
лежали рядом, в тёмных ватниках, в плаще… Но было не до них:
к стеклу, гребя как на аварию и крен неслыханный суля,
грозя перевернуть аквариум и воду выплеснуть в поля, –
косяк моржей, пыхтя и булькая, шёл чёрной массою… Тузы!
И были снежными сосульками у них увешаны носы.
Разинув рты, белуги с нерпами тянулись вправо: там сквозь мох
белел, как Китеж, город Серпухов, под слоем зноя всех эпох.
ПОРОК
Пресытясь миром и людьми,
В огнях, в дыму, в парах отравы
Я брёл окраиной Перми
И сел вздремнуть на дне канавы.
И тут склонился надо мной
Марфей, обходчик путевой.
Я наблюдал за ним сквозь сон:
Моей груди коснулся он
Двумя косматыми усами.
Втащил, как труп, меня на склон,
Чуть кисть не оторвав с часами.
С ленцой, присущей старикам,
Меня похлопал по щекам.
Поднялся. Плюнул. Отвернулся.
Опять нагнулся. И как мог
Перевернул на правый бок,
Чтоб я слюной не захлебнулся.
Потом мне долго уши драл
И челюсть мял. А я всё спал.
Мне ворот распустил и пояс,
Шнурки на ботах развязал…

И вдруг уселся, успокоясь.
В глаза мне глянул в первый раз,
Ногой, как падаль, пнул беззлобно
И, прямо к уху наклонясь,
Заговорил громоподобно:
– Вставай, свинья! Протри гляделки.
Дуй к сторожихе на вокзал,
опохмелись...
Шёл дождик мелкий.
Я встал... ну и попыстафал.

~ ~ ~
СЕ – ЧЕЛОВЕК?
Шлагбаум вместо рта, всегда открытый.
Не нравится? Ну хорошо, корыто
жующее, зевающее, пьющее.
Нет? Сточный люк, проклятиями злющими кишащий...
~ ~ ~











Сборка “Экологемы”
… в голограмме светил и сметья
ощутимость пространств и деталей,
где с границами видимых далей
совпадает объём бытия.
Нас преследует с детства, как сон,
книжный образ: смешной человечек,
в прорезь мира просунувший плечи
и вдыхающий смертный озон.
*  *  *
Интересуюсь, как устроен мир,
двойные звёзды, небулы, планеты,
рисую карты, делаю пометы
на снах, уже засмотренных до дыр.
Бессмертье изучаю и экстаз,
эффект миражный, контуры Европы
и шхер – чужой перенимаю опыт
структур, и метод чуда про запас,
биосистемы, весь живой мирок
от птерозавров до слонов и рыбок,
и дафний – чтоб не повторить ошибок
трагических, когда придёт мой срок.
*  *  *
Один, в пустыне психозоя
я брёл по травчатым пескам,
и горы солнечного зноя
дышали влажно по бокам.
Хотелось не коснуться почвы –
не наломать хоть в грёзах дров,
где зыбок призрак рек молочных
и грусть кисельных берегов.
Я шёл легко и оробело.
И пела, настом шевеля,
до горизонта, до предела,
одушевлённая земля.
Щербинка 1978
                *  *  *
По склонам вытекший вулкан.
Пузырящееся теченье.
Рос остывающих каменья
секут и скачут по ногам.
Гора. Всползающий с пригорка
зелёный наст. Земная корка
тропы, ползущей в высоту.
Наклонный луг. Цветы и сено.
Иду к вершине, по колена
проваливаясь в пустоту.
                Москва, 1975
                *  *  *
В который раз, вдохнув – и в гости,
в мгновен¬ный свет из вечной мглы.
Прессуются из пепла кости,
и нос – щепоткою золы.
И на глазах - едва прикрыв их
кой-как на голой голове,
висят реснички, а в подкрыльях –
два локотка… ладошка.. две…
Бездумье плоти. Клёкот вен из
предперья древней той поры.
Всех птиц сожгли – и Homo Phoenix
глядит на новые костры.
*  *  *
Забудь, в тени забвенья сохрани
моря и сушу, всех ветвисторогих
и сумчатых, и птиц, и нас двуногих,
Или, Или, лама савахвани.
Но внемля, в звёздной бездне схорони
всё, что шепчу я жаркими губами,
ночными очарованный мольбами:
“Эли, Эли, лама савахвани…”
Не чудо – милость только сотвори,
забудь моё народонаселенье,
а надо – призови во искупленье
меня, Эли! Лама азавтани?
VISUS
Иоану Александру
По бездорожью, по ухабам предгорья, где сползал ледник,
по лугу с неземным масштабом летел огромный грузовик.
Гремел, сминая флору лета и Землю подцепив на трос,
а население планеты, забравшись, в кузове тряслось.
Взлетал с утёса на утёс он… И люди сыпались с бортов
и угождали под колёса, не унимая дрожи ртов.
*  *  *
Свет распространяется со скоростью жизни
И в тот самый момент
как над городом немо повиснул атомный взрыв у меня
под воздействием повышенной радиации
всколыхнувшей во мне семь кругов эволюции и мутации –
из боков из обугленной красной спины из бедра и колен
вдруг полезли конечности –руки ноги – полный набор скорпиона
владычествов;вшего на планете во Время Оно
Смерть медленно распространялась со скоростью света
И в тот долгий снотворный момент
я вдруг выбросил с криком в пространство как молнии рyки и ноги
нащупав нашарив наощупь в сиянье на корточках спавших детей
подобрал и прижал их к себе к освежёванно-нежному телу
и зажмурил слепые глаза – так видней













КНИГА "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"



































ВСХРАПНУЛИ КОНИ С ПРИСВИСТОМ
ЛУЧ ВКОПАН КАК ВЕРСТА
НАЛЕВО МИР АНТИХРИСТА
НАПРАВО МИР ХРИСТА
А ПРЯМО В ЧЁРНОМ ВО ПОЛЕ
ДАВИДОВА ЗВЕЗДА
ВИСИТ С ОГНЁМ И ВОПЛЯМИ…



               
                А ?
                Д   
            У
К         У         Д       А ?
            У   
                Д
                А?














Сборка "ПО ТРАКТАМ, ПО ЛЕСАМ..."
Ты прав, неправ ли, – ты не просто
сбежал, сыграв под рифмача,
ты зелье пьёшь – леса да звёзды,
себя от времени леча.
Но что такое время? – люди,
а не над озером заря,
но ты – опять уйдёшь от сути,
имён и дат не назовя.
Глухие дни – как казематы.
Что каземат? – в режиме дней
конвейером  – сплошь квазимоды! –
выносит брак людской породы.
Режим уродует людей.
А ты всё смотришь вспять сквозь осень
в летящем кузове привстав,
как распрямляют ветвь берёзы,
тебя по морде отхлестав.
                Рижское шоссе, 1963
* * *
Грузовики
подрагивают, охлаждаясь...
Пока, берёза, чао, вспоминай,
нам впредь бежать под разными дождями,
два солнца ждут нас в разных двух мирах.
Прощай… Но ты себя не пересилишь –
рванёшься, тонко встанешь на носки:
автодорогами по всей большой России
бегут грузовики.
Тебя относит вдаль. Всё дальше, дальше,
туда, где юность в прошлом, города...
Как девушка с  перронной кромки машешь
рукой ли, ветвью... Что же, навсегда?..

Берёзка, мой гружёный автопоезд
стал на дыбы перед тобой. Умчал.
Но есть такой неоткрытый полюс,
который примет всех нас, как причал:
леса и люди, звери, льны да полежь, –
мы солнечны, а речки – наш язык.
Мы встретимся:
– Берёзонька, ты помнишь?
– А как же, – скажешь, – Вязьма… грузовик...
                Май 1963
ПЕСНЬ БЕРЁЗЫ
Накатит ветер с птичьим клином –
под небом серым
бегу на север,
как волосы, листву откинув.
Бегу по трактам, по лесам,
по тёмным небесам,
смешавшись с красными "Ан-10".
Сентябрь как, в снасти, разоденет
в дожди прозрачные, про счастье,
промчав, полотна прогудят.
Простясь, как девушка обвиснув,
в чумной глуши с кострами лисьими
в лесу каком-то заблужусь...
А в марте юноша по росам
пройдёт ко мне: "Проснись, берёза,
бегут века – не добужусь...".
                Гжатчина, осень 63
* * *
Гроза ушла на запад,
лиловая гроза,
в кустах медвяный запах
и на листах роса.

Две ивушки косые
да всплеск, да щучий хвост
Спасибо вам, Россия,
июнь и речка Хмость.
                Кардымово, 1963
*  *  *
Сто обид. Оставь им счёт.
Помирись с врагами.
Тихо реченька течёт
вровень с берегами.
Подлость в мире позабудь.
Думай о бессмертье.
Протекает Млечный Путь,
обогнув предсердье.
Наблюдай зарю и твердь,
все сомненья спрятав.
Слушай, как по венам смерть
ходит, свившись с правдой.
                Семлёво 1963
*  *  *
Я лесоруб. Коряв и груб.
Живу меж соснами, грибами,
я свежесть их, как первость губ,
легонько пробую губами.
На топоре ломаю хлеб
и напиваюсь вдрызг морошки.
Мой бригадир, мой рыжий Глеб
от дум блюдёт меня и мошки.
Пахуча ночь, как ржаный квас.
В кустах всхрапнёт во сне кобыла.
Я помолчу. И в пятый раз
начну крушиться: вот как было...

И скажет Глеб, мой рыжий Глеб,
две почесав стопы босые:
– Преминь ты их. Ломай свой хлеб
и не по ним суди Россию.
                Соловьёво, 1963
*  *  *
Топографы рубят деревья
для просек, под теодолит.
По сонным лесам и деревням
колун на отмашке гудит.
Деревья стоят величаво,
собой облака тормоша,
мне в каждой сосне сухощавой
зелёная светит душа.
Бросаю пудовый топорик,
валюсь в стороне на лугу:
– Андреич, товарищ топограф,
я их не могу... не могу…
Он карту отложит, топограф,
смятенно меня оглядев
и птиц, что гуляют на брёвнах,
как добрые души дерев.
                Усвятье, 1963
*  *  *
Ты говоришь: "Чудесный вечер".
Да, вечер – вечен.
Тропа бежит под всплеск вселенной,
сквозь два селенья.
Тебе – за третье, в Бизюково,
в дом за Днепром.
Пусть этот вечер нас запомнит –
тебя, паром.
А мне – обратно. Через трассу,
к моим лесам.
Там солнце чиркнет спичкой красной
по небесам.
Бригада ждёт... И по всем законам –
сейчас уйду,
ловя тылком над Бизюково
Полярную звезду.
Июль, 1963
*  *  *
Наплюйте, журавли, на Южные Кресты,
не улетайте завтра спозаранку,
мы вас научим разжигать костры
и тёплую наматывать портянку.
Наш бригадир – весёлый человек!
Вам топоры раздаст:
– Шагай, вандалы!..
А к ноябрю, гляди, пойдёт и снег –
да вы, поди, и снега не видали?
Он – как ступнёшь – по лесу вздох и стон,
пройдёшь – сосна иголкой не кольнётся.
Небесный звон. Да где-то вёрст за сто
скрипит двойник ваш, вставши у колодца.
Их любит Русь – и не чета ведь вам,
таскают в день бадей под сто водицы...
А журавлих расселим по дворам –
и множьтесь с ними там, а мы ж не птицы…
                Быково, 1963
* * *
Маринка, это осень.
Да-да, не говори, что показалось,
вон сколько тонн – горами! – яблок в ОРСе
и мокрых сосен жар нагнал здесь август.
Мы рядом под зонтом. Смотри, что это? –
как не похожи мы на тех двоих из лета
с его Смоленщиной, громами и загаром.
И лето гаснет, гаснет, как огарок.
Оставим в нём, вернём ему задаром
себя самих, топор мой полпудовок,
топографов, живущих на подковах...
Дождь. Железнодорожные фуражки.
Как нужно в осень, ближе плечи наши.
Я не на читки, как бывало раньше, –
мы оба провожаем мир вчерашний.
Но сколько солнца взято, сколько тиши.
Здесь нищий лишь пройдёт не заплативши,
а мы собой богаты до отказа –
над осенью провиснет наша трасса,
высоковольтно меж полей, вольготно...
Не вздумай обниматься у вагона,
                промокнем...
                Кардымово, 1963


















Сборка "КАРДЫМОВСКИЙ ОКОЁМЕЦ"
                М. А.
Я играю в то, что было
много лет назад.
Ты все правила забыла
и внесла разлад.
Были травы, были речки,
слушай, вспоминай.
Были ярочки-овечки,
чьи-то имена.
Псы и звёзды по соседству,
сполох в темноте.
Это было, было в детстве,
чудо-бытие.
Не развей, взмахнув рукою,
старые дела –
будь со мной, хотя со мною
ты и не была.
                Красный Бор, 1964
ЗА ВЕНИКАМИ
В лесу сквозном берёзовом,
 по пояс в юной поросли,
мы ходим – люди взрослые,
кто группами, кто порознь
Под куполами жёлтыми,
 под тающими листьями
мы про себя нашёптываем
всемирные истины.
Подруг ведём – не балуем.
Вдали – земли вращение,
и ветки грезят банными
грехами, отпущениями...

А спохватившись к вечеру,–
выходим, дети взрослые,
и даль насквозь просвечена
 слезами или звёздами.
                Духовская, 1964
*  *  *
Вызывают на сердечность
небо, вставшее в упор,
говорят про быстротечность
жизни, паводков и гор.
Ни о чём не просят вроде –
лишь вертелась бы земля,
а потом тихонько ходят
возле смутного себя.
Обводя просторы взглядом
и печали вопреки –
шутят с женщинами рядом,
затевают пикники.
Задевают, не заметив,
чьи-то ветки  – тайны душ,
проливая на соседей
золотой, как в детстве, душ.
Пьют вино и ждут известий.
И затеяв пьяный хор,
буйно молятся все вместе
небу, вставшему в упор.
                Пересветово, 1964
*  *  *
Не мани меня, сорока,
в небо ветреным крылом,
ждёт другая нас морока,
жизнь – дорога, мир – дурдом.
Без булды и без обиды
я пройду сии места,
где в полях звезда Давида
освещала путь Христа.
А в конце пути земного,
сам уж к высям вознесясь,
обрету, дрожа с озноба,
чай, лебяжью ипостась.
Вострублю, внизу завидя
Град и Храм, и тень Креста,
где на смену мне – Давида
ждут, а там и вновь Христа.
                Пересветово, 1964
*  *  *
Пощади мою печаль
голубая зыбка,
сон разбила невзначай
золотая рыбка.
Зелены и валуны,
и воды прохлада,
говоруют буруны
возле водопада...
Никакой другой страны
больше мне не надо.
                Кардымово, 1963
*  *  *
Подняв по-стариковски плечики,
под заревом большой Луны
вдоль Каспли прыгают кузнечики,
а по-смоленски – прыгуны.
Друг дружку обгоняя по следу –
как тот в атаку пьяный взвод,
лишь там да сям какой-то сослепу,
со страху в Касплю сиганёт.
Понизовье, 1964


*  *  *
Речка Каспля – капля сказки,
рыбьи пляски речки-плаксы.
А вокруг – массивы лесные,
обнимает меня Россия.
Этот год был – в повторе детство,
но в мальцах ты меня не ищи,
мы вернулись из ссылок и бегства –
позапрошлые рифмачи.
Что там лямку – судьбину  тащили,
нас леса и авралы лечили...
Я вхожу в тебя, здравствуй, Каспля,
пляс отплясывай, рыбий люд!
Я здоров, как рыбак на Каспии,
и смоленскость твою люблю.
Были в чём-то ли виноваты? –
дело прошлое, значит – вот:
наша очередь жить, ребята,
поколенье моё, славный род.
Жить по праву, творить не наспех,
всё как в грёзах, лишь  рот на замке...
Каспля, Касплюшка, речка Каспля,
поплещи меня по щеке.
                Понизовье, 1964
ЧЕЛНОВАЯ
Грузовик прошмыгнул в трёх соснах, как лиса.
Поднялась да вернулась собака.
И снова сомкнулись над трактом леса,
и как об стену, бьётся об них бабка.
– Ох ты жерла! ненасытна ты утроба, Москва!
Ты верни мне внучка, душа зверья!
Без мужчин моя иссохнет последняя мозга,
и уйдут петуны из деревни...
Он в Париж да Бомбей авион поведёт,
внук Серёга, пилот-международник,
а она поживёт сколь биндюх провезёт,
а потом заглохнут сруб и огороды.
Бабка руки ломает: Бык-демон умык –
тех унёс, тех живыми увёз он!
И последний-то вот на пролётный грузовик
вскочил, как Михайла Ломоносов…
Бабка смолкла. Тихо. Собака рыжа.
Бабка к дому пойдёт. Бабка сядет.
Бабка землю по траве, как по кудрям малыша,
трёхпудовой ладонью погладит.
                Август 1963
               
  *  *  *
Завидую лесу и полю,
и речке, где спят валуны,
и камню, краплённому солью
морской громогласной волны,
и льдине, не тронутой болью
молчания или молвы…
*  *  *
Весна начинается с неба,
над вечной Россией весна –
со снегом ещё, рыхлым следом
приходит в поля новизна.
Светлеют леса и дороги.
Блаженно пируя, над ней
Перуны склонятся, Даждь-боги,
и боги ещё поновей.
Тучнеет земля под крестами.
Тревожнее женщины спят.
С рассветом в заботах крестьянин.
Пророки про рок говорят.

Хлеб-солью встречают: соль с хлебом,
запёкшимся в чёрной золе...
Весна начинается с неба,
но пашут её на земле.
                Смоленск, 1965
*  *  *
Весна работает по ночам…
Я вышел в рубашке, светясь как ясь-пень.
В небе отдонывая, урча,
с крыш сваливалась капель.
Пришла рыжая собака,
обсмотрелась, окаменела.
Мы  слушали из глубины оврага –
халупами  обжитого переулка
под самым Собором, – высоко и гулко
всё во вселенной струилось и пело.
Собака стояла, пружиня уши,
я – ждал рассвета в огромном конверте...
Когда долго стоишь ни о чём не думаешь –
наверно думаешь о бессмертье.
                Смоленск, 1965
















Сборка" ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
Стоит в стволах берёзок тьма.
Темно в зеркальных водах.
Во тьму, в расщелины ума
Уходит спать природа.
Как будто лошади в ночном,
мир топчется меж зарев,
то дико вырвавшись плечом,
то поводя глазами.
Сидят мальчишки, ждут зари.
Кружат огни и тени,
и в них – как глина, изнутри –
отвердевает темень.
ВЕДЬМА, ДОЧЬ ВЕДЬМЫ
На дворе твоём куры бегают,
свиньям хрюкается в хлеву,
и овца – голубая, белая –
ходит облаком наяву.
На дворе твоём травы яркие,
мак покачивается вокруг,
и большие жёлтые яблоки
с крючковатых свисают рук.
А в дому твоём скрипка старая,
ходят ходики до утра,
и дубовыми хлопают ставнями
среднерусских широт ветра.
И с лежанки печной, белоснежная,
плечи выпростав, как моря,
ты хохочешь, ты ноги свешиваешь,
как руками ими маня.
Не пойду я в твои владения,
зачураюсь, уйду в окно,
где гудит облаков флотилия
облетая ваш двор как дно.
Куры бросятся вслед. Захрюкает,
засвистит, заквохчет ваш дом...
Ты зарежешь овцу, милорукая,
чтоб я выпал к тебе дождём.
                *  *  *
На грядках, где лук и морковь,
я спал, возвращая природе
тепло, а из пор моих кровь
курилась, как пар в половодье.
Всплывал, раскрываясь, чеснок,
потом – муравейник и куры,
потом – показался челнок,
и в нём три белёсых фигуры.
Они подгребали, спеша
– безглазы, безруки, безусты –
в стеблях, где сорвавшись, душа
плыла с кочанами капусты.
      ПОЛЯНА
Ярочку зарезали
возле шалаша.
Поднялась за лесом и
уплыла душа.
Тучки с новым облаком
дружбу завели –
полетели об руку
и вокруг земли.
Над водой, над озимью
над горой Бек-Шом...
И повисли осенью
вновь над шалашом.
И к полянке с парочкой
шепчущих берёз
вся вернулась ярочка –
до последних слёз...
*  *  *
Что за ропот в шуме листьев,
в их паденьях
за два долгих дня до снеговыпаденья.
Лес осыпался, без солнца не привыкнув,
мир стоит,
во тьму, как лук, границу выгнув.
Потянулось всё на свете друг ко дружке:
к небу – люди, к взрослым – дети,
к ним – игрушки.
Всё обнялось – это синтез самый чистый,
что-то есть в нас
от срывающихся листьев.
Листья падают,
И строят листопады
от ветров потусторонних баррикады.
                *  *  *
Уточка тяжёлая, а с ней ещё ути
подходят по снегу к ручью,
она погружает в него белые груди:
– Ути, простудитесь, вернитесь! – кричу.
Уточка грустно поведёт глазами.
Она отплывает, подняв весло…
И долго видны они между лесами,
где снежный ручей болен весной.
,




*  *  *
Что за дрянь огородное пугало!
По ночам только скрип, только крик,
по утрам – всё кряхтело б да пукало,
как опившийся хрибом старик.
А сегодня глядим: за околицей
через балку бежит мужичок –
то корова за пугалом гонится,
а оно от неё наутёк.
Догнала. Опрокинув, заму-у-укала...
Тут народ от кола и двора
набежал, навалился на пугало –
бабы, Генька-пастух, детвора.
Коромыслом, штакетиной, палками
бьют под дых его: ишь ты, бандит!
А оно лишь улыбками жалкими
отвечает, и снизу глядит.
А потом как спохватится на ноги!
Да у Анки поддев малыша,
(а малыш белокуренький, ма-а-ленький) –
удирать, вот ведь вражья душа...
Погнались, засумятились жители,
да куда там, полями круть-верть,
а как выгнали к лесу, увидели,
что была эта пугало –  смерть.











*  *  *
Я вскакиваю в четверть четвёртого. Звёзды тают.
Что вспугнуло мой сон – петушиный рёв? умирающая звезда?
Сломя голову, вниз под Дзержинке бегу – постоять над мостами,
под которыми рыбаки и вода.
Лёгкий месяц июнь. Словно рыбы, сойдясь носами,
восемь лодок, вися на воде, уткнулись в песок.
На танцующих тонких ногах Солнце входит лесами,
и собор над рекой прозрачен, высок.
Мне теперь самолётов не надо, пароходов не надо.
Полземли я прошёл, я богач, всякий вереск при мне.
Где-то спит моё счастье и снам своим утренним радо,
и ладошкой мне машет во сне.
*  *  *
По вечерам я выхожу подумать о себе.
Хожу, шагается легко, дышу как пёс ночами.
Перебираю гулы лет, могу взлететь, запев.
Скамей окрестных грозный взгляд ловлю щекой, плечами.
Меня боятся! Ого-го!.. Или по ком поминки?
Ого, как чопорно проходят жёны под Луною.
Урок сольфеджио, мадам, вам дам с ограды Глинки –
и от блюстителя сбегу с ги¬тарой под полою.
Свобода! Ты теперь одна невеста мне и мама.
Вдогонку веет сквер ночной
                с названьем лёгким "Блонье"…
Какой мне век достался, шик! живу – и горя мало!
и сонь в Лопатинском саду, и в дрёму сосны клонит.






ВЪ НАЧАЛЕ БЪ 
Надо чаще слушать это Слово,
повторять и вслушиваться снова,
погружать себя в его глубины,
подниматься до немых вершин,
узнавать и в шёпоте любимой,
и в глухом дыхании машин.
И с утра, едва раскрыв газету
и глазами обежав планету, –
и в обед, в толкучке коридорной,
обсуждая месячную норму, –
и уже в постели, где-то в полночь,
в насквозь растревоженной квартире
гулом самолётов  реактивных —
нужно помнить Слово это, помнить.
Надо чаще быть с ним вместе, чаще,
брать его с собой, готовясь к счастью,
брать с собой, идя навстречу смерти,
брать на каждый час на этом свете –
брать. Да нет, не брать, а запирать –
из души на миг не выпускать.














Сборка "В БЕГАХ. РЕМИНИСЦЕНЦИИ"
             *  *  *
Ерусалим, Ерусалим,
ты строг в родительстве всесильном
к сынам своим, но с этим сыном
пересолил, пересолил.
Ещё три дня земле дрожать,
со стен соскальзывают камни,
и люди тонкими руками
ловчатся стены удержать.
Сидят старухи на вещах,
подземных рек открылись воды,
и неба радужные своды
уже прогнулись и трещат.
Ползучий газ пироксилин,
и эхо арф и клавесина,
и детский плач, и голос сына:
Ерусалим! Ерусалим!
               *  *  *
А ты, почтенный Капернаум,
ты в ад пойдёшь, а не в Аид,
и взрыв, рванув по капиллярам,
твои руины обагрит.
Ты лопнешь, заживо сомлея,
и старческий тяжёлый гной
обдаст мосты и мавзолеи,
и твой булыжник площадной.
Вовек не оберёшься срама
в парах зловонья и огня,
ты, не давший не то что храма –
собачьей будки для меня.
Ты, не раскрывшийся для чуда
небесной юности моей,
дурак, склеротик, жертва блуда
апоплексических вождей.
                *  *  *
Ночь. Сумрак. Долгие зарницы.
Предгрозье. Ни Луны, ни звёзд.
По норам прячутся лисицы.
Хлопочут птицы возле гнёзд.
Удара ждут, бледнея, хаты
во тьме, у поля на краю.
Сын человеческий, куда ты
приклонишь голову свою?
Скорей! Бегом до перелеска,
рукой закрывшись от огня.
Поля Харцызска и Смоленска,
ещё вы помните меня?
Там жизнь отдашь за пол-объятья,
за то, чтоб ливень перестал…
Но нету жизни без распятья,
и нет распятья без креста,
и нет креста – лишь век двадцатый
у мирозданья на краю…
Сын человеческий, куда ты
приклонишь голову свою?
               * * *
Пред блеском ликов мозаичных
иль звёзд, сверкающих во мгле,
не будь болтливым как язычник,
уединяясь на земле.
Не предавайся многословью,
а слушай пристально, молясь,
как пульс, простуканный любовью,
в мирах нашаривает связь
Как, лёгким облачком по крышам
прошелестев, твой вздох ночной
уходит ввысь… и ты услышан…
и ты бормочешь: "Боже мой…"
Двух слов земных пароль привычный
тебя поможет опознать
внизу, где твой сосед-язычник
готов тебя за горло взять.
*  *  *
Моё имя написано звёздами
на сверкающих небесах.
Вам его не прочесть. Вы не созданы
в этих разных читать ребусах.
Да и сам, озарённый планетами,
не пойму, не прочту я его,
потому что не помню – не ведаю
в мире имени моего.
          *  *  *
Благодарю тебя, отец
и господин земли и неба,
не за кусок любви и хлеба,
не за терновый мой венец
здесь, над толпой профанов шумных,
вблизи от из земных могил, –
за то, что ты от самых умных
с и е, отец мой, утаил.
Во сне и бдениях, Господь,
я эту тайну немо славлю
и при себе её оставлю,
когда земную сброшу плоть
здесь, над толпой профанов шумных,
в одну из их земных могил –
с и е, что ты, сокрыв от умных,
младенцам, Господи, открыл...
           *  *  *
Мои сокровища на небе
нетронуты, и ждут меня,
я вижу их: великолепен
чарующий разлив огня.
Ни ржа, ни моль, ни врозь, ни скопом
их не пожрут. Звезда к звезде,
они горят. Ночным подкопом
им вор не страшен в высоте.
Я не тревожусь на ночлеге
одной из ста моих планет,
где ночь проспав в двадцатом веке,
я снова выйду в путь… Рассвет!
Рассвет, серебряный как в детстве,
с прохладой рос… И где-нибудь
ещё и вспомню о наследстве,
что ждёт меня… Ну, в добрый путь!

;;






















                ВЕРБНИЦА
Сжигайте кладбищенский мусор
весной, на исход мертвецов,
кресты почерневшие, с грузом
рябинных, бумажных цветов,
венки слюдяные и фортки,
откуда с портретов цветных
глядят на кусты и обёртки
глаза в испареньях земных...
Кутья – воробьиная пища,
и бабьи на ветках трусы...
Сгребайте с дорожек кладбища
в текучем сиянье весны
газеты, бутылки и склянки,
и ржавое днище ведра...
Выходят на воздух останки
святого Луки и Петра,
Пафнутия и Михаила,
Фомы и пророка Ильи –
со жменями, полными ила,
и грудью осевшей земли.
Куда ни посмотрите – мощи
полями, лесками идут
по краю пруда, мимо рощи
в какой-нибудь жалкий приют
худой светозарной церквушки,
где в блеске свечей и венцов,
на них оглянувшись, старушки
узнают мужей и отцов –
Николу с обломанным усом,
Иону, что нравом был крут...
Сжигайте кладбищенский мусор,
весенние ливни не ждут.


         КАК ХОДИЛА МАТЬ
(народная песня о Богородице )
Как ходила Мать \ По сырой зямле,
Как ходила Мать \ По сырой зямле.
Как искала Мать \  Свояго Сына,
Как искала Мать \ Свояго Сына.
Как навстречу ей \ Да три нехристя,
Как навстречу ей \ Да три нехристя.
"Ти ня вы, ня вы \ Сына извели?
Ти ня вы, ня вы \ Сына извели?"
"Ня мы, ня мы – \ Наши прадеды
Ня мы, ня мы – \ Наши прадеды.
Наши прадеды – \ А все нехристи,
Наши прадеды – \ А все нехристи.
Ты иди-ка, Мать, \ На Сиян-гору,
Ты иди-ка, Мать, \ На Сиян-гору.
На Сиян-горе \ Древо рубится.
На Сиян-горе \ Древо рубится.
Древо рубится \ Капарисныя.
Древо рубится \ Капарисныя.
Церква строится \ Вознесенскыя,
Церква строится \ Вознесенскыя.
Как у той церкви \ Престол стоит.
Как у той церкови \ Престол стоит.
Как на том престоле \ Христос ляжит,
Как на том престол; \ Христос ляжит.
Яго рученьки \ Распятыя,
Яго рученьки \ Распятыя.
Яго ноженьки \ Закуватыя,
Яго ноженьки \ Закуватыя.
А грудь копьем - Прободенныя,
А грудь копьем / Прободенныя.
Душа с телым \ Настрадалися,
Душа с телым \ Настрадалися."
Увидала то Мать, \ Да и заплакала,
Увидала то Мать, \ Да и заплакала:
"А какое ж Яму \ Страдания,
А какое ж Яму \ Страдания!"
А Cам Господь \ Уговаривал,
А Cам Господь \ Уговаривал:
"Ты не плачь, не плачь \ Мать Мария,
Ты не плачь, не плачь \ Матерь Мария.
Твой Сын воскрес, \ В небеса отошел,
Твой Сын воскрес, \ В небеса отошел".
Смоленская область, Починковский район, деревня Шаталово. Екатерина Софороновна Купреева, 1911 г. рожд. Записала А.А. Ас-тахова в 1988 г. А-1654.




































КНИГА "POEMETTI





















ВОПЛОЩЁННЫЕ
                Рите Ивановой.
У кромки финского залива
с разливами ночной руды,
где в лунках светятся счастливо
вода и лунные следы,
и на каменьях, вечно хмуры,
сидят поморник и мартын, –
там над обрывом две фигуры,
две облупившихся скульптуры
стоят и смотрят с верхотуры
куда-то в дальние порты.
Вдали уснуло Комарово.
Они вздохнут в ночи и снова
как бездыханные стоят.
Шуршит, ссыпаясь из-под дранки,
в них гипс. И взглядом эти ранки
друг другу гладят, и глядят.
Потом сказать он что-то хочет.
Но вместо этого щекочет
ей ухо краешком плеча.
Она привалится бесшумно –
бессвязна речь его, бездумна
и как признанье горяча.
Двумя разбитыми губами
качнётся вдруг к его соску,
и грусть под глиняными лбами
солому подожжёт в мозгу.
Ему любовь на миг приснится,
он повернёт её... сейчас...
но гипсовая поясница
в ней только хрустнет, не склонясь.
Они повалятся – не лягут –
в песок, в набрякшее тепло,
но отвести у ней весло
от шеи – труд, пожалуй, на год.
Безжалостны двух тел каменья.
И как Луна ни горяча,
но ей не растопить мяча
на согнутом его колене.
Так и безмолвствуют всю ночь
под шум волны и крики чаек.
Кричат – никто не отвечает,
никто не хочет им помочь –
ни в сан живых произвести,
ни в склад снести всей гоп-командой,
ни черепов им разнести
в один замах, одной кувалдой.
Лишь вышедший поссать физрук,
смурной от пьянок и бессонниц,
смотрел, не веря, как безумец, –
как без сознанья и без рук
они пытаются, катаясь
в песке, друг друга приподнять,
и встав, качаются, пытаясь
понять друг друга и обнять.
И наш Лукич, в делирах – дока,
ещё раз посмотрел с порога,
потом достал свой пузырёк
и отхлебнул на посошок,
и посмотрел ещё немного,
и спать отправился...
                С востока
шёл свет, и первый луч зажёг
металл вдали на стенах дока
(а есть ли в Ленинграде док?)
Над морем две фигуры стыли.
Они как будто позабыли
и ночь, и грустный свой удел,
и нежный помысел тот дерзкий...
А за спиной у них гудел,
Проснувшись, лагерь пионерский.
                Комарово, 1977
ПОСЛАНЕЦ
                Памяти Глеба Фалька
Разливалось лазурное море
В бликах солнечной плёнки, в слюде.
Два баркаса чернелись. А в створе
Кто-то радужный шёл по воде.
Это было на Балтике хмурой –
Счастье с ужасом пополам:
Весь лучась своей длинной фигурой,
Шёл Посланец по синим волнам.
Издалёка он шёл, издалёка,
Из-за дальних затонов и шхер,
И бездонного водного стока
С перепадом земных атмосфер.
Из последней своей кугосветки
По лагунам, горам, облакам,
Где разряды хлестали, как ветки,
И горошек стрелял по ногам.
Над плечом его чайки и души
С криком реяли. Так он шагал
По морям, а вступая на суши,
По колена в песках утопал.
Был пунктиром маршрут обозначен –
Светозарным сияньем стопы,
Только детям во сне да незрячим
Освещавшей провалы тропы.
Мимо фабрик, дворцов и таверен,
Мимо бункеров тел и золы –
Шёл. И был его шаг соразмерен
Вдоху трав и вращенью Земли.
Шёл он, не обгоняя природу.
И сквозь прискандинавскую тьму –
Нет, не сам он явился народу,
А народы являлись ему.
Тихо на берег вышли прибалты.
А за ними, смеясь на ходу,
Из-под Пскова, Воронежа, Ялты,
Ашхабада, Газни, Катманду,
Из Уганды и Эритреи,
И Ботсваны, и с острова Хёрд
Шли киргизы, бушмены, евреи –
Вал за валом катящихся орд.
Подойдя к европейскому склону,
Вниз пускались без пенья и слов,
Заполняя прибрежную зону
Аж до самых до Брянских лесов.
И над этим поникнувшим фронтом
Он висел, и сиял на весу,
Виден издали над горизонтом
В каждой яме и в каждом лесу,
Где шипели, бодались рогами,
Пожирали друг друга, ебли, –
Девой призрачной, фата-морганой,
Детской грёзой моей о любви.
И когда уже толпы народа
Собрались, и покрыли луга
И верхушки дерев, и природа
Ему под ноги тихо легла, –
Он своими большими шагами
Подошёл и ступил на залив,
На лазурь, – и прошёл он над нами,
Нас как топи внизу пропустив.
Мы в восторге вскочили, в обиде...
Уходил он в иные края
По двухтысячелетней орбите,
Как комета, на круги своя.
Синим пеплом подёрнулось солнце.
Опускались с арктических льдов
Предвечерние сумерки. Стронций
Выделялся, как ночь, из цветов.
Угасали последние зори.
И на вставшую глядя Луну,
Я скатал разливанное море
Колпачками – волна на волну.
Зеленоград - Щербинка, 1977
ПЕСНЯ ДИВ
                Die Weiten der Erde durchschweifen,
                Und singen von Land zu Land.
          Chamisso
         me
Рожденье – чудо. Больше воскресенья.
Родился я в глухом ночном селе,
не всполошив народонаселенье
планеты, хоть взошли кой-где знаменья
на небесах, и даже на Земле.
Не звёздным я пошёл путём, не Млечным –
закрыв глаза, нащупывая след,
я брёл с толпой, не зная пункт конечный,
пока под веки мне не хлынул свет
Призвания – и я на прорезь света
свернул. Остался слева мой сосед.
Но был я одиночеством за это
покаран на люднейшей из планет.
Кто вынес бы такое испытанье?
Я стал искать родных по городам,
я ночи на почтамтах коротал
или в полях.
И всякое созданье
                встречая,
                как родного узнавал
то по глазам, то по рогам.
                И в умиленье
брал на руки – у сердца подержать.
Но убегало прочь дитя оленье,
и женщины – от смердючей рожать.
II
Судьба есть Путь . Будь прокляты вовек
закромщики всех рас, эпох и толков!
Благословен скиталец-человек
в дорогах затерявшийся и в толпах.
Измучась плотью, ослабев от слёз,
нащупать след, сыскать его ногою,
идти, делясь, как тот еврей Христос,
одеждой, хлебом, воздухом, судьбою.
Но всякий раз какие-то уродцы
бездушных тел встречались на пути,
як кажуть, жизненном...
И начал, как в колодцы,
впадать я в сновиденья к тридцати.
В дремучку как в запой... Но понемногу
сквозь сны я что-то стал припоминать.
Глухую ночь. Село. Отца и мать.
Толпу, с которой вышел на дорогу...
Итак: не просто глядя подражать
природе, мирострою, окруженью –
пожалуй, нет превыше наслажденья,
чем явь и существа ПРЕОБРАЖАТЬ.
... Открыл окно. Кричала выпь с реки.
Рассвет висел, как в рамочке эстампа.
Лежали на столе черновики
двух-трёх моих стишков. Горела лампа.
Я встал с дивана. И как был, в штанах
и свитере, надев на босу ногу
ботинки, – вышел, путаясь впотьмах,
на лестницу, во двор и на дорогу.
Да, вот она, владычица-Москва.
Окраина. Всё тот же Юго-запад.
С полей тянуло кислецой кваска,
а может быть, из центра шёл тот запах.
Вдали, свои расставив терема
виднелся Кремль. И золотистым лаком
блестели башни. И одна, под флагом,
Тайницкая, была как из дерьма
вся выдута каким-то скатофагом.

О, грязные ваятели пустот
и дутых стран, и пустышей-уродцев!
Да сгинут чудотворцы! И народ,
живущий по наитью чудотворцев!
Нет! не преображать, а СОЗДАВАТЬ!
                III
Я опознал себя. Над бездной кручи.
От ног моих, вдоль неба и криниц
леса тянулись до степных границ.
Степная даль желтела из-под тучи.
А дальше, поднимаясь, как наросты
на спинах филистимлян, горы шли
к полуденным пустыням. А вдали,
блестя песчаной плёнкою коросты,
двоились побережья на морях,
дымясь как грёзы. Оба полушарья
я озирал. К далёким миражам я
присматривался: что  есть дух и прах,
и облики блудниц на облаках?
Прозрачный воздух. И вода. И туф.
Постой же, всемогущий стеклодув!
Я знал, что делать. Отключив сознанье
и способом, отличным от дутья,
я выкликнул – и первое созданье
со смехом вышло из небытия.
То оказалась юная мурёха.
Глазастая, с лицом как у жираф,
она дышала. Выдох после вдоха
плыл, воплощаясь в маленьких шарах.
Потом она заплакала, дурёха,
взгрустнув среди стеблей чертополоха
о родине своей в иных мирах.
Я домик ей срубил на дне ущелья,
меж двух холмов. А сам ушёл на юг

и лухтов сотворил. Пора ученья
была прекрасна. И на горный луг
пастушку вывел жестом отпущенья.
И юный бард, поручик боевой
с ней танцевал, забыв о жажде мщенья
и больше мучась жаждою другой.
И дальше, на развалинах Хорезма
собрал загон для стада пескунов,
хотя и знал, что это бесполезно,
что к ночи, с неба падавшей отвесно,
недосчитаюсь нескольких голов.
Живой водой, живым огнём и просто
живьём плескался космос надо мной.
и подо мной. И было мне по росту
по звёздам намечать маршрут дневной.
Какие междуречья и пейзажи
я научился видеть и лепить!
И склоны гор, и золотые пляжи
я заселял туземцами – и даже
их наловчил стрелять и пиво пить.
Владеньями Еговы или Брамы
я шёл как по угодью своему.
И тьмой подкрасив свет, и светом тьму,
воздвиг столпы язычества и храмы
смешные, по веселью моему.
В проливах воскрешённые атланты,
по грудь в волнах, держали берега,
прекрасные и нежные мутанты
входили в жизнь планеты на века.
От них рождались племена уродцев,
Земле несущих мор и недород.
Да сгинут чудотворцы – и народ,
живущий по капризу чудотворцев!
В церквах живодышащие кумиры
молились мне в толпе исподтишка.
Тайком, покуда ладаном курили,
меня на ручки брали и кормили
кто с ложечки, кто струйкой молока.
Я нежился средь погани. Я детство
узнал, уткнувшись лысою башкой
в грудь нимфы, чуть подкисшую, как тесто
в квашне, – и шаря рядышком рукой.
Я мог отныне ничего не делать
и никуда на свете не спешить.
Всю жизнь искал я рая. В тридцать девять
я создал рай и разучился жить.
Меня всего раздели и разули,
и розовой укрыли пеленой,
и я уснул. Огромный свод лазури
ополз и растекался надо мной.
Остатки мира – стёкла океана,
саванна, городишко Коктебель
и всякая другая поебень –
не сталкиваясь, плыли из тумана,
мою кружа в воронках колыбель.
Я ощущал движенье вбок и вспять
к земле и гравитационной яви,
меня влекло как в сточный люк, так к яме
несёт сметьё. Я смог лишь прошептать:
"Очнись же. Сделай что-то, чтоб не спать..."
Согнул я ноги крючьями. Лоза
росла на мимопроплывавшем плёсе.
Я зацепился. И открыл глаза –
не знаю уж, до смерти или после.
Вдали – всё тот же город: терема
и башни всё под тем же златым лаком
встопорщены, как будто из дерьма
все выдуты каким-то скатофагом
намедни – и ещё лишь застывал.
В парах сновали люди. Кто-то плакал,
а кто-то пел, блестя нагрудным знаком.
Кого-то всем гуртом сажали на кол,
а кто-то в стороне протестовал...
Бежать!..  С е й  город я не создавал –
он Мосхом выдут, духом их и магом...
В полях стояло утро. Голый куст
белел, увит обрывками тумана.
Я сел, к стволу откинувшись. И хруст
прошёл в ветвях. Он звякнул как-то странно.
Я посмотрел. И начал не спеша
вытряхивать песок, маша ботинком.
Раздался звон. И замерла душа,
как перед свадьбой или поединком.
И снова звон раздался за спиной.
Я оглянулся. Белый куст смеялся.
Смеялся ангел. Он сидел за мной,
к моей спине спиною прикасался,
как вёсла, на колени два крыла
сложив. Оборотив ко мне улыбку
и взор незрячий. И белым-бела
была на нём одежда. И была
канцерогенна белая смола
его слезы, свернувшейся в улитку.
Я знал, что вовсе не сошёл с ума.
А он поднялся, не скрывая вздоха:
– Пойдём...
Но опасался я подвоха:
А вдруг он тоже – чудо? Что ж, неплохо
                сработано...
А с дальнего холма
махала мне челпочиком мурёха.
                Щербинка, 1978


ПОД МУЗЫКУ
                Сергею Беринскому
Пустынной улицей во сне
я шёл, мелодией растроган.
Как свет, "Элегия" Массне
с небес лилась или из окон.
И пел Шаляпин о весне,
о том, как стар и одинок он.
Я шёл под солнцем, на виду
Но миновав почтамт и арку,
вдруг позабыл, куда иду,
свернул зачем-то, вышел к парку,
в сад, где в семнадцатом году
убили ляхи коммунарку.
Зелёный, мшистый пьедестал
я обошёл раз десять кряду,
всё рассмотрел и прочитал,
приказ, посмертную награду...
И тут его я увидал
вдали, сквозь прутья, сквозь ограду.
На перекрёстке, как в кино,
украдкой, хмуро и неловко
он волочил в пыли бревно,
и видно был, как верёвка...
Я вмиг глаза продрал: окно,
небесных звёзд татуировка.
И до утра уже не спал.
Встал. По делам весь день носился.
Вернулся, ужинать не стал,
умылся наспех, завалился,
уснул – и тот же пьедестал
увидел, и не удивился.
Но улица была пуста.
Лишь пыль вдали на перекрёстке
ещё висела. От моста
шли в гору, в краске и извёстке,
два маляра, как два шута,
неся какие-то подмостки.
Нелепый город. И куда ж
они их тащат? Интересно.
Пошёл за ними. Пристань. Пляж.
Обрыв, чернеющий отвесно...
В поту проснулся, что за блажь
и отчего в груди так тесно?
Весь день я снова был в бегах.
А к ночи, чай попив с Мариной,
уснул за телеком...
Впотьмах
сверкало солнце, с бочкой винной
телега шла, на берегах
народ спешил, сползал лавиной.
Всё ниже, ближе голоса.
И не успел я оглянуться,
как два столба под небеса
взметнулись. Подошла каруца
с помостом...
                Я раскрыл глаза:
Не дай мне бог туда вернуться!
Марины не было. На стул
халат наброшен, и записка:
"Ушли к врачу". Какой-то гул
шёл с улицы, и где-то близко
дробь барабана. Я смекнул:
должно быть, праздник.
                С чувством риска
я вышел на балкон. Внизу
плескалось море человечье,
качались флаги на весу,
как перед битвой или вече –
там пели, тот пускал слезу,
а этот блеял по-овечьи.
В парах рассветного огня,
на двух платформах самоходных,
столбы трёхгранные креня,
стояла виселица в модных
сеченьях... Увидав меня,
рванула медь оркестров сводных.
Я отшатнулся. За собой
балкон прикрыл. Но в коридоре,
уже заполненном толпой,
качалось, билось в двери море
стенаний, смеха. Как слепой,
стоял я с ужасом во взоре.
Потом вдруг бросился в кровать.
В тряпьё зарылся. Будь что будет.
Я им не стану открывать.
Усну. Убьют, а не разбудят...
На пляже принялись срывать
с меня одежду.
– Кто тут судит?
– Хлюст!
– Начинай да разливай, што в бочке-то?
– Первак, та харный...
– А шо на ём? Трусы? Срывай...
Смех. Гогот. Гомон. Визг кошарный.
Проснись! Проснись же…
– Открывай! –
кричали с лестницы пожарной.
Вскочил. И снова с головой
зарылся вглубь, в глухмень перины.
Стук топора и зычный вой
неслись, и дробный бой дубины.
Какое счастье, что со мной
детишек нет здесь и Марины.
                Щербинка, 1980


ВО ЛУЗЯХ
Я вздрогнул, попристальней глянув:
вдали, а всмотрелся – вокруг
головками чёрных тюльпанов
покатый безумствовал луг.
Ах, если б мираж или сон там!
Прилипнув леском к небесам,
он слева над горизонтом,
над краем земли нависал.
А рядом, где в царство лягушки
я пяткой босой угодил,
он под воду жалкой речушки
цветущей межой уходил.
Всех узников мира и узниц,
казалось, манил этот луг,
и в обликах бледных капустниц
они послетались вокруг.
Семействами, брачною парой
садились на бережок
протоки убогой и старой
с течением в птичий шажок.
Конечно, там были стрекозы,
улитки, клопы на стеблях,
и всякие метаморфозы
существ, нагоняющих страх.
Прибежищем жизни и раем
был солнечный этот привал...
Но издали чем-то смущаем,
я взгляд от земли оторвал.
Над чёрным качаньем растений
в безоблачной синеве
мерцали прозрачные тени,
как рябь, отражаясь в траве.
Сознанье постичь не успело –
но сам-то я не оплошал:
упало небесное тело,
я вскрикнул – и побежал.
Сияющий контур прозрачный,
поникнув, лежал среди трав,
двух бабочек праздничек брачный
и путь муравьиный прервав.
Упавшего ангела крылья
висели. Полз жук в их тени.
Не смяли, а только укрыли
два пятнышка луга они.
Не помню, что стало со мною.
Я поднял их. В пальцах моих
они захрустели. Слюною
приклеить я пробовал их.
Я облил струёй молочая
лопатки его – но и сок
не схватывал перьев. В отчаянье
я плакал и делал что мог.
Рукой по лицу его гладил:
– Сейчас... потерпи... ничего...
Вдруг – как-то, но разом приладил
к спине его крылья его.
Он встал. Захотел попрощаться.
Подумал, что я не пойму.
Подпрыгнул. Шагнул. Разогнаться,
как мог я, помог я ему.
И взмыл он, сверкая над лугом...
А я оглянулся: вокруг,
как стая они, друг за другом
на солнечный падали луг.
О, падшие ангелы! С плачем
я бросился, руки неся...
Уставился  взглядом незрячим
Асаф сквозь меня в небеса .
Но я-то уж знал, что мне делать...
И весь нескончаемый день,
покуда заря не уселась
на дальний плетень деревень,
я до головокруженья
метался, склонялся в цветах,
спасал их, попавших в крушенье,
без средств и библейских цитат.
Я плакал – а руки сметали
вживую, как ниткой по шву...
И ангелы, встав, улетали
В томительную синеву.
И падать они перестали,
и кончился бред наяву.
Смеркалось. Как на поле бранном,
вздыхая, трава поднялась.
Я сел перед гулким экраном
миров, выходящих на связь,
потом опрокинулся навзничь...
Кружилась земля, как праща.
Две бабочки спали обнявшись,
под ветром планет трепеща.
Уснуло селенье за нивой.
Домой возвращаться пора.
А может поспать здесь под ивой –
а то как начнётся с утра...
                Пахра, 1979









РЕЧЕВИК
Повадясь в лес и с некоторых пор
дар обретя общенья с флорой тихой,
я невзначай подслушал  разговор –
мураш куражился над юной муравьихой.
Закинув ногу на ногу, пыхтя
от важности и неудобства позы,
он начал так: "Послушайте, дитя…",
а кончил тем, что утирал ей слёзы.
Потом шлепки и хохот под луной…
И вдруг припомнив всё это намедни,
я сам же испугался: Боже мой, вот бредни!
Подумать, насекомейшая тварь…
И я, хоть нравом я и не затворник,
засел за стол, решив собрать словарь,
букварь, толмачник, что ли, разговорник
такой, чтоб каждый зверь и человек,
и рыба, населяющая воды,
могли б услышать речь и плеск коллег,
на слух переводя язык природы.
Ведь есть же звуки, общие для нас,
гул азбуки, что в шуме листьев скрыта!
Не алеф и не альфа, и не азъ
должны стоять в начале алфавита –
но – ВДОХ. Дыханье. Сладостный процесс
газообмена особи с Вселенной,
роднящий нерпу, женщину и лес
первичной мерой жизни, неразменной.
О первый вдох ребёнка! Первый вздох
влюблённого! И на могильных плитах
зелёный, свежий, чуть подвижный мох,
которым шевелит последний выдох.
Второй гиероглиф – СКОРБЬ. Всеобщий знак,
как он в черты впечатан дорогие!
Как плачет и грустит овсяный злак,
когда его охватит ностальгия
по вечности, по звёздам и мирам,
по древним формам бёдер и акаций,
по свадьбам и безудержным пирам
бесчисленных былых реинкарнаций!..
БЕССМЕРТЬЕ – третий знак, что нас роднит
верней всего. Не философский довод,
а на лугу сверкающий родник,
где спит пастух, над стадом вьётся овод.
Он спит, старик, он в новый входит сон.
Его преобразят, но не разбудят.
Бессмертие стоит над ним, как звон,
всемирный звон – пусть он омегой будет.
Итак, три знака. Всё что насчитал
я в лексиконе бытия. Три слова,
объемлющие жизнь. О нищета
живущего, животного, живого!
Ну что ж, как говорится – чем богат…
Прощай мой дом с недальним светлым лесом,
пойду учить впопад и невпопад
людской народ по городам и весям.
Под куполом сияющих небес,
среди ручьёв планеты, плеска, пенья
открою курс апостольский, ликбез
оглохшего народонаселенья.
Там, в привокзальном где-нибудь саду
или в стогу, спугнув шагами птицу,
я может быть когда-нибудь найду
ученика, а лучше б – ученицу.
Закинув ногу на ногу, шутя
с прекрасною спецкурсницей Спинозы,
я так начну: "Послушайте, дитя…",
а кончу тем, что вытру нюне слёзы.
                Дубровицы, 1980



ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Сколько было вас, беглых, бежавших за край горизонта?
Догонять горизонт? Я другим озабочен сейчас,
мне б успеть ухватиться за эту гудучую кромку
на лету, пролетая над полем, потом над рекой,
сквозь ущелье, зажатое горными склонами, мимо
труб кирпичных и пригородов, и шумящих внизу городов –
удержаться рукою за этот трёхцветный, трёхжильный
чёрный кабель, сплетённый из призрачных трёх проводов–
жизни красного провода, синего провода мира
и мерцающего сознанья ослабшей струны –
удержаться ещё на мгновенье, на дольку мгновенья,
на коротенький миг перед тем, как проститься с землёй
до того, как планет притяженье, космический ветер,
тяга аэродинамической страшной трубы
Гавриила – всосут меня в вечность и выбросят где-то
на чужом берегу, над обрывом какой-то страны
одиноких, единственных форм и предметов, на землях
сателлита с одним континентом, и один на нём заспанный пруд,
и один над ним город с одним однолиственным дубом,
где стоит у скамейки единственная моя
однодумка, объятая сладостной грёзой одною –
сочетание неповторимых субстанций и черт,
и иллюзий в пространстве и времени – и на неё-то
прямо с лёта, как тихая птица с небес, опущусь,
замедляя движенье и с тенью сливаясь своею.
Я прильну к ней всем сердцем, и контур мой слева войдёт
в ясный контур её, и срастутся, сойдясь, наши плечи
и две пары опущенных рук  – от предплечий к локтям,
а чуть позже – к ладоням, поскольку ласкают и гладят,
как сироты, друг дружку, и длинные пальцы, – потом,
приоткинувшись, мы как бы искоса медленно станем
друг на друга смотреть, и слова говорить, под углом



расходящиеся в пространстве, как если бы ангел
в две фанфаре задул:
                Ю
                Л
Я                Б
               Л
                Ю
         
И в мощное эхо сольётся:
–ТЕБЯ!
А потом, словно фазы затменья, я слева направо
стану медленно выходить, покидая её,
и в какой-то момент, посерёдке, в смещении лона,
себя женщиной неутолённой почувствую вдруг,
и украдкой, бочком, виновато, почти воровато
тихо выскользну – и уйду я, плечами пожав.
Я оставлю её, как земную покинул обитель.
Мы расстанемся, пальцы разжав и уста разомкнув,
и простимся, крича, друг за друг за друга цепляясь словами
и концами волос
И эхо раздвоится в зыбком

– тебя...
  тебя...
Я покину её карантин – пограничную будку,
где окончен досмотр, и за новым уже рубежом
взором даль обведу – но не будет границ кругозора,
ибо абрис пространства к моим очертаньям сведён.
В этой жуткой стране одиночества, не островов
и существ – в краю  о д н о г о,  всё вобравшего внутрь:
тьму и свет, красоту и уродство,
сон и явь – вездесущей материей станет Ничто.
Станет завязь распадом, и оглушительным рёвом –
немота, и  сверкающей точкой – угасшая мысль,
точно камень всплеснувшая в тине круги горизонтов,
расходящихся тихо во мглу, и так странно извне
донесутся трубящие, нежнощемящие звуки
словно припоминаемых будущих стран и миров
с их полями и реками, с вытяжкой горных ущелий
и немыслимым грохотом пригородов, городов,
над которыми я пролетал, над которыми снова
я в лазурь воспарить каждой мёртвою клеткой готов.
                Подольск, 1987.
   























Ирина Френкель
"Видение жизни в постоянно длящейся красоте"






ЗОЛОТОЙ ВСАДНИК
                1
Золотые купола
под морозным небосводом,
вознесённые к высотам
в белых окнышках тепла.
Город в блеске золотом –
как разнузданная грёза,
голубой каркас мороза
впаян в розовый содом.
Семь высоток, терема,
гул подземки с мини-Лувром...
Знать, морозным ветродувом
выдут город из дерьма.
Голубого неба лёд,
лёд над башней расписною –
страшно вспомнить, что весною
в город оттепель придёт.
                2
Вот и оттепель пришла.
Очертанья зданий тают.
Оседая, оползают
золотые купола.
Блеск, и скользкие следы.
Жёлтой жижищей порталы
растекаются, кварталы
вдруг поплыли, как плоты.
Люди доски – от дверей
до пригорка – стелят бодро,
выгребают, носят ведра...
О, народ золотарей!
Город Солнца! Над землёй
ходит, в жижах по колена,
и хохочет Кампанелла,
итальянец озорной.
                3
Распаляется июль.
Жуток полдень карнавальный.
На дворце фасад овальный
вытек желчью, полный нуль.
Золотой церковный звон.
Город густ как знойный омут,
в золотых затонах тонут
глыбы круглые колонн.
Отражаются кресты.
И всползают на балконы,
разжиревши, как драконы,
аскаридихи-глисты.
Голоса. Невнятный гул.
О, зловонные Помпеи!
Толпы. Топот. И в толпе я
утопаю... ка...ра...у-у-ул!..
                4
Осень лужей золотой
листья клёнов размочила,
обмакнулась, опочила
под густеющей водой.
Воздух, вяжущий как дым.
Льдинки первые. Морозец.
И под шлемом венценосец
над разливом золотым.
Ни жилья, ни миражей
на восхолмьях не увидишь,
только – донный город-Китеж
дутых форм и пустышей.
Золотой, плавучий кал.
А над плавнями округи –
весь от золота упругий
звонкий всадник долгорукий.
Только он и устоял.
5
Не сон болезненный, не всплеск
протуберанцев подсознанья
в мир выплеснули этот блеск
крестов и куполов. И зданья
с четвёркой башен, как тюрьма
торчащие из мглы кварталов,
с ползущим золотом дерьма
на подсыхающих порталах,
и голубей, что на плечах
титанов мажут оперенье,
а те – расползшиеся звенья
цепей запорных мнут в руках,
сияя в солнечных лучах
как боги или сновиденья.
Блеск. Благолепье. Катарс;с,
как говорит Турист Туристыч.
Цветной настил, лепной карниз,
но подойти остерегись:
каркас строенья может вытечь.
А впрочем, люди ж во дворе
вернулись в дом... А скоро ль выйдут...
Прекрасен город на заре,
Он весь – из золота как выдут.
Сверкает новенький рейхстаг,
куда там твой Иван Великий!
На шпилях, флагах и крестах
блуждают солнечные блики.
Толп, отражений суета,
поют куранты а капелла...
О, город Солнца! О, мечта!
О, где ты, славный Кампанелла!
Звон. Шествия по площадям.
Посторонитесь, грусть и немочь!
Дорогу – взрослым и – детям,
как говорит Тузем Туземыч.
6.
В тени блестящих этажей
в одной из мглистых подворотен
живёт мечтатель-ротозей.
Он не красив и не дороден.
Его жилье – на чердаке.
Сидит он, наш Поэт Поэтыч
и гладит сердолик в руке –
своё оружье, грёзу, светоч.
(Почём, на что сумел добыть –
гадать не станем мы про это,
и то сказать, должна же быть
какая тайна у поэта.)
А талисман тот – не пустяк:
его клади под люстрой на пол
и встань на нём (свят! свят! свят!) так
чтоб не пробить ногой чердак,
который явно кот накакал.
Им, камнем, можно заложить
дыру, где протекла квартира
дерьмом с небес. И снова жить
как до преображенья мира.
                Москва, 1973















СМЕРТУШКА И СМЕРДЬ
                Римме К-вой
Познав любовь в расцвете лет
(см. мой давешний сонет ),
Смерть поднялась, одёрнув юбку.
Плоть облекла её скелет
набором женских всех примет,
а зуд сверлил под юбкой ступку.
Стоял осенний тихий лес,
как сон, как чудо из чудес,
как несказанная обитель.
Но ей сам бес в печёнку влез:
– И это всё?.. Сбежал! Исчез!
Куда же ты, мой искуситель?
Что я наделал! Я погиб!
Мне скороходы сапоги б
не помогли. Да что тут охать!
Я вмиг настигнут был... Я влип.
Но – шиш! Я дал ей в руки гриб –
на первый случай справить похоть.
(Ф. Вуль, знакомый психиатр,
прочтя сонет, сказал: "Театр.
Ты, брат, не псих, а чернокнижник").
Но как-то репортаж из Татр
я стал глядеть, вдруг дикий кадр:
О н а, и рядом горнолыжник.
Потом не раз я между дел
её встречал и в ЦДЛ,
и ВТО, и так, в пивнушке.
И я, хоть этим полом смел,
ей посмотреть в лицо не смел –
то видной даме, то пьянчужке.
Пошла, бандитка, по рукам,
по сосункам, по старикам,
по лицам с важною осанкой,
по залам, сходкам, пикникам,
чулочным фабрикам, ларькам,
(и что ни сквер – то лес Бианки).
Малец, голкипер, алтэр йид –
всех перещупать норовит,
творит противное природе:
не умерщвляет, но пленит
и вниз, в похабный свой Аид,
в мужской гарем живьём приводит.
И там, под почвой, в глубине
на магме страсти, на огне
ещё готовящихся бедствий,
насытясь пленником вполне,
его рисует на стене –
двойной портрет: в сей час и в детстве.
И тот, отпущенный потом
с больной душой и грязным ртом,
и на судьбе особой метой,
наверх потащит в мир и в дом
болезнь и меченый ат;м –
народ пугая ношей этой.
Так правит Смерть моей планетой.
Так наша жизнь всё больше – ад.
Кто как не Горький виноват?

















КНИГА "КОНТУРЫ











ОСТАФЬЕВО
*  *  *
Смолкли плач и ветер Болдина
и на похоронах.
Понедельник. Лёгкий полдень
на Остафьевских прудах.
Тих ведомый Петей Вяземским
трёх лодок хоровод.
Опрокинутые вязы
окаймляют лоно вод.
Облака шумят ветрилами,
плывут издалека.
Смерти нет. И всё как было:
небо, воды, облака.
Ах…
– Князь, а где же пунш да ****и?
…Отлетели… Отошли…
Тянет шею чёрный лебедь
к Леде, в небо ль к Натали...
*  *  *
– Александр, выйди в сад!..
Тёмный вечер. Свищут птицы.
Может, он людей боится?
Отвожу в сторонку взгляд.
Со стволом пытаюсь слиться.
Нет меня! А это птицы
Окликают рай и ад:
– Александр, выйди в сад!..
Над прудами звездопад.
Ночь тревожная. Не спится.
Вдруг случится небылица –
Александр выйдет в сад?
– Александр, выйди в сад!..

Мимолётная зарница,
озарив, как озорница,
убегает в ночь назад.
Ночь несбывшихся услад.
Как могло бы сердце биться!
Танцевать! Вина напиться!
Вдруг прочесть зовущий взгляд:
– Александр, выйди в сад!..
Млечный Путь вдали клубится.
Серебром в саду пылится
чей-то призрачный наряд.
Так, должно быть, ищут клад.
Что-то чудится и мнится.
Ночь туманится и длится.
Звёзды меркнут, но висят.
Слёзы горечи блестят…
Не свидавшись – распроститься?
Может, Богу помолиться:
– Александр, выйди в сад!..
* * *
Не зови, не искушай, оставь его,
он сюда вовеки не придёт.
Зелень. Зона отдыха. Остафьево.
Тень стволов вокруг вечерних вод.
Не зови, оставь, не искушай его –
роковой свершился приговор:
что-то навсегда ненарушаемо
с тех времён до наших самых пор.
Что-то искушающе-тревожное
в этих сумерках – как неизвестный путь...
Невозможно, чтобы невозможное
не случилось здесь когда-нибудь.
                Остафьево-Щербинка, 1973
;;
ДУЭЛЬ
Я вижу длинный стол
посереди снегов,
гостей, сочти, на сто
питья и пирогов.
Я вижу с двух боков
смертельных двух врагов
сроднённых, как родством, –
и пистолетный ствол.
Сижу с набитым ртом
среди жующих ртов
и сумрака снегов.
И тайный тихий стон
срезает шум веков –
так обрывают сон.
;;
          Н.А.НЕКРАСОВ
Покосы.
Просеки.
Дрова.
Воздушный шар земного мира –
зеленоокого эфира расколотая голова.
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
Он не чуял, но вскоре почуял страну
всем собою, отбитою почкой,
но один на один, нет, один на одну
вновь поднялся, жидком-одиночкой.
И надолго забыли его – одного
всем гуртом, всей страной почечуев,
где в поэты назначен был вместо него
унавоженный почвенник Чуев.
Ноябрь 2014
БОРИС ПАСТЕРНАК
Когда взлетят сады
и первые улитки,
как пару струн, следы
протянут до калитки,
и семьдесят огней
раскрылись и повисли, –
таращит бельма пней
необратимость жизни.
Как людно на дворе –
наташка, грач, черешня,
и все на ноту Ре
настроены, конечно.
Послушайте: поют!
Поют – но всех их скоро
отсюда уведут
два тихих дирижёра.
Висит над грушей рай,
дрожит, вбирает крышу,
одни спустились в май,
а те из детской вышли,
но кто здесь умирал,
а кто недавно зачат?
И дышит минерал,
и сад по саду плачет.


ABENDGESELLSCHAFT
…как эти края опостылели!
– Прошу! – и хозяйка движеньем руки
гостей приглашает в гостиную.
Тяжёлые лампы гудят, как шмели,
тяжёлые шторы топорщатся.
Она возвратилась из дальней земли,
Айседора-танцовщица.
Всё мечется, всё играет судьбой,
безудержная гордячка,
опять, говорят, привезла с собой
какого-то неудачника.
Букеты. Букеты. Друзья. Дельцы.
Она поясняет близким:
– Поэт-анималист. Нрав овцы.
Ни слова по-английски.
Украдкой заглядывают за плечо.
Недоумевают. Смотрят ещё –
там нет никого, в гостиной!
…Как эти края опостылели.
Убогая светится в окнах Луна.
Пейзажик мансардами вытесан.
Он смотрит. Уходит. И в далях окна
себе за гумном где-то видится…
Танцорша. Горячая голова.
Шуршала знамёнами, блузками.
Была гениальна. Была неправа…
Но это дела уже русские.
                Донецк, 1962


АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
СТРОФЫ
1.
Река и поле за рекою живой колышущейся ржи
уходят к далям, беспокоя небесной сини рубежи.
Их бытие за горизонтом угадывается чутьём,
как будто пламя или звон там, или окликнет мать с дитём.
Не увидать из-под ладони тот край с несгинувшим жнивьём,
для нас уже потусторонний, но там трепещущий живьём.
И лишь пыльца с волны, да камни, да золотые облака
нам говорят о жизни дальней, летящей к нам издалека.
2.
Не торопитесь. Время терпит.
Ещё не вызрел тот гранит,
что с молоточком лёгкий серпик
под письменами разроднит.
Ещё во мгле зернистый камень
свой ожидает звёздный час,
а то, что сверху, под руками –
не по нему и не для нас.
Геологическим процессом
здесь подобает мерить срок,
чтоб временем земным, как прессом,
отжалась жизнь в прожилках строк.
Чтоб чистым от подземных плевел
он сам поднялся бы из недр
на лёгкий луг, где красный клевер
и ветер, и славянский в;тръ.




НАЗЫМ ХИКМЕТ
Звёзды разговаривают, это, в общем, известно.
Выйдут и переговариваются – знаками и по наушникам.
О звёздных своих делах. О знойных своих невестах.
О звонких своих государствах, если что в них нарушено.
Так стоят и гутарят. А под утро немеют...
Я голос звёзд понимаю, и смысл их мерцанья прост.
Только вот не могу, и других научить не умею
Жить по образу звёзд, говорить языком звёзд.
А чем занимаются звёзды поутру, когда отзвенели?
Кочуют ли, умирают ли – и как их хоронят тогда?
Должно быть, как моряков, их опускают на Землю,
И в каждом глубоком колодце поселяется звезда.
                Смоленск, 1964
МАРТИРОС  САРЬЯН
Солнечный... И даже ночью
солнечные человечки
надо лбом его хлопочут,
в сон спускаясь, словно в речку.
А в реке стоят опоры
мировых мостов – лучи,
холодна вода, в которой
стадо рыжее мычит.
Залит солнцем луг ковровый.
Пастуха забравши в круг,
под дуду идут коровы
в мир, изогнутый как лук.
Молоком несёт и ладаном.
Кружит небо не спеша,
и коровы каждым атомом
слушают свой грузный шаг.
Праздник свой природа празднует,
полукружье гор молчит…
Ах, да здравствует, да здравствует
сон, сверкающий в ночи!
1978
ПАВЕЛ КОГАН
Так умирает поэт. Так жить продолжает поэт,
пулей пробитый в свои двадцать каких-то лет.
Стаи грустят. Ночь. Ах, Пашка, ах, мальчик мой,
какая трава закипает теперь над твоей головой?
Я знаю, бессмертье – чушь, выдумка мудрецов.
Бессмертие душ досталось нам от наших отцов.
Значит – умри и встань, и пройдись у меня под окном,
эту волшебную ночь мы вместе переживём.
Звёздная россыпь в небе. Как загороды тихи!
Поговорим о девушках, почитаем стихи,
Вслушаемся: с юга режущих крыльев свист –
птицы  свой вечный курс держат на Новороссийск...
                Михайловка – Чимишлия, весна 1961
ЭДУАРДАС МЕЖЕЛАЙТИС
На пир безумцев я был приглашён,
где пирующие поедали
раскалённые камни, и пили огненное вино,
и лихо отплясывали трепака
                каменноугольной эры, –
и покинул я пир сей, не выпив и не поев.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Минёр, вы плачете?
Раздуло губы – парус на мачте,
полёт над глубью.
На веках – отблески дворцовых факелов
и оттиск фатума в придворной давке –
автопортрет, фон: Нью-Йорк вселенский...
Да что ж Вы  плачетесь, Вознесенский?
И взлётный выгиб как вскрик бровей –
Скворец? Гусь лапчатый? Соловей?
Донецк 1962
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ
Как важно, друг, на чт; ты взглянешь
вокруг себя в последний раз
пред тем, как вовсе перестанешь
смотреть и жить, в недобрый час
пускаясь в путь по всем небесным
или подпочвенным кругам
ядрёным или бестелесным
вселенским геном – по рукам,
как говорится, и ногам
спелёнут весь незрячим, тесным
небытием, – но с повсеместным
преджизни зудом пополам.
АДАМ ШОГЕНЦУКОВ
Ошхамахо лунный конус
ослепил глаза до слёз.
Над планетой сеет космос
зёрна жизни, зерна звёзд.
Снег белеет в горных складках.
Спят селенья до утра.
На капустных лунных грядках
тихо зреет детвора.
                Нальчик, 1978 – Акко, 1995
ДМИТРИЙ НАДЕЖДИН
                Д. Н.
В нашем городе бродит испанский король
в жёлтом свете и с томиком Лопе де Вега,
отражённый в сентябрьских лужах герой
и в разливах витрин неизбывного века.
Что-то часто Толедо снегами шумит,
репродуктор над площадью – пройда из сказки,
смех, девчонки, шубёнки, – а сердце щемит
перед общей бедой… А король-то – испанский.

Покрывается льдом старый порт под горой,
полыхают закатом сугробов громады,
ах, испанский король, что ж, испанский король,
ты опять без soldados твоих и Армады?
                Донецк, 1962
ЕЛЕНА ЮДКОВСКАЯ
Какие сны поэтам снятся?..
Восход и море.
Поэты смотрят вдаль – и злятся
себе на горе.
Земля спросонок играет тиграми,
песками льётся
и поворачивается тихо
бочком да к солнцу.
Восходы вечны, а звёзды меркнут и вовсе тают.
Поэт глядится в даль, как в зеркало, и понимает:
судьба – индейка, а сколь ни пыжься – съестная птица...
Проснись Елена. Небось, творишь там? А мне не спится.
                Донецк, 1962
ВАЛЕНТИН ХОВЕНКО
Морское дно или дно людское,
кают-компания, где ни души,
и лишь колышутся, повиснув стоя,
как будто водоросли, алкаши,
и в полуфлоре и полуфауне
ты, наглотавшись гнилой бурды,
уже вздуваясь, увидишь фавна
с дудой, манящей в чужие, явно
не краснопресненские сады...
                Москва, 1975



АЛЕКСАНДР БРОН
Смотри, как бьют на склоне дня
из-под домов и тротуаров,
и клумб роскошных в парках старых –
огни, фонтанчики огня.
Мы их обходим стороной –
на всякий случай, как приметы,
смеясь, но брызгами задеты,
подземной струйкой огневой.
Харцызск, 1959
АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ
Ты тихо вышел из игры и спрыгнул с поезда,
ушёл в далёкие миры в обличье аиста
и там сменил свой вид у вод на кромке Сириуса,
и озираешься, удод с лицом Озириса.
Ещё ты финистом взойдёшь – и лик твой солнечный
осветит мир. И звёздный дождь  увидим полночью,
когда  – искрящийся петух между тетерями –
проклюнется твой земный дух в чужой материи.
Жар-птахом станешь и зари клювастым сварщиком,
а я скажу:
 – Ну не дури, ты ж Лёша Парщиков.
Акко, 4 апреля 2009
САРА КИРШ
СТРАШНО АНГЛИЙСКАЯ ПЕСНЯ
Я опять записалась в армию Вашу, мой герцог,
Я готова любой Ваш исполнить приказ и каштаны
Обеими - только велите! - руками таскать из огня,
Направляйте меня куда Вам виднее, в худшем
Случае прямо на виселицу. Когда же со мной
Покончено будет, Вам принесут и положат
Моё сердце на стол, в шёлковой тряпочке, так
Я хочу.
                (Перев с нем. – Л.Б.)
ИОАН АЛЕКСАНДРУ
Полёт— его единственная власть.
Ни плеч, ни пяток, чтоб на них упасть.
Вокруг — снежинки, звёздное кружение.
На что же уповать? На воскрешение?
Он за небо ухватится, чтоб стали
Его распятьем в небе — высь и дали.
BRANIBOR
(f;r Dorotea Greve )
Ночь на Wannsee. Первый Бранденбургский концерт.
Чайки белые
Вспорхнувший конверт
четырёх измерений – пространства и надмирной любви.
Доротея. На Вы.
Схема Древа Познания, постук ветвей без листвы.
Рай сожжённый? Gott sei Dank – не кацет.
Бранденбургский Первый концерт.
Луна, ветер то слева, то справа
и всегдашняя парочка:
Одэм и Хава.
АЛЛИЛУЙЯ!
GLORIА!
СЛАВА!
Доротея,
родословное древо черно твоё, но уж так предрекалось,
чтоб и след светозарный остался от вас
в надпланетных семи небесах –
этот Первый Концерт, крик германской души –
в Браниборских лесах забудившейся феи.
Эротея.
Европа.
Wannsee.
ГРИГОРЕ ХАДЖИУ

У ВИННОЙ БОЧКИ
                Памяти Григоре Хаджиу
Где ты, слышь ты, Григоре?
Я приехал, а тебя не застать
ни в Бухаресте, ни в Клуже, ни в Констанце; должно быть
маханул ты в какое село,
потому что любил ты, я знаю, деревья и землю.
Но в какое — мне никто тут не может сказать.

Ты, конечно, не слишком задержишься там —
возвратишься
с первым осенним дождём или, ладно, со стаей
диких гусей по весне, или малость позднее,
к началу
 новой какой-нибудь эры
геологической — но ведь я, как всегда,
 здесь наскоком,
мне обратно в Москвушку в четверг…
Вот и сумерки пали,
что ж,  условимся раз на века: место встречи —
здесь у бочки у этой, у старика…
Старикан
наливает терновой стакан
из карафа под мшистую амфору
— Tot binele…  Пью в твою честь…
Всё же! Где в мирозданье-то этом, Григоре,
 ты есть? —
кровь во мне закипает,
сердце стук свой сменило на крик.
а старик,
на вопрос мой откуда вдруг водка, а не вино, мой взгляд избегает,
не торопится отвечать,
а потом, помолчавши:
— Дак ты ж сам должон знать…

                1985. Перевод с румынского – автора.



ДИРИЖЁР
Пам'яті композитора
Миколи Дмитровича Леонтовича
Щедрик-ведрик,
Щедрик-ведрик,
над Украйной песни вьются.
Щедрик – мир христов примерит
к веку красных революций.
Полстолетия дымится
над селом, где песня пала –
колядниця и сестрица "Интернационала".
                I
Выходила первой Ксеня,
а в руках – цветок весенний!
Запоёт – земля сырая
зацветёт сквозь лиходину,
а за Ксенею селяне
неторопко выходили.
Поправляли рвань цветную
и усаживались кругом,
и такую, ах какую
возносили песнь над лугом.
О, полей колоратура,
о, басы открытых опер...
То Махно, а то Петлюра
(оба кончат жизнь в Европе),
на повозках – граммофоны,
за повозками – бандюги,
офицеры-графоманы
рюмят блоковские вьюги.
Смерть и мор. Земля без хлеба...
...А в кругу, тональность сверив,
человек стоит под небом,
дирижирует свой "Ведрик".
II
Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка,
Стала собі щебетати,
Господаря викликати.
Вийди, вийди, господарю,
Подивися на кошару.
Там овечки покотились,
А ягнички народились.
В тебе товар весь хороший,
Будеш мати мірку грошей.
Хоч не гроші, то полова,
В тебе жінка чорноброва.
Мать-Україна дышала
тяжело, в огне горела,
в гладе-холоде лежала,
о закаты руки грела.
А Европа – уповала.
Атаманы – уповали.
Власть – бандитов убивала,
те бы – "всіх би повбивали" –
коммунистов, ционистов,
москалей – кто б ни был, с лёта...
И ещё одно убийство
не хватило всем для счёта.
...Будут залы филармоний
глохнуть от аплодисментов
после моцартовских арий
и седых дивертисментов,
а потом – как птичка с веток,
как шажок малютки-сына:
"щедрик-ведрик", "щедрик-ведрик...
Захолонет Украина.
               


III
В птицу Феникса поверить
нам сомнение мешало.
Но бессмертна песня "Ведрик",
что застрелена лежала.
Собирались впредь на сходки
с Пьер Дегейтера твореньем,
а кончали – нет, не водкой –
"щедрик-ведриками" пренья.
Дирижёр с незрячим взором
под землёй лежал и таял...
                IV
Над землёй всемирным хором
ластівочок взмыла стая:
Hark how teh bells, sweet silver bells,
all seem to say, throw cares away
Christmas is here, bringing good cheer,
to young and old, meek and teh bold.
                Донецк, 1964



























КНИГА "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"
1991 – 
























ДУГА С ЗАХВАТОМ В ШЕСТЬ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ
Дается это не просто – войти и освоиться в мире Льва Беринского.
С обаятельным упорством сопротивляется его творчество всяческой маркировке. Высочайший пафос, преломляющийся в иронию, личная го-ресть – безответная любовь – предстающая как глобальная катастрофа, гротескная метафора, обращающая нашу память то к французскому аван-гарду, то к магии каббалистических исчислений. Изысканный слог, вдруг проросший зарослями терминологии или уличным сленгом. А когда оча-рованно-обалдевший читатель полагает уже, что постиг, разобрался на-конец со строкой, пассажем, очередной сноской к тринадцатой какой-нибудь ссылке и прочими, как говорится, прибамбасами – он тут же схло-патывает от автора еще один "сюрприз", и еще один... А это вавилонско-лексическое столпотворение – из украинского, русского, немецкого и ру-мынского, греческие сентенции и транслитерированные цитаты на древ-нееврейском.
Сумасшедший? Возможно. Гений? Допустим. Идишский поэт?
Несомненно. Но вряд ли этим последним определением мы доста-вим ему удовольствие: ведь перед нами – в отличие от других его еврей-ских коллег-литераторов – уже ранее состоявшийся русский поэт, кото-рый лишь ко второй половине жизни сделал осознанный выбор: идиш.
Предшествовали этому – кочевые годы, вынужденная цыганщина (которую сменила судьба пришлеца-новосела)...Tворчество Льва Бе-ринского описывает уходящую в дальнюю даль дугу, с захватом шести-тысячелетней еще доеврейской мистики и раннего христианства, и при этом всей ширью своей, основанием обращенную к современности. Всё, что в этом творчестве тематизируется и подлежит рассмотрению, – естественным образом национально, как дыхание. Но единственный патриотизм, который признает автор, – это верность ашкеназской куль-туре, возникшей более восьми столетий назад между Майнцем, Ворм-сом, Кёльном и Шпейером. И с той же естественной самоочевидностью, словно это само собой разумеется, он, Беринский, увлеченно и тща-тельно работает с языком, уже несколько десятилетий назад объявлен-ным умершим, чем приводит в замешательство и самих идишистов, полагающих, что этот язык отторгает лексику компьютерных техноло-гий или физики малых частиц...
Считается, что больших писателей узнают по тому, как способны они из сугубо личных ощущений и опыта сотворять новое, становящееся поз-же общеприемлемым, мироздание.
Лев Беринский — один из них.
 Андрей Ендруш. Из предисловия переводчика к изданию Л. Беринского "Experimente mit Weltelementen”.” DODO”. Berlin, 1988
Сборка "ГОРЛИЦА В ДЕБРЯХ..."
*  *  *
Вместо утренней прогулки
прогуляюсь по годам,
города, сельца, проулки
навещая там и сям.
Там отец моложе сына
на пять, на семь, на сто лет,
сям подружки все – Полина,
а Марин в помине нет.
Всё так заново знакомо –
стены, рокот голосов,
лишь опять не встречу дома
никого из прежних Лёв.
Шесть столиц, хавиры, дачу
облечу и обойду,
а сюда вернусь – заплачу,
всю почувствовав беду.
5.4.2016
*  *  *
Я не боюсь ни смерти, ни чертей
в аду, или в раю их превращенцев,
ни фортелей и в коий раз коленцев
судьбы моей космической… Эхей!
Страшусь лишь одного: предсмертной боли,
огнём объявшей существо моё.
И остаётся мне: по доброй воле
день выбрать и опередить её.
8.2.2015 Акко
КОСТЕРОК
В ночи, на чужеземном бреге
всю изгарь лет развороша,
воспоминанием о снеге
вдруг растревожена душа.
И всполохом из малолетства –
спрессованный за долгий срок,
неугасим в печурке детства
нарядной ёлки костерок.
                11.12.2013
           COMPUTANTIS
Его ведь не интересует,
кто там сколько внизу проживёт,
плюсует и минусует,
на счётах стуча, маракует
в параметрах рода – и вот
уходит сей род и приходит
другой преходящий, а Он
уж кредит и дебет подводит
в масштабах народов, времён
космических, обликов Млечной
галактики – в снах наяву
и в цифрах экспансии вечной...
Он, Вечный покуда живу.
                18.4.2016
                * * *
Не быка за рога  – а улитку за рожки
поведу, чуть склонясь, по росистой дорожке,
подою, постою, с ней пому-у-каю немо
на безмолвной волне в невесомое небо.
С ней родство тонкокровней моё и понятней,
чем с камнями и материками на задней
стороне полушария – и с откровенной
нелюбовью к Земле страхоликой Вселенной.
С ней сам-дружно мы дышим и, пожалуй, испишем
не одну ещё литер каракуль – не свыше
нам ниспосланную, а из души внутривенной
жизнью вспрыснутую в бездыханность Вселенной.
27.4.2016
*  *  *
От лядвеи до ляжки
как от кубка до фляжки
или от Авраама
до пропойцы-Абрашки,
от вселенского Кришны
до немытого рикши
от распахнутой Мишны
до захлопнутой крышки.
27.12.2012
             ВДНХ
                Памяти В.Х.
Как старый голубь с выпавшим крылом
несклюнутые подбирает крошки
или приснится мышь голодной кошке –
я пиршествую наяву в былом.
Не "тени прошлого" – а друг мой во плоти
и с воблой об стол, солнышко, май-месяц,
а впереди полдня – ведь не пригрезясь
он сразу восемь кружек оплатил?
2.2.2012
                *  *  *
Поэт? Твоё повествованье –
"времён Очаково" рассказ.
Ты где на карте мирозданья?
Что там по Гринвичу у вас?
Твои пейзажи, персонажи –
твой двор от кухни до ворот.
Ты не поэт, к тому ведь даже
не слышишь рифмы, рифмоплёт.
2.7.2015


* * *
Мой друг, я был бессмертен, ты не смейся!
С таким иммунитетом родился.
Теперь умру, уже решил. Донельзя
обрыдла мне уся житуха ся.
Ещё издам, пожалуй, пару книжек –
поэм, на двух наречиях стишков,
и – будь здоров, товарищ! Был да вышел:
прилёг, уснул, вдохнул и был таков.
Но для кого ж – спроси – хлопочешь в спешке,
для той толпы же пьяниц и безу…
– Да нет! Себе же впрок: как в той drive-флэшке,
я всё моё с душой перенесу.
Акко, осень 2014

*  *  *
Вот мы и дож;ли
грековы, гажи ли,
баухи, беринские,
хошь не хошь – а близкие...

*  *  *
Вот и д;жили мы, докатились
до семидесяти годов
как в том фильме обстрелянный «виллис»
без оглядки и тормозов –
и прижаться уже не пытаясь
к жизнестойкому детству спиной –
виражами, петляя, срываясь
вверх тормашками, вниз головой…

17.12.05



*  *  *
Когда охватывает музыкой,
как заревом, земной эфир,
и лишь на дне – болотцем, луженькой
стоит материальный мир, –
планеты эхом отзываются,
теряет Бог над ними власть,
на "Sanctus" НЛО слетаются
и негде яблоку упасть.
28.4.2016
   *  *  *
Ни брата, ни отца умершим я не видел.
Сказали... С бодуна что хошь наговорят...
А может в баньке спят? Или, на пару выйдя
на воздух покурить, взялись подправить сад?
Хотя один ушёл ведь раньше... Ну и что же?
Да мало ль как оно, был тут – и след простыл...
Статистика гласит: из тысячи прохожих
1,03 – бесследно, Господи прости.
А через много лет являются: "Приветик!
Зашёл к Петру, пивца попил да и уснул..."
Про этот феномен найдёшь в любой газете,
и объясненья есть: не в тот, мол, мир свернул.
Так, может, в Детский мир надумали смотаться
папаша – в Каушон, а в Сталино – мой брат,
где скрипку в руки взял лет в пять уже, а в двадцать
женился, а потом понаписал сонат...
Пророка-Илию на Пейсах ждут евреи,
бокал вина на стол, на самом на виду...
Два пузыря "Гамзы" я им открыл – и двери,
и жду – а то, глядишь, их сам искать пойду...
28.11.2011


Сборка "ПАД ГИТАРКУ"
ГУЛЬБА МАЙСКАЯ
По равнинам и по склонам
Гор и рек, бегущих вниз,
Стройся, пятая колонна!
По пять! По пять становись!
С четырёх сторон, что в мире,
Как с тем миром ни хитри,
Их, колонн, кругом четыре.
Наша – пятая, внутри.
По долинам и по взгорьям
Неогляден наш парад
От Голан до синя моря
И от Цфата по Эйлат.
Те же парни и девчата
С пятым пунктом – та же стать,
И задор навек впечатан
В плоть и души номер 5.
"У тратра сиднеш несведом
Вздень игрев, невогремля..."
Майской волею зелёной
Распахнув голубизну,
Шествуй, пятая колонна,
Всю прочёсывай страну!
Наши песни, наши судьбы!
Здравствуй, славный замполит!
Кто сумел бы нас согнуть бы?
Кто нас перешестерит?
С пятым пунктом! – третьим замом
Он прошёл и ВАЗ, и БАМ!
Ну и что, что Авраам он? –
Он всё тот же – наш Абрам!

Прежней песней занедужит –
Чую: стынет в жилах кровь
От саратовских частушек,
Подмосковных вечеров.
Он поднимет, как когда-то,
Бить врага и влёт, и вброд.
И какой же вы, ребята,
Удивительный народ!
То потянет вас на митинг,
То на марш, а то на сход.
И какой же удивитель-
Ный еврейский вы народ
В этой новой панораме
Гор восточных и любви –
С фигой сладкою в кармане,
Стенькой Разиным в крови.
Ярь знамён поверх заборов...
Холодок бежит за ворот.
Где тот берег, край советский...
А не нужен же ж другой –
Ни ашдодский, ни турецкий,
Ни там южный, ни там шведский,
Ни моржовый, никакой!
Здравствуй, племя... Вечно здравствуй!
Вечно будут называть
Государством в государстве
И колонной номер пять.
Синь берёзок, высь бездонна...
В сердце Русь, златая рожь…
Все на выборы!
Даёшь!
Все на площадь! Неуклонно –
В новый бой и в старый раж!
Стройся пятая колонна!
Ша-а-гомарш!

РУССКАЯ МАФИЯ
Если Иосифа Флавия
В подлиннике прочесть,
Видно, что русская мафия
Вечно была здесь. И есть.
Факты как семечки лузгая,
Спросим, давая ответ:
– А почему она русская?
– А почему бы и нет?
Или, вы скажете, вправе я
Древних лишаться корней?
Что, у Иосифа Флавия
Римско-еврейская мафия
Бздливей, чем русский еврей?
Но не о древней той славе я –
Время, как пели, вперёд!
Если "еврейская мафия"
Грабит российский народ,
Кто ж, как не "русская мафия",
Грабит еврейский народ –
"Теву" и "Дисконт" и авиа-
фирму "El-AL", коль не врёт...
Новой просторами родины
Вольно шагаю, гляжу:
Всё уж распродано вроде бы –
Даже песок на пляжу.
Разве что, может, на Ельцина,
Выкрав, того обменять?
Да ведь обоим шекель цена...
К римлянам надо линять!
В Риме, а вспомним хоть Флавия,
Царство не сбудешь, так честь...
Мафий проста география:
Если в стране у вас мафия,
Значит, и русская есть.
Русская мафия?
Есть!
Маврогений Пуш. Акко, шалаш. 15 тишрей 5757.
                РУССКИЕ ****И
Как я любил их – смоленских, архангельских дев,
вятских царевен, волжанок на улицах Кимр.
Нимбом волос просияв над гуртами кикимор,
вот она: на берег вышла, и море, сомлев,
катит ей, Кате, Катюше из песни – а если
песня отпелась, пропащего князя печаль –
синие под ноги волны, и сикелей, может, за двести
милость окажет и даст тебе, чурке, залезть ей
сдёрнуть бретелечку с царского то есть плеча.
Как я люблю их над Рейном в окрестностях Кёльна,
к северу от Лорелеи на зыбкой скале.
Как золотою копною качают фривольно,
фрейлины горных ландшафтов, и горы, сомлев,
ну и так далее. В томных тенях Эльсинора
призрак Офелии множа и полня собой,
или Миланский собор, от подножья до створа
вдруг осиянный, своей озаряет судьбой –
магдалинада, сударыня, донна, синьора.
Я не грущу о Роcсии – там юность и жизнь
порчей потравлена, в землю затоптана, в клочья
псами изодрана... Южной ли, западной ночью
русскую ****ь повстречав – я в безмолвные очи
ей загляну, навещу по тарифу, заплачу
в плечико, забормочу, ты уж не томошись…
НАГАРИЯ. ВИДЕНИЕ
Кладбище было поставлено прямо на кромке,
на берегу Средиземного моря. Но вдруг
море циклоном обрушилось… Только обломки
плит от бесойлэма, шельф и лагуны вокруг.
А ведь могли бы воздвигнуть и дальше – на взгорье
обетованной евреям Кармельской гряды.
Полное, сушами тихо объятое, море
целому миру обещанной мёртвой воды.
AUSMA;-VERWIRRUNG
Два дряхлых старика – Морфей и Мелос –
меня, мальчонку сорока двух лет,
за ручки подхватив, – туда, где пелось
и снилось, и спалось, и даль виднелась, –
несли, а позади всё вился след
младенчества, молочный или Млечный, –
несли беспечно на путях планет
с их катастрофами,– и тот, что справа, дед,
и тот, что слева, вместе – мимо бед
на ручках донесли меня: белелась
туманная долина ли, постель?
и в ней опять уснул я (спать хотелось
всю жизнь, а не вертеться там, как дрель), –
Морфеем убаюканный, а Мелос
покачивал земную колыбель.
3.4.2015
УДОД
                Вл. Вл.
Чудесный дар уроду дан,
удод – смотрящий пироман,
едва на что попялится,
то вмиг воспламеняется.
Притом – верьте не верьте –
сжигает и по карте.
А ну как глянет на Китай,
а то на дальний Уругвай
или на остров, где Фидель
ещё бессмертствует досель,
или на райский Мозабмбик…
И се: его победный крик!
Удод в саду. Заря. Пожар.
В глазах его полощутся
огонь и дым, и красный пар,
и вся во вспыхах рощица,
а к высям beam corpuscular
над взбившимися крышами...
И весь земной исползан шар
огнями-змеями, кошмар
всплеснул – вдогонку, до Стожар –
в мирах, а то не выше ли?
                Акко, 31.3.2015
PRAECEDENS
 Марине Шмотовой
– Лазарь, друг мой ясноглазый!
Лазарь, встань и выйди вон!
И воскрес, и вышел Лазарь,
отряхаясь от пелён.
Марфа ждёт. Мария плачет.
Лазарь:
– Что произошло?
– Чудо века...
А иначе и случиться не могло!
Ведь не выйди Лазарь снова,
не избегни цепких лап
смерти –
это катастрофа человечества была б!
На века, во всех заветах запретили б чудеса –
ни учёных, ни поэтов, ни полётов в небеса.
Кто такой, мол, и откуда, что людей смущаешь здесь?
Прочь! На свете нету чуда, если Лазарь не воскрес.
Но разит безверных
             разум
        раз за разом, день за днём...
– Лазарь, встань! Воскресни, Лазарь!
Встал. И всё пошло вверх дном.

ОЛЬГЕ СВИДЕРСКОЙ В ГОД 1961
* * *
Я позабыл, где ты живёшь,
я помню только отблеск, эхо
сверкавшего во мраке смеха,
когда, бывало, позовёшь.
Ещё ты где-нибудь живёшь
в лучах угаснувшего эха,
а станет вовсе не до смеха –
меня в молитве позовёшь.
      *  *  *
Смерть передаваема. Заразна.
Поселясь, как бешенство живёт.
И спасаться от неё напрасно
тридцатью уколами в живот.
День мрачнеет. Ядовеют росы.
И куда на свете ни явись –
травы на земле микробоносны,
а в морях гельминты завелись.
Ты гуляла Невским как бандитка.
Шаг. И платье тонкое поёт.
Этот смех... И угадай поди там
под смешинкой бешенство твоё!
Я болел безвылазно и странно.
Был весь мир тобою заражён.
Выжил я. Но слева где-то рану
я, как язву, вырезал ножом.
И теперь, столетье коротая,
жду чего-то... А в ночные сны
ты приходишь, плача и страдая
от симптомов ядерной войны…
Акко, 1999
~ ~ ~
         СЕРЕНАДА КИПШАКА
Эй, верблюд,
не ходи туда, там убьют.
Пески красные, небо синее,
два горба – взброс душевной золы,
горизонт – раскалённою линией
на краю уходящей земли.
Эй, вернись,
нити сердца оборвались...
Через час встанут звёзды шумные,
ляжем мы к голове голова
к Чолпон  шеи тянуть, как безумные,
два на свете живых существа.
Эй, постой,
не танцуй под лучами, не пой.
Зачарован, ноздрями касаешься
острых пик её, чуя в ней блуд,
помахав мне горбами – прощаешься,
гондольеро песчаных причуд.
ПАД ГИТАРКУ
Жизни свойственна боль,
а не хочешь – изволь,
дверь открыта, отверста, отрыта...
Там не рай и не ад,
там пируют сидят
муравьи вдоль тебя, вдоль корыта.
Твои мёртвые грёзы – земным не чета,
ни морей и ни гор – не видать ни черта,
только жор муравьиный, ан свинский.
Только хруп челюстной и сопенье, и хруст
под вселенскую ли темнозвучную грусть
или эхо: леов... аберин...
                Нагария, 1.2.2011
*  *  *
Магнитные поля
Урана и Плутона
влекут меня, суля
лихой полёт фотона.
Из буйных трав, из вод
меня втравляют снова
в томительный исход
из бытия земного.
А я ещё и здесь
не отдохнул с дороги,
а мне 6 с лукошком в лес
да с лодкой – за пороги.
Погрезить, поглазеть,
пааарить с народом...
А если уж лететь –
то лучше самолётом.
Ведь просто и легко:
на Дон или к Уралу,
зачем так далеко –
к Плутону и Урану?
*  *  *
Я с планеты, стоявшей на трёх черепахах,
где в иные эпохи и в разных местах
то являлся тевтон в проржавелых папахах,
то чапай – шашки наголо! – брал их рейхстаг.
Я из вольных республик, империй, укладов,
революций и контр-, где с ходу, на слух
пенье сфер подобрав, то Гомер, то Асадов –
два слепца врачевали болящий мой дух.
С той неистовой терры я в кои-то веки
прибыл в солнечный рай, благодать и уют,
и медовые реки, и яйки, и млеки
и фруктово-фекальные почвы текут.
А на фермах – искусственных насыпях суши –
увлекая прибывших с различных планет,
улыбаясь в оскал, крокодиловы души
под мостками мне машут хвостами – привет!
В ТОМ ОВАЛЬНОМ СТАРОМ ТРЮМО
                Валере
Оставляю тебя одного
в нашем мутно-серебряном зеркале.
Ты меня подожди. Ничего.
Поглядись в дальний пруд с водомерками.
Оставляю тебе корешка –
двойничка на стенной фотокарточке.
Ты дождись. Обернусь в два прыжка –
через Стиксус и сразу обратночки.
Я вернусь к вам на землю, пся крев!
Если только там – загнан, как зверь в кольце –
не увижу тебя, одурев,
отражённым в Плутоне, как в зеркальце.










Сборка "МИМОЛЁТНОСТИ"
* * *
Куда ты, жизнь моя, идёшь?
Там край и полное забвенье,
и только музыка и дождь
ещё окликнут на мгновенье.
На что ни обернёшься – ложь
и смута з;мным миром правят,
и только музыка и дождь
лицо забытое проявят.
* * *
Это история про старого человека влюбляющегося в юниц
Когда от меня в третий раз отвернувшись Селена
вновь коленопреклонна и мне остаётся
до неё дотянуться чем только смогу –
когда сочногубые Black Baccara из вазы хрустальной
на цветочном торшере
над постелью склонятся моей
над шеей, соском –
когда воробьиха впорхнувши в окно на рассвете юницей
вдруг нацелит свой точечный поцелуй на что ей подставлю –
я кричу как в огне: освежите
меня яблоками, подкрепите меня вином, ибо я от любви
изнемогаю
* * *
Лучшего тела нигде мне уж не раздобыть –
ни на планетах, ни в эйнсофе... Этого тела
мне ни в какой ипостаси иной не забыть,
столь же благого, и чтобы столько умело...
И как во сне ощущаешь полёт над землёй
– прошлый, быть может, замах
двух распластанных крыльев –
станет душе моей сниться посмертной порой
юности смех, мои слёзы, что к сроку не вылив...
Август 2010
* * *
Мальчик одинокий
на земле большой
далеко-далёкий
трепетной душой
словно одурачен
на небо глядит
мальчик-одуванчик...
Дунешь – улетит.
DIGRESSIO AETERNA
Марине
Нам с тобою под разными плитами гнить,
пусть не нам ¬нашим двум оболочкам
с их посмертною грустью: бытийная нить,
надвременная проволочка.
Моё имя – еврейские ламед и бет –
над плитою и над эстакадой,
и кириллицей (чтя их расистский запрет)
твоё имя в яру за оградой.
28.11.2011
* * *
Душу иссушишь и сердце изверишь –
Только ведь вот ничего не изменишь.
Дыры озоновые да Streap,
Да планетарной оси нашей скрип.
Детство Эпохи Табакарайской,
горе ты луковое, Лёва Беринский.





* * *
Как вспомню о матери – плачу,
о Шмиле отце моём плачу,
о брате в той урне, о друге,
явившемся мне – и в испуге
я плакал во сне там о ком-то,
с кем вовсе и не был знаком-то;
о с понтом бессмертном Йешуа;
о мертворождённом, без шума
закопанном в клумбу младенце;
о князе забитом – владельце
роскошного замка; о чуди
во мраке подлёдном...
О, люди
живые и мёртвые, встаньте –
нет, прахом и духом восстаньте
в ряды против Todbang – Смертищи
сиречь Малхэмовеса с тыщей
дурных его глаз, seit umschlungen,
Millionen…
* * *
Виктору Бокову, в год 1965-й
Душа моя плачет и плачу я с ней,
и вся моя жизнь мне сквозь слезы ясней,
уж детство заплакано, юность – навзрыд,
любовь, вся зарёвана, смотрит стоит,
как в глубь половодья на якорь, где буй, –
на тот потонувший в слезе поцелуй...
Россия и жизнь моя, прав ли, неправ,
а к вам не добраться мне – разве что вплавь
по водам рыданий, по волнам FM
с их песенкой жалкой, да что ж я, совсем...
Акко, 16.5.2011

ТИЮЛЬ ЛЭ ХМОСТЬ
Нежно вмятые круги
лиц и душ, уже порожних
у деревьев придорожных
в лунках с выплеском реки.
Два продавленных кружка
двух локтей, и два овала
ягодиц, где у лужка
парню девушка давала.
Солнца шар или пятак
вижу в каплище росы я
и шепчу, проснувшись: как
я любил тебя, Россия…
15.6.2013
* * *
Я помню сад – чеснок на грядках,
порей, чуднее лопарей,
ботва набрякшая на брюквах
и гусь заляпанный, не крякнув
бредущий посреди стеблей.
                ATLANTIS
Муравьи, пожиратели трупов,
объявились в пристройке моей,
я таких разжиревших и крупных
не видал ещё, вдруг из щелей
вдоль шкафца
 – на предсмертный ли запах? –
в две колонны наискосок
через кухню их гонит на запад
древний код или вечный Восток.
Мне под стенку за ними пробраться –
хоть зайбись! обойду их двором
и увижу, как в канализацию
род уходит, а там уж, потом
род приходит, на бреге скалистом
Средиземного моря, так вот:
будь ты трижды Экклезиастом –
бред такой с бодуна не взбредёт:
Мимо парка "Шарон" и под склоном
Горки Наполеона – на брег
поспешу за их шагом колонным
и увижу, смурной человек:
входят в море колонны из львиных,
где придонные муравьи
поднялись уже – челюсть раздвинув –
в полный рост, что твой Спас-на-крови.
26.5.2011
ГОДЫ МОИ...
Покуда мы живы – играем то в прятки со смертью,
то в немцев и русских, то в пьянку, а то в поддавки.
Я всех усадил их на камни рядком, хоть проверьте,
над самой над пропастью греческой Леты-реки.
Вода или плюмбум не плещется и не сморщинит
меж двух берегов, где второго в помине и нет.
Все семьдесят – разом откроются взору, мужчине
смертям незнакомому – семьдесят отжитых лет.
ПОЛИХРОМИЯ
Умерший морж вплывает вдруг
в стакан воды. Над ним, как роза,
раскрылись крылья альбатроса.
Потусторонний мир. Испуг.
* * *
Горлица в дебрях лимонного дерева
к жизни проклёвывает с утра
тело моё на постели.

*  *  *
Я старею вместе с домом,
вместе с деревом в окне,
с довоенным третьим томом
Гоголя – ровесник мне.
Я старею тем скорее,
что куда ни гляну я,
только дряхлые евреи –
все моложе, плять, меня.
А во сне, на фоне гула
мира старого, вопят:
– Гей шойн какн, дуте н'пула,
да загнись ты, старый гад!
* * *
Последняя мысль – это чувство прощания.
Последнее чувство – прощальная мысль
отчаливанья, а не горя, отчаянья...
Заря – котлован. Ров чернеющий – высь.
Акко, осень 2014
*  *  *
Даждь дождь днесь –
Даст дождь есть.
* * *
Ни одна надежда не сбылась.
Дивный дар распродан, как лавчонка.
Жизнь ушла из дому и съеблась –
принца ждать уставшая девчонка.
Ты почисть хатёнку и помой.
Жизнь твоя тебя забудет нешто?
Смертушкой побудет – и домой…
На неё последняя надежда.
15.7. 1997

*  *  *
Не додумывай страшные мысли,
не досматривай жуткие сны,
чтобы псы тебя въявь не загрызли
или стал ты дружком Сатаны.
ПЕСЕНКА ПРО АККО
Захолустный городишко Акко,
в нём высоток что твой кот наплакал,
но всемирной славы и истории
больше, чем в Москве с Нью-Йорком, sorry.
Малолюдный многогласый Акко,
весь смурной, как бормотанье мага,
полный буйных радостей и горя,
пыльных бурь и синих бризов с моря.
Главный средиземноморский древний
порт – слывёт теперь почти деревней
с Бонапартом на восхолмье града –
как позор врага, а нам – награда.
                Июнь 2016
SCHILLER-;RA
Так вот это и есть ноосфера,
эти Гугл да Интернет,
интеллекта всеобщего мера,
а души как и не было – нет.
А на кой? Поздравляю, коллега
де Шарде;н, ибо час вже гряде
не рожать – мастерить человека,
дел-то: пластик да принтер 3D.
Поздравляю, коллега Вернадский,
не потрібны нам впредь, не нужны
перси, лоно да прочие цацки
наших самок с душой их – жены.


Прилепившись, по Слову, слепившись,
наконец станут "двое одно",
станем все мы одно, превратившись
– "Seid umschlungen, Millionen!" – в guan;.
Акко, 11.2.2015
ЭКИВОК
Исай Иосифович знал
премного языков,
зане в десятках проживал
медин и городов.
Исай Иосифович был
в расцвете к тридцати
и мог везде – везде, где жил –
жену себе найти.
Но тесен круг учеников –
всё шло без дев и жён,
за что советом мудрецов
был на кол посажён.
* * *
Я – чей потомок? Мертвецов,
меня питающих – как почва
траву питает в день и в ночь, – но
не плоти коз или скворцов,
меня же – неземными снами
да смертным страхом, голосами
в окрестной жизни наяву
живых с их дыбом волосами,
как вихрь встопорщил бы траву.
*  *  *
                Оле
Воздушный земный шар, и ты на нём куда-то
в былые времена прозрачно отбыла.
Да уж и я в турне: на стропах стратостата,
не знаю чем вцепясь, отчалил…
Трала-ла,
как весело парить, час от часу легчая
и зренья не лишась, а лишь теряя плоть,
назад или вперёд к одной из земных стае
воздухоплавных душ в безвременье примкнуть.
22.2.2015
*  *  *
Сопровождаемые грозами,
дожди и ветры над страной…
Сказать я мог бы это прозою,
а не рифмованной строкой.
Над ближним лесом и покосами
и воробьями под стрехой...
Не сводка за день, не прогноз и ни
стишок – а личный мирострой.
Акко, 3.11.2014
ОСВОЕНИЕ РУССКОГО
                Н. Катниковой, в Кишинёв, год 1950-й
Себе приснился я юнец,
и Нелькин поцелуй
и хохот: "Под венец – и здец,
а не по вкусу – сплюй..."
Я сплюнул: тож мне хоть бы хны
твой прибамбас-то весь...
Но сладкий сгусток той слюны
мне снится, лянь, поднесь.
                0.8.2015
*  *  *
Окрестности гор – оркестр и хор, накренённые по лесогорью,
и мощный напев – многозвучье дерев,
                долгий оползень к синему морю.
                .10.2014
*  *  *
Чем тише музыка, тем меньше
в нём музыкального пространства
для какофонии и фальши
в мирах, разнузданных до зверства,
и в странах с ритмикой берберов,
в 20-й век освобождённых,
и для воинственных, военных
фанфар и дробных барабанов.
ZUM KOTZEN
...весь этот хлам –
ежедневники письма автографы фотографии ближних и сам
среди них из времён когда всё было завтром звенело и пелось
елось пилось хотелось
невтерпёж а теперь отхмелелось отрыгнулось pardon отфунелось –
этот хлам по колени по горло до крыши
до небес или выше –
семитысячник пласт над пластом что как мясо при лепре
отпадает отваливается будь хоть гелем "Момент"он прилеплен
в день рождения твой незапамятный что ж до памяти:
"Память"? –
что-то припоминаю да не хотелось тут хаять:
НПФ и Васильев –
а моя – вся комками да струпьями мнемо-сгустки и вялость бессилье
в нашем деле похуже чем бы половое о коем коли сказать
в утешенье себе т; и есть что всего-то – сказать...
Завтра еду на кладбище, дата смерти отца, там и мать.
10.3.2016



ГДЕ БЫЛ ТЫ?
В этих – и в этих – постыдных стихах больше не поддавайся
зуду вечных в себе усомнений
саморазоблачений
мистификации скорбных элегий. Поэзия
живёт сама по себе, а не ради рефлексий твоих. Волшебство,
которым позволено и тебе насладиться. Никто
не посмеет бросить в лицо, что, мол, в жизни
не участвовал ты, что, мол, не жил
для себя даже – даже когда
оказался, да вот, в стороне, никому и не нужным.
Всё это верно, конечно, если только ты сам
подсчитал уже цену, то есть стоимость жизни
человека, да хоть и тебя, с его вспыхнувшей рожей
покрасневшей кровавыми многоточьями – от кусающих блох.






    















Сборка "КРУШНОГОРЬЕ"
ЭПИСТОЛА
КАСАТЕЛЬНО ФАКТУМА ОБЖИВАНИЯ АВТОРОМ
ПЯТОГО ПРИКУПЛЕННОГО ПОЭТЕССОЙ Г.Р.ОБИТАЛИЩА В ТРЕТЬЕЙ ИНОЗЕМНОЙ СТРАНЕ
С ВЕЛЬМИ ДВОЕМЫСЛЕННЫМ ЗАКЛЮЧЕНИЕМ

Поэт – бездомен. Или скромно
В щели, в норе живёт, как крот.
А наша – сколь уж многодомна,
Уж всем поэтам нос утрёт.

Но утереть – ведь это надо
Иметь и чем: вот Белла А.,
той хватит носового плата,
Е. Рейну – minimum метла.

А я хоть нищ – считай,  в подвале
Живу у мира на краю, –
Купил, и Рыбаковой Гале
Метлу и Vers сей подарю.

А в срок приедет, трали-вали,
Ещё и пол ей надраю.

Теплице, 26.6.09













ПЕСЕНКА-2009
Неважно, кто умер, кто жив,
а все мы из шестидесятых,
мы вышли в нули – как в солдатах,
кому кем пришлось, отслужив.
Неважно, друзья ли, враги.
Вражда отгремела и дружбы.
Неважно, чья краля, чей муж был,
чей смех отзвенел у реки.
Мы в списках архивных, мы пыль
заслуг, мы альбомные фотки,
мы полуутопшие лодки
вдоль Стикса, неявная быль.
Зачем же, ведь это нечест-
но без всяких на свете надежд
из 61-го, что ли,
звонит мне Свидерская Оля
с того кукурузного поля
из лунных окраин Мунчешт?
                Прага, 16.6.09
ДЕСЯТЬ СТРОК О ЖИЗНИ И НЕЖИТИ
Летний день, весь в угрозах дождя,
Boiohaemum, умеренный климат.
Не успел, на бегу, и до ста
вострых струй насчитать – а уж вымок
и от молний ослеп, и восторг
воскресанья, ах, дождь и Европа! –
а не тот пургаторий, Восток,
где ни капли с небес на холмы,
на пески – от зимы до зимы,
от потопа, считай, до потопа.
СТИКС ПЕРЕПОЛНЕННЫЙ
На берегу пустынных волн
душа прощается с землёю
и входит в тесный полный чёлн
таких же душ с былой судьбою.
Здесь все – кто мисс, кто мистер Х.
Харон гребёт, поджавши губы.
Откуда ж вдруг всплывают трупы,
на треть заполнившие Стикс?
Бездонна бездна, там со дна
уносит вверх (и снова вниз ли?)
фигуры мёртвых, что волна,
слизав, сносила с брега жизни.
Вскрежещет днище, и рукав
с рукой – укажет в небо сонно,
и души вскрикнут, задрожав,
и бледен тёмный лик Харона.
Черна тяжёлая вода.
А кисть всё пальцем в небо кажет,
и всё, покачиваясь, машет
вдогонку душам... навсегда...
                * * *
Гористый лес перед глазами
приснится ночью за окном,
а днём – гористый, в той же раме
стоит как вкопан лес – а в нём
торчат лучи между стволами
и утица на водоём
спустилась, поводя крылами, –
"Ан-10" на аэродром.
И разом – как серпом по... нервам:
гористый лес, в 61-м,
октябрь, Хынку, сны, луна.
Не это ль истинно бессмертье –
всю жизнь вот так на мир смотреть мне
из своего везде окна?
                В ОКОНЦЕ
Гроза снесла, смела листву с деревьев.
Павлинам хвост отшибло у рябин,
жар-клёнов выводок оставила без перьев,
на месте Сан-Суси – землицы чёрный клин.
А куст, напоминавший профиль Гёте,
восторженно-взъерошенный – как раз
под страшный гром стал фасом идиота
и, ошарашен, пялится на нас.
TESTAMENTUM IMPROBUM
Жизнь наша складывается, собственно, из двух-трёх ошибок
или, напротив, из не упущенных нескольких случаев.
Режиссуре и актёрскому мастерству учил меня В. Камшилов,
мальчиком прислуживавший Шаляпину,
так что я тому вроде внучек.
Поэзии обучал меня Л.А. Озеров
(см. тот самый том Пастернака),
а вкусу в живописи – Босх ("Воз сена")
и Дали ("Великий мастурбатор").
Что до самой уже Ars amoris, то, конечно, – не книга Назона,
в одиночестве умершего в римской Томис
(румынской Констанце),
а – Ляля.Б., и позже Лиля Б., никакого, притом, резона
в том не видевшие,
чтобы нам ещё посещать и бальные танцы.
С музыкой (цыгане сломали мне пальцы)
тоже вышла полная лажа...
В общем, кроме дурашливой сотни-другой стишков
ничего я не нажил.
Так что, summing up, я даже не знаю,
быть ли мне благодарным судьбе
или чувствовать старым себя неудачником.
       Ваш папа Л.Б.
Teplice, ;ervenec-;ervenec  2009



Сборка "С ЛИХВОЙ"
* * *
Лучше ль стишок, хуже ль стишок –
это как выпить на посошок,
ром, бормотуха ли – не выбирают
перед отъездом ти коль помирают.
Вот и выходит, что этот стишок –
жизни, возможно, последний глоток,
будет ещё ль один – бог его знает,
хоть и стишков твоих, жаль, не читает.
2.7.2016
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ АЛ. ГЕЛЬМАНУ
***
Всё вокруг моложе меня.
Дети в парках моложе меня.
Пешеход с пешеходкой в обнимку
– вместе взяты! – моложе меня.
Старший друг мой моложе меня
Мама с папой моложе меня.
Долгожитель в ауле даргинском,
несомненно, моложе меня.
Вечный город моложе меня.
Твердь и море моложе меня.
Старый призрак со связкой вселенных
года на три моложе мена.
Как же юн этот день, этот век,
этот космос и выпавший снег,
если мне говорят в электричке:
– Уступи, молодой человек!
               




***
За что бы ни взялся – всё спорится,
я только и ахаю: Ах,
Какие возможности кроются
в познаньях моих и руках!
Не ведал я лени и немощи.
Дорогу в лесах проложил.
Двух девок родил. Три поэмищи.
До лысины д;жил. Дож;л.
Работал по чести по совести,
души не жалел – как огня.
Как будто прилив невесомости
охватывал в деле меня.
А жизнь-то ещё не кончается –
как сказка или шапито...
За что ни берусь – получается!..
А может, берусь не за то?
ВИДЕНИЕ
По городу два человека,
сплетая ладони, идут.
От зноя, от ливня, от снега
дают им деревья приют.
Один – тот, что высох от солнца,
задрав мегафон, как трубу,
бубнит и гудит – и несётся
его:
– Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!
Другой, что по горло заляпан
листвою, шуршащий как мышь,
губами, забитыми кляпом,
шипит:
– Ш-ш-ш... Ш-ш-ш...
Идут они вдаль, неразлучны.
Как пыль, голоса их летят,
невнятны и неблагозвучны –
но что-то ж они говорят.
Идут они вдоль парапета –
два друга, два смертных врага
И хмарью сменяется лето,
и листья сметает пурга.
;;
ВЕНГЕРСКИЙ ТАНЕЦ № 5 –
это
пятьдесят третий, Рая Герман, Новый Год,
я исключён на три недели педсоветом
10-ой школы кишинёвской, но идёт
концерт в спортзале, он же – актовый, на сцене
огонь-плясунья, Рая Герман, я в неё
влюблён до обмороков и до наваждений,
вгонявших в стопор мастерство моё
тапёра, слухача...
                Я исключён,
в г. Сталино из 54-ой,
в год пятьдесят шестой, да ну их к чёрту
с их тем восстановленьем...
                Исключён,
в 65-м из (Москва) Литинститута,
(но восстановлен – это было круто!).
А позже (с божьей помощью СОХНУТа)
был исключён я из СССР,
а дальше – отовсюду, например:
из преданных служак еврейскому народу
(но это, правда, по самоотводу).
Итак – всем миром дружно исключён,
такой вот исключительный, такой вот
(да, не забыть семейство!) злобный овод
и неуёмный – сколько жив, с пелён.
                Акко, 12.11.2016
*  *  *
Последний раз меня побрив,
уже в дорогу, мёртвого,
и в Кфар-Макер сопроводив
(пошёл бы лучше с Чёртом я),
мне ангел Дума  назидал:
– Wo ist dein Schlips? Gehst doch ins All ,
чтоб ты пропал!
МЕМУАРНОЕ
Савельевна стирала мне рубашку,
трусы с носками сам стирал в Хмости –
двадцати –пля!– четырёхлетний, в машку
влюблён по яйца, господи прости,
ти в нинку, ти в маринку, страстных виршей
районный вертер, ветер в голове
свистел наскрозь, а время – время вышло
вконец: судьба захлопнулась...
                Весна 2016
                *  *  *
Зимний сад с неопавшими яблоками,
в белом снежном первом пуху
встрепетавшими, там же зяблики
на ветрище как на духу.
Летний свист их ещё на слуху.
С веток мне:
– Не желаете яблок ли?
С неба мне:
– А хо-хо не ху-ху?
               10.8.2016


ОПЛЯ!
Ночью в фортку молюсь, но кому? –
фонарю, а с утра – светофору,
вечерком – кувшину на колу,
приподпёртой стремянке к забору.
Ночью – призракам, всякому вздору –
только, пля, не тому, не Ему...
                20.6.2016
С ЛИХВОЙ
Как не в лафу быть уже стариком.
Жизнь твоя – ноша, в тягость, силком.
Хочешь не хочешь ли, долго ли, нет?
Самоубийство – аутоминет?
Всё от евреев (Адойной, прости).
Высшая мера – до ста двадцати.
Точка отсчёта – хоть мёртвым родись,
а коли пискнул, в живые рядись
на людях – и до ста двадцати
мигов, часов, дней и лет, и расти
в люльке, в мишпухе, в стране, на миру...
...Я своё –  отбыл... Немного помру...
                9.10.2016
VOGELZUCHT
Заждалась, и не дождалась "Нобеля".
Осмотрелась наспех – и ушла,
и вернулась в облаченье голубя,
нет, голубки: в ней дрожит душа.
И гуляют два чудных образчика
вдоль конька или по краю крыш:
радужный удод – Алёша Парщиков
с белой голубицей Сарой Кирш.
20.10. 014
*  *  *
Куда девались три кита,
что Землю на себе держали? –
в какие глуби или дали
они ушли? А где, когда
запропастился мир Ньютона
с его каркасом "Три закона"?
День смерти моего отца
был днём коллапсного конца
его – длинною в жизнь – Вселенной.
Где те ахейцы с их Еленой?
Кто был и впрямь, сиречь живой,
а кто наснился иль придуман
(pardon: приснился аль надуман
кой с бодуна ли головой)
из трёх – Мойсей? Сервантес? Трумэн?
Иль жил, но вышел из игры
в "живой" и "мёртвый" сам, до срока,
опередив задумку Рока…
Но где их – сих и тех – миры,
будь то планетные шары
иль пискнув сдутые свистульки?
Вот адресок Свидерской Ольги
по улице Мунчешть (наверно
год шестьдесят, да, точно, первый)
односторонней – а напротив
тянулись дикие поля
стеблей нез;мных – кукурузных
той ночью лунной…
Что до грустных
кавычек всяких, многоточий,
душа в которых кровоточит, –
где тот мирок, ганэйдн, сад
и в нём Всеведущий, что душу
нам в грудь вживил, а мы уж (пр;шу
пробачення) в другую нишу
её – себе воткнули в зад.
17.11.2014
*  *  *
Только не привязывайте Бога
к делу этому, скорей уж – Сатану.
Добредя до смертного порога,
мы сменяем сущности – одну
на другую, кто там весть какую
и в какой подвид ли, звукоряд –
так всыпают в гильзу, всю пустую,
порох – персть, энергии заряд
для летящей пули  – точно, строго
всё учтя: диаметр, длину...
Только не благодарите в Бога
                вырядившегося
                Сатану.
12.8.2015
СИНКОПА
Мастер слова, штучник фразы, додель мысли и слезы,
и плевков как метастазы вдоль божественной стези.
Не учился, а – родился, дар преджизни обретя
в лоне грёз: весь подобрался, был таков и стал дитя.
И тогда пошло-поехало, и ровней стал Творцу
маг юродства, мэтр смеха, подобравшийся к концу.
2.2.2012
*  *  *
Пространство, взбулькнувшее музыкой,
как чёрным кофе на огне
или ручьём в овражке узеньком,
или в шуршащей Фергане
из-под песка змеиной кожицей,
а в Бокше – снежным ветерком
с той тыквой выдолбленной – рожицей
и детским страшным голоском.
                1.8.2016
Сборка "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ЖИЗНИ"












ДЕЛИР
Где отблеск твой, лучистый холм Синай,
гранёный, кристаллический, как призма?
Отныне, от сего числа и присно
в глазах двоись и множься и сияй!
Зеркальным срезом к Богу накренён
и к северу – к моей тоске бескрайней,
два взора сфокусируй, двух изгнаний
скрести сигнал – прозрачно вспыхнет склон,
и в нём, в голографической игре
возникнет – как в стеклянной пирамиде –
не мёртвый фараон при мёртвой свите,
но ангел в им беременной Горе.
Весенний Ангел Скорби – странный плод,
двоящийся в порожнем странном лоне, –
он будет мною крут, как вор в законе,
и грустен Богом, длящим свой полёт
(как в катапульте) на господнем троне.
Веено, 1990
В НАЧАЛЕ
Лэх лэх; . А лох Ему:
– А хули,
и уйдём, и выживем, поправ
жизнью смерть в болотистой лохани
средиземных камышей и трав.
Заболочь шести цивилизаций...
И начнём с Бэрейшис  – бен вэ-бат ,
прихватив от белой сотни наций
рюмку под Chartreuse and русский мат.
Иерусалим, 1991
ПАМЯТИ ЕЛЕНЫ РАФ
Море небесной лазури. Безмолвно и солнечно.
Мира опоры, лучи золотеют, дрожа.
В горнюю высь, огибая плывущее облачко,
птиц облетая, тихо всплывает душа.
Детство и грёзы внизу остаются, и милые
игры и люди, прекрасных сует суета.
Ангелы в далях надмирных, как снег белокрылые,
в рай и бессмертие ей отворяют врата.
Светлые души юниц убиенных и отроков
чудо-цветами встречают её у ворот.
Где-то внизу, под обрывом вселенского рокота
тихо земля наша млеком и мёдом течёт.
ЖЕСТОКИЙ РОМАНС
Кириллу Ковальджи
Только (не с Ботны ль реки?) воробьи
вдруг да напомнят о детской любви.
Только над Кальчиком верба да клён
видят во сне, как я там ещё юн.
Пальма и кактус в окошках – на Марс,
может, я сослан? Третий намаз,
крик с минарета. В который же раз
Vita nuova , жестокий романс?
О бесприютной судьбине моей
плачут ли пожни смоленских полей...
*  *  *
Чт; б вовремя присесть бы на дорожку? –
да не в каталку ж на десяток лет,
где станешь оплывать, за ложкой ложку
в жиру топить свой по уши скелет –
а в том саду над Прой, в беседке жалкой
под звёздным вязом, где ты тихо мог
с красавицей, противной недавалкой,
коль не прилечь – присесть на посошок.
 *  *  *
Не знаю, что там впереди,
мне не дан дар слепого ведства,
меня, Шехина, отведи
обратной топ-топ-тропкой в детство
и в оторопь – распознавать
сей мир, фигуры и расцветки:
злат-месяц – в щель да под кровать,
а утром птица лает с ветки.


МАРИЯ
Я бы мог догадаться, что она – не она:
по сиянью нездешней окраски
и руке, направлявшей к закраине сна
незаполненность детской коляски.
По зонту над коляской, хламиде не вдруг,
капле крови, свисающей с канта,
и 6есплотным, немотным ордам вокруг
с формой губ торжествующих: "Sancta…"
                10.2.2012

*  *  *
Не угадать, какая музыка
– блатняк, частушка, ретро, классика –
в дождливый или ясный день
в тебе пробудит стародавние
ландшафты, сценки, смех, страдания,
судьбы приметы, суетень...
Нет, не "шкатулка" – жизни всей
стереозвучный, с кодом, сейф.
7.12.2015
ШОПЕН. НОКТЮРН № 1 F-dur, Op.15
По кремешку в горсти арпеджиато
я узнаю шопеновский Nocturne
с той площадью, где голуби когда-то
ловили корм зернистых Moll-структур,
у горлиц с горлом для колоратур
менялась орнаментика и лада
развёртываемость – smak, услада
для лошадиный след клюющих кур.
17.9.2009



ОПОССУМ СЛУШАЕТ ЛЕНИНИАДУ
(Тараклия, 1932)
Опоссум слушает Лениниаду.
Парткличка – Панас. Вонючит, лыс.
По паспорту – Блозман. Вечер. По саду
важно прогуливается крыса. Брысь!
Опоссум слушает Лениниаду.
Нечеловеческую. Страсть. Огонь.
Подобно повисшему над садом закату.
Исполнение – сосед Твердохліб. Гармонь.
Опоссум слушает Лениниаду.
Сам бодёр становится, чувствует, смел.
Пожалуй, пора! Подготовясь к докладу,
скажет речь – и возглавит их "ЛЛЛ" .
ПЕРЕЛЁТ СУВОРОВА ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ
Я старше всех, с кем дружен был на свете.
А потому, что вот уж двадцать лет
– впритык, как в том солдатском, бля, клозете –
живу на Святоземщине, и в эти,
бля, двадцать лет не нажил друга.
                Нет,
я не ропщу («ich gro-o-lle ni-i-cht»), но вот
по склону лет, как тот солдат в Европе,
скользил, аж левитировал на zhoepe,
великий завершая переход, –
я одинок над бездной подо мной...
Друзья мои? – кто сам уж стар, кто помер,
а новых нет. Домашний круг, а кроме –
не мышь Диснеев, добрый Мики-маус,
а провожатый в шеол – Малхэмовэс
с его тысячеглазьем, смертью, мглой.
***
С бессонья, как с поздней попойки,
в четвёртом часу очумев,
я жизнь свою сбросил на койке
и выбрался в царство дерев.
Зияли оконца июня.
И тополь в преддверии дня,
седее луня (или л;ня?),
стоял и смотрел на меня.
С олешника свисшая птица,
как редкий прохожий ночной:
– Hе спится, приятель?
– Не спится! –
словцом обменялась со мной.
Во тьму ещё кутались ели.
Но сверху, как мощный сквозняк,
потоки рассвета синели.
И сердцем светлел березняк.
Как стёклышко неба тверёзый,
дрожа, поджидая зарю,
на самой высокой берёзе
подвесил я душу свою.
***
Я жил бег;м и лётом, не оглядываясь
по сторонам, но зреньем боковым
улавливая жизнь как цвет и радость,
и бренность с убыстреньем роковым.
И вот, когда часы на стенке стали
и ткнулся в циферблат мой бег-и-лёт,
смотрю как сон – отматывая дали
и время – наугад тот эпизод
втроём со псом и Лялькой, или Ильмень
с ночной рыбалкой, или холм, овец
отара, всё как в старом фильме
с досадным титром длящимся: "КОНЕЦ".
23.5.2013
             AD MUNDUM FUTURUM
Скоро покину округлый и странный
мир – и в просторах уже неземных
станут ко мне приходить сквозь туманы
зыбкие тени друзей и родных.
Ойлэм hаэмэс , где формы бесплотны –
только понятия и имена,
только забвенья, где станем свободны
мы от себя же на все времена.
Тот – всеобъемлющий, мой уже третий,
с полным набором пустот и планет,
самый, поди, достоверный на свете,
суперреальный, которого – нет.
13.56.2014
КАТРИН
                К. Ганелиной
очень нравится мне
наше время: короли поснимали короны на тренировку
приезжают в трико "Адидас" златовласые
красавицы
называться отказываются супругами
любовницами наложницами; краснокожий
вождь Соколиный Глаз он же Ричард Львиное Сердце
разгружает контейнеры с высоченного крана в норвежском порту.
Только русский народ – ху  великий народ. А поэзия? –
поскидала мантилью
с чулками оборки да рюши канцоны терцины, кольцевые да парные,
итальянский, английский сонет; этот – бард, тот – хайдзин...
Да вот эту хоть крошку-поэму возьмите – ведь только кретин
ей роскошной брюнетке не дал бы чарующее с картавинкой имя:
Катрин.
                Рендсбург, осень 1993
Сборка "ТРАКТАТЫ"
GEOGRAPHICAL TREATISE
Жизнь, как на всякой планете, начинается с моря
или с небес, или ты не воссуществовал.
Кубарем из небытия по трапу "Эль-Аль".
Март, 1991
~ ~ ~
МИНИ-ТРАКТАТ О ЧАШЕ 
Женщина, сидящая не сдвинув коленей,
меня возвращает в детство. Моленье
о чаше придёт ещё, а пока
гляжу, заколдован, издалека
с распахнутым ртом – так младенец в томленье
ждёт струйки из маминого соска.
Мне семьдесят с лишком. Я побыл в десятках
чудных этих крипт их, я тысячу раз
из них выбирался, считай, на запятках
каретой летящей души, mon extase...
Но женский присест в их неловких посадках
в тени палисадника, в лесопосадках
и спешных посадках на самолёт –
тревожит поныне меня, раз за разом:
как будто Фортуна за мной – третьим глазом,
моим же, наружным – следит, только ждёт...





   ТРАКТАТ ИСТОРИКО-СЕКСОЛОГИЧЕСКИЙ
Е. С-шевской
В апокрифе, прочитанном во сне,
hab ich's herausgefunden, кто блудницу
уважил в Магдале и свёз в больницу
"Lev ha-Galil", что в Нагарии, мне
известно было, впрочем, что свой счёт
сей град ведёт от Вальтера и Ханы,
из Гамбурга – в год тыща девятьсот
тридцать четвёртый прошлого столетья –
сюда бежавших, что ж, пошли и дети,
и внуки, правнуки, пра-правнуки и кланы,
заводы (гл;да  "Штраус")...
                Ну так вот,
блудницу там очистили: аборт,
бог весть (Бог – знает!) от кого, а Word
шрифт перевёл в своих машинных тритах
на рашен с их германских битэ-дритов.
Да и блудница, скажем, не была
аутентичной – в прошлом побывала
Еленою Прекрасной, и давала
(не?) всем подряд, а также: Нефертити
и Клеопатрой, Незнакомкой Блока,
динамившей полуеврея-лоха,
так что, хавэйрим, аки не вертите,
а   кем   хотела –   т о й   с тобой спала.
Круговращенье душ... Гилгулим не гилгулим,
а – вновь, гляди, Елена... Се глаголем:
переселеньям в жизнях – нет границы.
Осталось ей ко мне переселиться
в накинутой (лишь на плечи) пижаме,
в каких блудницы спят в Биробиджане.
19.4.2016



НАПОЛНЕНИЕ Ds2;  МУЗЫКАЛЬНОЙ ФАКТУРОЙ
(трактат)
музыкой Моцарта, Гершвина и в румбе "Fiesta"
музЫкой не столь благозвонной –
алеаторической, с эмансипированным диссонансом
в музЫке народной и начиная, пожалуй,
с Шёнберга, Хауэра и дальше, Булеза и Шнитке, и дальше
в реестре –
Наполнение пространства и времени музыкой
хоть услаждающей, а хоть побуждающей
к постижению новых мироощущений,
в додекафонии, через синтез мажора с минором
в сочетании паузы с pianissimo, форте и ором,
так вот –
Наполнение геологических, атмосферных и кверху –
вселенных
каверн и пустот
музыкальной субстанцией – предотвращает, не даёт
их заполнить, ага, барионной, тёмной материи, плоти
с виду вроде красотки Фортуны,
тождественной греческой, но в семантике русской-то Тюхе
с её кварками, чёрными дырами – разве что струны,
резонирующие в пространствах и времени, могут
быть нам в пользу, я имею в виду: земным тварям и Богу,
как подумаешь, слушая Сергея Беринского, и голова
грёз полна, а душа – необъёмно-восторженным, ах, Ds2!








ГОРЫ ДЕРЬМА, ГОВОРЯЩИЕ "БАЙ!" и "O’КЕЙ!"
                (Трактат этноцентрический)
По утрам, на границе обширной равнины от гор
Галилейских до улицы Г;ломб, окраинной, сладкой
махалы присредиземном;рского города А.,
в прошлом славной Птолемаиды и St.Jean d'Acre, –
среди белых и розовых вилл, не способных в утробе
утаить амидар, поглощённый дурным рококо,
ибо тут же соседствует бывший близнец и сквозь шаеш
(под гранит и под мрамор!) перепукивается с малышом,
по утрам подающим морзянку из чрева palazzo, –
вот! стоит нагишом, оголив, как спьяна,
полусгнившие рёбра и трубы
первых грёз ацмаут, а хозяин его, бен-зон;,
бледнолицый такой, вшивота, да ведь он никогда
и прикрыть не возьмётся халупу хотя бы дешёвым
эвен ерушалаим – вполне заменителем камня
и респекта, коль с пальмами: пальм здесь в избытке, избы
без пальмы не встретишь, и так шустро большими листами
кого-то стригут на ветру, кого-то, быть может,
из воздуха, или из утренних этих паров –
неохотно встающих, бредущих с болотной равнины
пузырей, словно макроцефалы, их гейзерный торс
вырастая струится, поднявшийся из перегнойной
и газообразующей почвы, огромно их вид
отражается в зеркальце мимо прошелестевшей
белой V;lvo по улице Г;ломб, а следом – Merc;des,
с Дальей в Samsung'е, – и прощаются как до конца
своих дней
до шести две горы, растянувшие в зеркальцах губы:
"Bye!" и "O.K!."







В ЭТОЙ СТРАНЕ
(Трактат)
Самые грязные сны о разливах фекальных
вкруг зелёных холмов и над водами вниз головой
на деревьях подвешенных за ногу девах –
а по другой
как по ветке отсохшей большеголовые сойки
вдоль голени чинно прогуливаются и грачи
на роскошной зимовке в этой стране –
сбываются
как и преданья о вознесении Еноха хроники
про всемирный потоп и пророчества
об ужасном Топаллере и прогнозы
футурологов о слиянии Веры и Нила
в этой стране –
сбываются
но однако ж
ведь не д; смерти нам в самом деле робеть перед их
– уже кажется третьим по Гринвичу – тысячелетьем:
страшные детские, сладкие грешные грёзы в окне
вижу: равнина и горы вдали и всё той же ещё хворостиной
погоняя ослицу наконец-то я в город въезжаю –
в разбросавшую ноги блудницу, длиннобедрую, мне
вместе с клячей пожалуй что с ручками –
а мама и папа
и вдогонку им старый Ехезкел  сбегаются,
а у блудницы
от хохота рыжие лохмы сбиваются – всё сбывается
в этой стране.






ГВОЗДИ И КЛЕЩИ В ГРЯЗНОМ БЕЛЬЕ
(Притрактатье)
Чтобы выдернуть гвоздь из стены на которой висела твоя фотография
подцепленная на четвёртый невидимым твой позвонок
от которого было отсчитывал я сверху вниз
двадцать восемь костяшек пальцем правой
а ладонь моей левой
с ходу подкладывал под твою ягодицу приподымая
плечом ногу твою – я кричу тебе:
– Клещи!
копошатся я чувствую кожей подмышкой спиной
в простынях из подушек вылазят их микроскопичность
превышает объём недоступный для глаза ушами
слышу треск хитинового их покрова как под ногтями
гибли вши на Урале у дев длинновласых во время
Второй мировой в эвакуации с мамой и папой и Ларой
хозяйкиной дочкой, мне было четыре ей пять и о ней
я семнадцать спустя сочинил, при Камшилове, скороговорку:
ворковала Лара баркароллу
рокотал картавый говорок
над роялем реял ореолом
рой: колоратурный хоровод –
но правда
заключалась в другом: за уборной под черёмухой их по весне
собирали мы белых дебелых червячков – а браток её Витька
шестиклассник уже – смастерил нам из проволоки, помню, медной
колесницу – мы с Ларой
их запрягали, брюшками накалывая шестёркой
впрямь как римскую колесницу (картинка
из Истории древнего мира через одиннадцать лет)
Твой, как сказано выше, портрет
я убрал, как у Блока, у нас со стены и кричу тебе:
– клещи!
в этой груде грязного то есть белья копошатся в котором
ты и я.
                29.3.2011

ТРАКТАТ О ПИЩЕВОМ ДИСБАЛАНСЕ В ПРИРОДЕ
(слёзный пар)
Человек выпадает
из цепи планетарно-пищевого обмена.
Всё в природе пожирает друг друга,
мамонтов, полагаю, заживо слопали муравьи.
С каждым мамонтом справилась в течение дня
их отдельная цивилизация
Шань или Pityomyrmex erectus  –
от рассвета до вечерней зари.
Человек отделился от всеобщего процесса пищеварения
и заканчивает его в самоуединенье
наглухо изнутри запертого клозета,
откуда мало что уже возвращается в круговорот общепита.
Так можно сказать ли, что человека в реальности
natura viva  как бы начисто лишена?
Можно. А вот на уровне минеральном
доля его останков чрезвычайно важна,
а если поглубже ещё – в доприродной среде превращений
(еврейский гильгуль со всеми его кхе-кхе и буль-буль),
то роль человека на земле уникальна, его душа –
этакое с двух сторон приграничье:
с плотской, коей противолежит сторона
абсолютно духовная, не затронутая алчностью насыщения,
воспроизведения,
и прочего, як то кажуть, гiвна.
О природе тел и предметов писали Гиппократ (см. линк  ),
и Лукреций, стоики, эпикурейцы – от аскетов и до сластён.
Об истоках духовных – можно послушать, забежав по пути на рынок,
в мечеть, синагогу, пагоду, церковь или костёл.
Европейская псевдокультура разделила
на "возвышенное" и "низменное" обе функции бытия:
молитву, раскаянье, мировую печаль, а по другую якобы сторону:
приём пищи, соитие, выделение жидкостей, слизей –
пот, фекалии, сперма, слезы, моча.
Изо всей этой в самом деле гадости изымем сперму и слёзы.
Оба эти продукта жизнедеятельности – природы иной компонент.
В слезопроводах и семенных каналах зарождаются грёзы –
несомненно божественный элемент.
ERGO: слёзный пар, просачиваясь в нашу правую гемисферу,
принимает формы и контуры, цвет и запах, звук, без конца
в мысль сливаясь и замысел, или Промысел (примем на веру,
ибо "драхав ми имца?" ).
Слив – понятие из канализации, из семейно-жилищного
строительства, а две наши души – два бойца ринга –
как исходно стояли порознь на земном берегу
с узко-вьющейся жизни тропинкой, –
так, поди, и торчат – Avod;t Ha;l!  – на райском где-то лужку.












"…IN AETERNUM EXILIUM"
(digestive tract-art)
…и был сослан на Землю, а полгода спустя – в мировую
вторую войну, а потом из младенчества в детство с казармой всеобуча,
ленинской комнатой первого флирта и
пробного пьянства, и единственным выходом
 – сквозь анфиладу в трёх стилях: Jugend-Postjugend-Postleben –
на причал с кораблём
многопалубным, наподобие "Глория Н." у Феллини, последним
отплывающим на поселение или погребение
в вечность
Сквозь такую же анфиладу – общей кухоньки с парой
медных примусов, комнатки, спаленки подселенцев-евреев –
я пробирался у Валерки Гажи (лет за 10
как стать ему режиссёром Valeriu Gagiu)
в их четвёртую, в общем, клетушку с мамой Женей и Павлом
Стрельницким, её оперным баритоном,
а подъев "чем послал" – шли гулять и взбирались на крышу
постройки впритык, в том же в стиле Baraco, под старой
гигантской шелковицей (белой: Achtung! Achtung! личинки!)
в обхватку с которой,
насытясь, мы спускались, пускались пробежкой
вглубь двора где в дощатой уборной на две утлых кабинки
можно было на корточках,
не торопясь через тысячу лет умирать
– перестукиваясь морзянкой или в щель пересмеиваясь –
(не взыщите за глагольную рифму) посрать.
20.3.2013




НЭШИКАТ МАВЭТ
(квазитрактат)
У большинства на Земле – у бенгальца ли, финна –
в доме нет пианино.
У бедуина, на стене у румына акасэ –
нет Пикассо.
А в еврейской стране, может, у одного на сто тысяч увидишь
книгу на идиш.
Самое большее – п;п-арт и п;ц-арт,
в Моцкине вот – забегаловка "Моцарт".
Как я жил-то на вашей планете,
грезя о славе, сквозь сон на рассвете
вслушиваясь, не раздастся ль "ура!"
толп под окном, под фанфары и трубы,
и поцелует, склонясь, меня в губы
Тысячеглазый и скажет: "Пора…"
Кирьят-Моцкин, 2006










Сборка "ИЗ НЕНАПИСАННЫХ ПОЭМ. ПРОЛОГИ"
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "RUMBA FIESTA"
Европа. Сталь. Стекло. Бетон.
Асфальт, прозрачный, как затон.
На дне затона – город Китеж,
Послевоенный Кишинёв.
Склонись над ним, и ты увидишь
под рябью многоструйных снов
как по горе (проспект Негруцци!)
грохочут хлипкие каруцы
из сёл окрестных, в бочках муст.
Услышишь ржание и хруст
овса, и смех, щекотный уху –
то детвора грызёт макуху.
Дай бог вам выжить, детвора!
По праздникам кричат ура.
Сгоняют скот. Торгуют пивом.
Чудят, надув презерватив.
И не бассейном – штрандом «Бивол»
ещё зовут "Локомотив".
А он, владелец здешних вод,
лежит, увы, не на Армянском,
где склепы занял высший сброд
в своём сословье хулиганском.
Теперь воров не стало прежних,
а было – честью дорожил.
Тогда ещё в Боюканах Брежнев
свой водоём не заложил.
Ещё на площади центральной
не возвышался монумент,
и в парикмахерской клиент
нёс вздор ещё сакраментальный
па-русску или по-еврейски,
клиента рядом не боясь.
А в махале Табакарейской
гнездились нищета и грязь,
что, впрочем, и сейчас увидишь
вполне, конечно, наяву...
Восстань из хляби, город Китеж,
раздвинь, как вечность, синеву,
воздвинь, воздень свои руины,
стекло стечёт с них, как вода –
о, как непрочны и ранимы,
Европы нашей города.
Фрагменты – а не эпопеи
мы в тайниках души храним,
наш первый день – был день Помпеи,
мы уроженцы тех руин.
Когда опять меня весна
уносит в край теней нерезких,
и детской похоти волна
плывёт с болот табакарейских,
и отовасцы  над Бычком
своё бельё и шеи моют,
я вздрогну вдруг: а что там строят?
Спорткомплекс?
                И пройду бочком,
и, словно снимок, взяв на свет
проспекта даль, где нету брода
в кварталах, но сквозит скелет
руин сорок шестого года,
подозревая каждый дом
и луч
в игре краплёным квантом, –
себе кажусь я чужаком,
каким-то в мире эмигрантом.
И всё кричит во мне, вопит:
– Верните родину! Верните ж!
Руины. Шарканье копыт.
Стекло. Европа. Город Китеж.

      ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ЖАННА Д'АРК"
Архангел Михаил, заступник в бездне синей,
охранник-лихоим, пожалуй, не всесильный.
Со свечкой семеня, как раб, в Его салоне,
словечко за меня, пожалуйста, замолви.
Скажи – я искуплю, скажи – я виновата,
скажённая, люблю убитого солдата.
В июне, отмолясь, отдав ему свой локон,
ему я не далась, пока хотел и мог он...
Архангел Михаил, а тот драгун в Руане –
он хам, он нахамил мне прямо там, в руине...
Вонючий пёс! Говно... Пришлось затеять рубку...
Живым остался – но нужду справляет в трубку.
А что до короля, то этот – и не думал:
авто да траля-ля, а случай был – так дунул...
Мудёр ли как Харилл? боялся ли цирроза?..
Архангел Михаил, а говоря серьёзно –
я ж не скупа на плоть, молила нощно, денно...
За что ж меня Господь карал, оставил девой?












ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ГЕНУЭЗЕЦ"
             ПЕРЕД ГРАНИЦЕЙ
Карета
по кучам мглы трясётся. Душно.
Комета
летит, идёт куда ей нужно.
Торопит
ездок коней, срываясь криком.
Как в гробик,
в слепой футляр вместилась скрипка.
– Чезаре! –
кричит он, высунувшись в дверцы.
Терзают
его деревья как по сердцу.
– Мне душно!
Скорей, я дам вина и денег...
Не нужно...
Он оползает на сиденье.
Комета.
И грязь летит из-под копыта,
как будто
грозит Италию засыпать.
           CAPRICCIO
                Agitato 
От хлебной корочки сходить непросто.
Присев на корточки,
смотрю на звёзды.
Я мальчик маленький,
а надо мной
горят фонарики
по-за Луной.
О, дух заплечных
манер в наследство
и вековечный
концлагерь детства!
О мир терпения!
Я не прощу,
я стану гением
и отомщу.
Взовьётся занавес –
я вам сыграю
вот это самое,
что за сараем,
такие гимны
и pas-de-pas…
Я – Паганини,
а вы – толпа!
Пусть плачет скрипочка
о недопетом
и машут крылышки
аплодисментов…
Каприз?… –
со сцены метнусь, как вор:
привычка старая
ходить   на   д в о р.
                * * *
                Feroce
Я дьявол. Я гулял вчера
на свадьбе мухи и Луны,
я пузачам очки втирал
на ниточке одной струны.
Я рогоносец и тиран
трёх женщин и одной жены,
за ней блуждаю, как чиряк,
я по святым местам страны.
Я шут со мной, я в дураках,
а вам извольте гимн подать,
звездою знамя подлатать,
из-под земли добыть врага.
Когда садитесь вы опять
в свой первый ряд, два-три шага,
я чувствую: растут рога,
и я готов вас забодать.
Я тюха. Крохи пирога
обсыпали мой драндулет.
Мой идеал – пять пар штиблет,
а вам – Отчизна дорога.
Оливы – ваши, ваш – рассвет,
вожди и марши, и века…
И Муссолини за сто лет
грозит мне обломать рога.
                Москва, 1967













ПРОЛОГ К КНИГЕ "КОНТУРЫ"
GRUPPENPORTRAIT
***
Ох и лют он, как бестия лют он,
испытал его манию люд…
Помнят нрав твой и длань твою, Лютер,
гордый полек и трепетный юд.
Настращал ты Верону и Гдыню.
Розог дал и пустил голяком
фрау Европу, больную латынью,
подгоняя её матюжком.
– Што ж одно своё "danke" твердите?
И над миской лепёх с колбасой
не отрыгиваете, не furцыте,
или стол вам не нравится мой?
Што, штаны распустивши по пузу,
шуей шарите под столом,
или кельнерши вам не по вкусу –
лорелеюшки с пышным гузком?..
Не от пьянки – от смачной побранки
оконфузился грек, сукин сын,
ржали бывшие саксы и франки,
Беролина и город Шверин.
И праправнук – аристократом
выйдя жёлтых татар воевать,
снова вспомнил под Сталинградом
лютеранского бога мать.
Реформаторство. Слава. Соборы.
От Сорбонны по Сызрань – шрапнель
исписала, как портят заборы,
и с т о р и ч е с к у ю  параллель.
                Шверин, 1980


* * *
Спресованья гранитного праха,
окаймлённого кромкою тьмы.
Я заплакал у бюстика Баха
возле церкви Святого Фомы.
Пантократор. Эфирные фрески.
Гармонично-готический мир.
Я заплакал, завыл по-еврейски,
причитая "ой вэй" и "вэй'з мир".
Голова над обрубленным телом.
Я сквозь слёзы глядел, сквозь туман,
горько сетуя: что ж ты наделал,
натворил нам, мой Иоганн…
                Лейпциг, 1980
* * *
Убили Мирбаха. Эсер его убил, читаю в книжке,
чтоб не дать мирной передышки ослабшей РСФСР.
Убили Мирбаха. Он был почтенный граф, посол германский,
любил крокет, салат и ласки. И вдруг эсер его убил.
Убили Мирбаха. Друзья отпели бедного Вильгельма,
грозился кайзер (знамо, шельма!) что это так спустить нельзя.
Убили Мирбаха. А он лежал молчком, не протестуя.
Убили Мирбаха впустую, и мир был снова заключён.
Убили Мирбаха. О нём теперь забыли все на свете,
и только я об этой смерти грущу и плачу день за днём.
Убили Мирбаха...
Москва, 1981




ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ДВАДЦАТИЛЕТИЕ"
Матвей Натанович Каган,
а проще – Мотке Коган,
сказавши хцос , налил в стакан
себе, и перед Богом
сел во дворе – со стороны
с Ним обозреть, не споря,
свой путь – и маленькой страны
одно большое горе.
Конечно, да, арабский мир…
Конечно, бунт в Ликуде…
Но главный враг у нас – вэй’з мир!  –
конечно, наши люди.
Не наши – в смысле из Бендер
и Вильны, а морока
с цветными – вэйсэх вус ын вэр  –
из Азии, Марокко.
И даже, может, не они –
а эти, хареди;мы, 
мессию ждут… считают дни…
Пути ведь, сколь их ни тяни –
а неисповедимы…
Опять же, наши богачи…
Подрядчики… Чинуши…
Петля все туже… Хоть пищи…
Еврейские ли души?..
Еврейские! Так было встарь,
ещё при Еремии,
ещё – когда им русский царь
открыл "кагал" в России,
ещё – когда аристократь
в румынских Каушанах –
а-ми;цвэ!  – за день лей по пять,
да, бабушку мою и мать
впрягала к празднику стирать
кальсон завалы сраных.
А наш драгунский генерал! –
косноречив, но выспрен,
я знал его – нет, он не брал
Ерусалим – "подготовлял"
террор в Израиле, "взглавлял"
учебный комплекс "Выстрел"…
И там, и тут – один компот,
пей и давись… И каждый прёт…
И каждый точит зуб и нож…
И каждый врёт… И всюду ложь…
О Родина! Бурьян и страх –
мой двор табакарейский
всегда со мной на всех путях
судьбы моей еврейской.
В березняках – бурьян и страх.
Булонский лес – бурьян и страх.
Бахайский сад – бурьян и страх
за маму и за сына....
...Уже светает в небесах,
и жизнь – не жизнь, а полный крах,
душа вопит, как дикий птах
на ветке апельсина.
                Акко, 2011





















ПРИЛОЖЕНИЯ


















ДОПОЛНЕНИЯ
к Книге "ДАНЬ ДНЮ"

*  *  *
Нежно так шелестят тополя,
В небе ясные звёзды мерцают.
Лёгкий шорох травы – то поля
С ветерком шаловливо играют.
Где-то там, далеко-далеко
Всплеск волны усыпающей речки,
И над домиком дальним легко
Поднимаются дыма колечки.
                Сталино, 30 авг. 1955
 *  *  *
Ночь пришла, а за нею ты...
Катят сонные волны Днепра вдали,
Ветер, слышно, щекочет кусты...
Хорошо нам с тобой, не правда ли?
Эта ночь… И звёзд как грибов,
И такие они не дальние...
А не вздумай, что это любовь,
Или вот уже, может, свидание…
                Сталино. Гладковка, 1955
                *  *  *
Небо в тучах и кажется грязным,
И под ветром  наш тополь стонет.
Расскажи, ты была вчера с ним?
Ну, скажи мне. Ну что тебе стоит...
Ты молчишь, ты ответить не хочешь,
Нашей встрече сегодня не рада.
Стылый вечер и скучные очи
За тебя сказали всю правду.
                Сталино, лето1956
*  *  *
Кровью раззакатилось небо.
Облако – лиловый угорь.
Что же так я тоскую? Мне бы
Друга детства, недавнего друга.
Будет в юности ли? Неизвестно...
Соштуковано к тряпочке тряпинка,
Небо в чёрных мерцающих  крапинках.
Небо – угрюмая бездна.
                Сталино, 3 сент. 1956
* * *
Я приду с пучком сирени,
А в блокноте принесу
Новых пять стихотворений
Про тебя и про весну.
Сссвисссссстну… Свесишься с балкона,
Крикнешь: "Что ты?... ж не в лесу!",
А потом уйдём под клёны
слушать звёздную весну,
Нам с тобой она знакома
С самой осени уже…
Хорошо, что есть балконы
На четвёртом этаже.
                Сталино, апрель 55
*  *  *
В пику вам зарифмую собаку с кошкой.
Дом – с глазами Полины сравню назло вам.
Назову геликоптер небесной картошкой,
Забавляясь – малец погремушкою – словом.
                Сталино, 1957
*  *  *
Чёрный фон вечернего неба
Покоробила желчь букв,
А созвездий дрожащих дребезжащая мебель
Выжимала из глаз бульк.
Луна-пьянчужка свалилась под урну
И стала думать: кто и где её брат? –
И как мыслью по древу – растеклась медью, дура,
А потом не умела себя собрать.
Кое-как собралась – но уже не кругом,
А востроносым турецким месяцем,
Что – когда без кометок совсем стало туго –
Норовил на меня, извращенец, наброситься.
Сталино, скверик . 6.4.1957
*  *  *
Был человек. Масса мяса
смачно смоченная соком мозгов.
Был человек. Всё ясно.
Трамвай брал разгон.
Сталино, 1957
             ТРЯСКА К ЛЯЛЬКЕ
Подо мною
стыки
стуки.
Паровоз дурит со скуки.
Ночь выковывает звёзды.
Паровоз минует вёрсты,
километры,
метры.
Ветры
в окна дуют – беспорядок!
Ночь командует парадом.
Кто-то выпил,
что-то выбил,
Сон застыл на лицах рыбьих
чешуёй покрылись окна.
Под Ростовом – дождь....
тьма...
мокро...
                8.4.1958










Л.Б. Сталино, 1954
НЕЗАБЫВКИ И ОБРЫВКИ
Это летом грето.
Это спето ветром.
Жёлтая серьга – на мочках у берёз.
То ли былью было,
То ли с жару с пыла
Грянула любовь – костей не соберёшь.
                Сталино, январь 1957
* * *
Мне не припомнить день её рожденья –
Мелодии, да был ли год и час?
Как отблески чьего-то вдохновенья
Звучит она... Поджатые колени,
И пальчики по клавишам стучат.
И бледный мальчик с тихими глазами,
Ошеломлённый, слушает себя...
Звучит мелодия в давно молчавшем зале,
Звучит мелодия, в иную явь зовя –
Душе слепца открывшуюся или
Пяти глазастым пальцам Паганини...
                Сталино, 1959
ЗЛАТОУСТ, 1944-й
Ворковала Лара баркаролу.
Рокотал картавый говорок.
Над роялем реял ореолом
Рой – колоратурный хоровод.
Заплетала лепеток в куплеты –
Простенький протеньканный припев.
И поплыли – лебедем в балете –
плети рук, вдруг в трепете взлетев....
                Сталино 1957
ЖЕВЬЕН
А что я мог? Ну что я мог поделать?
Я был внизу – на сцене был подлец.
Я знал: сейчас он бросит своё тело
К ногам твоим, и явится отец...
А полумрак так нежно фиолетов.
А кто-то рядом клонится к плечу.
А ты поёшь мне снова, Виолетта,
"Им всем конец, я их забыть хочу..."
Не надо больше плакать и молиться,
И приближенье смерти торопить.
Ты не умрёшь, любви моей двойница,
Покуда La traviata будет жить.
Сталино 1959
                * * *
                П.Б.
...Там облака, и смерть под Машуком.
Четыре чёрных грифа – не орла.
Четыре цепи, лёгшие как мгла,
и столбики как пули, и доска
стойк;м... Мемориальная тоска...
Ты дорогое прошлое моё.
Что значит имя пошлое твоё,
ты вся во мне, ты – тропка в те года,
куда мне не вернуться никогда.
... Но вижу путь, и нас в конце пути,
куда тебе вовеки не прийти.
Сборка "VESCENDI CAUSA"
ДЕВУШКА В РЕЗИНОВОЙ ШАПОЧКЕ
Она не плывёт – проносится,
подчинившись упругому ритму,
в мгновенье под самое солнце
красивое тело выметнув, –
простая и недосягаемая
в стремительности своей...
Так вот она, значит, какая –
Талатта, богиня морей.
                Сталино, 4. . 1958
* * *
Дождливый сумрак вдруг расколот,
Да так, что аж глазам невмочь.
Как будто солнечный осколок
Влетел, с рассветом спутав ночь.
Мы шли по улице с товарищем,
Стрельнули искры по ногам...
То молодой электросварщик
На рельсах солнце разжигал.
                Сталино, 5.3.1958
НОЧНАЯ СМЕНА
                Бетонщице Нине Цибульник
Бетон всё шёл – не с киноленты.
В нём можно было утонуть.
Лопату было повернуть –
как если б сдвинуть ось планеты.
Я – в первый раз. Я взмок. Сто глаз
меня держало на виду.
Прожектор гас и на лету себя подхватывал как будто.
Я не уйду
                – ещё минута, ещё минута –
                не уйду!
А ночь плывёт, шумя, томя...
– Давай, – кричат, – совсем не плохо!..
И между вспышками двумя девчонка, косами дымя,
за что-то бригадира – в бога!
Идёт бетон...
Рассветный бриз
наметил котлована стены,
в глазах кружились и неслись опалубки – кругами сцены.
Я покачнулся, сел горбато.
Я глянул вниз:
в огне зари
                торчала
                наискось
                лопата,
как сдвинутая ось Земли.
                Жданов, май 1960
"ЦВЕТУЩИЙ МАЙ"
В городе Жданове, городе приморском,
Две недели с лишним я живу:
Девушки, дедушки, тельняшки да матроски,
Чистильщики,
                проклявшие жару.
Маленьким,
миленьким,
тихим переулком
к пляжу вниз
                припрыжкой
                мимо ресторана "ЮГ".
Акацией пахнет, жареным луком,
пиво попиваючи, яхтсмены поют...
В ОДНОМ СТРОЮ
Нам славу отцов сквозь века пронести –
в сердце,
в делах,
в строке.
Живой и повадный войди в стих,
герой с винтовкой в руке.
"С неба полуденного жара не подступи"...
Полдень над степью распластан,
горячую юность качает в степи
мой друг на коне гривастом.
Горячая юность в дыму ковылей
поёт закалённой сталью,
и ветви украинских тополей
машут в тревожные дали.
И жаркие ветры звенят и звенят,
проносят сквозь годы песню,
и крепким пожатьем встречает меня
неслыханной бури сверстник.
Мне слышится снова цокот подков...
Он ждёт – конь, рассёдланный Павкой...
За окнами вздрагивает ночь от гудков,
и свежестью дышат парки.
Моё поколенье не мчалось в бою,
мы стройки до сроков кончали,
но разве мы не в одном строю
с тобой, товарищ Корчагин?
                Сталино 1960
МАСТЕРСКАЯ
Чего только нет в моей мастерской –
в просторной душе моей,
там пахнет холстиной,
и доски стоят,
и ветер ночует в них.
Бескрайний, тысячетонный мир
входит в меня, как вдох,
а я, с набором красок густых,
макеты с него леплю.
Смотрите, как пёстр этот пляж,
и лодки звенят вдали,
а загорелые парни и девушки
лежат в золотом песке.
Или послушайте это вот –
углем заваленный порт,
по гулкой булыжной идёт толпа,
красное знамя несёт.
Прохладные реки, отары овец,
повисшие виноградники,
туман, текущий между холмов,
тихая девушка Оля...
... Вот-вот поднимется новый день,
в окна ударит солнце,
я соберу, что теснилось в душе, –
выйду на шумную площадь.
У всех на виду, среди голубей,
среди изумлённых прохожих
я расставлю картины мои,
прислонив их к бокам фонтана.
И люди будут сходиться ко мне,
обмениваться мнениями,
и если что не понравится им,
они мне возьмут и скажут.
И буду молод я и богат,
и буду шутить со всеми,
и кто-нибудь меня угостит
красным налитым яблоком.
                Сталино, 1961


* * *
Земля моя, ты щедро создала меня,
я навсегда должник влюблённый твой.
В безжизненной пустыне мировой
ты – язычок голубенького пламени,
как тот – мерцающий у кованого знамени,
где спит навек безвестный твой герой.
                Лето, 1960
* * *
Мне проверенных умников жалко –
их концепций про людей и века:
"Продолжение руки — это палка".
"Камень – продолженье кулака".
Я все это слушаю с улыбкой –
врут концепции.
                Я знаю с неких пор:
Продолжение руки – это скрипка.
Продолженье кулака – метеор.
                1963
ЛИВЕНЬ
Как человек,
                чуть мешкая,
ливень бежал по Невскому.
Бежали дома, дымины,
и в этот попав аврал,
я взял
           походку ливня
и плечи его забрал.
Бежали, рванувшись дерзко,
четыре аничковых коня,
бежала на шпильках девушка
от ливня
             то есть от меня,
летели...

Но Солнце вбухнулось
в улицы
как с плотины.
От луж, от электролиний,
от крыш поднимался зной!
…Я шёл себе дальше – ливень,
обильный, весёлый, злой.
В МУЗЕЕ РЕЛИГИИ
Девушка, привстаньте!
                Сердце болит
видеть, как вы недвижны.
Кто обрёк вас на этот радикулит –
Лютер, попы Парижа?
Вас, говорят, из мрамора... Где уж там!
Папы не мастера ли?
Просто вас взяли, милая девушка,
взяли – и замуровали.
И вот я стою как одурев,
Mолчу. Поделиться не с кем.
Знаете что, меня зовут Лев,
пойдёмте гулять на Невский.
Вы мне доскажете про любовь,
про все, что в тот раз не успели...
Где вас скрутили? Среди лугов?
Под звон варшавской капели?
Меня в молчуны вон тоже манят
пайком ли, ломтём ли гранитным,
но это бессмертье не для меня,
на черта радикулит мне!
Я жизнь люблю. Прибой при луне.
Девчат. На девчат я в обиде.
Но вы кого-то напомнили мне,
какой я в жизни не видел.
Пойдёмте. Ведь жили же вы – не скала,
не дьявол, не католичка!
Скажите, были при вас зеркала?
Вы помните ваше личико?

А я бы вас маме представил моей –
вина принесём, сядем за стол.
– Вот так-то вот, мама, – сказал бы я ей, –
невесту привёл. Из Казанского.
СЛАВА
Валентину Ховенко
Её приносит пуля в грудь, строка, что к людям прорвалась,
и миг, в который Млечный Путь в иллюминаторе у глаз.
Её зависший свет – как взрыв. За ней спешат, частят навзрыд,
от жизни проченной в бегах. А вечность – в нескольких шагах.
...Лежу в траве. Мне двадцать шесть, а я – не Дант, не астронавт,
и для попыток староват, и грустью веет каждый жест.
Что натворил ты, чёрный маг? Факир был пьян. Или дурак.
Мне ясен в небе птицы круг, и поворот Земли, и лес...
Пусть мне войдёт та пуля в грудь, коль уж она на свете есть.
Закат. Горящая черта... А слава – что же, я не прочь.
Я б дом купил, там день и ночь с друзьями Данта вслух читал.
                Икша, 1965









К КНИГЕ "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА
* * *
Полна пересверка и звона,
воды, поездов и листвы,
бушует зелёная зона
вкруг белой и красной Москвы.
В ней блеск куполов неостужный
и эхо на все голоса,
и лёгкою трассой воздушной
прорезаны небеса.
В ней майская терпкость озона
и зной тишины нежилой.
Зелёная, синяя зона,
и золото ржи межевой.
В ночи, до рассвета бессонной,
в трудах и дневной беготне
своею зелёною зоной
ты, жизнь, повернулась ко мне.
Отставила, но одарила
простором, и слухом травы,
и капельку хлорофилла
к моей подмешала крови.
Зелёные звёзды ночами
висят, и Земля зелена,
и зоной большого молчанья –
вселенная у окна.
Объятое звоном дремоты,
стоит Подмосковье впотьмах,
курантов тяжёлые ноты
качая на длинных ветвях.


* * *
День начинается с утра.
Мир приготовился и замер весь,
и среднерусские ветра
распахивают даль, как занавес.
Вот на прогнутый горизонт
восходит солнце огнетелое,
и лес огнист и бирюзов,
и свищут птицы оголтелые.
Вот небывалых черт дворец –
чертог сияет, ферма дальняя,
из многодетных рощ скворец
летит сюда на пропитание.
Летит и песнь его – ура!
Как нелегко дался напев ему,
ура! он дожил до утра –
сквозь мрак ночной к светилу дневному.
Электровоз увозит вдаль
ткача, врача, студента-модника,
день открывает фестиваль
труда, бессмертия и подвига.
* * *
В зелёный лес влетит с разбега
электропоезд – и с него
слетает шум, как хлопья снега,
сугробы шума намело.
В нём глубже утопают рельсы.
И кружатся среди берёз
звонок трамвая с Красной Пресни
и чей-то дальний смех до слёз.
И привокзальный зов цыганки,
и, сотрясая синеву,
гудки Трехгорки и Таганки
ложатся рядом на траву.

Вокруг метёт, и вырастают
заносы смутных голосов,
их греет солнце – но не тает
гора сигналов, песен, слов.
В них искупнуться и пригреться
спешат грачи и воробьи,
слова тревожат птичье сердце
и прилипают, как репьи.
Их друг у дружки переспросят
и унесут на свой ночлег...
...А поезд до ночи развозит
московский шум, июльский снег.
* * *
Нежный мир творений и растений…
Сто раз по сто выверяй слова,
бойся потрясений, искажений
хрупкого земного естества.
Не твори насилья над природой
ни хмельным дыханьем, ни строкой!
Пусть леса остынут с позолотой,
санный путь останется рекой.
В обозренье, но не во владенье
дан тебе вселенной уголок,
даже детских губ прикосновенье
убивает красный лепесток.
Свет проходит и в лесные недра
и к стеблям подводного литья –
поучись у воздуха и ветра
лёгкости земного бытия.
Как легко соседствуют и дышат
сад вишнёвый, лира и семья.
Помни: звёзды видят, стены слышат...
Будь достоин мира и себя.
* * *
Как распускается цветок?
Он долго ждёт, и выбирает
какой-то миг, какой-то срок,
какой одна природа знает.
Он насторожен дотемна
под синью мартовского ветра:
ещё один глоток тепла,
ещё две-три корпускул света.
Его повсюду заждались,
о нём тоскуют псы и реки,
его бушующая жизнь
намечена в двадцатом веке.
Смотри, цветок, не проворонь!
Готовься в бой, судьбы не зная…
Развал и взрыв, и злой огонь
ударил, тельце сотрясая,
и вдруг – расцвёл, и видит: конь,
река и луг, и даль лесная.
* * *
Отгремели грозы мая…
Как во сне
повалил, цветы сминая, белый снег.
На стада и на растения в цвету.
Мир стоит как наважденье, как в бреду.
Сердце ходит всё неверней, всё левей.
Под сугробом свист – наверно, соловей.
Умирает клевер спелый, хоть кричи.
Агрономы бродят – белые грачи.
Наступает майский полдень, страшный сон.
Тихий снег как бич господень невесом.

* * *
Трудящиеся поля
и птичьего двора,
творящие по воле
всевышнего добра.
Святители коровьих
невыразимых душ,
ревнители здоровья
смород, калин и груш.
Хранители природы.
Охранники лесов.
Кормители народа
От верха до низов.
Работники без смены –
от ночи до зари
смотрители вселенной,
спасители Земли.
* * *
Горит Луна над тёмным лесом.
Сиянье в небе. Ночь чудес.
Разливом лунным, как навесом,
от звёзд укрыт полночный лес.
Светла песчаная дорога,
и тень дерев удлинена –
там начинается тревога
и страха детского страна.
Там на неведомых дорожках
следы невиданных зверей.
Там в шалашах, а то в сторожках
ночуют пёс дед Андрей.
Они под шубу лягут на пол,
дыша друг в друга горячо
и верный пёс большую лапу
положит другу на плечо.

Им что-то общее приснится…
И спят, тревогу переждя,
покуда блеск им гладит лица,
укрыв от звёздного дождя.
Дубы и клён раскрылись лирами,
и гнётся ива, как смычок,
и прямо по сердцу солирует
какой-то тоненький сверчок.
Всей тьмой дерев и всеми душами
бушует лес.  И каждый лист
к мальчонке льнёт. Мальчонка слушает…
А гуси? – гуси разбрелись.
*  *  *
Красный дым. Цветы запоздалые.
Жгут стерню.
Загораются стебли старые
на корню.
Жизнь горящими хлопьями лепит – но
хороша!
И прощаются тихо, трепетно,
не дыша.
Высока, головокружительна
даль небес.
И пичугами обворожительно
свищет лес.
Не увидеть уж леса старого
молодым.
Красный стон. Золотое марево.
Сизый дым.
* * *
Дальний круглый окоём.
Контур дымчатый пилота.
Как зелёный водоём
Подмосковье с самолёта.
Змейка юркая реки.
Створки белые ракушек –
золотые поплавки
утопающих церквушек.
Блещут стайки-облака.
Угрожая тенью рыбам,
наживляю червячка,
свесив ноги над обрывом.
Очарован тишиной.
Здесь и слова молвить не с кем –
ни с ханыгой, ни с женой,
ни с поэтом Вознесенским.
Пахнет брагой и прудом,
и под ивою поникшей
как листок – аэродром
тихо плавает за Икшей.
* * *
Аэродром среди лесов
почти повис, омыт грозою,
он трепетен и невесом,
как белый облак над землёю.
Под ним его же тень дрожит
на пять квадратных километра,
ему хотя бы день прожить,
не зацепив ветвей и ветра.
А в той тени и по краям
расселись лётчики, как боги
в прохладу трав простёрши ноги
и вспоминая под сто грамм
ночь и учебные тревоги.
* * *
Сентябрьский закат
приходит издалёка,
как в музыке затакт
на четверть раньше срока.
Он краешком небес
подкрадывался с мая,
как парни в дом невест
проходят, замирая.
Как вовремя и зря
не настигают счастья,
дожив до сентября,
до первого ненастья.























Сборка "ОТ ШИШКИ КОМ"
* * *
Если фасом сделать бок
или бок поставить фасом,
отличить бы их не мог
невооружённым глазом,
также – профиль заменив
на фронтальность, то есть профиль
повернуть фронтально и в-
низ смотреть, и вверх, и вровень...
можно дальше продолжать:
вирши – не детей рожать.
*  *  *
Один уговорит,
другой вкусит усладу,
а тот уж норовит
вкушать раз восемь кряду.
Красавец-говорун
взбешён, он шумно дышит,
он весь шурум-бурум
от шляпы до лодыжек.
Второй – устал сидит.
А третий, на запятках
судьбы – свой брак влачит,
запутавшись в десятках.
Щербинка, 1978



ДВЕ ПАРОДИИ
ОЧЕНЬ МНОГО САПОЖНИКОВ
"Малоизвестным писателем – мной,
шумно справляя свои вечерухи,
горд был прославленный цех обувной…"
           Б. Слуцкий. "Очень много сапожников".
"Я ещё на женщин заглядывался...
Жил и радовался.
Просто радовался

Б. Слуцкий "Преимущество сорокалетнего возраста".
* * *
Много в роду моём было дядей.
На вечерухах пили и жрали.
В море вылавливали лошадей.
Шкуры разделывали ножами.
В баню районную, помнится мне,
как на разбой отправлялися – шайкой.
Помню, за место у щёлки в стене
дрались жестоко – по кумполу шайкой.
Не было в мире серьёзней людей.
Прочно стояли, как стол без подпорок.
Я тогда под стол ходил у дядей,
хоть с пустяком мне исполнилось сорок.
Я тогда снизу смотрел на них вверх,
с низу же и на женщин заглядывался
и радовался,
радовался,
радовался...
Где ж мои сорок отъявленных лет?
Только не меньше. Меньше не нужно.
Помню ещё, как учил меня дед,
малоизвестный философ-биндюжник.

Брал он и ставил меня "на попа",
дратвой потом зашивали мне кожу!..
Сам-то в сапожники я не попал.
Сам я – поэт, а совсем не сапожник.
1976
~ ~ ~
РОДНИК УРОДОВ
Я даже испугалась на мгновенье.
То... лягушонок, худенький, смешной,
Увидел в первый раз 'венец творенья'!
И вряд ли я забуду этот миг,
Хоть ничего и не случилось вроде…
Пульсирует ли нынче мой родник,
И жив ли мой растерянный уродик?"
               
Юлия Друнина. "В лесу"
* * *
Сейчас я напишу стихотворенье
Пpo то, как я зашла однажды в лес,
И там открыла я – венец творенья! –
Лягушку, право, чудо из чудес.
Мой младший брат!.. Так что же, целоваться?
Я поняла, нагнувшись, – не хочу!
Тем более, что был он – головастик,
А головастик – это чересчур.
Хоть ничего и не случилось вроде,
А стих идёт… Итак, сказав "привет!",
Я про него подумала: "Уродик",
"Уродина" – подумал он в ответ.
Я даже испугалась на мгновенье,
И вряд ли позабуду этот миг:
Ведь он – родник сего стихотворенья,
А может быть, и многих моих книг.
     1976
~ ~ ~
К КНИГЕ "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
НА ТРАССЕ

На земле смоленской все больше становится фабрик и заводов.
Им нужна электроэнергия. Энергетическое сердце Смоленщины –
  Дорогобужская ГРЭС. Вырабатываемую ею электроэнергию
 нужно доставить к промышленным предприятиям за десятки
 и сотни километров. Сейчас строится новая высоковольтная
линия  Дорогобуж –  Смоленск. Изыскательная партия изучает
 местность, прорубает лесосеки, ставит опознавательные
  столбы, на месте которых скоро будут монтироваться опоры.
 Труду рабочих изыскательной партии – геологов, бурильщиков,
 гидрологов, лесорубов посвящается этот репортаж.
                "Смена", 1963
* * *
От Смоленска до Кардымова
двадцать с лишним недолгих вёрст,
в глубь рассвета, окутан дымом,
пробирается паровоз.
По бокам – перелески, травы,
к каждой ветке туман приник
Днепр уходит куда-то вправо,
мы уносимся напрямик.
Далеко за Смоленск, за Кардымово
ты, Россия моя, лежишь,
точно ожившую картину,
будоража лесную тишь.
Ты по сёлам полна кадрилями,
зреют солнца в  твоих стогах...
От Смоленска до Кардымова
свищут птицы на проводах...
               

 * * *
То ль город, то ль село? –
не разберёшься сразу.
Начальник Веселов
сказал: "Здесь наша база!"
"Газон", бинокль, планшет,
пяток теодолитов,
цветущих карт пакет,
инструкции "Техлита",
"Тайга" от мошкары,
но главное богатство –
рулетки, топоры
да сапоги – лет на сто!
Здесь через край лесной
пройдёт высоковольтка.
Начальник. Веселов
подходит к карте: "Вот как –
Дорогобуж – Смоленск...".
Он ногтем в нетерпенье
проводит – собран весь
над картой наступленья.
               * * *
От деревни до деревни
солнце плавится в деревьях,
в густоте лугов-ковров,
в черных тучах комаров.
Мы настырны, мы упрямы!
Нас целуют в письмах мамы,
наши девушки давно
проглядели уж окно.
Поле – к полю, бор – так к бору!
Расчленяет даль топограф,
а гидролог у ручьёв
берег пробует плечом.

                * * *
...А он! – как он работает,
Валерка Михайлов –
топором, лопатою,
точно лемехами.
Блещут плечи чёрные,
хохочут глаза:
– У-ух, ты племя чёртово,
болотная лоза!
Ах, как тебя порублю –
вот
       так,
а рублю я, как люблю –
вот
        так,
я рублю  – не к рублю,
без рубля рубить люблю...
В горизонт уходит просека,
вечереет горизонт,
и к Валерке песня просится
на слова Н. Доризо.
Он поёт прогоркло, сломано,
голос глохнет, чай не гром,
и пока протянет слово он,
трижды ухнет топором.
Так уходит вглубь с бригадою
смугло-солнечных ребят
он – плечистою балладою
в разгоревшийся закат.
           * * *
А уже после "отбоя",
в незнакомый клуб гурьбою
вваливаемся, стуча
сапогами меж девчат.


– Приглашаю вас на польку!
– Как ты, парень, неуклюж,
ты – как столб с высоковольтки,
что Смоленск – Дорогобуж...
* * *
Тёмной ночи
                раскрытая пасть
нависла над нами
                из старины.
Коммунизм – есть Советская власть
плюс электрификация всей страны.
Нам нужно, чтоб чудо-лампа зажглась
в избе, где окна пока черны:
Коммунизм – есть Советская власть
плюс электрификация всей страны.
Деды во мглу нагляделись всласть,
мы – нового века сыны.
Коммунизм  – есть Советская власть
плюс электрификация всей страны.
И нам не надо доводов,
похвалок неуклюжих,
туда, где руки дороги,
идём, поскольку – нужно!
И что б ещё почётнее
искали мы веками,
чем ночь поднять плечом своим
и свет зажечь руками.
Лев Беринский, рабочий топографической бригады.
Газета "Смена". Смоленск, лето 1963








СНЕЖНЫЙ ГОРОДОК
масленичный раёк




Стоит-стоит домик,
красно-разукрашенный,
на улице Маркса, где столько людей!
Стоит-стоит домик,
а в окошке – Ольга,
Ольга Костикова потчует людей!
Стоит-стоит домик,
наполнен блинами,
и птах понарошный среди прочих затей.
Стоит-стоит домик,
а огненный петька,
на стене намалёванный,
скликает людей!
И люди идут, сласти жуют, поют песни – все вместе!
И в снегу – ой, не могу! – все кланяются невесте да жениху!
А молодые – ряженые молодожёны – и вправду целуются.
И глядит улица – то ль шутят, а толь не балуются!
...Э-эй, сторонись – пошли санки! Отойди и пляши,
а то играй в салки. А телевышка в колышущемся небе –
как русалка, глянь, шевелится, глазами мигает
Слушает, не мешает...
Рыжий чудак на лыжах, на стадионе "Спартак"! Это ж как,
что ли не известно, что лишь конькобежцам здесь место?
А прибежавшим со cнежных холмов лучше оставить лыжи
под крышами домов. Эй, уноси лыжи! Кругом пляшут – а ты что, рыжий?
Браво! Орава разодетых кто пожелал в кого – собралась,
глянь, на улице Пржевальского. Там, чай, жар сковородок –
блины да чай!
Ой-ой, что деется: красна девица в шубе, в сарафане, на танц-соревнование парня вызывает, сапожком снег взрывает.
Семь аккордеонов сдвинули бока, девять небосклонов шлют сне-га, звон перезвонов, частушка про милка: "Ой, милёнок мой влюблённый, от меня не отстаёт, от меня лишь на работе мой ми-лёнок отстаёт..."
         Пионеры на улице Ленина,
         Шапки, галстуки, барабан.
         Пионеры по улице Ленина –
         точно волны пошли к берегам!
         Пионеры по улице Ленина
         золотую несут трубу,
         пионерское поколение
         зоревую поёт судьбу!
         Сверху падает солнце снежное
          и от горна расходится зной,
          и февральское солнце смешивает
          сто снежинок с трубой золотой!
          Пионеры по улице Ленина
          в дальний-долгий выходят путь...
И зовёт трубач, и, наверное,
не торопится отдохнуть!
Да и куда торопиться?
А что в парке творится!
Карусель, карусель,
ты стоишь, как журавель,
восемь перьев впереди,
восемь перьев позади,
карусель, нас прокати,
журавель, нас подсади
в сани лёт-ны-е,
в само-лёт-ны-е,
понеси нас, карусель,
посвисти нам, журавель,
посвисти нам, журавель,
в свою длинную свирель...
А вечером – фейерверк! Ветвей пересверк... Красная ракета, как звезда счастливая или чудо-комета, влетает на стадион. Синий звон. В микрофон девушку Регину вызывает кто-то! Каток – как огромное фото! Дорогие, с детства вокруг знакомые люди. Счаст-ливы будьте, сегодняшний день, вечер нынешний не забудьте...









КОММЕНТАРИИ
К тексту "ДИРИЖЁР "
Летом 1964-го я ненадолго оказался в Донецке, откуда бежал годом раньше (см. журнал «Кольцо А» №66). В первый же день моего явле-ния из "бегов" братец Сергей, пока я закуривал на крылечке нашей ха-лупы, потрясённый, возможно, моей худобой, сочувственно спросил:
– Неужели ты не можешь написать стихи, которые бы напечатали?
– Могу, – рассмеялся, а про что?
– Ну... Вот мы сейчас Леонтовича проходим...
– Принеси чем и на чём...
И присев тут же – точь-в-точь Ленин на ступеньках конгресса Ко-минтерна – в три "беломорины" начал и закончил поэмку. А вернув-шись в Смоленск, где я "скрывался" под личиной студента-первокурсника, отдал его в комсомольскую "Смену".
Газетная страница в эти растянуто-промелькнувшие 50 лет, ясно дело, не сохранилась – публикуемый текст реставрирован по памя-ти. Память – а вовсе не бумага, по поговорке, "всё терпит".
Л.Б.
~ ~ ~
СВИДЕТЕЛЬСТВА КАЗНИ
"Это было после Рождества 1921 года. Я очень удивился, когда увидел во дворе направляющегося ко мне Леонтовича,— пишет Аким Грех в воспоминаниях.
– На днях давал концерт в казармах,— говорит Леонтович. — На пианино забыл свой портфель с документами. Меня сейчас же "пригла-сили на чашку чая", забрали документы, проверили. Потом — вернули. Жду результатов, а может, и убьют."
"Через четыре дня в него стреляет из обреза охотничьего ружья агент Гайсинского уездного ЧК ("чрезвычайная комиссия". Країна) Афа-насий Грищенко . Произошло это в родительском доме в селе Марков-ка. Чекист попросился переночевать. С ним — ездовой Федор Грабчик, крестьянин из Киблич — теперь Гайсинский район Винницкой области. Хозяева согласились.
В разговоре выясняется, что гость приехал бороться с "бандитиз-мом". Хвастается сетью информаторов по сёлам, от которых знает обо всем, что здесь происходит. В полночь мужчины ложатся спать в одной комнате. Во второй — мать композитора Мария, сестра Виктория и дочь Галина.
Утром, в 7 часов раздаётся выстрел.
— Папа, папа! Что это? Взрыв? — первым отзывается Николай Дмитриевич.
Отец бросается к сыну. Тот хочет подняться с постели, но не мо-жет. На правом боку — рана. Кровь заливает простыню. Напротив стоит босой, раздетый до белья чекист. Держит обрез. Достаёт из него гильзу и закладывает новый патрон.
— Ступай отсюда! — кричит на хозяина и выталкивает за дверь. Приказывает Грабчаку связать всем руки. Для этого снимает полотенце со стены и кромсает найденную юбку".
"Родные сидели в соседней комнате со связанными руками и слышали, как Грищенко кричал на полусознательного Леонтовича. Они не могли ничего сделать. Тем временем убийца требовал золото и деньги. Забрал столовые ложки, часы и найденные в кошельке и шка-фах деньги. Набросил на себя кожух хозяина, прихватил сапоги его сы-на и выбежал из дома",— пишет друг композитора Игнат Яструбецкий.
        "Аргумент. Персоны" Сб, 2017-12-16 09:27
~ ~ ~
В 1936 году Питер Вильховський (Peter Wilhousky), работавший для радио NBC, написал английскую версию к народным словам "Щед-рика", и песня закрепилась в западной музыке как рождественская "коляда колокольцев" ("Carol of teh Bells").
Hark how teh bell
sweet silver bells
all seem to say
throw cares away
Christmas is here
bringing good cheer
to young and old,
meek and teh bold
Ding dong ding dong
dat is their song
with joyful ring
all caroling



К УПОМИНАЕМЫМ ЧАСТНОСТЯМ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ХАРАКТЕРА:
Регар (Таджикистан) и Златоуст (Урал) – места проживания автора в го-ды Великой Отечественной войны.
Марина Беринская (Антипова) – спутница жизни поэта с 1963 г. по сию пору.
Валерий Гажа (Кишинёв), Валентин Ховенко, Геннадий Грицай, Елена Юдковская, Василь Стус, Дмитрий Надеждин, (Сталино-Донецк), Алек-сандр Бродский (Кишинёв, Москва, Тель-Авив), Мирча Динеску, (Буха-рест), Сара Кирш (Рендсбург, Тиленхемме, Вупперталь) – литераторы, близкие друзья автора в разные годы.




























ОТЗЫВЫ О ТВОРЧЕСТВЕ Л.Б. РАЗНОЯЗЫЧНЫХ ИЗВЕСТНЫХ ЛИТЕРАТОРОВ:
Ана Бландиана (Румыния)
Андрей Вознесенский (СССР)
Алексей Парщиков (СССР и др.)
Арон Вергелис (СССР)
Аврум Суцкевер (Израиль)
Батья Баум (Франция)
Вилли Бриль (Голландия)
Вирджил Теодореску (Румыния)
Вольф Бирман (Германия)
Герта Мюллер Германия)
Григорий Канович (Израиль)
Давид Авидан (Израиль)
Дора Тейтельбойм (Франция)
Евгений Евтушенко (СССР)
Жоржи Амаду (Бразилия)
Иоан Александру (Румыния)
Иржи Груша (Чехия)
Иссахар Фатер (Израиль)
Ицхок Ниборский (Франция)
Иче Гольдберг (США)
Йегуда Амихай (Израиль)
Константин Симонов (СССР)
Мирча Динеску (Румыния)
Мордехай Цанин (Израиль)
Натан Зах (Израиль)
Римма Казакова (СССР)
Сара Кирш (Германия)
Семён Кирсанов (СССР)
Чингиз Айтматов (СССР)
Шарль Добжинский (Франция)
Шломо Ворозогер (Израиль)
Эдоардо Сангвинети (Италия)
Эдуардас Межелайтис (СССР)
Юрген Реннерт (Германия)
Юрген Серке (Германия)
и др.
ПРИМЕЧАНИЯ
К стр. 555. «Башмак» - рисунок художника Сергея Тюнина в издании «Сочинения Козьмы Пруткова». Московский рабочий, 1987.

шмуцтитул Шарж ???

К стр. 491 Шмуцтитул к сборке «На путях вавилонских» – фрагмент фото автора работы Ильи Кейтельгиссера, Днепр 1973.

Фотография Светланы ¬ фрагмент групповой фотографии работы Ильи Кейтельгиссера, Москва 1979










ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ "ПОЭЗИЯ". Пропилеи
ТОМ ПЕРВЫЙ
СТИХИ И ПОЭМЕТТЫ, НАПИСАННЫЕ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ
"Белые долины..." – Стр. 12
КНИГА "RUMBA FIESTA"
Сборка "На голубой овце"
ТЕЛЕЖКА, МАЛЬЧИК И ЗВЕЗДА -14
"Никто мне не сказал..." -14
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕКУ БЫК, 1947 -12
"Самокат на Гуцулёвке..."-15
"Верхом на голубой овце..." -17
"Я не едывал банана..."-18
"О, жители Табакареи..." -19
"Я понял, как легко ранимы..." -20
"Давай с тобою, старый друг, встретимся..." -21
"Мадам, а пили пиво ли..."- 21
"Тимошкин дрался лучше всех..." -22
Сборка "И голос был..."
"Всё было так, как век..."-24
"А камню-то всё равно..." -24
"Ах, вусмерть пьян..." 25
"С утра, дрожа, грузовики..." -25
БУЮКАНЫ - 26
"Цыган плясал на берегу Днестра..." -26
"Была моя мама вишенка..." -27
"По осеннему сонному полю..." -27
"0, Земля, безысходная сила моя..."  -28
"Мой дом – он там, где припаду..."-29
"Как моя мама стирает бельё...
"Стога, стога, золотые бока..." -30
ФОАЕ ВЕРДЕ – 31
НОЧЬ, НАКАНУНЕ- 33
"Да разве понимали вы, что..."-35
"Ночью у бензоколонки..."
ПОЭМА ОТСУТСТВИЙ
КНИГА "ДАНЬ ДНЮ"
"Осенним утром глубоки просторы..." 41
Сборка "Сны минувшего лета"
"Трамваи взмывали над бездной..." -42
В МАЛИННИКАХ -42
"Погляди-ка, правда, хорошо и дико?"
ЛЯЛИНА АНГИНА:
"Золотая сказка снится..." -42
"Грудастые автомобили..."- 43
"Если только ты да я..." -43
ПЯТИГОРСК -43
"Этот вечер, других не хуже..." - 44
"Из трёх облаков – виселица..."-44
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ПОДЦИКЛА "ПОСЛЕ БАЛА"
"Нас осталось на пиршестве двое..." -45
"Мы потерялись в этом лабиринте..."- 46
"Ах, не притворствуй, не притворствуй..." -46
"И как же это всё нелепо, милая..." -47
Сборка "МЫ ПОДОЖДЁМ"
"Январь свирепствовал как оспа..." -48
ГУЛЛИВЕР -48 
ВАЛЬС С Л;ХЕСИС. 1940 - 49
ПОГАНЬ -49
"Куда? Куда? Цобэ! Цобэ!.." -50
К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ - 50
"Вдруг оказалось – думать не о чем..."-51
ANAPESON -51
"Подземелье. Сон. Коридоры..." - 52
"Поснимали памятники..." -52
"Это было на улице..." - 53
Сборка "ПРИОБЩЕНИЕ"
ПЛАЧ ПЛАЧЕЙ - 54
СОЛИСТ - 54
"Я плачу. Отцы мои, матери, братья..."- 56
"Я вас не выбирал, пустыни пирамиды..." - 56
"Терновый куст со мною говорит..." - 57
МУРОМ - 58

Сборка "В СЕБЕ СКОЛЬЗЯ
"Стюардесса Майя Ефратова..." -59
"Ко мне приходит злая женщина..." – 59
" Пришла и говорит: Судьба..." – 60
ЧУВСТВО СТАРТА -62
"Кому молишься, гимнастка..." - 61
Голубая планета любви..." - 61
"Он погибнет где-то под Церерой..." -  63
ХРИСТОС – 63
"Камни тоже летают..."
"Редеют толпы современников..." – 62
СЧИТАЛОЧКА -65
"Чёрный апрель..." – 65
Сборка "ДОНТОП"
ПРОМЕНАЖ  -67
ЗОЛОТАРЁВКА - 68
"Скамьи. Ночь – как в руку курят..."- 69
"Смотри, как бьют на склоне дня..." – 70 Брон
"Я с ума сойду наверно..." - 70
БЛУДНОЙ АНТИК - 71
"Если б я жил у моря..." – 73
"Високосный т.е. судьбоносный..." – 73
АНАПА - 74
"Садись в экспресс или кибитку..." - - 74
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ГЕННАДИЮ ГРИЦАЮ:
Viuela - 75
"Капля. Капля. Три. Четыре..." - 76
Косохлёст - 77
САРАБАНДА - 77
СМЕРТЬ ПОЭТА 78
ИЮНЬ – 80
"По моей душе зелёной дрофы..." 80
"У меня на дне желаний..."- 80
"Эта ночь и это небо..." - 81
"Перестань казаться чудом..." - 81
"Как на двух полюсах..." -82
"Ах, этот снегопад..." - 82
GREETING CARD - 83
POSTQUAM - 84

Сборка "СТАРЫЕ ПЕСНИ"
НЕО-ГОТИКА -85
"Ночью женщина молча стоит у окна..." - 85
"Все, кто ждал этой ночи, не спите..." - 86
"Кого вы стор;жите ночью на земле..." - 87

Сборка КАРБОНИЗАЦИЯ БИОГЕНЕЗА
"В камне, в металле, в мышце..." -88
"Ты знаешь, это непростительно..."89
"Я боюсь тебя, пустота..." - 89
"Я радуга, я радуга, я радуга..." -90
"В три часа ночи..." – 90
Кто он? - 91
"Надежда, какое из лиц..."- 91
На перекатах - 92
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ВАСИЛЮ СТУСУ:
"Шахтёры, шпаклёвщики, кладовщики..." - 93
"Под Марьинкой в снегах..." - 93
Уржумщина - 94
"Ночное озеро. Над ним судьба..." -94
"Дождь падает серый, старый..." - 95
"В пути"  - 95
"Гении – кочующие Гималаи..." - 96
Горечавая степь - 97
АТОНАЛЬНЫЕ НАБРОСКИ:
"Кто там мчится в зоне риска..." - 98
"А вдруг тебя бы не было, Саския..." - 98
"На МАЗе он – мазист?.."- 99
"Брючки с курткой под паром..." - 99
"Троллейбусы рогаты. Рогатое тролле..." 100
"Скорей прощайтесь. Город в снежных искрах... - 100
СТИХИ О СВЯТОЙ МАРИИ:
CARTOLINA - 102
"Сколько весит брюхатая дива АН-10..."- 103
"О полое двуполое полоумное..."-103
"Святая Мария, я живой ещё..." -  103
"Гнилой, с Аппалачей, туманище крапал..." - 104
"Опавшим поводя плечом на трассе... - 104
"Когда закрыты аэродромы..." - 105
"Девочка, вечен густооранжевый сон..." – 106
"Нина Цыбульник и Вера Гудым..." - 107
КНИГА "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"
Сборка "ИЛЛЮЗИОН, ГДЕ TV И ОЗОН"
"Из-под опек в небесные пути..." - 109
Вознесённые - 109
Весной - 110
Виварий - 111
"Женщина танцует в полом пламени..." - 111
"Мама, что ты там смеёшься?.." -112
Элиний - 112
На краю - 113
"КОЛ НИДРЕ-66":
"Я в мире. Я к тебе иду..." - 114
"Вертится ржавое судьбы колесо..." - 114
"Десять фонтанов из тела..."- 115
"Жёлтая, шестиконечная..." - 115
"Глаза жирафы цирковой..."- 116
"Минуя все радары..." – 116
Сборка "НА СХЕМЕ СИРЕНИ”
"Есть уловки для выклика снов..." -117
"Где нам было тогда примоститься..."117
"Когда я проснулся, жужжали..." - 117
"Как белый остров среди бела дня..."- 118
Ночь с умирающей чайкой - 118
"Когда гудящий самолётик..."- 119
"Я умру в ожидании чуда..." - 119
"Этот увядший букет воробьёв..." - 120
Сборка "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ
Нива - 121
"Меж цветов на земле"- 121
ЛАНДШАФТ:
"Возле тебя я стану суеверным... – 122"
"Всё отдала – себя и самый воздух..." ¬ 122
 "Обильный снег – куда ни шло..." ¬ 123
"Как много тебя когда ты со мной..." – 123
"Тридцать рулонов розовой туалетной бумаги..." – 124
Охота на бильярде - 124
"Сижу на чемоданах..." – 125
"Сердце моё холодно..."– 125
Песенка-78 - 126
Сборка "СИДЯЩИЕ"
СИДЯЩИЙ НА ВЕТВЯХ – 127
СИДЯЩИЙ НА КОЛУ– 127
СИДЯЩИЙ НА ОБОЧИНЕ – 128
СИДЯЩАЯ НА ПРОВОДАХ– 128
СИДЯЩИЙ В КРЕСЛЕ – 129
Ол;м – ха-гой;м – 130
КНИГА "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"


Сборка "“ТЕНЯМИ ТЕЛ…"
"Два глаза светлых и огромных..." - 132
"Выглядывающий из кустов..." – 132
"Гермафродит, ребёнок милый..." - 132
"В осеннем лесу я слонялся..." - 133
"Ложь отняла любовь мою..." -133
"Шорох крыльев. Чучело стрижа..." - 133
ЧЕРТОВКА:
"Бутон раскрытой розы..." - 134
"Три морщинки – вы нахмурены?.." – 134
"Я распознал ваш тайный сговор..." - 134
Красногубая раковина – 135
КОМАРОВО:
"Во что играем мы играем..." ¬ 136
"Море – моющее средство..."¬ 136
"Мимо чаек, стынущих сонливо..."¬ 136
"Взморье. Поморники серые бродят..."¬ 13
"Финское взморье. Фланируют важно..."– 137
"Для смертного дня про запас берегу..." -137

"Я мир перенесу..."- 138
"Стоит прозрачный мир – аквариум..." - 139
КНИГА "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
Сборка "ПЕЙЗАЖ В ТУМАНЕ КОЧЕВОМ”
"Авангардист Наполеона..." - 141
"Люблю, люблю Москву..." - 141
"Есть у вас лечение от снов?.."- 141
На Волхонке -142
На Воробьёвых - 142
"Красное сияние. Красная заря..." - 142
"На закате, в красной комнате..." -143 
"Девушки переговариваются ..." - 143
"На краю двенадцатого этажа..." -  144
"Наконец улеглось за горой..." - 144
НА БАЛКОНЕ - 144
"Ранний вечер. Тихий благовест..." - 145
Мамонтовка  - 145
"Москва в дождях. Поотсырели..." - 145
Заносы снега..." – 146
" Закрой глаза и стань под снегом..." - 146
"Москва играет снегом..." - 147
Сборка "ТЕИЛИМ"
"Полночный час. Блестят поля..." - 148
"Не ходить – а всплывать как дитя..." - 148
"Ностальгический сон Птолемея..." –149
"В саду Гефсиманском, где розы..." -149
"Вспомнишь жизнь – разгуляются нервы…" -150
"Десять лет как бога нет..." -150
"Дитя, и скульптор, и факир..." -150
"Душа моя – ровесница растений…" -151
"Женщина похожая на зебру..." -152
"Каждый день я вижу один и тот же сон..." -152
"Как бешеный пёс, как бешеный пёс..." -153
КАДИШ -153
"Как просто люди умирают..." -154
"Куда деваюсь я во сне? Во мне..." -155
БЕССРОЧНИК - 155
КРИПТА - 156
"Я видел из окна: молитва..." -156
"Я думал, там рассвет..." -156
"Верую, Господи, верую..." - 157
"Снов ненавидя своенравность..." -158
"Как я могу прощать природе..."-158
"Не входите ко мне, я одет..." -158
"Рысью, рысью, лысый череп..." -159
"Вот и приходит время расплаты..." -159
IGITUR... - 159
"Нет, этот мир уже не мой..." 160
КНИГА "ОН ОКЛИКНУЛ МЕНЯ"
Сборка "ЛЁГКИЕ ОБЛАКА"
"Страна моя, пригрезилась ты, что ли?.." -162
Май -162
Nox -162
"Я закрою глаза: лёгкий контур..." - 163
"Стоны, смех и оплеухи..." -163
"Он окликнул меня… И Земля мне сказала..."-163
"Золотой силуэт. И бездонная тень..." -164

ГИПНОТАРИЙ ВЕСНЫ:
"Пока я спал с тобой, планеты..." - 164
"Ты позвала – я объявился..."- 164
 "Ещё и солнце не уплыло..." -165
"Оставь, забудь свои привычки..." - 165
"Давай прогуливать друг друга..."- 165
Лунный ландшафт или Эстрамадура - 165
 Шурке Криштулу в год 1949 - 167
Сборка “ГЕОПОЛИТИКА”
"Подальше от этого дня..." - 169
"Ничего на Земле не подправить..." -169
Мегалополис -170
Электричка, 2-го июля - 170
Порок - 171
Се – человек? - 172
Сборка “Экологемы”
"В голограмме светил и сметья..." - 173
"Интересуюсь, как устроен мир..." – 173
"Один, в пустыне психозоя..." - 173
"По склонам вытекший вулкан..."  - 174
"В который раз, вдохнув – и в гости..." - 174
"Забудь, в тени забвенья сохрани..." - 174
Visus - 175
"Свет распространяется со скоростью жизни..."- 175
КНИГА "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
"ВСХРАПНУЛИ КОНИ С ПРИСВИСТОМ..." -177


Сборка "ПО ТРАКТАМ, ПО ЛЕСАМ..."
"Ты прав, неправ ли, – ты не просто..." - 178
"Грузовики подрагивают, охлаждаясь..."- 178
Песнь берёзы - 179
"Гроза ушла на запад..." - 179
"Сто обид. Оставь им счёт...." - 180
"Я лесоруб. Коряв и груб..."- 180
Топографы рубят деревья - 181
Ты говоришь: "Чудесный вечер" -181.
"Наплюйте, журавли, на Южные Кресты..." - 182
Маринка, это осень...." - 182
Сборка "КАРДЫМОВСКИЙ ОКОЁМЕЦ"
"Я играю в то, что было..." -184
За вениками - 184
"Вызывают на сердечность..." – 185
"Не мани меня, сорока..." – 185
"Пощади мою печаль..." - 186
"Подняв по-стариковски плечики..."- 186
"Речка Каспля – капля сказки..." - 187
Челновая - 187
"Завидую лесу и полю..." - 188
"Весна начинается с неба..."- 188
"Весна работает по ночам…" - 189
Сборка"ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
"Стоит в стволах берёзок тьма..." - 190
Ведьма, дочь ведьмы -190
"На грядках, где лук и морковь..." – 191
Поляна - 191
"Что за ропот в шуме листьев..." - 192
"Уточка тяжёлая, а с ней ещё ути..." - 192
"Что за дрянь огородное пугало..." - 193
"Я вскакиваю в четверть четвёртого..."  - 194
"По вечерам я выхожу подумать о себе..." 194
ВЪ НАЧАЛЕ БЪ - 195
Сборка "В БЕГАХ. РЕМИНИСЦЕНЦИИ"
"Ерусалим, Ерусалим..." -196
"А ты, почтенный Капернаум..." - 196
"Ночь. Сумрак. Долгие зарницы..." - 197
"Пред блеском ликов мозаичных..." - 197
"Моё имя написано звёздами..." -198
"Благодарю тебя, Отец..." -198
"Мои сокровища на небе..." – 198
Вербница  - 199
Как ходила мать - 200
POEMETTI
ВОПЛОЩЁННЫЕ -205
ПОСЛАНЕЦ - 207
ПЕСНЯ ДИВ -209
ПОД МУЗЫКУ - 215
ВО ЛУЗЯХ - 218
РЕЧЕВИК - 221
ПРЕОБРАЖЕНИЕ – 223
ЗОЛОТОЙ ВСАДНИК - 226
СМЕРТУШКА И СМЕРДЬ - 230
SONETARIUM
КНИГА "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"
me –  В СТРАНЕ ПЕЩЕР
Сборка "БАШНИ ВЕКА" - 236
Сборка "ГРЕЗЁР  ПАНУРГ"- 242
Сборка"НА КРОМКЕ МИРА" - 252
Сборка "КРАСНЫЕ КОШКИ" - 259
Сборка "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ" - 266
II – ВСЕЛЕНСКИЙ ШИЗ
Сборка "СОГЛАСЬЕ МИРА" - 281
Сборка "БЕГУЩИЙ НА ЛОВЦА" - 287
Сборка "509-ПРОГРАММА" - 293
III – ВЕНКИ СОНЕТОВ:
ТЮЛЬПАН БАГРЯНЫЙ - 298
БОЛЬШОЙ СОЛНЕЧНЫЙ АПОКАЛИПСИС - 307

Iv – ДЕТСТВО * ДЕВСТВО * ДЕЙСТВО ГОЭЛЯ НАШЕГО - 316
v – ГАЛИЛ -333
ПРИМЕЧАНИЯ К КНИГЕ "СОНЕТАРИЙ" – 337


КНИГА "КОНТУРЫ"
Остафьево:
"Смолкли плач и ветер Болдина..." - 339
" Александр, выйди в сад..." -339
"Не зови, не искушай, оставь его..." - 340
ДУЭЛЬ -341
Н.А.НЕКРАСОВ - 341
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ - 341
БОРИС ПАСТЕРНАК - 342
ABENDGESELLSCHAFT - 343
АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ:
"Река, и поле за рекою..." – 344
"Не торопитесь, время терпит..." - 344
НАЗЫМ ХИКМЕТ - 345
МАРТИРОС  САРЬЯН - 345
ПАВЕЛ КОГАН  - 346
ЭДУАРДАС МЕЖЕЛАЙТИС - 346
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ - 346
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ - 347
АДАМ ШОГЕНЦУКОВ - 347
ДМИТРИЙ НАДЕЖДИН - 347
ЕЛЕНА ЮДКОВСКАЯ - 348
ВАЛЕНТИН ХОВЕНКО – 348
АЛЕКСАНДР БРОН
АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ - 349
САРА КИРШ - 349
ИОАН АЛЕКСАНДРУ -349
BRANIBOR - 350
ГРИГОРЕ ХАДЖИУ – 351
ДИРИЖЁР - 353

КНИГА "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"
Сборка "ГОРЛИЦА В ДЕБРЯХ..."
"Вместо утренней прогулки..." - 357
"Я не боюсь ни смерти, ни чертей..." - 357
Костерок - 357
Computantis - 358
"Не быка за рога – а улитку за рожки..."- 358
"От лядвеи до ляжки..."
ВДНХ - 359
"Поэт? Твоё повествованье..." - 359
"Мой друг, я был бессмертен..." - 360
"Вот мы и дож;ли..." - 360
"Вот и д;жили мы, докатились..." - 360
"Когда охватывает музыкой..." -360
"Ни брата, ни отца умершим я не видел..." - 361
Сборка "ПАД ГИТАРКУ"
Гульба майская - 362
Русская мафия - 364
Русские ****и - 365
Нагария. Видение - 365
AUSMA;-VERWIRRUNG - 366
Удод - 366
PRAECEDENS - 367
ОЛЬГЕ СВИДЕРСКОЙ В ГОД 1961:
"Я позабыл, где ты живёшь..." - 368
"Смерть передаваема. Заразна..." - 368
Серенада кипшака - 369
Пад гитарку – 369
"Магнитные поля..." - 370
"Я с планеты, стоявшей на трёх черепахах..." - 370
В том овальном старом трюмо - 371
Сборка "МИМОЛЁТНОСТИ"
"Куда ты, жизнь моя, идёшь?.." - 372
"Это история про старого человека..." - 372
"Лучшего тела нигде мне уж не раздобыть..." - 372
"Мальчик одинокий..." - 373
DIGRESSIO AETERNA - 373
"Душу иссушишь и сердце изверишь..." -373
"Как вспомню о матери – плачу..." - 374
"Душа моя плачет и плачу я с ней..." - 374
Тиюль лэ Хмость - 375
"Я помню сад – чеснок на грядках..." - 375
ATLANTIS - 375
Годы мои... - 376
Полихромия - 376
"Горлица в дебрях лимонного дерева..." - 376
"Я старею вместе с домом..." - 377
"Последняя мысль – это чувство прощания..." -377
"Даждь дождь днесь..." -377
"Ни одна надежда не сбылась..." -377
"Не додумывай страшные мысли..."  - 378
Песенка про Акко - 378
SCHILLER-;RA - 378
Экивок - 379
"Я – чей потомок? Мертвецов..." - 379
"Воздушный земный шар..." - 379
"Сопровождаемые грозами..." - 380
Освоение русского - 380
"Окрестности гор – оркестр и хор..." - 380
"Чем тише музыка, тем меньше..." - 381
ZUM KOTZEN - 381
Где был ты? – 381
Сборка "КРУШНОГОРЬЕ"
Эпистола -382
Песенка-2009 - 383
Десять строк о жизни и нежити - 383
Стикс переполненный - 383
"Гористый лес перед глазами..." 384
В оконце  - 384
TESTAMENTUM IMPROBUM - 385
Сборка "С ЛИХВОЙ"
"Лучше ль стишок, хуже ль стишок..." -386
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ АЛ. ГЕЛЬМАНУ:
"Всё вокруг моложе меня..." - 386
"За что бы ни взялся – всё спорится..." - 387
Видение - 387
Венгерский танец № 5 - 388
"Последний раз меня побрив..." - 389
Мемуарное - 389
"Зимний сад с неопавшими яблоками..." - 389
Опля! - 390
С лихвой - 390
VOGELZUCHT -390
"Куда девались три кита..." - 391
"Только не привязывайте Бога..." - 392
Синкопа  - 392
"Пространство, взбулькнувшее музыкой..."- 392
Сборка "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ЖИЗНИ"
Делир - 393
"В НАЧАЛЕ…" - 394
Памяти Елены Раф - 394
Жестокий романс - 395
"Чт; б вовремя присесть бы на дорожку..." -  395
"Не знаю, что там впереди..." - 395
Мария - 396
"Не угадать, какая музыка..." – 396
Шопен. Ноктюрн №1 F-dur, оp. 15 - 396
Опоссум слушает Лениниаду - 393
Перелёт Суворова через Альпы - 397
"С бессонья, как с поздней попойки..." - 398
"Я жил бег;м и лётом, не оглядываясь..." - 398
AD MUNDUM FUTURUM -  399
Катрин - 399
Сборка "ТРАКТАТЫ"
GEOGRAPHICAL TREATISE - 400
МИНИ-ТРАКТАТ О ЧАШЕ - 400
ТРАКТАТ ИСТОРИКО-СЕКСОЛОГИЧЕСКИЙ - 401
НАПОЛНЕНИЕ Ds2;  МУЗЫКАЛЬНОЙ ФАКТУРОЙ - 402
ГОРЫ ДЕРЬМА, ГОВОРЯЩИЕ "БАЙ!" и "O’КЕЙ – 403
В ЭТОЙ СТРАНЕ  - 404
ГВОЗДИ И КЛЕЩИ В ГРЯЗНОМ БЕЛЬЕ - 405
ТРАКТАТ О ПИЩЕВОМ ДИСБАЛАНСЕ В ПРИРОДЕ - 406
"…IN AETERNUM EXILIUM" - 408
НЭШИКАТ МАВЭТ - 409
Сборка "Из ненаписанных поэм. Прологи"
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ"RUMBA FIESTA" - 410
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ЖАННА Д'АРК" - 412
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ГЕНУЭЗЕЦ":
Перед границей - 413
CAPRICCIO - 413
"Я дьявол. Я гулял вчера..." - 414
ПРОЛОГ К КНИГЕ "КОНТУРЫ"
GRUPPENPORTRAIT:
"Ох и лют он, как бестия лют он..." - 416
"Спрессованья гранитного праха..." - 417
"Убили Мирбаха. Эсер его убил..." - 417
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ДВАДЦАТИЛЕТИЕ" - 418
КНИГА"МАВРОГЕНИЙ ПУШ. СОБАКИ НА УЛИЦАХ ТЕЛЬ-АВИВА":
"Г-же Ольге Мойтлис..." - 422
"Тхиес – амейсим, тхиат-hаметим..." - 423
Всеобщее музыкальное образование. 424
Хаг самеах - 425
Лебединая песня кобеляки... - 426
IN AETERNUM - 427
Жуткая сцена у  TEL-AVIV MUSEUM OF ART -  427
"Между тем уплывает душа..." - 428
Нахалюга - 428
За дельфинариум - 429
"Море собак. Глоткоголовая стая..." - 430
Мифология секса – кентавр..." - 431
К вопросу самоидентификации  - 432
Вээт коль-нафтали вээт Эрэц-Эфраим - 433
По старинке - 434
Ночь. Сокращения желудочков сердца - 435
Воспоминания о Светлане 436
Свора, слушающая на Кикар Хил полонез - 437
"Победоносная русская армия..." -439
"Роза метампсихоза..." - 440
"Пустыня остыла..." - 440
"Влетаем в летальный..." - 442
ПОСЛЕСЛОВИЕ – 439
ПРИЛОЖЕНИЯ
ДОПОЛНЕНИЯ
К Книге "ДАНЬ ДНЮ"
Нежно так шелестят тополя... - 444
Ночь пришла, а за нею ты... - 444
Небо в тучах и кажется грязным... - 444
Кровью раззакатилось небо... - 445
Я приду с пучком сирени... - 445
В пику вам зарифмую собаку с кошкой... -445
Чёрный фон вечернего неба... - 445
Был человек. Масса мяса... - 446
Тряска к Ляльке - 446
К Сборке "НЕЗАБЫВКИ И ОБРЫВКИ"
Это летом грето - 447
Мне не припомнить день её рожденья... -447
Златоуст, 1944-й - 448
Жевьен - 448
Там облака, и смерть под Машуком... - 448
К Сборке "VESCENDI CAUSA"
Девушка в резиновой шапочке - 449
Дождливый сумрак вдруг расколот...- 449
Ночная смена - 449
Цветущий май - 450
В одном строю - 451
Мастерская - 451
Земля моя, ты щедро создала меня... - 453
Мне проверенных умников жалко... – 453

Ливень – 453
В музее религии - 454
к Книге "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
Сборка "ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА"
Полна пересверка и звона... - 456
День начинается с утра... - 456
В зелёный лес влетит с разбега... - 457
Нежный мир творений и растений… - 458
Как распускается цветок?.. - 459
Отгремели грозы мая… - 459
Трудящиеся поля и птичьего двора... - 460
Горит Луна над темным лесом... - 461
Красный дым. Цветы запоздалые... - 461
Дальний круглый окоём...  - 461
Аэродром среди лесов...- 462
Сентябрьский закат приходит издалёка... - 462
Сборка "ОТ ШИШКИ КОМ"
Если фасом сделать бок... – 463
Один уговорит...
ДВЕ ПАРОДИИ:
Много в роду моём было дядей...
Сейчас я напишу стихотворенье...
К КНИГЕ "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
НА ТРАССЕ
От Смоленска до Кардымова...
То ль город, то ль село...
От деревни до деревни...
А он! – как он работает...
А уже после "отбоя"...
Тёмной ночи раскрытая пасть...
СНЕЖНЫЙ ГОРОДОК
КОММЕНТАРИИ
К тексту "ДИРИЖЁР "
К упоминаем частностям автобиографического характера.
Отзывы литераторов о творчестве Л.Б.








ТОМ ВТОРОЙ

СТИХОТВОРЕНИЯ
КНИГА "НА ПУТЯХ ВАВИЛОНСКИХ"
Иче Гольдберг. "ТАК ЧУДЕСНО НИКТО ЕЩЕ НЕ ЧИХАЛ" – 478
Сборка "СВЕРКАЮЩИЙ МИР"
Ах, весёлый сверкает и вертится мир...– 480
НТР –научно-техническая революция – 481
Валентный и сладостный сон ¬ 482
Ракетизация и гнев тихой природы  483
У НИКИТСКИХ ВОРОТ – 484
Песня для голоса и стиральной доски – 485
Грёза – 485
Вечное шоу ¬ 486
Средневековая космогония – 487
Средневековые фонтаны – 487
Чёрно-красный гриб – 488
Новый рай – 489
Истязание солнечным светом – 489
Эксперименты: Солнце и  прочие первоэлементы–  489
Мезуза –490
Визит – 491
Осень – 492
Кредо – 492
Лебедь – 493
Сам себе за рулём – 493
Философия – 494
Сборка "MITHUS JUDAICUS"
К теории квантов. Свет – 495
Судьба одного открытия –496
Мой старший брат – 497
Под солнцем – 498
Благословенный путь Еноха – 499
Ботанические штудии – 499
MITHUS JUDAICUS ¬500
По завету? – 501
На путях  вавилонских – 502
Римский кинематограф – 504
Сиплые змеи – 506
Элегия у Рыбинского водохранилища – 507
PANTA REI – 508
Пастораль – 508
SUBITIS – 509
Долина высохших костей – 509
Станислав, читатель "Исхода" – 510
Генезис – 512
Нравы – 513
Ностальгия – 514
Из вечного детства – 515
Мы тоскуем по детству и послевоенному миру – 516
Азкорэ 517
Дрекуц –517
AB OVO – 518
Лесок лестниц Иакова - 518
ENFANT PERDU – 519
К теории гравитации: А.В. – 520
Как моя мама по сих пор не видела Сиди Таль ¬ 521
Юбилейное – 522
Катастрофа на полной Луне по смерти Марка Шагала – 522
Побег из КАФКА-ЛЭНДА – 523
С деревом посередине  – 525
Прогулка со всею мишпухой под Москвой, на лугу – 526
Проект памятника моему отцу при его вечной жизни – 526
КНИГА "CALYSTEGIA SEPIUM"
Ода – 529
Место встречи – Фигерас – 530
Звон шаровой молнии в полдень на подсолнуховом поле– 531
DЕ PROFUNDIS– 532
На Земле, в разноцветье, в раю – 533
Не целуйтесь, гуляя на железной дороге – 534
Пожар – 535
О янтарном тотеме – 536
Лета – 537
Десятый Римский легион – 538
"…и ещё одна ночь протекла под ужасным созвездьем..." – 539
Это "Е" прекрасной природы – 540
Последние известия – 541
"Красивы ландшафты в России, сады и цветы..."– 542
Осенняя мерзость, любовь – 543
Её муж не согласен – 544

Сборка "КЕНАРЬ"
Рождение – 545
Брызжет кровь – 545
Между жизнью и... жизнью –546
Цифровые значения – 547
Лев – 548
Строка из Вергилия –549
Кенарь – Перевод Алексея Парщикова и автора - 549
Любовь – 550
Первая любовь, он говорит... –550
Любовь дитяти – 550
Сладкий плод – 551
Французская серенада –551
Панург – 552
Позднее рандеву – 553
ГИМНОТАРИЙ:
Гимн моей первой любимой – 554
Второй гимн моей первой любимой – 555
Третий гимн моей первой любимой – 556
Блукарка –558
Променад –559
Прогулка за окружную дорогу – 560
Светлая смерть на Балтике, в полдень... 561
Последний взгляд – 562
КНИГА "НОВОЕ БЫТИЕ"
Сборка "23 ПРЕЛЮДИИ И ФУГИ Л. БЕТХОВЕНА У МОРЯ

Предуведомление – 565
Стереоэффект мечети Джума-Джами.в Евпаторийской гавани – 566
Терапия – 567
Пятое измерение –567
Новое Бытие – 568
В лучах как решётка – 569
Тигра сегодня зовут Муруроа – 569
Рассвет в классическом стиле – 570
Шезлонги – 570
Недуг мой, креационизм – 570
Метафору не выдумывают... – 570
Надпись на внутренней стооне обломка амфоры... – 571
Рифы, врождённая немочь – 572
Кормушка – 572
Открытка из госпиталя дляинвалидов ... – 573
Нечисть – 574
В начале мая выпал снег, медузы...
Ниши – 575
Каждая капля, с неба... – 575
Ваш Л. Б., дояр – 575
Навигатор – 576
 начале мая выпал снег, медузы... – 577
В горнее налогоуправление – 577
Всегда найдётся корабль..." – 578
Рыбная ловля в Венеции – 579
Сборка "МОЙНАКИ. В ГИГАНТСКИХ ГРЯЗЕВЫХ БАНЯХ" :
Чёрные существа, востроносым белея лицом... – 580
Раз в году, в мае обычно... – 580
Грязь вытягивает все соки из человека... – 581
У грузина Нодара, покуда подрёмывал он... – 581
Где нежная Тома, бригадирша... – 582
- - - - - -
В гостях у дяди Рахмила, американца – 583
- - - - - -
Сборка "БОКОВАЯ ДВЕРЬ"
Зарождение мифа – 585
Свет, его гравитация – наша вечная реанимация -  585
За сияньем твоим – 586
Эта сладостная бесконечная жизнь – 587
В розовой бане – 588
Люди без крыльев – 5 89
Телепейзаж-82 – 590
Затмение – 591
Маскарад – 592
Микротрактат об эстетике страха и пр. – 593
Мирные грабители – 593
Боковая дверь – 594
Сборка "К ВОЛНОВОЙ ТЕОРИИ". Суждения
О чудесной дырк – 595
Первые признаки – 596
О кошках – 597
Лесбос – 597

КНИГА " НЕ ТЕРЯЙТЕ МОЙ СЛЕД"
Сборка "ЕВРАЗИЙСКИЕ ЧАЯНЬЯ"
Опасное свойство у сена... – 599
Несколько слов о конкуренции носов – 601
О спецах и народе, о Давиде в граните – 602
Римские бани – 602
Духовой оркестр в Лейпцигском парке… –603
Когда б мне премию Эль-Аль..." – 603
В ночном летящем экспрессе – 604
Афганская элегия – 605
"Мой сын с его "Uzi"... – 605
Сборка "СО СЧАСТЛИВОГО, СЕДЬМОГО У НАС ЭТАЖА
Комета Галлея – 606
PARTUS – 607
Депо – 609
К теории миропознания: тактильность – 611
Бас-халоймэс – 612
При царском дворе – 613
Дикий спорт – 614
Парафраз – 614
А вы, бедненькие... – 615
Хор вымерших динозавров в летнюю ночь – 616
Немой крик в смертфон... –  618
О природе вещей – 619
К главе 27 – 620
Из кургана – 620
Государству Фаллослэнд требуется... – 621
ET LUX PERPETUA… – 622
Михаил Крутиков. Лев Беринский, поэт в изгнании... –623
Сборка "МИРОВАЯ МОДЕЛЬ – КАУШОН..."
40 лет мира – 626
Еврейский поцифизм – 626
Энтропия – 627
Утраченный идеал – 628
Моя попытка утопиться и воскресение из мёртвых – 629
Разговор с белым призраком в начале мая... – 630
Моё, полагаю, самое гениальное изобретение – 631
Пройды – 632
Форштадт. Новоиерусалимская – 622
Антиквариат – 633
Он прошамкал окровавленным ртом – 634
Гопота
Стресс – 635
Угодил, угадал! – 636
Мольба юного натуралиста –636
В деревне – 637
На вырубках – 637
Не знают, торопятся – 638
НЛО. Вознесение Нохэма –пети-мети не хохма – 639
Сборка "ЖИЗНЬ. ПРОТИВНЕНЬКАЯ ПРИВЫЧКА"
Колумб – 641
ADIO – 642
О словах, именах... – 642
В шуме, в гомоне – 643
Беда – 643
Смертный грех – наш еди нственный поцелуй – 644
Криминальный процесс без свидетелей... – 645
Из гостей – 646
Жизнь. Противненькая привычка – 646
О золотых вещах – 647
SECOND HAND – 648
Сборка "REQUIEM ;TERNAM"
Веено – 649
Двойник – 649
Бим-Бом – 650
CONSUM – 650
Гнев и бунт виноградных лоз на склоне Скинос – 651
AUTUMN CANNIBALISM":
"Жду, мой Бог, когда меня приемлешь..." – 652
"Наплевать и на жизнь..." – 652
REQUIEM ;TERNAM – 652
К Творцу – 654
Нет касторки такой – 654

КНИГА "РОШ МЭШЕХ"
Сборка "C'EST SI BON!"
Погодьте! – 656
Кировская, 17, WEEKEND – 656
Шиксы – 657
Первый гром – 657
Я хочу чтоб вы знали – 658
Как мусульмане закапывают гяура... – 658
Сёмка – 659
Красные угли – 660
У картёжников называется это понтировать:
Кто он такой, что я верить обязан ему?.. 661
Как не стыдно ему, сему Понтию... – 661
Тайна –661
Феникс – 662
Спать ложусь, подминаю подушку... – 662
Мой спич на открытии подножия памятника... –662
Сборка "ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ"
Миссия – 663
Скоростная элегия – 663
Открытое письмо редактору – 664
Открытый ответ в Черновцы – 665
Листаешь ты что, наш читатель... – 665
Душа поэзии – 666
Проект  "Экспансия – 666
Литература. Комплот – 666
Ночь казнённых поэтов – 667
Сборка "ПОЗДНИЙ СЕЗОН"
В ОКНЕ:
"Лесное оно, а может садовое дерево?"  – 668
"Падает яблоко с ветки: задрожала земля..." – 668
Осенние нервы –668
В парке Чаир –668
Проездом – 669
Осени не было в этом году... – 669
Монька-тать – 670
Ожидаю Мессию. Уберите Аврумку... – 671
Hе хочу больше знаться... – 671
Из дневника –672
Сборка "RELICTA
Дни зелёные и годы... – 673
Волчара – 673
Золотой сонет – 674
Последний дождь –674
Этот снег – не как снег, – вы заметили?... – 675
Запад прекрасен, роскошный Восток... – 675
ПОЭМЫ
Поэма странствий – 677
Рендсбургская миква
RF & FST. Одиннадцатая казнь (выемка)
Книга "Сефер INRI" – 712

ДОПОЛНЕНИЯ
ко второму тому
К КНИГЕ "CALYSTEGIA SEPIUM"
ВЕCЕННЕЕ VULGO:
Витийствовать по поводу... - 743
Когда, бывает, от бедлама... – 743
0, свет очей моих... –744
А в апреле так ночи пугливы... – 744
Не бойся, что всё это снится... –744
В ангельских сферах над светлой Москвой... – 745
Как св;жи лагуны и рощи!.. – 745
Боже мой, помоги этой женщине лечь... – 746
Ты помнишь далёкие горы... – 746
Мальчик спит. Ему не спится...  – 747
По диким степям Забайкалья... – 747
Глушь саранчовая, пустошь клопиная... – 747
И вновь зазвенело, запело... – 748
Поделом же тебе, песнопевец... – 748
Сон спасительный, может и вещий... – 749
Помаленьку, понемногу... – 749
Ты знала б, чего это стоит... – 750

К упоминаем частностям автобиографического характера.

Отзывы литераторов о творчестве Л.Б. –



















АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
AB OVO – 518
ABENDGESELLSCHAFT - 343
AD MUNDUM FUTURUM - 399
ADIO – 642
ANAPESON - 51
ATLANTIS - 375
AUSMA;-VERWIRRUNG - 366
BRANIBOR - 350
CAPRICCIO - 413
CARTOLINA - 102
COMPUTANTIS - 358
CONSUM – 650
DIGRESSIO AETERNA - 373
DЕ PROFUNDIS – 532
ENFANT PERDU – 519
ET LUX PERPETUA… – 622
GEOGRAPHICAL TREATISE - 400
GREETING CARD - 83
GRUPPENPORTRAIT:
IGITUR... - 159
IN AETERNUM - 427
IN AETERNUM EXILIUM - 408
MITHUS JUDAICUS ¬500
NOX - 162
PANTA REI – 508
PARTUS – 607
POSTQUAM - 84
PRAECEDENS - 367
REQUIEM ;TERNAM – 652
RF & FST – ???
SCHILLER-;RA - 378
SECOND HAND – 648
SUBITIS – 509
TESTAMENTUM IMPROBUM - 385
VISUS - 175
VIUELA - 75
VOGELZUCHT -390
ZUM KOTZEN – 381


А
А в апреле так ночи пугливы...
А вдруг тебя бы не было, Саския... - 98
А вы, бедненькие... – 615
А камню-то всё равно... - 24
А он! – как он работает...– ???
А ты, почтенный Капернаум... - 196
А уже после отбоя... – 468
Авангардист Наполеона... - 141
Адам Шогенцуков - 347
Азкорэ – 517 ...– ???
Александр Твардовский – ...– ???
Александр, выйди в сад... - 339
Алексей Парщиков - 349
Анапа - 74
Андрей Вознесенский - 346
Антиквариат – 633
Атональные наброски...– ???
Афганская элегия – 605
Ах, весёлый сверкает и вертится мир... – 480
Ах, вусмерть пьян... 25
Ах, не притворствуй, не притворствуй... - 46
Ах, этот снегопад... - 82
Аэродром среди лесов... - 462
Б
Бас-халоймэс – 612
Башни века - 236
Бегущий на ловца - 287
Беда – 643
Белые долины... – Стр. 12
Бессрочник - 155
Бим-бом – 650
Благодарю тебя, отец... -198
Благословенный путь Еноха – 499
Блудной антик - 71
Блукарка –558
Боже мой, помоги этой женщине лечь...
Боковая дверь – 594
Большой солнечный апокалипсис - 307
Борис Пастернак - 342
Ботанические штудии – 499
Брон Александр – ... – ???
Брызжет кровь – 545
Брючки с курткой под паром... - 99
Бутон раскрытой розы... - 134
Буюканы -26
Был человек. Масса мяса... - 446
Была моя мама вишенка... -27
В
В ангельских сферах над светлой Москвой...
В голограмме светил и сметья... - 173
В горнее налогоуправление – 577
В деревне – 637
В зелёный лес влетит с разбега... - 457
В камне, в металле, в мышце... - 88
В который раз, вдохнув – и в гости... - 174
В лучах как решётка – 569
В малинниках - 42
В музее религии – 454
В Начале - 394
В начале мая выпал снег, медузы...
В ночном летящем экспрессе – 604
В одном строю - 451
В оконце - 384
В осеннем лесу я слонялся... - 133
В парке Чаир – 668
В пику вам зарифмую собаку с кошкой... - 445
В пути - 95
В розовой бане – 588
В саду Гефсиманском, где розы... -149
В том овальном старом трюмо - 371
В три часа ночи... – 90
В шуме, в гомоне – 643
В этой стране - 404
Валентин Ховенко - 348
Валентный и сладостный сон ¬ 482
Вальс с Л;хесис. 1940 - 49
Ваш Л. Б., дояр – 575
ВДНХ - 359
Вдруг оказалось – думать не о чем...-51
Ведьма, дочь ведьмы -190
Веено – 649
Венгерский танец № 5 - 388
Вербница - 199
Вертится ржавое судьбы колесо... - 114
Верую, Господи, верую... - 157
Верхом на голубой овце... -17
Весна начинается с неба...- 188
Весна работает по ночам… - 189
Весной - 110
Вечное шоу ¬ 486
Взморье. Поморники серые бродят...¬ 13
Виварий - 111
Видение - 387
Визит – 491
Високосный т.е. судьбоносный... – 73
Витийствовать по поводу...
Влетаем в летальный... - 442
Вместо утренней прогулки... - 357
Во лузях - 218
Во что играем мы играем... ¬ 136
Воздушный земный шар... - 379
Возле тебя я стану суеверным... – 122
Вознесённые - 109
Волчара  – 673
Воплощённые -205
Воспоминания 436
Вот и д;жили мы, докатились... - 360
Вот и приходит время расплаты... -159
Вот мы и дож;ли... - 360
Всё было так, как век...-24
Всё вокруг моложе меня... - 386
Всё отдала – себя и самый воздух... ¬ 122
Все, кто ждал этой ночи, не спите... - 86
Всегда найдётся корабль... – 578
Всеобщее музыкальное образование. 424
Вспомнишь жизнь – разгуляются нервы… -150
Всхрапнули кони с присвистом... -177
Второй гимн моей первой любимой – 555
ВЪ НАЧАЛЕ БЪ - 195
Выглядывающий из кустов... – 132
Вызывают на сердечность... – 185
Вээт коль-Нафтали вээт Эрец-Эфраим - 433

Г

Галил -333
Гвозди и клещи в грязном белье - 405
Где был ты? – 381
Где нам было тогда примоститься...117
Где нежная Тома, бригадирша... – 582
Генезис – 512
Гении – кочующие Гималаи... - 96
Гермафродит, ребёнок милый... - 132
Г-же Ольге Мойтлис... - 422
Гимн моей первой любимой – 554
Гимнотарий ???
Гипнотарий весны
Глаза жирафы цирковой...- 116
Глушь саранчовая, пустошь клопиная...
Гнев и бунт виноградных лоз на склоне Скинос – 651
Гнилой, с Аппалачей, туманище крапал... - 104
Годы мои... - 376
Голубая планета любви... - 61
Гопота
Горечавая степь… - 97
Гористый лес перед глазами... 384
Горит Луна над темным лесом... - 461
Горлица в дебрях лимонного дерева... - 376
Горы дерьма, говорящие Бай! и O’кей – 403
Государству Фаллослэнд требуется... – 621
Грёза – 485
Грезёр Панург- 242
Григоре Хаджиу – 351
Гроза ушла на запад... - 179
Грудастые автомобили...- 43
Грузовики подрагивают, охлаждаясь...- 178
Грязь вытягивает все соки из человека... – 581
Гулливер - 48
Гульба майская – 362

Д
Да разве понимали вы, что...-35
Давай прогуливать друг друга...- 165
Давай с тобою, старый друг, встретимся... -21
Даждь дождь днесь... -377
Дальний круглый окоём...  - 461
Два глаза светлых и огромных... - 132
Два стихотворения из подцикла "После бала"- ???
Две пародии - ???
Двойник – 649
Девочка, вечен густооранжевый сон... – 106
Девушка в резиновой шапочке - 449
Девушки переговариваются ... - 143
Делир - 393
День начинается с утра... - 456
Депо  – 609
Десятый Римский Легион – 538
Десять лет как бога нет... -150
Десять строк о жизни и нежити - 383
Десять фонтанов из тела...- 115
Детство * Девство * Действо гоэля нашего - 316
Дикий спорт – 614
Дирижёр - 353
Дитя, и скульптор, и факир... -150
Для смертного дня про запас берегу... -137
Дмитрий Надеждин - 347
Дни зелёные и годы... – 673
Дождливый сумрак вдруг расколот...- 449
Дождь падает серый, старый... - 95
Долина высохших костей – 509
Дрекуц –517
Духовой окестр в Лейпцигском парке –603
Душа моя – ровесница растений… -151
Душа моя плачет и плачу я с ней... - 374
Душа моя плачет и плачу я с ней... - 374
Душа поэзии – 666
Душу иссушишь и сердце изверишь... -373
Дуэль -341

Е
Еврейский поцифизм – 626
Её муж не согласен – 544
Елена Юдковская - 348
Ерусалим, Ерусалим... -196
Если б я жил у моря... – 73
Если только ты да я... -43
Если фасом сделать бок... – 463
Есть у вас лечение от снов?..- 141
Есть уловки для выклика снов... -117
Ещё и солнце не уплыло... -165

Ж
Жду, мой Бог, когда меня приемлешь... – 652
Жевьен - 448
Жёлтая, шестиконечная... - 115
Женщина похожая на зебру... -152
Женщина танцует в полом пламени... - 111
Жестокий романс - 395
Жизнь. Противненькая привычка – 646
Жуткая сцена у TEL-AVIV MUSEUM OF ART - 427

З
За вениками - 184
За дельфинариумом – 429
За сияньем твоим – 586
За что бы ни взялся – всё спорится... - 387
Забудь, в тени забвенья сохрани... - 174
Завидую лесу и полю... - 188
Закрой глаза и стань под снегом... - 146
Заносы снега... – 146
Запад прекрасен, роскошный Восток... – 675
Зарождение мифа – 585
Затмение – 591
Звон шаровой молнии в полдень на подсолнуховом поле– 531
Земля моя, ты щедро создала меня... - 453
Зимний сад с неопавшими яблоками... - 389
Златоуст, 1944-й - 448
Золотарёвка - 68
Золотая сказка снится... -42
Золотой всадник - 226
Золотой силуэт. И бездонная тень... -164
Золотой сонет – 674

И
И вновь зазвенело, запело...
И ещё одна ночь протекла под ужасным созвездьем... – 539
И как же это всё нелепо, милая... -47
Из вечного детства – 515
Из гостей – 646
Из дневника –672
Из кургана – 620
Из трёх облаков – виселица...-44
Из-под опек в небесные пути... - 109
Интересуюсь, как устроен мир... – 173
Иоан Александру -349
Истязание солнечным светом – 489
Иче Гольдберг. Так чудесно никто ещё не чихал – 478
Июнь – 80

К
К вопросу самоидентификации - 432
К главе 27 – 620
К истории литературы - 50
К книге "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
к книге "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
К Творцу – 654
К тексту "ДИРИЖЁР"  – 473
К теории квантов. Свет – 495
К теории миропознания тактильность – 611
Кадиш - 153
Каждая капля, с неба... – 575
Каждый день я вижу один и тот же сон... -152
Как белый остров среди бела дня...- 118
Как бешеный пёс, как бешеный пёс... -153
Как вспомню о матери – плачу... - 374
Как много тебя когда ты со мной... – 123
Как моя мама по сих пор не видела Сиди Таль ¬ 521
Как моя мама стирает бельё...
Как мусульмане закапывают гяура... – 658
Как на двух полюсах... -82
Как не стыдно ему, сему Понтию... – 661
Как просто люди умирают... -154
Как распускается цветок?.. - 459
Как св;жи лагуны и рощи!..
Как ходила мать - 200
Как я могу прощать природе...-158
Камни тоже летают... ???
Капля. Капля. Три. Четыре... - 76
Катастрофа на полной Луне по смерти Марка Шагала – 522
Катрин - 399
Кенарь – 549
Кирилл Ковальджи - 347
Кировская, 17, WEEKEND – 656
Книга "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"???
Книга "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"???
КНИГА "ДАНЬ ДНЮ"???
КНИГА "КОНТУРЫ"???
КНИГА "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
КНИГА "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"???
КНИГА " ОН ОКЛИКНУЛ МЕНЯ"???
КНИГА "СЕФЕР INRI" – 712
КНИГА "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"???
КНИГА "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"???
Ко мне приходит злая женщина... – 59
Когда б мне премию Эль-Аль... – 603
Когда гудящий самолётик...- 119
Когда закрыты аэродромы... - 105
Когда охватывает музыкой... -360
Когда я проснулся, жужжали... - 117
Когда, бывает, от бедлама...
Кого вы стор;жите ночью на земле... - 87
Кол Нидре-66:
Колумб ¬ 641
Комарово: заполнить
               
Комета Галлея – 606
Кому молишься, гимнастка... - 61
Кормушка – 572
Косохлёст - 77
Костерок - 357
Красивы ландшафты в России, сады и цветы...– 542
Красногубая раковина – 135
Красное сияние. Красная заря... - 142
Красные кошки - 259
Красные угли – 660
Красный дым. Цветы запоздалые... - 461
Кредо – 492
Криминальный процесс без свидетелей... – 645
Крипта - 156
Кровью раззакатилось небо... - 445
Кто он такой, что я верить обязан ему?.. 661
Кто он? - 91
Кто там мчится в зоне риска... - 98
Куда девались три кита... - 391
Куда деваюсь я во сне? Во мне... -155
Куда ты, жизнь моя, идёшь?.. - 372
Куда? Куда? Цобэ! Цобэ!.. -50

Л
Ландшафт(-82?) ???
Лебединая песня кобеляки... - 426
Лебедь – 493
Лев – 548
Лесбос – 597
Лесное оно, а может садовое дерево? – 668
Лесок лестниц Иакова - 518
Лета – 537
Ливень – 453
Листаешь ты что, наш читатель... – 665
Литература. Комплот (несколько?) – 666
Ложь отняла любовь мою... -133
Лунный ландшафт или Эстремадура? - 165
Лучше ль стишок, хуже ль стишок... -386
Лучшего тела нигде мне уж не раздобыть... - 372
Люблю, люблю Москву... - 141
Любовь – 550
Любовь дитяти – 550
Люди без крыльев – 5 89
Лялина ангина

М
Магнитные поля... - 370
Мадам, а пили пиво ли...- 21
Май -162
Мальчик одинокий... - 373
Мальчик спит. Ему не спится... – 748
Мама, что ты там смеёшься?.. -112
Мамонтовка  - 145
Маринка, это осень.... - 182
Мария - 396
Мартирос Сарьян - 345
Маскарад – 592
Мастерская - 451
Мегалополис -170
Меж цветов на земле- 121
Между жизнью и ... жизнью –546
Между тем уплывает душа... - 428
Мезуза –490
Мемуарное - 389
Место встречи – Фигерас – 530
Метафору не выдумывают... – 570
Микротрактат об эстетике страха и пр. – 593
Мимо чаек, стынущих сонливо...¬ 136
Мини-трактат о чаше - 400
Минуя все радары... – 116
Мирные грабители – 593
Миссия – 663
Мифология секса – кентавр... - 431
Михаил Крутиков. Лев Беринский, поэт в изгнании... –623
Мне не припомнить день её рожденья... -447
Мне проверенных умников жалко... – 453
Много в роду моём было дядей...
Моё имя написано звёздами... -198
Моё, полагаю, самое гениальное изобретение – 631
Мой дом – он там, где припаду...-29
Мой друг, я был бессмертен... - 360
Мои сокровища на небе... – 198
Мой спич на открытии подножия памятника... –662
Мой старший брат – 497
Мой сын с его Uzi... – 605
Мольба юного натуралиста –636
Монька-тать – 670
Море – моющее средство...¬ 136
Море собак. Глоткоголовая стая... - 430
Москва в дождях. Поотсырели... - 145
Москва играет снегом... - 147
Моя попытка утопится и воскресение из мёртвых – 629
Муром - 58
Мы потерялись в этом лабиринте...- 46
Мы тоскуем по детству и послевоенному миру – 516
Н
Н.А.Некрасов - 341
На балконе - 144
На Волхонке -142
На Воробьёвых - 142
На вырубках  637
На грядках, где лук и морковь... – 191
На закате, в красной комнате... -143 
На Земле, в разноцветье, в раю – 533
На краю - 113
На краю двенадцатого этажа... -  144
НА КРОМКЕ МИРА – 252  Цикл? Все ставить
На МАЗе он – мазист?..- 99
На перекатах - 92
На путях вавилонских – 502
На трассе ???
Навигатор – 576
Нагария. Видение - 365
Надежда, какое из лиц...- 91
Надпись на внутренней стороне обломка амфоры... – 571
Назым Хикмет - 345
Наконец улеглось за горой... - 144
Наплевать и на жизнь... – 652
Наплюйте, журавли, на Южные Кресты... - 182
Наполнение Ds2  музыкальной фактурой - 402
Нас осталось на пиршестве двое... -45
Нахалюга - 428
Не бойся, что всё это снится...
Не быка за рога – а улитку за рожки...- 358
Не входите ко мне, я одет... -158
Не додумывай страшные мысли...  - 378
Не знаю, что там впереди... - 395
Не знают, торопятся – 638
Не зови, не искушай, оставь его... - 340
Не мани меня, сорока... – 185
Не торопитесь, время терпит... - 344
Не угадать, какая музыка... - 396
Не ходить – а всплывать как дитя... – 148
Hе хочу больше знаться... – 671
Не целуйтесь, гуляя на железной дороге – 534
Небо в тучах и кажется грязным... - 444
Недуг мой, креационизм – 570
Нежно так шелестят тополя... - 444
Нежный мир творений и растений… - 458
Немой крик в смертфон... –  618
Нео-готика -85
Несколько слов о конкуренции носов – 601
Нет касторки такой – 654
Нет, этот мир уже не мой... 160
Нечисть – 574
Ни брата, ни отца умершим я не видел... - 361
Ни одна надежда не сбылась... -377
Нива - 121
Никто мне не сказал... -14
Нина Цыбульник и Вера Гудым... - 107
Ничего на Земле не подправить... -169
Ниши – 575
НЛО. Вознесение Нохэма – Пети-мети не хохма – 639
Новое бытие – 568
Новый рай – 489
Ностальгический сон Птолемея... –149
Ностальгия – 514
Ночная смена - 449
Ночное озеро. Над ним судьба... -94
Ночь казнённых поэтов – 667
Ночь пришла, а за нею ты... - 444
Ночь с умирающей чайкой - 118
Ночь, накануне - 33
Ночь. Сокращения желудочков сердца - 435
Ночь. Сумрак. Долгие зарницы... - 197
Ночью женщина молча стоит у окна... - 85
Ночью у бензоколонки...
Нравы – 513
НТР – научно-техническая революция – 481
Нэшикат мавэт - 409

О
О, Земля, безысходная сила моя... -28
О золотых вещах – 647
О кошках – 597
О полое двуполое полоумное...-103
О природе вещей – 619
О, свет очей моих...
О словах, именах... – 642
О спецах и народе, о Давиде в граните – 602
О чудесной дыре – 595
О янтарном тотеме – 536
О, жители Табакареи... - 19
Обильный снег – куда ни шло... ¬ 123
Ода – 529
Один уговорит... – 463
Один, в пустыне психозоя... - 173
Ожидаю Мессию. Уберите Аврумку... – 671
Окрестности гор – оркестр и хор... - 380
Ол;м –ха-гой;м – 130
Ольге Свидерской в год 1961-й???
Он окликнул меня… И Земля мне сказала... - 163
Он погибнет где-то под Церерой... -  63
Он прошамкал кровоточащим ртом – 634
Опавшим поводя плечом на трассе... - 104
Опасное свойство у сена... – 599
Опля! - 390
Опоссум слушает Лениниаду - 393
Освоене русского - 380
Осени не было в этом году... –  669
Осенние нервы –668
Осенним утром глубоки просторы... 41
Осенняя мерзость, любовь – 543
Осень – 492
Осип Мандельштам - 341
Оставь, забудь свои привычки... - 165
Остафьево???
От деревни до деревни... ???
От лядвеи до ляжки... ???
От Смоленска до Кардымова... – 466
Отгремели грозы мая… - 459
Отзывы литераторов о творчестве Л.Б. ???
Открытка из госпиталя для инвалидов... – 573
Открытое письмо редактору – 664
Открытый ответ в Черновцы – 665
Ох и лют он, как бестия лют он... - 416
Охота на бильярде – 124
0 Земля, безысходная сила моя... - 28
0 свет очей моих...
Подальше от этого дня... - 169

П
Павел Коган - 346
Падает яблоко с ветки: задрожала земля... – 668
Памяти Елены Раф - 394
Панург – 552
Парафраз – 614
Пастораль – 508
Первая любовь, он говорит... –550
Первые признаки – 596
Первый гром – 657
Перед границей - 413
Перелёт Суворова через Альпы - 397
Перестань казаться чудом... - 81
Переход через реку Бык, 1947 -12
Песенка про Акко - 378
Песенка-2009 - 383
Песенка-78 - 126
Песнь берёзы - 179
Песня див -209
Песня для голоса и стиральной доски – 485
Плач плачей - 54
По вечерам я выхожу подумать о себе... 194
По диким степям Забайкалья...
По Завету? – 501
По моей душе зелёной дрофы... 80
По осеннему сонному полю... -27
По склонам вытекший вулкан...  - 174
По старинке - 434
Побег из Кафка-лэнда – 523
Победоносная русская армия... - 439
Погань - 49
Погляди-ка, правда, хорошо и дико?– 41
Погодьте! – 656
Пад гитарку – 369
Под Марьинкой в снегах... - 93
Под музыку - 215
Под солнцем – 498
Подальше от этого дня... - 169
Поделом же тебе, песнопевец...
Подземелье. Сон. Коридоры... - 52
Подняв по-стариковски плечики...- 186
Пожар – 535
Позднее рандеву – 553
Пока я спал с тобой, планеты... - 164
Полихромия - 376
Полна пересверка и звона... - 456
Полночный час. Блестят поля... - 148
Поляна - 191
Помаленьку, понемногу...
Порок - 171
Посланец - 207
Последние известия – 541
Последний взгляд – 562
Последний дождь –674
Последний раз меня побрив... - 389
Последняя мысль – это чувство прощания... -377
Послесловие – 439
Поснимали памятники... -52
Пощади мою печаль... - 186
Поэма отсутствий???
Поэма странствий – 677
Поэт? Твоё повествованье... - 359
Пред блеском ликов мозаичных... - 197
Предуведомление – 565
Преображение – 223
При царском дворе – 613
Примеч                ания к книге "Сонетарий" – 337               
Пришла                и говорит:                                Судьба... – 60
Прогулка за окружную дорогу – 560
Прогулка со всею мишпухой под Москвой, на лугу – 526
Проездом – 669
Проект памятника моему отцу при его вечной жизни – 526
Проект "Экспансия" – 666
Пройды – 632
Пролог к книге "Контуры"???
Пролог к поэме "Генуэзец" ???
Пролог к поэме "Двадцатилетие" - 418
Пролог к поэме "Жанна Д'АРК" - 412
Пролог к поэме "Штранд Бивола" - 410
Променаж - 67
Пространство, взбулькнувшее музыкой...- 392
Пустыня остыла... - 440
Пятигорск -43
Пятое измерение –567

Р
Раз в году, в мае обычно... – 580
Разговор с белым призраком в начале мая... – 630
Ракетизация и гнев тихой природы – 483
Ранний вечер. Тихий благовест... - 145
Рассвет в классическом стиле - 570
Редеют толпы современников... – 62
Река, и поле за рекою... – 344
Рендсбургская миква
Речевик - 221
Речка Каспля – капля сказки... - 187
Римские бани – 602
Римский кинематограф – 504
Рифы, врождённая немочь – 572
Рождение – 545
Роза метампсихоза... - 440
Русская мафия - 364
Русские ****и - 365
Рыбная ловля в Венеции – 579
Рысью, рысью, лысый череп... -159

С
С бессонья, как с поздней попойки... - 398
С деревом посередине – 525
С лихвой - 390
С утра, дрожа, грузовики... - 25
Садись в экспресс или кибитку... - 74
Сам себе за рулём – 493
Самокат на Гуцулёвке...-15
Сара Кирш - 349
Сарабанда - 77
Сборка "509-ПРОГРАММА" - 293
Сборка "БАШНИ ВЕКА" - 236
Сборка "БЕГУЩИЙ НА ЛОВЦА - 287
Сборка "В БЕГАХ. РЕМИНИСЦЕНЦИИ"???
Сборка В СЕБЕ СКОЛЬЗЯ"???
Сборка "ГЕОПОЛИТИКА"???
Сборка "ГОРЛИЦА В ДЕБРЯХ.. ".
Сборка "ГРЕЗЁР ПАНУРГ" - 242
Сборка "ДОНТОП???
Сборка "ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА"???
Сборка "И ГОЛОС БЫЛ"???.
Сборка "ИЛЛЮЗИОН, ГДЕ TV И ОЗОН"???
Сборка "КАРБОНИЗАЦИЯ БИОГЕНЕЗА"???
Сборка "КАРДЫМОВСКИЙ ОКОЁМЕЦ"???
Сборка "КРАСНЫЕ КОШКИ" - 259
Сборка "КРУШНОГОРЬЕ"???
Сборка "ЛЁГКИЕ ОБЛАКА"???
Сборка "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"???
Сборка "МИМОЛЁТНОСТИ"???
Сборка "МЫ ПОДОЖДЁМ"???
Сборка "НА ГОЛУБОЙ ОВЦЕ"???
Сборка "НА СХЕМЕ СИРЕНИ"???
Сборка "ОТ ШИШКИ КОМ"???
Сборка "ПАД ГИТАРКУ"???
Сборка "ПЕЙЗАЖ В ТУМАНЕ КОЧЕВОМ"???
Сборка "ПО ТРАКТАМ, ПО ЛЕСАМ..." ???
Сборка "ПРИОБЩЕНИЕ"???
Сборка "С ЛИХВОЙ???
Сборка "СИДЯЩИЕ"???
Сборка "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ" - 266
Сборка "СНЫ МИНУВШЕГО ЛЕТА"???
Сборка "СОГЛАСЬЕ МИРА" - 281
Сборка "СТАРЫЕ ПЕСНИ"???
Сборка "ТЕИЛИМ"???
Сборка "ТЕНЯМИ ТЕЛ…"???
Сборка "ТРАКТАТЫ"???
Сборка "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ЖИЗНИ"???
Сборка "ЭКОЛОГЕМЫ"???
Сборка "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"???
Сборка "НА КРОМКЕ МИРА" - 252
Свет распространяется со скоростью жизни...- 175
Свет, его гравитация – наша вечная реанимация   585
Светлая смерть на Балтике, в полдень... 561
Свидетельства казни – 473
Свора, слушающая на Кикар Хил полонез  - 437
Святая Мария, я живой ещё... - 103
Се – человек? - 172
Сейчас я напишу стихотворенье... – 465
Сёмка – 659
Сентябрьский закат приходит издалёка... - 462
Сердце моё холодно...– 125
Серенада кипшака - 369
Сидящая на проводах– 128
Сидящий в кресле – 129
Сидящий на ветвях – 127
Сидящий на колу– 127
Сидящий на обочине – 128
Сижу на чемоданах... – 125
Синкопа - 392
Сиплые змеи – 506
Скамьи. Ночь – как в руку курят...- 69
Сколько весит брюхатая дива АН-10...- 103
Скорей прощайтесь. Город в снежных искрах... - 100
Скоростная элегия – 663
Сладкий плод – 551
Смертный грех – наш единственный поцелуй – 644
Смертушка и смердь - 230
Смерть ветряной мельницы - 266
Смерть передаваема. Заразна... - 368
Смерть поэта - 78
Смолкли плач и ветер Болдина... - 339
Смотри, как бьют на склоне дня... – 70
Снежный городок – 470
Снов ненавидя своенравность... -158
Солист - 54
Сон спасительный, может и вещий...
Сопровождаемые грозами... - 380
Спать ложусь, подминаю подушку... –662
Спрессованья гранитного праха... - 417
Средневековые фонтаны – 487
Станислав, читатель "Исхода" – 510
Стереоэффект мечети Джума-Джами... – 566
Стикс переполненный - 383
Стихи о Святой Марии
Сто обид. Оставь им счёт.... - 180
Стога, стога, золотые бока... -30
Стоит в стволах берёзок тьма... - 190
Стоит прозрачный мир – аквариум... - 139
Стоны, смех и оплеухи... -163
Страна моя, пригрезилась ты, что ли?.. -162
Стресс – 635
Строка из Вергилия –549
Стюардесса Майя Ефратова... -59
Судьба одного открытия –496
Считалочка -65

Т
Тайна –661
Там облака, и смерть под Машуком... - 448
Тележка, мальчик и звезда - 14
Телепейзаж-82 – 590
Тёмной ночи раскрытая пасть...– 469
Терапия – 567
Терновый куст со мною говорит... - 57
Тигра сегодня зовут Муруроа – 569
Тимошкин дрался лучше всех... -22
Тиюль лэ Хмость - 375
То ль город, то ль село... – 467
Только не привязывайте Бога... - 392
Топографы рубят деревья - 181
Трактат историко-сексологический - 401
Трактат о пищевом дисбалансе в природе - 406
Трамваи взмывали над бездной... -42
Третий гимн моей первой любимой – 556
Три морщинки – вы нахмурены?.. – 134
Три стихотворения Ал. Гельману
Три стихотворения Василю Стусу
Три стихотворения Геннадию Грицаю
Тридцать рулонов розовой туалетной бумаги... – 124
Троллейбусы рогаты. Рогатое тролле... 100
Трудящиеся поля и птичьего двора... - 460
Тряска к Ляльке - 446
Тхиес – амейсим, тхиат-hаметим... - 423
Ты говоришь: Чудесный вечер -181.
Ты знаешь, это непростительно...89
Ты знала б, чего это стоит...
Ты позвала – я объявился...- 164
Ты помнишь далёкие горы...
Ты прав, неправ ли, – ты не просто... - 178
Тюльпан багряный - 298

У
У грузина Нодара, покуда подрёмывал он... – 581
У меня на дне желаний...- 80
У Никитских Ворот – 484
Убили Мирбаха. Эсер его убил... - 417
Угодил, угадал! – 636
Удод - 366
Уржумщина - 94
Уточка тяжёлая, а с ней ещё ути... - 192
Утраченный идеал – 628

Ф
Феникс – 662
Философия – 494
Финское взморье. Фланируют важно...– 137
Фоае верде – 31
Форштадт. Новоиерусалимская – 622
Французская серенада –551

Х
Хаг самеах - 425
Хор вымерших динозавров в летнюю ночь – 616
Христос – 63

Ц
Цветущий май - 450
Цифровые значения – 547
Цыган плясал на берегу Днестра... -26

Ч
Челновая - 187
Чем тише музыка, тем меньше... - 381
Чёрно-красный гриб – 488
Чёрные существа, востроносым белея лицом... – 580
Чёрный апрель... – 65
Чёрный фон вечернего неба... - 445
Чертовка
Чт; б вовремя присесть бы на дорожку... -  395
Что за дрянь огородное пугало... - 193
Что за ропот в шуме листьев... - 192
Чувство старта -62

Ш
Шахтёры, шпаклёвщики, кладовщики... - 93
Шезлонги – 570
Шиксы – 657
Шопен. Ноктюрн №1 F-dur, оp. 15 - 396
Шорох крыльев. Чучело стрижа... - 133
Шурке Криштулу в год 1949 - 167

Э
Эдуардас Межелайтис - 346
Экивок - 379
Эксперименты: Солнце и прочие первоэлементы –489
Элегия у Рыбинского водохранилища – 507
Электричка, 2-го июля - 170
Элиний - 112
Энтропия – 627
Эпистола -382
Эта ночь и это небо... - 81
Эта сладостная бесконечная жизнь – 587
Это было на улице... - 53
Это "Е" прекрасной природы – 540
Это история про старого человека... - 372
Это летом грето - 447
Этот вечер, других не хуже... - 44
Этот снег – не как снег, – вы заметили?... – 675
Этот увядший букет воробьёв... - 120

Ю
Юбилейное – 522

Я
Я – чей потомок? Мертвецов... - 379
Я боюсь тебя, пустота... - 89
Я в мире. Я к тебе иду... - 114
Я вас не выбирал, пустыни пирамиды... - 56
Я видел из окна: молитва... -156
Я вскакиваю в четверть четвёртого...  - 194
Я думал, там рассвет... -156
Я дьявол. Я гулял вчера... - 414
Я жил бег;м и лётом, не оглядываясь... - 398
Я закрою глаза: лёгкий контур... - 163
Я играю в то, что было... -184
Я лесоруб. Коряв и груб...- 180
Я мир перенесу...- 138
Я не боюсь ни смерти, ни чертей... - 357
Я не едывал банана...-18
Я плачу. Отцы мои, матери, братья...- 56
Я позабыл, где ты живёшь... - 368
Я помню сад – чеснок на грядках... - 375
Я понял, как легко ранимы... -20
Я приду с пучком сирени... - 445
Я радуга, я радуга, я радуга... -90
Я распознал ваш тайный сговор... - 134
Я с планеты, стоявшей на трёх черепахах... - 370
Я с ума сойду наверно... - 70
Я старею вместе с домом... - 377
Я умру в ожидании чуда... - 119
Я хочу чтоб вы знали – 658
Январь свирепствовал как оспа... - 48
40 лет мира – 626
509-программу – 293

НА ВНУТРЕННЮЮ ЗАДНЮЮ ОБЛОЖКУ
ИЗ ОТЗЫВОВ ИДИШСКИХ ЛИТЕРАТОРОВ
“Лев Беринский не сводит счетов со временем – он не признает стан-дартов норм общепринятого времяисчисления, которое человек скалькулировал ради своих потребностей. Космос лежит у него на ладони, и он играет им, как ребёнок игрушкой… Лев Беринский – звез-да современной поэзии идиш, он доставит нам ещё много нахэс – ис-тинного наслаждения и радости”.
                Иссахар Фатер
*
“Читаешь его – и вдруг сверкнёт мысль, как солнечный луч на острие ножа: а не есть ли это историческая необходимость – появление та-кой творческой личности, поэта, которому предназначено было по-пытаться – и попытка удалась! – дать современнейшее словесное воплощение того, что произошло с его “истреблённым еврейским народом”, прихватив в стихах и поэмах ещё и эпоху довоенной боли и бытия. Говорю об этом не с тем, чтобы, упаси Боже, преуменьшить всё, что на самом высоком уровне было до сих пор посвящено теме Катастрофы нашими выдающимися поэтами и прозаиками, но всё же: достижения Беринского  в этой области ни с чем не сравнимы по своей уникальности.
Новый тон, дающий новую музыкальность: новая поэтика в литера-туре идиш послевоенных пятидесяти лет. Но и до Катастрофы та-кой стих, такую лексику, такое содержание и форму можно было найти у считанных поэтов по обе стороны океана, и сосчитать их можно было на пальцах одной руки, да ещё и остались бы”.
                Шломо Ворзогер
Равнозначные отзывы в рецензиях, статьях, эссе, обзорах и т.п. вы-сказывали Авраам Суцкевер (Израиль), Авраам Новерштерн (Израль), Александр Шпиглблат (Израиль), Арон Вергелис (СССР), Батья Баум (Франция), Вилли Бриль (Голландия), Исаак Гольдберг (США), Ицхок Ни-борский (Франция), Мордехай Цанин (Израиль), Хаим Бейдер (СССР и США) и др.































































ЛЕВ БЕРИНСКИЙ








поэзия








 





Птолемаида
;;;;;;;;; ;;;;;;;;;

MMXIX
Настоящее издание представляет собой композиционно объединен-ный двухтомник, в первом "томе" которого собраны стихотворения и поэметты, написанные автором на русском языке, а во втором – русские самопереводы его стихов и поэм с языка идиш.
В 1-м "томе" публикуются "Книги", частью выпущенные уже в разных издательствах и в разное время, но также и впервые издаваемые, а то и вообще публикуемые поэтические тексты из виртуальных (рукописных и машинописных) "Книг" 1949 – 2019 гг.:
"RUMBA FIESTA"
"ДАНЬ ДНЮ"
"МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"
"ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"
"В НАЧАЛЕ БЪ"
"ЛАПУТ; MOSCOVIA"
"КОНТУРЫ"
"СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"
"ТЮЛЬПАН БАГРЯНЫЙ"
"БОЛЬШОЙ СОЛНЕЧНЫЙ АПОКАЛИПСИС"
"ДЕТСТВО * ДЕВСТВО * ДЕЙСТВО ГОЭЛЯ НАШЕГО..."
"LEUR BOH;ME"
"POEMETTI"
"СОБАКИ НА УЛИЦАХ ТЕЛЬ-АВИВА"
"SANCTA TERRA СТАРПЕРА"
Издание структурировано как пропилеи:
условные "Книги" ; "Сборки" ; текст под заголовком (троеточием).
Предисловие к 1-му тому: Анна Кузнецова (Москва)
Предисловие ко 2-му тому: Иче Гольдберг (Нью-Йорк)
Предисловие к Книге «Sancta terra старпера»: Андрей Ендруш (Берлин)














Анна Кузнецова

«…









































ТОМ ПЕРВЫЙ
СТИХИ И ПОЭМЕТТЫ
написанные на русском языке.
1949 – 2019




























СТИХОТВОРЕНИЯ

























Анна Кузнецова

«и жизнь – сквозь пальцы струйкой света…»

«Какие я слушал песни, если бы знали вы!
Какое я помню детство – об этом не рассказать!»

В 2010 году ко мне попала книга Льва Беринского «На путях Вавилонских», годом ранее изданная в донецком изда-тельстве «Точка опоры». И я дала на неё отзыв в своей автор-ской рубрике «Ни дня без книги», которую вела в журнале «Знамя» с 2003 по 2012год. Этот отзыв мне хочется повторить:
Лев Беринский родился в 1939 году в Румынии, жил в СССР, где стал легендой поэтического андеграунда 50-х, бе-жал от преследований в Израиль, где в 1998-м стал председа-телем союза писателей. Пишет стихи на нескольких языках.
Русские стихи Беринского, написанные в 60—80-х годах, почти не издавались. Эта книга открывает нам очень сильного поэта. Его мироощущение хорошо передает стихотворение «Сидящий на ветвях» из цикла 70-х «Сидящие»:
(…)
Мальчик, слазь! Начинает раскачиваться
ствол по ходу Земли или ветра,
криком взлета проклюнута тишь.
Мальчик, слазь! Ты не можешь расплачиваться
За больные фантазии века.
Мальчик, слазь! Улетишь…

А вот из поздних стихов:
(…)
Я не грущу о России — там юность и жизнь
порчей потравлена, в землю затоптана, в клочья
псами изодрана… Южной ли, западной ночью
русскую ****ь повстречав — я в безмолвные очи
ей загляну, навещу по тарифу, заплачу
в плечико, забормочу, охолонь ты, не томошись…

«Очень сильного поэта»… Оценочные эпитеты в критике – дурной тон, наша задача высказаться так, чтобы читатель сам вывел оценочное суждение. И если высказывание профес-сионального критика состоит из восторженной оценки и об-ширных цитат – это тот самый редкий случай, когда критик от восторга растерял свой  аналитический инструментарий и, что  называется, «дал петуха».
У меня мало таких высказываний, меньше десяти. При чтении по книге в день в течение десяти лет мне встретилось меньше десяти книг, заставивших высказаться таким обра-зом. Казалось бы, после такой колоратуры нужно конфузить-ся и прятать глаза – коллеги посмеиваются. А ты смотришь им в глаза спокойно: если вы за всю жизнь не прочли такой кни-ги, которая заставила вас онеметь, мне вас жаль. Потому что главная цель и единст-венно адекватная оплата нашего труда – коллекция выловленных из книгоиздательского моря штуч-ных книг на сакральной полке, прочно встроенной в личный космос критика...
Теперь, когда появилась итоговая книга поэта – объемлющая написанное за всю жизнь, прихотливо структурированная из многих неопубликованных книг и циклов –«сборок», как он их называет, – история повторяется. Я не готова писать объ-ёмное академическое предисловие к этому многолетнему и многотомному по сути труду, за что прошу у автора проще-ния, поскольку книга этого более чем достойна. Её интеллек-туальное наполнение заслуживает отдельного исследования, особенно в плане тем и мотивов древней и современной ис-тории еврейского народа. Уверена, компетентные исследова-тели у этой книги будут.
Я же хочу говорить лишь о том, что делает эти стихи жи-выми при всей их колоссальной интеллектуальной нагрузке. Для меня это самое ценное в сегодняшнем поэтическом кни-гоиздании, завалившем мир тоннами технически безупреч-ных, но мёртвых стихов.
Что делает стихи живыми – основной вопрос стиховеде-ния, задавать который так же неудобно, как вопроса о проис-хождении жизни вообще: каким образом неживая
материя становится живой? Каким усложнением скопление молекул достигает энергетического уровня живой материи? Пока эта загадка остаётся неразрешимой, мы ничего не мо-жем знать – только чувствовать. И давать «петуха» вместо  аналитического разбора.
В скопление слов жизнь вдыхает, наверное, музыка. Та самая, из духа которой рождается трагедия в знаменитой ра-боте восемнадцатилетнего немецкого филолога- классика  Фридриха Ницше. Переведённая в другое агрегатное состоя-ние – в дух и материю речи – она остаётся собой, как сало, пе-ретопленное в смалец. Изобилуя предметно-чувственной конкретикой, подобной этому сравнению, стихи становятся физическим измерением, пригодным для особой формы бы-тования реальности – постигающего воспоминания: «…жизнь начинается ещё, звучит музыка…».
Поэзия как продолжение жизни в благодарной памяти и память как инструмент постижения мира – вот, наверное, формула этой органики – стихотворений Льва Беринского.
Память литературы в «Пропилеях» окликается сразу же – роль предисловия выполняет зарисовка из трёх катренов, на музыку лермонтовских «Горных вершин», обогащённую бунинскими обертонами, с визуальным рядом сельского без-временья, который можно встретить в национальной поэзии любой точки мира – ну хоть у Роберта Фроста. Уточнение «Кишинёв, 1949» становится последней строкой этого стихо-творения – важнейшей, совершенно необходимой.
Открывает том книга «Штранд Бивол» – Слово, которое было в начале этого личного космоса и отголоски которого ищешь потом на протяжении всего большого текста «Пропи-лей». Здесь также есть своё предисловие – набранный курси-вом сонет, уточняющий координаты описываемого мира. Первую строку, рисующую ось абсцисс, неслучайно отделяет отбивка: «Зарницы в окнах мирозданья…». Через отбивку да-ётся точка на этой оси: «Глухая полночь городка / июньским светом Пиросмани / пронизана и коротка». Следующая стро-фа убеждает в верности измерений, куда глубокий космос и крошечная точка на поверхности земли входят на равных: «Миры летят как с молотка / над садом, где переблистали, / где мы росли и вырастали под звёздной струйкой молока».
Ах вот, что это за беспредел – мир детства с его «при-сваивающими» метафорами, запросто умещающими галак-тику в придел коровника и наоборот: «Как шумно от небес-ных стойбищ! / А ты мой тихий, что ты стоишь, / мой двор, заброшенный впотьмах? // Наш путь оплачет Иеремия. / Са-раи. Звёзды. Панспермия / и Пан, ломящийся в кустах».
За сонетом следует элегия «Никто мне не сказал, что этот край», обозначающая ось ординат – временнОе измере-ние, от легендарной вечности: «…там были старожилы, авто-хтоны, / что выросли и взяли сверстниц в жёны, / и не могли не знать, что там – Эдем» – до вполне конкретных деталей послевоенного быта рубежа 40–50-х годов ХХ века: «Или у них от голода в те дни / опухли и оглохли уши, или / глаза от не-досыпу так заплыли, / что снов своих не видели они?» Ана-фора «Никто», зачин трёх строф из четырёх, в первых двух – поэтизм, задающий элегический тон, в последней оживает, обретает плоть действительно живших насельников утрачен-ного рая: «Никто… И никого уже теперь / не упрекнуть и не спросить: “А помнишь?”» И в финале – сияние от выброса не-ведомой  энергии, которую умеют добывать только поэты: «Подрезанным, сияющим снопом лишь / стоят лучи, закрыв тот мир, как дверь…»
Дальше из каждого стихотворения слепит хайдеггеров-ский просвет бытия, ради которого слова скорее расступа-ются пробелами, чем собираются в строки и строфы. И в этих пробелах между словами и в отбивках между строф само со-бой движется что-то вроде киноленты: пляж, истыканный мальчишескими пятками, цыгане, мадьяры, собаки, матер-ный клёкот петуха, угодившего в ощип, хохот баб, идущих на ходулях через речку над головой маленького рыбака… И всё это под музыкальную нарезку сменяемых граммофонных пластинок, с коротким перерывом на ночь несущуюся с пля-жа…. Ночная тишина, в которой слышен хруст овса на зубах лошади в конюшне за стеной. Ночные бытовые сценки – мальчик с отцом собирают на дрова деревянные части руин разбомблённого города… И всё это залито светом, от которого слепнешь, – то ли солнечным, то ли галактическим, то ли от фонарика, бьющего в глаз. И музыкой, от которой глохнешь, непостижимо прекрасной какофонией переплетённых моти-вов, из которой выбиваются самые внятные – фольклорные: цыганская венгерка, «булгэряска, молдовэняска, злая пля-ска»…
Читая эти стихи, остро завидуешь несметному богатству событий и впечатлений,  захлёбу счастливого детского смеха, доносящемуся из каждого сюжета и образа. Вот фантастиче-ская зарисовка простенького, казалось бы, пейзажа откуда-то из середины  большого текста книги:

Стога, стога, золотые бока,
и золотом обданы облака,
и ходят охранники без ружья –
аисты, хмурые сторожа.
Золото, золото, солнечный стог,
что за сокровище – солнца кусок,
осень придёт, их коровы съедят,
а сторожа... улетят...

Вот образы времени сразу в двух измерениях – вечности и мгновенной конкретики: метафизический портрет мужа с беременной женой в одной из поэм:
Я есмь, он будет.
Круглая Земля несёт нас всех –
за ужином семья.

Блуждающая сущность, рандомно выбирающая места обитания:
А время поселялось и в Атланте,
и в Гитлере – быть Гитлером я мог,
но обошлось: меня в печи он сжёг.

Вся эта книга – долгий взгляд в обратную перспективу, усиленный всеми  возможными и изобретёнными самим  по-этом инструментами и приспособлениями. Взгляд в историю человека и мира – свою собственную, современников, пред-ков, вплоть до легендарных. Время здесь – главный объект наблюдения. У него есть аспект вечности – библейское изме-рение – и уровень предельно малых величин: мгновений конкретной жизни, данной в ощущениях познающей душе. «То, что сегодня жизнь, / Завтра – воспоминание (…) То, что сегодня я, / Завтра – в альбом фотографией»… Этот шаг меж-ду «сегодня» и «завтра», метафизическая форточка, в кото-рую вылетела жизнь, застраивается стихотворными форма-ми, делающими его долгим, как в силлогизме об  Ахиллесе и черепахе: мгновение оказывается делимым, дробится, рас-сыпается и  становится равным вечности по непроходимости – вот что такое «Пропилеи» Льва Беринского. По  соотношению форм – античные руины: то колоннада поэметт, то краткая поэтическая зарисовка, живописно лежащая чуть в стороне откатившимся камнем.
Архитектоническое сопровождение стремительного прохода времени через человеческую жизнь. Выстроенное автором, который не хочет эту жизнь отпускать, так, чтобы оно споты-калось, цеплялось, задерживалось, оставляло на углах и вы-ступах клоки своей ткани. По глубине содержания – поэзия как сотворчество животворящего мира и  изумлённой его волшебством твари. Мальчик с тележкой, помогавший отцу набрать дров  на развалинах города, вдруг посмотрел не вниз, а вверх – на звёзды. И преодолел гравитацию.

По вечерам я выхожу подумать о себе.
Хожу, шагается легко, дышу как пёс ночами.
Перебираю гулы лет, могу взлететь, запев.
(…)

Москва, ноябрь 2019


















































Белые долины,
Серый свод небес,
Грустные картины,
Дальний чёрный лес.
Солнышка не видно,
Спряталось оно.
Детворе обидно,
Что уже темно.
В доме воздух душный
Дым, и грусть до слёз.
За стеной в конюшне
Две лошадки дружно
Хрумкают овёс.
                Кишинёв, 1949














\




КНИГА "РУМБА "FIESTA "









РУМБА.
РУХЛ СРУЛЬЕВНА ТАНЦУЕТ
РУМБУ
РОМБОМ
ПОД ГИРЛЯНДАМИ ОГНЕЙ.
В РУПОР
–  КАК В ТРУБУ АРХАНГЕЛ ДУЕТ –
РУМБА!
РУМБА!
ТАНЕЦ МАТУШКИ МОЕЙ.
РУБЛЬ
ЗАПЛАТИ – И НА ВЕЧЕРНИХ ВОДАХ
РУМБОМ
ПОВОРАЧИВАЙ ЛЕВЕЙ
К РУХЛ –
КОРОЛЕВЕ ТАНЦЕВ МОДНЫХ, ПОДАВ
РУКУ
ЕЙ, КРАСАВИЦЕ СВОЕЙ…
TUBA
MIRUM
РАДОСТИ МОЕЙ!








Сборка "На голубой овце"
ТЕЛЕЖКА, МАЛЬЧИК И ЗВЕЗДА
Валерию Гаже, Москва, 1966
Зарницы в окнах мирозданья...
Глухая полночь городка
июньским светом Пиросмани
пронизана и коротка.
Миры летят как с молотка
над садом, где переблистали,
где мы росли и вырастали
под звёздной струйкой молока.
Как шумно от небесных стойбищ!
А ты, мой тихий, что ты стоишь,
мой двор, заброшенный впотьмах?
Наш путь оплачет Иеремия.
Сараи. Звёзды. Панспермия
и Пан, ломящийся в кустах.
*  *  *
Никто мне не сказал, что этот край
лачуг, куриных краж, свар у колодца –
утраченною грёзой назовётся
и будет сниться мне, как снится рай.
Никто не намекнул, а между тем
там были старожилы, автохтоны,
что выросли и взяли сверстниц в жёны,
и не могли не знать, что там – Эдем.
Или у них от голода в те дни
опухли и оглохли уши, или
глаза от недосыпу так заплыли,
что снов своих не видели они?
Никто… И никого уже теперь
не упрекнуть и не спросить: "А помнишь?.."
Подрезанным, сияющим снопом лишь
стоят лучи, закрыв тот мир, как дверь…
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕКУ БЫК, 1947
Став на длинные ходули,
нависая надо мной,
хохотали хохотуньи,
пробираясь по одной.
То ли неуч был я, то ли
в тайну чар уже проник,
то ль дитя ещё Антоний,
то ль седой уже старик?
Что-то сладостно и грустно
над собою я искал –
надо мной речное русло
бабий гурт пересекал.
Панталонами, вандалки,
не шуршали за версту,
хохотали молдаванки
на ходулях, на ходу…
Долго грезились в смущенье
розы, вальсы и альков…
И узнав, что я мужчина,
я побрёл удить мальков…
  *  * *
Самокат на Гуцулёвке,
на Мунчештской самокат,
самокат как птица лёгкий…
Это делается так:
спозаранку или раньше
вылезаешь из окна,
достаёшь трофей вчерашний –
три доски добытых на…
И покуда на востоке
солнце красит край небес,
в нежно-трепетном восторге
первый делаешь надрез.
Белым светом, тихим паром
поднимается туман,
по дорожке дядя Арл
босиком бежит в бурьян.
Прошмыгнув, в кутке на кухне
гвоздь найди – и в добрый час
с русской песней "Э-эй ухнем!"
загоняй подшипник в паз.
И уже неторопливо
крутанув, проверь – как влез.
И уже на штранде «Бивол»
запевает Марк Бернес
песню франтов боевую
и табакарейских  львиц
про дорожку фронтовую,
про отдельных штатских лиц.
Песней раннею разбужен,
растревожен отчий дом,
вот и завтрак (бывший ужин) –
мамалыга с молоком.
Отдохнёшь, посмотришь, нет ли
в небе признаков дождя,
а потом готовь и петли
из погнутого  гвоздя.
Прицепляй к рулю машину,
прицепляй сигнал к локтю,
пробным рейсом – к магазину,
тормознув – проверь лаптю.
Солнце жарит над макушкой,
день пылает и течёт,
музыкальною игрушкой
синий штранд к себе влечёт.
Там асфальт перед фасадом,
там – за кругом новый круг
можно передом и задом,
и не глядя, и без рук!
Ах, пегас на двух колёсах,
деревянный бичиклет,
грёза дней многоголосых,
незабвенных знойных лет.
Мотоцикл и дирижабль,
самолёт и товарняк,
легковушку и корабль –
всё я видел, всё – пустяк.

От ларька до пескомойки
на вокзале за углом
на ракете и на тройке
я летал в сорок восьмом!
Вдаль несли меня колёса
на закате, поутру…
И ещё сегодня слёзы
не просохли на ветру…
*  *  *
Верхом на голубой овце,
обувку бросив на крыльце –
я уходил за горизонт грустно,
простясь как юный Робинзон
                Крузо.
Был лёгок взлёт небесных форм,
был сладок мёд – подножный корм.
Нас было в мире три лица:
мальчик,
                голубоглазая овца,
                мячик.
Мы, оглашая лес и дол,
втроём играли в волейбол:
овца – копытцами стуча,
                следом
я посылал за ней мяча
с левой…
Потом сгущались тишь и лень,
кончался ясный божий день.
Я отдыхал, найдя в стогу
                кресло,
катился мячик на боку
                красном,
овца спускалась вниз к Быку,
                к руслу
сквозь щебетанье и куку-
                рузу…
*  *  *
Я не едывал банана
до совсем недавних дней…
Но кормила баба Анна
белым хлебом лошадей.
Не волшебница, не фея
подносила чудный дар –
а кулачка с-под Орхея,
из оргеевских бояр.
И когда она за хлевом
тюрю стряпала свинье,
подсыпая сахар с хлебом, –
доставался шмат и мне.
Яблоко, кочан капустный
вымогал я у коня,
было классовое чувство
притуплённо у меня.
Обнимал овцу и лошадь,
чёрных коз и рыжих такс –
я любил их всех, быть может,
их любил и Карл Маркс?
Впрочем, тускло и банально
всё, чем вновь я умилён –
конь ли серый, баба Анна,
детство жалкое моё…
*  *  *
О, жители Табакареи!
Болгары, турки и евреи,
и три цыганские семьи,
и две соседки-молдаванки,
что сходу после перебранки
садились петь на край скамьи.
Был майский праздник. Два штандарта
с дощатого фасада штранда
летели, рея в небесах.
И словно грузчики, посменно,
гребли и прыгали спортсмены
в небесно-голубых трусах.
С утра гремела булгэряска,
молдовеняска – злая пляска,
татарский сумрачный мотив.
Был автор этого коллажа
сам Дорфман, сам директор пляжа,
член общества "Локомотив".
Мне говорили: "Я свидетель,
что Дорфман – бывший совладетель
бассейна, где гуляла знать…"
Другой же клялся, злопыхатель:
– Он был у Бивола спасатель,
всего лишь навсего спасатель,
спасал, кого имел спасать….
Но кто б он ни был  д о  – он честно
держал директорское место,
да будут сны о нём светлы!
Занявшись музыкой на водах,
он стал героем всех народов
табакарейской махалы.



*  *  *
Я понял, как легко ранимы
сердца людей и города,
я помню страшные руины,
сквозящие как невода.
К ним прилеплялись как-то жалко
балкончики стрижиных гнёзд,
свисала сломанная балка
среди вечерних тихих звёзд.
Когда с отцом мы наезжали,
ведя тележку, по дрова –
на весь проспект одни лежали
два молодых красивых льва.






Они сегодня постарели –
грустна бездетная семья –
ещё дивясь, что не сгорели,
когда горела вся земля.
В огнях вечернего гулянья,
у всех, как пьяный, на виду,
я подойду – сдержав рыданья,
рукой по гривам проведу.
По длинным спинам их, и ниже,
и снова – к мордам от хвоста,
и вдруг в глазах их сон увижу:
тележка, мальчик и звезда.
  *  *  *
Давай с тобою, старый друг, встретимся –
я самолётом прилечу, ты – перейдя улицу –
на пустыре, где среди трав выцветших
повисла сцена, занавес воздуха.
Поднимем стены над собой, карниз вытертый,
второй этаж и книзу длинную лестницу,
где ты, сурдинку обронив, стоишь растерянно,
а нам пора уже с тобой в зал, к зрителям.
Я вижу ясно лица их. Колобов.
Два Бейлиных. О боже мой, Надя Мельникова.
Исак Самойлович. Физручка. Марцельевна...
Ну что же, будь что будет, всё, мы объявлены.
Ты – скрипку, я аккордеон – четвертушечку
возьму, а зал готовит пульки с резинками,
мы с пляски "Коасэ" начинаем, мы доигрываем,
потом я ухожу, а ты ещё солируешь.
Дай поглядеть со стороны, ненаглядный мой,
на взлёт руки, на фигурку со скрипкою,
твой смутный шрамик надо лбом этим грезящим
так шёл тебе, когда играл ты "Менуэт" Бетховена.
Бурьян и небо. Облака белые
летят, цепляясь за холмы дальние,
жизнь начинается ещё, звучит музыка…
* * *
Мадам, а пили пиво ли
вы там, на штранде «Биволе»?
Где к речке Бык ведёт шоссей-
                ная дорога,
и лодка спущена в бассейн
                a la пирога,
и Шурка Криштул, поскучав,
                ныряет с вышки,
и пляшут румбу по ночам,
                как будто в книжке.
– Мадам, не за горами ли так чудно загорали вы?
– Ах, что вы, там, где та шоссей-
                ная дорога,
мы в воскресенье на бассейн
                идём немного
и там лежим и загораем
                рядом с тентом,
и пьём стакан воды буркутной
                с комплиментом.
 – Мадам, как остроумны вы,
так спляшем, значит, румбу мы…
Туда, туда, где та шоссейная дорога,
иду я двадцать лет спустя, шальной немного,
как будто спал, как будто встал не с той ноги я,
как будто детства первый шквал
                и ностальгия…
     *  *  *
Тимошкин дрался лучше всех,
у Женьки Цопа были голуби,
Ефрем – курил, а Слава Колобов
имел у девочек успех.
Презрев "БГТО" режим ,
я ночи на крыльце просиживал,
грустя под звёздами, обиженно,
и думу думал… И решил.
С утра оставив отчий дом,
добрёл я в сумерки вечерние
туда, где под Вистерниченами
 раскинулся аэродром.
В каменоломню, точно в ад,
спускались козы черногривые,
а на поле – четырёхкрылые
стояли самолёты в ряд.
И я пополз. И между крыл
в кабину влез. Сиденье хрустнуло.
И взял штурвал. И бег почувствовал.
И над обрывом воспарил.
Я выбрал курс на Кишинёв.
Я шёл на бреющем, над крышами,
и город весь, в испуге выбежав,
стоял в кальсонах, в перьях снов.
Я сделал мёртвую петлю –
и вся Табакарея ахнула,
и поняла Лариса Плахова,
как сильно я её люблю.
Кричал Тимошкин что-то мне.
С полей взлетали истребители.
Бежала мать… И только видели,
как взял я страшный курс к Луне.




















Сборка "И голос был..."
*  *  *
Всё было так, как век и двадцать пять веков назад.
В ночах вздыхали травы.
Сиреневым дымком всходил болотный чад.
Тащили змеи груз своей отравы.
Летели бабочки на свет большой Луны.
Ежи пыхтели, угнетённые любовью.
Озёрный окунёк смотрел из глубины
на длинную, прильнувшую к воде щеку воловью.
На дымных отмелях струились тополя.
Высокое вдали созвездие парило.
Был юный месяц май. И старая земля
как сто веков назад дышала и творила,
                и  г о о о л о с
Лунга, 1958
*  *  *
А камню-то всё равно
на каком языке вы с ним заговорите –
на канебском или по-французски.
Золотой и коричневый цвет, и горящего неба –
покрывают его темноту по бокам
Чучуленской дороги, ведущей к оврагам.
Я стою над обрывом, смотрю, как солнце заходит,
а затылком я чувствую дальнего камня полёт.
Он ударит – и вдруг из ночных его пор –
из нор воняющих смертью
выйдут маленькие пещерные люди ко мне.
И обступят меня испокон ненавистные лица
и коряги фигур – кого знал и ещё я узнал бы, если б не был убит.
...И влетит в этот круг руконогая женщина
с лживым лицом на лице,
провозвестница мглы, узурпаторша лунной короны.
– Это ты!
 Монастырь Хынку, осень 1961
*  *  *
Ах, вусмерть пьян, я спал среди собак,
лохматых, тёплых...
Очнувшись, я зажмурился: кругами
шла ночь. Неслись по небу письмена.
Я улыбнулся, сон прикрыв руками:
всё в норме. Мир кружится. Без меня –
осенний холм, за ним – верхушки крыш,
за ними – Прут, за ним – совсем Париж.
Где был я в эту ночь? Я б мог наврать
с три короба о войнах и сигналках,
когда бы с бодуна сумел собрать
обломки снов о вольницах, цыганках
обмолвки сов о волнах и цикадах...
Но сколько жить я буду, не забуду
вселенский Дом – собачью халабуду.
Проснулся я. Всё было так привычно.
Всё там стояло на своих местах –
сады, холмы: материя первична...
И только псы поразбрелися... Ах!
                Монастырь Хынку, осень 1961
   *  *  *
С утра, дрожа, грузовики
ушли нагруженные, злые,
и зной поплёлся, как быки,
по трём дорогам Чимишлии.
Гудел июльский пыльный день,
напичкан птицами и солнцем,
и журавли, забравшись в тень,
таскали воду из колодцев.
А вечером у РДК
звучал романс "Де че ешть тристэ...",
и томно и наверняка
вальсировали трактористы.   
БУЮКАНЫ
Ах, чудненькая песенка, румынская мелодия,
когда в ночные улицы входила тишина,
по лужицам, по кружевцам на трёх кустах смородины
зайчиками лунными металась там она.
Рядом парни шествовали медленно, вразвалочку,
ночь узоры ветхие тенистые вила,
проходили – кланялись, мол, как здоровье, Аллочка,
мол, как живете, Аллочка, как дела?
Проходили парни, пускали вздохи длинные,
кланялись, мужского достоинства полны,
летела нам вдогоночку – Инима, Инима –
песенка залётная с румынской стороны.
А потом простились мы,
и не прощались вроде мы,
а просто пожелали мы ни пуха ни пера,
метнулась тень под крыльями
по трём кустам смородины,
по лужицам, по улицам, где шлёндали вчера.
И где ж теперь вы, Аллочка, кто вечерами синими
вам чудненькую песенку румынскую поёт,
и как теперь та улочка, и что такое "инима",
и что такое сердце неспокойное моё...
                Кишинёв – Сталино, лето 1960
 *  *  *
Цыган плясал на берегу Днестра
под стенами бендерской крепости,
и ночь была – вместилищем костра
и буйства, и ожившей древности.
Мадьярской пушты дикий пересвист
я слушал полночью молдавскою.
Я пел и плакал. Первобытный визг
и ночь, и мир казались сказкою.

Цыган плясал. Я слушал трепет струн,
ловил улыбки разъярённые.
Я пил вино, я убегал к Днестру,
к волнам, где тонут звёзды сонные.
Очнулся я. С потухшего костра
мело золой. Созвездья меркли.
И чудились на берегу Днестра
обрывки пламенной венгерки.
                Тигина, 1958
* * *
Была моя мама вишенка, и терпкий орех – отец,
я вырос в долине розовой, в долине, где бьют ключи.
К нам приходили вечером виноделы  и пастухи,
и приносили девушки вино и брынзу в платках.
Какие я слушал песни, если бы знали вы!
Какое я помню детство –  об этом не рассказать!
Но годы летели быстро, и вот постарел отец,
и, снявшись с места, отправился пасти по свету людей,
и там, где стояла мама, струится и плачет день...
А мне по ночам все снятся то вишенка, то орех.
 Яловены, 1961
*  *  *
По осеннему сонному полю,
по тропинке, разъезженной сплошь,
в предвечернюю дымную пору
затаённый какой-то идёшь.
Из окраин, из стойбища вышек,
из дождей и гудков кутерьмы
ты пошёл за собою, и вышел
в этот край налетающей тьмы.
И пока распрощаешься с теми,
чьи забудешь и хату, и двор, –
пожелтелые, рваные стебли
начинают с тобой разговор.
И как воздуха пласт или залежь –
эти дали, и шорох, и тишь
открываешь, и вдруг понимаешь
до сих пор их непознанный смысл.
Значит – зрелость? Осенняя прелость
в недокошенных травах слышна,
и на всём – бесконечная немость,
бесконечная тишина.
И бредёшь, породнившийся с волей,
унимая утрату как дрожь,
и в немом умирающем поле
без причины цветка не сорвёшь...
                Кишинёв, Котовское шоссе, 1960
*  *  *
0,Земля, безысходная сила моя, вековечное тело моё,
я бужу твои реки, вскрываю пласты,
я топчу твои травы, земля.
О Земля, дай улечься в твои цветы,
нежно грудью прильнуть к тебе,
из глубин двоих дальних, из мощных глубин
дай услышать идущий гул.
На рассвете вода у плотин холодна,
на рассвете шумят города,
на рассвете тревогу встающего дня я вбираю,
припав к тебе.
На пяти континентах идёт борьба –
дай нам силы, Земля моя!
Ты б сегодня себя не узнала, Земля,
если были б глаза у тебя.
И воркуют ракеты, орбитой мча,
и костры на седых полюсах,
и длинные трубы поют восход,
и пылают твои цветы,
и поэты на всех языках людских
сочиняют гимны тебе...
               
Кишинёв, 1960
                *  *  *
                А. Гельману
Мой дом – он там, где припаду к подушке
гудучей неуёмной головой,
где по углам весёлые игрушки
и погремушки чьи-то вперебой.
Мой дом – он там, где скученное сено,
где лошадей ночной тревожит свист,
и агрономше полночью весенней
Есенина читает моторист.
И упадая в пухлые постели
или постлав пиджак на мокром мху,
я своему натруженному телу
до зорьки позволяю отдохнуть.
Мне снятся сны: я жадными губами
тянусь к жестоким лялькиным губам,
я в шарфик кутаюсь, я обещаю маме
пить молоко парное по утрам.
Ко мне приходит новый друг, женатый,
он тих и мудр, и всё толкуем с ним,
что мне ещё, пожалуй, рановато
обзаводиться домиком своим.
Мне слышится далёкий звон отары
и лёт шмелей, и песни о весне...
И я лежу тревожный и усталый,
и улыбаюсь медленно во сне.
                Кишинёв 1961
*  *  *
Как моя мама стирает бельё –
так стихи, наверное, пишет Гильен,
каждой строчечки нежно коснётся,
потом вывешивает на солнце.
В бадью собирал я ей дождик косой
по вёснам, когда мы с ней вместе росли,
но тысяча крыл рубах и кальсон
маму из детской страны унесли.
И вот она ходит по нашей земле
как воспоминание о себе,
с утра ожерельем прищепок обвесится –
лишь ветру да старым поэтам ровесница...
Порхают, с верёвок срываясь, кэмаши...
Но вот подступает период дождей,
и аисты, в штейтлэх забредшие наши,
уносят, ворюги, в ЮАР матерей.
И те, исчезая в туманах Молдовы,
дивятся на преображенье своё...
Виденье: сиянием двор окантован,
и мама развешивает бельё.
* * *
Стога, стога, золотые бока,
и золотом обданы облака,
и ходят охранники без ружья –
аисты, хмурые сторожа.
Золото, золото, солнечный стог,
что за сокровище – солнца кусок,
 осень придёт, их коровы съедят,
 а сторожа... улетят...
                Чимишлия, 61








ФОАЕ ВЕРДЕ
                Вальде Чекуновой
 – Ты слышишь меня?
Почему ты молчишь, ты слышишь?
Пойми, я люблю тебя,
я никогда не смогу позабыть тебя,
это моя родина – просторы твоей души,
я узнал тебя всю – с дождями, с озёрами,
с тихими рассветами,
с осенним холмом в Молдавии,
когда прозрачны разрешившиеся сады.
"Возле речек и в долинах
Бубенцы поют овечьи,
Пахнут терпкие орехи
И в оврагах спит туман,
Я пастух, а ты пастушка,
И овечки – наши дети..."
Я не помню, что было с нами,
мы с тобою там где-то ходили,
и, конечно, были дороги,
смена дней и слова, слова,
 почему ж ты молчишь, ты слышишь,
 ты слышишь?..
Телефонистка, вы проверьте, возможно...
– Что?
Говори.
Скорей говори, говори, я теряю твой голос,
я теряю тебя, ты слышишь?
Ты куда-то уносишься, слышишь?
Ты уносишься шаром воздушным,
ты уносишься, я вдогонку глаза напрягаю,
так, что только б зрачкам, из них вывалясь,
не загудеть
кувырком – и лететь и гудеть
и тянуть меня дальше за собой, как пропеллеры,
в высоту за тобой, и уже я – слышишь? – дрожу,
содрогаюсь, и во-о-о-о-о...
Над шумящими городами,
затихающими под нами,
в голубых текучих пространствах
проплывает твоё лицо,
оно медленно качается,
улыбается, удлиняется,
оно истекает белыми кругами радиоволн.
А Земля внизу звенит как юла,
и краски земли смешались, и мгла
стоит какая-то солнечная, жёлтая,
и какие-то детские слова
тянутся шёпотом, шёпотом:
фоае верде шь-о сипикэ
бубенцы поют овечьи,
ам о мындра мититикэ
и в оврагах спит туман,
ашь юби-о дар ми-й фрикэ,
и овечки – наши дети
кэ йа таре фрумушикэ
в облаках или вдали...
                Кишинёв-Донецк, 1961











НОЧЬ, НАКАНУНЕ…
Кто вам сказал, Розалия Эдейлис,
мол ваши телескопы будто врут?
Бездарности, на что они надеялись?
Что вдруг вы образумитесь? Что, вдруг…
Немая ночь. Горячка ламп немая.
Молчащая, осмысленная сталь.
Здесь, этой гулкой тишине внимая,
чёрт знает кем, фантомом можно стать.
Но, спохватившись, можно руку к пульту
движеньем вороватым протянуть
и – щёлкнуть, и глаза зажмурить, будто
вас в темноте окликнул кто-нибудь.
И это – страх. И сразу сто созвездий
низринутся в раскрытые глаза,
лучами – плясом злых кавказских лезвий
опутать,
              закружить,
                рассечь грозя.
Но вы ж – могли!
0, вы аристократкой
могли держаться – от угла к углу
вышагивая ночь и взглядом кратким,
как взмахом кратким, врезываясь в мглу!
Тогда я ощущал себя ребёнком...
А вы опять к своим приборам шли –
к зародышу звёзды на красной плёнке
в крапиночках, в космической пыли.
Как назовёте вы его, открытый
намедни вами мир? Каким значком
он будет обозначен? И отквитан
мой выпад ли про зримое Ничто?
Мы оба правы, если так угодно,
мы тыщу раз успеем умереть,

пока прессующаяся сегодня
звезда
           да соблаговолит
                гореть.
Но вдох цветка, и взлёта птичий возглас,
и нож в груди – ведь чтоб сие познать,
я сам в себе настраиваю фокус
(и этого  и м  тоже не понять!)
А фокус – в стереоэффекте: разом
вселенную увидеть в два конца.
Сегодня взгляд невооружённым глазом
беспомощен, как взгляд слепца.
…Слепцы! По всем планетам и дорогам
они бредут. Наощупь жрут и спят.
Разнообразны толпы их – их много,
обгладывающих всё сплошь, подряд.
Вы говорите – метод обращенья...
Их методы циничны и просты:
им попросту не выгодно рожденье,
блудница, вами зачатой звёзды.
Но вы ж могли! Вы до утра над картой
могли держаться – от угла к углу
               вымеривая ночь –
                и взглядом кратким,
                как взмахом кратким,
                врезываясь в мглу…
Мне так сегодня видеть вас хотелось,
ваш лоб и жест, и шарфик голубой,
но где вы, где вы, Розочка Эдейлис,
любовь моя, тоска моя и боль?
У ваших звёзд, у ног пяти столетий
сижу и жду, томящийся, ничей,
я жду вас в вашем астрокабинете
пять дней, вернее – пять немых ночей.

Я свет включаю, крепко закрываю
глаза, и через несколько секунд
я вижу, как вы входите… Кровавый,
багровый снимок держите…
                Текут
миры… Глазами кратными своими
вы ищете свой мир, вперяясь в тьму…
Я верю, вы одно дадите имя
ему и сыну… мирчем , моему...

Набормотано в такт шагу под беспрерывным
дождём на двенадцатикилометровом тракте
из Михайловки в Чимишлию.
                Осень 1960
                *  *  *
                И тут кончается искусство...
                Б. Пастернак
Да разве понимали вы, что
в конце концов, в конце концов
– прибавив что-то, что-то вычтя –
вы только копии с отцов.
Что та же скорбность, та же радость,
и та же слабость бытия
вам предназначены – и сладость
рывка: А может вдруг и я?
Вот это "может" – это гложет
вас днём и ночью, и с зари
 – и тут ничто уж не поможет! –
хватаетесь за буквари.
Ах, вам бы только научиться,
да наловчиться – а потом,
потом "пробиться" – и судиться
с наследьем, с копией, с отцом.

Но разве понимали вы, что
в конце концов, в конце концов
– ваш пыл непостижимый вычтя –
вы только оттиски с отцов.
Что – ну, допустим! – сделав ставку
на этот Drang nach oben свой,
вы, даже и пробив наплавку
крыш родовых над головой, –
что и тогда – разоблаченью
себя подвергнув до конца –
не раз взмолите – о прощенье!–
как в детстве доброго отца.
                Чимишлия, 1960
*  *  *
                А. Г-ну.
Ночью у бензоколонки в красном свете стоит человек,
заправляет автомобили.
Подлетают лёгкие "ЧАЙКИ", подплывают чёрные "ЗИЛы"–
о, если б один грузовик!
У грузовиков на спинах тяжёлые кузова,
в них вмещается уголь и камни, и колышущийся бетон.
Как беснуются их шофёры – строители гидроцентрали,
как бьёт тогда в гулкие баки желтоватый бензин!
Вдалеке умирает город, он двоится в  тумане,
он ползёт сюда, отражаясь в мокром шоссе.
Человеку тридцать два года, он задумчив, считает литры,
хмуро молчит...
А когда от бензоколонки
 отъезжает таксист последний,
человек табло выключает, на чём свет стоит матерясь.
                Кишинёв, 1963
ПОЭМА ОТСУТСТВИЙ
              (выборка)
О, моя новая мама, моя уходящая мама куда-то – куда?
На земле прибывает вода, ты меня не бросай.
Это было уже, мы же помним с тобой, плыл Мазай...
Наискосок, через Чёрное море бредёшь по колено в воде,
ты могла бы нам всем стать ковчежиной в этой беде –
мне, зверям моим из поэм, всяким овцам и злакам.
Ты могла бы, нас чуть приподняв, пронести
под ночным Зодиаком,
где меж звёзд я бы малость соснул у тебя на руках...
Не дослушав ушла – головою качнув в кучевых облаках.
На гектары с нулями – гладь водная, тишина.
А над водами страх, ожиданье пространства бесплотное.
Хлюпая, уходит длинноногое животное,
мне – мечта, земле – диковина, небу – жена.
                *  *  *
Я могу на "ты" и на "вы",
нет имён у вас, и не новы
твоих платьев сполохи флага.
С наступлением темноты
вас одна, а бежишь – ватага...
                *  *  *
Кто я?
Ведь можно быть Христом, Тристаном ли, Толстым,
не улыбайтесь – дело не в таланте.
А время поселялось и в Атланте,
и в Гитлере – быть Гитлером я мог,
но обошлось: меня в печи он сжёг.
Кто я ещё не –
я не коммунар, не дева баррикадная Парижа,
не опрокинувший коляску с боссом рикша
и не певец про мировой пожар,
не жертва за "истерзанный народ"
и не наоборот,
но ощущаю боль, когда приснится:
я не птица.
                *  *  *
Отягчённый любовью и осенью, с прошлогодней
листвой на спине,
он свой нос к уходящему солнцу возносит – ах, на ёлках
как на пиле!
он грустит, озирается, тёмный язычник: – Солнце, Солнце,
остановись!
а на ветке поникшей сова уже кычет и ноябрьский туман навис,
он всей памятью леса и зрением неба помнит каждый бугор и пенёк,
помнит веткой о птице, и птицей – о ливнях,
и дождями – майский денёк,
скоро снег народится, и лес нарядится, и пролягут людские следы...
– Солнце, не уходите, куда торопиться,
Солнце, выглянь хоть лучиком ты...
*  *  *
Эти ранние шумные сумерки
всё, что было, вернут в то, что есть,
обступают, бросаются с улицы в дом 426,
и у женщины, люльку качающей,
соберутся и лягут у ног,
и глаза у ней станут мечтающими...
– Милый, в прошлое спросит, – продрог?
             *  *  *
Я не сумерки.
Сумерки, сумерки,
как мифическое существо,
всё живое объемлют с умершим,
и с зачатием рождество.



                *  *  *
Я не смерть – я ушёл бы от вас навсегда,
я покинул бы города,
не входил бы в леса: пусть живёт в них краса
и в речушках – живая вода.
Пацанва кувыркалась бы по небесам,
белый день не кончался бы мглой,
Шостакович писал и писал бы – а сам
поселился бы я под землёй.
Возле взрывов – шекспировских пузырей,
в лаборатории пещерных людей,
где министр – хромоногий князь…
Я б ушёл от себя, раздвоясь.
*  *  *
Не проклинайте имени того,
кто всё продумал и меня убил –
он есть, я был.
Одна и та же быль.
Я есмь, он будет.
Круглая Земля несёт нас всех –
за ужином семья.
                *  *  *
Это маленькое тело
вдруг зарезанной любви,
разве этого хотела
ты на свете, говори?
Значит, новенькая яма
среди тысячи могил...
Это рядышком с Приамом
плачет девушка Ахилл.















КНИГА "ДАНЬ ДНЮ"






















 


ОСЕННИМ УТРОМ ГЛУБОКИ ПРОСТОРЫ:
СТЕПЬ ДЫМНАЯ В СЕБЯ ПОГРУЖЕНА,
ОСЕВШАЯ ВЕКАМИ ТИШИНА.
ЛИШЬ ИЗРЕДКА ВДАЛИ ВЗРЕВУТ МОТОРЫ,
УГРЮМЫЙ ВОРОН ПОВЕДЁТ КРЫЛОМ.

КРАЙ ГОРИЗОНТА ПРИЗРАЧЕН КРУГОМ.

ИЗ-ЗА НЕГО РЯД ТЕРРИКОНОВ НЕМО
ВСТАЁТ; ЧЕМ ВЫШЕ В НЕБЕ, ТЕМ ОСТРЕЙ
ОНИ ВИДНЫ ВДАЛИ КАК БУДТО ШЛЕМЫ
УШЕДШИХ ВГЛУБЬ ЗЕМЛИ БОГАТЫРЕЙ.
                Донецк, 1958





Сборка "СНЫ МИНУВШЕГО ЛЕТА"
Трамваи взмывали над бездной.
Кренились опоры мостов.
Вселенная рушилась, треснув
Каскадом кометных хвостов.
Миры открывали кингстоны.
А там, где фонарь зиял,
Всплывали и булькали стоны
Каких-нибудь марсиан.
Медвежий с небесного края
За землю соскальзывал труп,
И вис на подножке трамвая
Мальчишка с плевком на ветру.
       Сталино, апрель 1955
В МАЛИННИКАХ
Погляди-ка, правда, хорошо и дико? –
В перезвоне радуг звонкая гвоздика,
Из-за туч корабль луч, как  якорь бросил…
Нам с тобой пора бы вспомнить и про осень.
Зашумит, закружит над  глухой тропой лист,
Загудит далёко за дождями поезд...
Осени не скажешь: не дожди, пожди-ка! –
Это знает даже дикая гвоздика.
                Сталино, май 1955
ЛЯЛИНА АНГИНА
*  *  *
Золотая сказка снится
В полудрёме-забытье:
За столом со мной рай-птица
Пьянствует, со штор слетев.

Поцелуев алых грозди
Запиваем в тишине:
Ей – Merlo, как важной гостье,
А мускат уж, ясно, мне.
               *  *  *
Грудастые автомобили
С горящими фарами плыли
Тенями по стенам больницы,
Как стая сирен длиннолицых.
Ты – в высях, в оконном квадрате,
Ты – вся расхалатилась с плеч,
Ты – смех, и прошитая дратвой
До дна воробьиная речь.
Вспорхнувший по веткам на окна
Вьюнок... Твой небесный вопрос…
Вдруг – ветер. Словил и на стёкла
Трамвая тебя перенёс.
             *  *  *
Если только ты да я,
Да Луна бесстыдная
Недреманным оком
На луче высоком…
Метеоры режут мир,
Вверх глядим всё реже мы,
Пусть летят в кусты к нам,
Если им не стыдно.
;
ПЯТИГОРСК
То, что сегодня жизнь,
Завтра – воспоминание.
Мечутся этажи
В жутком ожившем сиянии.
То, что сегодня я,
Завтра – в альбом фотографией:
Юность, чья-то семья,
Вечер, аллейка под гравием…
Вечности наперекор
Мне не увековечиться…
В страхе, во весь опор
Жизнь этажами мечется.         
       Июнь 1957
*  *  *
Из трёх облаков – виселица.
Захрапывает река.
Закат разношёрстый вызверился.
Пейзаж – на века?
Столбы – не упасть бы – сцепились
трёхфазным сплетением жил.
Деревья оравой сбились
Заглядывать в этажи.
В небесные выси бы выселиться!
Взобраться б на облака,
С них свесясь – отвесно, как с виселицы –
Свалиться в крас
                н
                ы
                й
                з
                а
                к
                а
                а.
                а
                .
                .
                .



*  *  *
Этот вечер, других не хуже,
Окунувшись в закат, потух.
Отдавая себя на ужин,
Матерился взакат петух.
Ах, бульон с петушиной ножкой,
Дни пропрыгавшей и месяца...
А вот как бы ему немножко
Человеческого мясца?
Горизонт – тихо хрустнувший хрящик.
Тучи – волоком на боку…
Не залезть ли в мусорный ящик,
Да оттуда б вам:
– Ку-ук? Ка-ар! Ррре-ек!!! Ку-у-у?
                Сталино, скверик, 1957

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ПОДЦИКЛА "ПОСЛЕ БАЛА"
                *  *  *
Нас осталось на пиршестве двое.
Ты раскинула руки ко мне
И повисла над головою
Тенью, распятою на стене.
Нам достался рассвет, а не полночь.
И под сыплющий шорох снегов
Не кричали, не звали на помощь –
В тишине хоронили любовь.
Догорали чадящие свечи
По углам, на столах в полумгле,
И дрожали раздетые плечи,
И навзрыд припадали ко мне.
Пахло воском и мёртвою хвоей,
Стыл пейзаж в новогоднем окне,
И дрожали над головою
Тени, взброшенные на стене.
Сталино, 1 января 1958 
*  *  *
Мы потерялись в этом лабиринте
Слепых дорог, безвидной пустоты,
Над нами мчат по заданной орбите
Тоннелей глушь и гулкие пласты.
Ступай одна. Чего ты ждёшь со мною?
Ещё ты грезишь, чая наяву,
Чтоб разошлись пласты над головою?..
Иди – я вспять тебя не позову.
Две зги последних меркнут между нами.
Я ощущаю твой незрячий взгляд,
И слышу, как молящими руками –
Бросаешься в пространство наугад.
Любимая, ну чем тебе ответить?
Все объясненья бедственно просты:
Мы здесь одни на этом шахтном свете,
А всё вокруг – пустоты и пласты.
Вслепую жить – ведь с самого начала
На это были мы обречены...
Две пьяных тени зыбко ночь качала –
Шли, спотыкаясь, двое вдоль стены.
                Сталино, 1958
*  *  *
Ах, не притворствуй, не притворствуй,
Губами детскими маня,
Твой поцелуй как ломтик чёрствый
Застрянет в горле у меня.
Ты скажешь: милый, вот и вместе... –
Я вспомню: снег, машин косяк,
И ты уходишь, в каждом жесте
Себя в безвестье унося,
Лишь волосы, как две метели,
Ознобом обдали меня...

И вот сидишь ты на постели,
Губами детскими маня,
Ах, не притворствуй...
                Умань – Христиновка – Сталино, 1958
*  *  *
И как же это всё нелепо, милая, –
Знакомый наш, с участливою миною
Мне в сотый раз передаёт привет.
И добавляет грустно и доверчиво,
Что, мол, в тебе терять-то мне и нечего,
И вообще... Джульетт на свете нет.
Я слушаю. Я терпеливо слушаю.
Потом он обещает мне услужливо,
Что, только встретит, передаст привет.
И знаю, он шепнёт тебе доверчиво,
Что, мол, во мне терять тебе и нечего,
И вообще... Ромео в жизни нет.
Но сколько ж мы – да не с треть;го лета ли? –
От нежности с тобой, от чар отведали,
Загадывая годы наперёд.
И как же это всё нелепо, милая,
Что наш знакомый с горестною миною
Нам в сотый раз привет передаёт.
                Сталино, 1958





Сборка "МЫ ПОДОЖДЁМ"
*  *  *
Январь свирепствовал как оспа,
Трубил, трубил во все концы.
Вгонял в дома. На скулах острых
Травил глубокие рубцы.
Стекали льды по жёлтым соснам.
Чернели грабы, как гробы.
Январь…
                И вдруг – явленье солнца,
Предвестье жизни и весны.
И мир встревожен и разбужен.
И вот уже из всех дверей
Бегут мальчишки к синим лужам,
Неся охапки кораблей.
…Пусть завтра, наметя сугробы,
Февраль взметнётся, как мятеж,
И занесёт лесные тропы
И тропочки людских надежд.
Но все-таки сегодня в двери
Влилась, вошла голубизна,
И нам теплей, нам легче верить,
Что будет всё-таки весна.
И звону первых капель рады,
Стволы равняя под дождём,
Скрипят простуженные грабы:
– Мыпа-даждём… Мыпадаж-дём…
                Сталино, 1958
ГУЛЛИВЕР
Мы шли под тобою толпами,
Напуганы рокотом, толками
Об  э т о м, идущем по грудь в облаках
И в клетку штанах.
Карманы – бездонными трюмами,
А клетки – бездомными тюрьмами.
А может и нет нас, а это фантаст
Для них-то и выдумал нас?
В музее – штаны покойника.
Их надо бы сжечь: какой-нибудь
Придёт, примерит покрой старины:
– А што, штаны как штаны.
                Сталино, 1958
ВАЛЬС С Л;ХЕСИС. 1940
Как в горах, грянул смех. Скинул френч.
Вальс ведёт свою странную речь.
С белой дамой он кружит. С одной.
Ангел счастья парит за спиной.
Вальс – начало начал. Вальс-прелюд.
Новый год. Ах, как скрипки поют.
Всё, что в прошлом – грязь и возня.
Даль ясна. Лагерей белизна.
Белый свет над январской землёй.
Лунный зной над Карпатской грядой.
Тихий вальс. Как там в кёльнах – вайнахт?
Война?
Ты кружи меня, вальс заводной,
с нашим делом и с этой, с одной!
С Новым Годом. Лети, Новый Год.
Как в горах, с башен утро идёт.
По углам – всё наркомы стоят.
Не солидно? В сторонку глядят.
И кружится наш будущий ге-
нералиссимус с дамой в руке.
ПОГАНЬ
– Да нет же, муттерхен, не так!
Ложись, сподобней чтобы...
Так был он зачат – австрияк,
убивший пол-Европы.

– Да ну же, матушка, раздвинь!
Что, право, за разиня…
Так был заделан осетин,
убивший пол-России.
Спьяна, сползая на матрас,
со зла и некрасиво...
Пошли, Господь, в урочный час
нам два презерватива.
* * *
Куда? Куда?
Цобэ! Цобэ!
Проклятое отродье!
Правей! Правей!
А чтоб тебе…
И – хрясь при всём народе.
Ярмо вола.
Глаза раба.
Душа и не проснулась...
... А Ты гони –
Пока арба
Не перевернулась.
К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ
       (Феликсу Чуеву)
Паскудник Хайруддин на всё имел реченье:
"Насьём и набиртим на божие творенье".
Он говорил его, шалея от восторга.
Качали головой властители Востока.
А он в огромный круг сажал слепцов и нищих,
и покрывался луг следами тухлой пищи.
Съедали на сантим, а клали – на три лиры:
насмешник Хайруддин устраивал турниры,
трещали на пари, пстунов короновали…
Восточные цари качали головами,
Но был неотвратим, как бунт, как дурь в народе –
красавец Хайруддин, фашистское отродье.
* * *
Вдруг оказалось – думать не о чем,
любой предвосхищён вопрос.
В мозгу курином или беличьем,
должно быть, больше дум и грёз.
Всю ночь лежу, гляжу, как мумия,
во тьму. В окне шумит листва.
И от тяжёлого бездумия
раскалывается голова.
ANAPESON
Тиран, не убивай поэта.
Когда могилы расцветут
садами, пахнущими бредом, –
когда ряды домов взойдут
на месте здесь стоявших где-то, –
когда придёт не то что суд,
а просто миг самоответа,
и, месиво окинув это,
ты и не вспомнишь весь твой труд:
что сожжено, кто вздёрнут тут,
и жизнь  – сквозь пальцы струйкой света –
лишь в детстве несколько минут,
а из-под толщи мёртвых груд
не жди подсказки: "Помнишь?...Лето...",
а те, кто живы, молча лгут, –
тогда позвал бы ты поэта...
Но он убит в начале смут...


                *  *  *
Подземелье. Сон. Коридоры.
Гулкий ад. Всесоюзный склад.
Как под кладбищем Командоры,
Монументы внизу стоят.
Многоликий во множестве статуй,
Дутый, вылепленный, литой,
Человек всемирно усатый
Что-то вновь затевает с собой.
Разных мер и объёмов фигура,
Взгляд глазниц, точно раковин, пуст.
И внимает большая скульптура,
Что подскажет ей маленький бюст.
Этим сборищем, сходкою, слётом
Будет выработано резюме.
Я смотрю. И как только шагнёт он,
Закричу. И проснусь на земле.
*  *  *
Поснимали памятники в городах столичных,
как-то стало в парках тускло, непривычно.
Где сияла бронза единодержавная –
сиротеют брошенные пьедесталы ржавые.
Как их тёрли тряпочкой, со шкуркой отмывали...
Мимо ходят парочки, недоумевают.
Ничего, парочки, вы ещё поймёте,
вы сюда не раз ещё, парочки, придёте.
Мы поставим новые летящие фонтаны,
радуги неоновые, павильоны танцев.
Будут петь в небе звёзды ласковые,
млеющие, нежные, не генеральские...
                Сталино, 1958

* * *
Это было на улице.
Собрался весь квартал.
Окружённый толпой,
человек расцветал.
Наяву
зеленели две большие руки,
появлялись цветы,
и на них лепестки.
Голова
зашумела густою листвой.
Человек расцветал,
окружённый весной.
Удивлялися люди.
Не заметили, как
оказались и сами
в соловьях и цветках.
Подходили все новые.
Прямо в голубизну
сад тянулся невиданный…
... Не спугните весну!
                Марьинка, 61








Сборка "ПРИОБЩЕНИЕ"
ПЛАЧ ПЛАЧЕЙ
Её фашист не расстрелял на месте,
Красавицу-еврейку Суламифь.
Она упала на пол в "Доме Бестий",
Девичье тело, Шир хаширим . Миф.
По вечерам, заляпаны закатом,
К ней приходили пьяные солдаты,
Не маминой ли крови напились
Их розы…
Окрик.
Окрик – это жизнь.
А по ночам на смену горлачам
Мертвец – отец про "Schande"  ей кричал.
Колючая ограда. Сласти. Ленты.
Дурное завершение легенды –
Опившаяся девка Суламифь…
На новых три тысячелетья миф.
                Сталино, 1959
СОЛИСТ
                Hою Израйлевичу Богомоль-ному
Смычок наготове.
И долго молчавшие струны
В своём натяженье напруженные, как нервы,
Подрагивают чуть слышно.
Им нотные руны
Старик истолкует, старик с шевелюрою древней.

Смычок наготове.
Он взлётом разлапистой кисти
Струну обнажает, как ветвь для дуды ошкуряют,
И сыплются листья,
Мгновений безвременья листья
И скученных лет – и валторны свой темп ускоряют.
А струны – вдогонку, им есть чем успеть поделиться,
И пальцы стремятся – глазам не угнаться – по грифу.
Уже как в тумане пюпитры, и люстры, и лица.
И чёрные тени ложатся на плечи, на гриву.
Давнишние тени. Гремя как небесные громы,
Они нарастали, чупринами вея, чубами, –
И в детские колыбели врывались погромы,
И бледные цнифлэх  едва шевелили губами,
а кровь – застывала...
Давно бы забыть – да ведь разве?
А струны хлопочут рокочуще, нетерпеливо,
Вбирая гневливую волю
                и годы,
                и разум
могучего старца с чудовищной выцветшей гривой.
Он помнит: Бетховен – под гусеницею танка.
Чугунные марши. Чугунные пени над гетто.
В гробу континента любимого сына останки
                он помнит.
Он помнит – и он не прощает  и м  это.
Всей скрипкой своею, всем мелосом он поклянётся,
Что жизнь не всегда доиграть, досказать позволяет...
Над стихшим партером со сцены мелодия льётся,
Давид на кинноре землянам Йоганна играет.
Кишинёв – Сталино. "Радянський медик" 1 травня, 1959 р.
*  *  *
Я плачу. Отцы мои, матери, братья, сестрёнки, я плачу.
Что значу я в мире, и что мои слёзы значат?
Вот он, лежит за окном, качаясь на тихих орбитах,
Мир – и его не тревожат шесть миллионов убитых.
Жизнь идёт понемногу, и времени больше, чем боли.
Что же, так и смолчим, сживёмся, стерпимся, что ли?
Ведь это шесть тысяч тысяч, ты слышишь, фэтэр Гедалий?
Ты слышишь, сестра моя Сима, шестьдесят тысяч сотен
                летальных
исходов. Душ отлетевших. Дальних или недальних.
Бросьте свои книжки, бросьте свои скрипки.
Вот же они, среди звёзд этих, белые как улитки...
Слова понапрасные трачу...
                Сталино, 1959
* * *
Я вас не выбирал,
пустыни пирамиды,
вас в небо выпирал
мой предок даровитый.
Вы вздыбились во мне
в моём большом музее,
мерцая при луне
ещё до Моисея.
Я раб. С утра я слеп,
а к вечеру – исхлёстан,
но что мне снится – хлеб?
нет, фиги с маслом, – звёзды!
Вдали аманы ждут,
ещё не-перебиты...
...Костры. Там пальмы жгут –
и пилят пирамиды.
                Москва, 1965

*  *  *
Терновый куст со мною говорит.
Горящий куст горит и говорит
на голубом и красном языке,
неугасимом в каждом огоньке.
Горящий куст, мерцая, говорит.
Томящ и пуст, осенний пруд стоит
среди лесов, сгорающих дотла.
Всплывает эхо пламени со дна,
и в небесах закат его горит.
Терновый куст со мною говорит.
Лицом к лицу с тем огненным кустом,
горящим, говорящим с полным ртом
огня – я сам в ответ ему горю,
вы знаете, о Ком я говорю…
Москва, 1975
МУРОМ
                Славе Касьянову
Оно приходит с утром ранним,
с назревшей каплею дождя,
с кустом обломанным герани
и свистом трепетным дрозда.
Просачивается как запах
из снов, из бабьих голосов,
прасущной чужестью – ни знаков,
ни дат, ни линий или слов.
Иль ты в ночной запруде где-то,
когда Луну крадёт сова,
не опознаешь злого деда,
его Ивашкой обзовя?

Иль за селом Большие Веды,
где ведуны живут в лесу,
не пьют лукавые медведи
цветов медвяную росу?
Иль на Мероме не качало
в челне с прапращуром вдвоём?
Или не чуешь, где начало,
рожденье дальнее твоё?
Или оно не первозданней,
не первороднее тебя?
Иль только снами да дроздами
Россия выразит себя?
                Сталино, 1960














Сборка " В СЕБЕ СКОЛЬЗЯ..."
*  *  *
Стюардесса Майя Ефратова,
вы со мною на "вы", на "вы",
мне бы чем-нибудь вас порадовать,
только вам все слова не новы,
и улыбки все не новы.
Пролетаем мы море Чёрное,
пароходы внизу плывут,
поясняете их маршрут,
а у вас глаза отречённые.
Вы как в облачной некой замяти,
и прозрачны ваши черты,
и небось каждой клеточкой знаете
эту выморочность высоты.
Пусть Земля, удаляясь, вертится,
и свой flight path судьба не нашла,
и не очень в удачу-то верится,
и, наверно, болит душа –
надо жить, надо быть как с винтами нам,
как моторы с сердцем литым,
на которых, Майя Виталиевна,
мы навстречу солнцу летим.
                Кишинёв – Сталино, 1960
* * *
Ко мне приходит злая женщина,
вся не утешенная, желчная,
в глазах опасливость – две заводи
тревожные – уже ничьим
речам давно не верит загодя...
Молчим сидим... Сидим молчим.
Она разглядывает ботики
неснятые, и всё на ходики

бросает взор с полуугрюмою
полуусмешкой на губах.
Сидит со мной, поди ж не мальчиком,
одно и то же мы умалчиваем,
про то же думаем...
Вдруг:
– Ах,
чего уж там...
                Донецк, 1962
  *  *  *
Пришла и говорит:
– Судьба....
А я смеюсь  – стоит девчонка,
дверь подперев худым плечонком,
и только очи как сурьма.
Путём запутанным и длинным
она брела, я знаю всё…
– Что ж,– говорю, – садись, Судьбина,
поговорим про то, про сё,
ставь чайник, чай – отменный ужин...
Стоит, блеснув слезой скупой.
Я понимаю, много лучше
быть генераловой судьбой.
Стоит незваная, смешная,
и двух решений в ней борьба…
Куда ж ей на ночь? – и не знаю,
кто здесь кому теперь судьба.
А мне б судьбу как у Рембрандта,
судьбу, Хикметовой красней,
во мне и пыла, и таланта…
– Да ну? – смеёмся вместе с ней.


Чай выпит и поёт пластинка,
уходит день за окоём...
И мы сидим с судьбой в обнимку,
с чумазой Золушкой вдвоём.
*  *  *
Кому молишься гимнастка,
насквозь мучима огнём,
кривокрылой ласточкой
над конём,
сломлены ресницы, сомкнуты,
руки согнуты, так нельзя
управлять собой – ах, скользя,
а в соскоке – как будто плаваешь
в невесомости, где твой груз? –
на колени с ног падаешь...
отвернусь...
                Донецк, 1962
* * *
Голубая планета любви,
уголёк в мироздании пепельном,
твои ночи из пороха слеплены,
и в деревьях живут соловьи.
Распаляется тело твоё –
глухо ползают травы набрякшие,
бредят лошади, круп свой напрягшие,
и улитки гуляют вдвоём.
Спят озера при бледной Луне,
и тамтамам, гитарам, гармониям
что-то грезится неугомонное
при Лyнe, при холодном огне.
Из-под грунта осевших времён
бьёт родник этот влажный, живительный,
и поёт человек удивительный:
"Я влюблён …"
Он отныне причастен к тебе,
дорогая горячая звёздочка,–
вот зачем он родился, и вот за что
он умрёт, если так по судьбе.
Будут годы, и будут бои.
Он расчистит отроги горбатые,
он сады разбросает богатые
и украсит долины твои,
голубая планета любви.
   Марьинка, 1961
ЧУВСТВО СТАРТА
Кто каркает
над звёздной картою,
что ждёт, мол, кара
сынов Икара?
Земляне бренны...
На грани нервов у самых первых
рука срывается,
и по касательной
                по-над лесами
                герой скрывается.
Внизу Земля розы рожает –
их в бесконечность провожает...
Мы возвращаемся к своим станкам,
к столам заваленным и стогам,
от первобытных, от тех, косматых,
верны попытке мы, космонавты.
Нужны в Антарктике сады – и вот
там поселяется садовод,
радист – в пустыне, где "Город будет"...
Стартуют люди!
Ох, это огненное чувство старта,
судьбы, азарта, где жизнь – на карту
бесповоротно и беспощадно
как впрямь на стартовых площадках...

...А он уходит – вверх по наклонной,
в себе наш общий неся геном,
он в час рождения планеты новой
в неё витальным войдёт ядром!
*  *  *
0н погибнет где-то под Церерой,
где-то между двух чужих миров,
в тихий час отлива старой эры,
в час рожденья будущих веков.
Он умрёт на скорости высокой,
дерзновенным сердцем изомлев,
он умрёт, его земные соки
не вернутся матери-Земле.
Будет время мчать в глуби лиловой,
завихряя пыльные рои,
и войдёт в состав планеты новой
сгусток человеческой крови.
Донецк, 1962
                ХРИСТОС
(по Ал. Бродскому)
Корабль, дрожа, повис на миг,
и Он открыл свою каюту...
...И вот он на небе возник,
парашютист без парашюта.
Он падал вглубь, он падал вкось,
глаза в очках, большие, птичьи,
раскинув руки по привычке –
распятый, будущий Христос.
Он знал, что нет ему опоры,
но верил, от озона пьян:
его подхватит шумный город
руками тысячей землян.
Он был разведчик, самородок...

На перекрёстке двух дорог
он рухнул. Кровь на подбородок
текла. Был предан юный бог.
Стояли люди, ждя чего-то…
Потом, затеяв крест и суд,
веками для своих полётов
придумывали парашют.
         Донецк, 1962
* * *
Камни тоже летают.
Их горючее – ненависть к птицам.
В небе птица рыдает
перед тем, как со стаей проститься.
Высь небес – лоскутами,
вся изодрана камнем-убийцей.
Но не камень – два камня
с неба падают: камень и птица.
Может, бьётся в ней сердце? –
подхватить бы – да не подступиться...
И несутся две смерти
с высей – камень и бывшая птица.
Птица в облачной тверди,
твой последний полёт – соубийцы.
...Ах, не смейте, не смейте
погибать от камней этих, птицы!
                Донецк, 1962
*  *  *
Редеют толпы современников.
Воскресным утром на лугу –
разгул внучат, сынков, племянников
по травам ползает... агу!
Где жизнь твоя? Твоя история...
Друзья... Куда унёс их чёрт?
Июнь. Планета опустелая.
Шумящий жизнью Nature morte.
СЧИТАЛОЧКА
Жили-были Варя с Петей,
Жили где-то у реки,
Варя с Петей были дети
Или, может, старики.
Дед Матвей и баба Аня
поиграют на диване,
Санду с тётушкой Нинель
получают карамель.
Вы, Абрам, не лезьте в круг –
вот вам луг, а вот вам плуг.
Ты, Артур, играй в слова:
тролли-трали-трын-трава.
Баське – сказки. Дядя Вась,
в рану пальчиком не лазь.
Хельга, ты придвинься к Жоре,
оба вы любили море...
Ты, Семёнчик, от груди
не отвык ещё, поди...
Жили-были...
*  *  *
Чёрный апрель,
зелёный апрель,
апрель моего рожденья,
синяя в небе виснет свирель,
озвучивая растенья.


Первый мой крик, и ножкой толчок
круговращенью природы,

каждый, придя, запускает волчок
яркий, на долгие годы.
Жёлтое, синее, белое – мы
себе что по вкусу подыщем,
ах, как летит мною пущенный мир,
цветом невиданным свищет.
Был Менделеев.
Раскрасив свои
клетки – оставил пустые:
хочешь – протонами их засели,
хочешь – зверями пустыни!
Ходит, дудит во мне маленький бес,
тянет – в окно на рассвете...
Чёрный – запашный,
синий – небес,
красный апрель – моей смерти.



















Сборка "ДОНТОП "
         












ПРОМЕНАЖ
Окучиванье мглой,
ползущей тёмным паром
из чёрных пор земли.
Баштан – забег голов.
Посёлок месит мглу
вокруг оконниц жёлтых,
а с террикона – дым
смородлив, как бадняк.
А то, гляди, финак
войдёт, не вскрикнешь, в спину,
и сядешь умирать,
забыв зачем и где.
И как Луна – душа
всплывёт воздушной ночью
над водоставом вхлябь
разверзшихся степей.
                Донтоп, осень 1959

ЗОЛОТАРЁВКА
На деревне бабёнки шепчутся,
и горазды же воду толочь!
Антонина, разъездная буфетчица,
прогуляла, лянь, с Петькой ночь.
Как светало, Авдеев старый,
собирайчись в район на базар,
обомлел: за кривыми амбарами
целовались они в глаза.
Да и то бы сказать мужчина –
восемнадцать легіню лет...
И буфетчица Антонина
запирается в свой буфет,
от людей хоронится, мается,
слышно: бабы шумят гурьбой,
потешаются, надсмехаются
над стыдливой её судьбой.
Мамка Петькина приходила,
нагоняла на сердце страх,
приходила Татьяна Владимировна,
председателева сестра.
Заходила Татьяна Владимировна,
говорила: Ты это оставь!
говорила: Да нешто один он
неженатый в наших местах?
Целый день лила слёзы горькие...
А лишь только настала ночь,
убежала к ставку задворками
Антонина, бесова дочь.
Мяла травы ночные, грузные,
задыхалась ветром с лугов,
чьи-то слушала песни грустные
всё про звёздочки да про любовь.
Обижалась на долю вдовью...

А как вновь набегала слеза,
целовала, лянь, Петьку вдоволь
в голубые его глаза.
                Донтоп, 1959
*  *  *
Скамьи. Ночь – как в руку курят.
Сумрак, собранный в степях.
Сон: спектральные фигуры
вон выходят из себя.
Длинный, с пламенем на латах,
красный Марс – как Страшный суд,
вслед, как сучки, виновато
алый с жёлтым побегут.
А зелёный, жаркоокий,
искры ссыпав с проводов,
твой двойник, тройник глубокий
в тьму двух женщин проведёт.
Голубой – что ль, алкоголик?–
ляжет (мимо) вдоль скамьи,
всё путём, не бьют, не гонят,
жизнь заладилась вельми.
И уйдёт последним кроткий
сна белёсый господин...
И не просто одинок ты –
ты один, один, один.
В половодье ночи скверик.
Ты открытьем поражён:
и в себя, слабак, не верил,
и за сильным не пошёл.
Синий свет с проспекта, сзади –
свет рекламы на душе,
красный Марс кричит "Предатель!'
на небо взойдя уже.
                Марьинка, 1962
*  *  *
Я с ума сойду наверно:
моей маме шестьдесят –
и ни тики-так назад.
Я считаю и не верю:
с ней меня на танцы в сад
не пускают: шестьдесят!
И над ней во мгле аллеи,
где афиши шелестят,
космы белые летят.
И к утёсу Лорелеи,
где туманы моросят,
мы на полных парусах...
                Донецк, 1963


БЛУДНОЙ АНТИК
                Д. И. Дубровскому
Я невидаль –
дитя в летах, ребёнок, напуганный припадком летаргии,
я двадцать лет проспал как ночь едину и видел сны роскошные
про море и про любовь.
И вот очнулся я.
Нелепый, ничего не понимая,
я выхожу в предавгустовский вечер,
в наполненные говором кварталы,
в щебечущий и пустозвонный мир.
Ступаю по камням и тротуарам,
и вглядываюсь в длинные проспекты,
и замечаю в зыбкой перспективе
одно лицо, и два...
Калейдоскоп
вращает охламон из недотёп,
в мозаику сливаются осколки,
в замысловато-красочный орнамент,
но...

                ПЕРЕХmeД!
               
   
А каждое лицо
отводит глаз опасливых блужданье,
а вот ещё одно, и успевает шепнуть мне на ухо:
– Сновидец, ля… А шёл бы ты… спать!..
Я – невидаль,
я постигал законы небытия – не пребывая в смерти.
Не пребывая в жизни – двадцать лет я
себя не ведал жертвой притяженья всемирного...
Безудержно влекомый движеньем звёзд,
я попадаю в толпы,
в системы душ,
в миры голов кометных,
в туманность глаз последних величин.
А по касательной – какой-то несуразной параболе
меня уже относит
к окраинам.
И падает в каштаны метеорит.
Со мной – вдруг спутник мой.
Он говорит:
– Вы знаете, Бетховен оглох...
Я повторяю:
– Да, оглох он...
– Должно быть, слишком хорошо он слышал
и слишком много...
– Это что, угроза?
– Помилуйте, всего предупрежденье,
предубежденья, право, ни к чему...
Мы расстаёмся.
Рой метеоритов проносится, в каштанах застревая.
Сто огоньков. Идёт ночная смена.
Ровесник мой спускается в забой.
Бегут, бегут пустынные проспекты.
Из красных окон
выпадают тени и плюхают плашмя на тротуары
                к ногам моим...
О Ты, дающий сон!
Я ухожу. Очнувшийся летаргик,
я двадцать лет проспал единой ночью
и видел сны роскошные про море и про любовь...
Зачем проснулся я –
я, невидаль?
                Донтоп – Сталино, осень 1959-го
*  *  *
                Полине Б-вой
Если б я жил у моря, у медленного моря,
где августовские восходы
лежат на воде,
где ветрены горизонты, – если б я жил у моря,
я бы каждое утро, Лялька,
тебя вспоминал.
Голубые волны, рыбами отяжелённые,
враскачку, вперевалку
друг за дружкой идут.
И маленькие дюны из песка золотого,
шурша своим древним телом,
засыпают ноги мои.
Я слушаю крики чаек.
Я думаю о рассветах, о запоздалых вёснах,
о лодках, уплывших вдаль.
Июнь. Я живу у моря. По утрам тебя вспоминаю.
Потому что мне больше не с кем
Солнце встречать на Земле.
                Жданов, 1960

*  *  *
Високосный т.е. судьбоносный,
бережёно – вглядись-ка – опасный,
весь – победно растянутый крик.
Жизнь моя – високосный миг.

АНАПА
1.
Мускатный, стовековый, дикий
над морем берег. С тропкой рядом –
гречанок лица, а не лики, над отягчённым виноградом.
Глаза черны, пьянящи плечи,
а гроздь срывающие руки –
священнодействует. Как свечи – круг тополей, дубы и бу-ки.
2.
Языческая кровь Эллады, какого ждать тебе мессию?
Твои – сквозь Рим пройдя – баллады
ушли, как певчие, в Россию.
Вошли в осьмерики-иконы,
в святые пушкинские стансы,
в красноармейские вагоны и крестики электростанций.
3.
Ночное небо в тёмных звёздах. Гул самолётов реактивных.
Земля с другой землёю – в сёстрах,
но берег берегу – противник.
Тревога прячется в погоде,
вдали раскатам неба вторя.
Два пограничника проходят вдоль виноградников у моря.
                Джемете, 1962


* * *
Садись в экспресс или кибитку,
сойди на призрачной черте,
открой небесную калитку,
войди, как в сад, в небытие.
Весь в белом, дачнику подобный,
вздохни, оставшись налегке,
располагайся поудобней
на млечном этом гамаке.
Не знай забот, покуда зрея
плоды висят в лучах тепла,
и возвращайся поскорее –
дела, ты знаешь ли, дела.
                Москва, 1973
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
Геннадию Грицаю
VIUELA
Он задыхался, он бежал
за нею по пятам,
он на руках её держал,
печальный капитан.
От кедра к кедру, вверх и вверх,
весь в розовых ветрах,
бежал за ней, не ставя вех
и путаясь в верхах.
Она звала его. Вдали
был так мотив игрив.
Но кедры горные легли
под струнами на гриф.
И выгравированный лес
рождал тяжёлый звон,
и не было таких чудес,
как молодость, как сон.
И те, кто слушали игру,
шептались: "В дупель пьян...".
А он все пальцы скрючил вдруг,
печальный капитан.
А он прижал её к лицу,
и старый лес намок,
и всё блуждал он в том лесу,
и выбраться не мог...
*  *  *
Капля.
Капля.
Три.
Четыре.
Рыжей сказкой кажется осень.
Тихо в квартире. Холодно в квартире.
Капля.
Капля.
Семь.
Восемь.
Восемь капель рыжей настойки.
Лёг пузырёк пустой на столике.
Ну-ка, сердечко. Ну-ка, сердечко. Ну-ка...
Но сердце даёт осечку.
А из далёкого Дагестана – диктор, доктор моей судьбы:
"Нынче в колхозах пора настала..." –
И слышу сквозь хлопающие ставни:
кони становятся на дыбы.
Вздыбились горы южные, гордые –
шапками неких огромных людей.
Горлом – не горном ли? – юноши горные
окликают своих лошадей.
Только промчится припавши и бросив
                руки,
                надеясь
        на стремена,
только внизу под ногами проносится
рыжая, выржавевшая от осени
сказкою кажущаяся страна.
Ты забери меня, юноша хваткий,
ты подхвати меня на скаку,
ты научи меня этим повадкам – я обещаю, я смогу.
Бросив руки и выгнув спину,
                лягу в седло, судьбе поперёк...

Капля.
Капля.
Ветер стылый.
Рыжий маленький пузырёк.
КОСОХЛЁСТ
Размял дорожки за домами,
хлестнул по белым тополям,
повис над окнами дымами,
багряный куст испепеля.
Метнулся к будочке от окон,
застыл у толстого стекла,
где осень по афише мокрой
струёю жёлтою текла.
И можно было бить в ладоши,
аукать и травить её –
она была, и всё надёжней
в сады входило забытьё.
Тянулись длинные панели,
и сумрак дали заливал,
и где-то долго-долго пели
"Сердитий вmeтер завива..."
                Сталино, Гладковка, осень 60-го

;
САРАБАНДА
(Сергею)
Ночь. Травы сыроваты.
Костёр горит, как трон.
И звуки сарабанды –
Как шпаги над костром
Искрят, звенят, и плачут,
И гнутся на ветру…
Не вмешивайся, мальчик,
в их жуткую игру.
Голубенькою ниткой
струится жизни дрожь,
а ты под шею скрипку
подводишь – певчий нож,

а ночь в огне, как ересь
костром окружена,
и чёртики уселись
по четырём струнам,
повадки их знакомы –
их видел юный Бах
на шпагах, на знамёнах,
 у девок на губах…
Иди! Там гул оваций.
Играй как столп огня…
Сердце… разорваться… готово… у меня…
                Сталино, 1960



СМЕРТЬ ПОЭТА
                " Это было при нас..."
В тот миг звезда слезой набухла,
и дрогнули колокола,
когда строка, всей плотью рухнув,
чернильной струйкой истекла.
А нас к нему не подпустили.
Нас просто не оповестили –
и сердцу было невдомёк,
что в этом общем нашем мире,
в соседней на земле квартире
 он в лёгкий чёлн древесный лёг
и "в путь потек"…
                Раскрылись шлюзы,
людей черты, (на слух – французы),
текли навстречу и текли
деревья к небу от земли.
И приподняв, и как-то наспех,
повыше на руки как на смех -
его куда-то понесли.
Как повелось, живых ругали,
пугали, богом пригрозив,
и землю сыпали руками,
как повелось уж на Руси.
И был венок из белой жести,
и был скандал, и был финал,
и все кто был – ушли все вместе...
И ни один не увидал,
как, выявляясь из потёмок,
у изголовья встал потомок
и осторожною рукой
провёл по вытравленным знакам
и поднял что-то...
                И заплакал
над той истёкшею строкой.
                Сталино, лето 1960
ИЮНЬ
Ляле Багрецовой
               
 
 



         
               
               



1.
По моей душе зелёной дрофы с толстыми задами
ходят, путаясь ногами в длинных травах полевых.
В гнёздах, выцветших от солнца, в чёрных маках утопая,
кличут боем, изнывая, и грустят перепела.
Грозный жук сопит устало. Меж стеблей мелькают мыши,
и сшибаются сердито головастые шмели.
Ты войди в мои просторы, ты качни головкой белой,
одуванчиком рассыпься на полях моей души.
2.
У меня на дне желаний, в глубине озёр прохладных,
тайну, вечную как волны, ты б, любимая, нашла.
Косяками, косяками, опьянев, проходят рыбы,
всё пускают в глубь молока, мечут нежную икру.
Сто детей у каждой рыбы, сто рыбёнков красных будет...
Бредят будущие мамы, папы падают на дно.
И оранжевое солнце шевелит лучами тихо,
и тебя один настигнул, преломившись у воды.
3.
Эта ночь и это небо.
Из своей зари ты смотришь на моё ночное небо,
на пунктир путей моих.
Я возьму тебя с собою,
ты овальною виньеткой на зелёном циферблате
воспалишь мои глаза.
Ядовитое свеченье помутит мой слабый разум,
я прильну к тебе губами,
уколюсь об остриё.
Я умру, дохнув пространства...
И в ночи мне будет сниться
голубое слово Лола и наплыв твоих зрачков.
4.
Перестань казаться чудом.
Из травы, из волн, из звуков наберись теней и тканей,
в контур тела воплотись.
По кусочкам драгоценным собери себя в природе,
ты ведь есть – в порывах ветра,
в солнцах, в блеске южных звёзд.
Пощади меня, мне мало знать придуманное имя,
знать, какою быть должна ты и не знать – какая ты?
Пощади меня, мне мало знать придуманное имя,
знать, какою быть должна ты и не знать какая ты...
                Сталино, 1961




*  *  *
               
Как на двух полюсах – двух астрономических точках,
воплощённых в природе в одиночество, холод и мрак –
мы с тобою стоим.
Ты – в девчоночных тонких чулочках,
ты дрожишь на ветру, моё горе, моё чудо, мой вpaг.
Мрак и холод вокруг, и летают во тьме мои руки,
призывая тебя, – но непроницаем туман,
только волны магнитные ходят, и гулом упругим
отдаёт под ногою напрягшийся меридиан.
Между нами в потугах, как баба, томится планета,
в ней созрел уже плод, созревавший двести веков,
ей, болезной, родить предстоит новый вид – человека,
слёз не ведающего и оков.
В темноте тебе мнятся большие букеты сирени...
Что за казнь – полюбить и цветов тебе не дарить,
и вдали от тебя – на придуманной точке Вселенной –
в ледяные ладони ледоломные зори трубить.
Мы на двух полюсах. И снега засыпают нам плечи,
и стоим, не пытаясь дать дёру от ветра, от вьюг:
ведь куда ни шагнём мы –
шагнём мы друг другу навстречу,
с юга – только на север, и с севера – только на юг.
                Марьинка, 1961
                *  *  *
Ах, этот снегопад собою всё заносит,
он тих, как следопыт, тянущийся за лосем.
Снега. Нет сил таких, чтоб их остановили,
и умирая в них, гудят автомобили.
И город спит в глуши, заснежен и закинут.
И кажется – всю жизнь идут снега такие.
                1961, Сталино

























 postquam
Но снилось мне, что я тобой любим.
Что мы, освобождаясь, говорим
на языке ручьёв, на языке
не обжитом, не слыханном никем,
что самый первый птичий перелёт

и страстный клёкот подсугробных вод,

и взрыва почки просветлённый миг,
всё – нами впрок первооткрытый мир,
в котором нам дано отныне жить,
но прежде – пульс в ландшафтах пробудить,
в холмах, в дождях, отары валунов

смеяться научить и знать любовь...
Так обучались мы молве ручьёв,

сбежав с тобой к озёрам голубым
в том гулком сне, где был я так любим...
                Чимишлия, осень 1961













Сборка "СТАРЫЕ ПЕСНИ"

НЕОГОТИКА
   *  *  *
Когда ложатся спать в домах,
и на ночь свет уже погашен,
и в окна лезут тени башен –
в гостиной сходятся  впотьмах
деды в ночных рубахах белых,
отцы в манишках белопенных,
в кудряшках внуки-малыши,
и неваляшки-голыши.
"Спокойной ночи" говорят,
целуя в лоб и в нос друг друга,
а за окном – светла округа,
и тени лунные стоят.
И каждый видит за окном
всё то, на что не смотрит днём:
дед – островерхий магистрат,
отец – бойницы магистрата,
внук – гордый горельеф солдата,
а неваляшка (хоть и рад,
что белый луч гуляет по лбу)
Луной над шпилем поражён –
огромной, с атомную бомбу,
венчающую ход времён.
*  *  *
Брючки с курткой под паром –
Сорок полых фигур пресс-папье.
Сорок мальчиков с жаром:
"же-ертвою пали в борьбе…".
Голосите, грезьте,
пойте, жребии, голыши.
Ваши пуцки – гроздочки,
глаза – уж дуже больши…
"До-ми-соль" я вам вдалбливал,
на сольфеджио слаб интернат –
мясом с пряником сдабривал
праздник радости интендант.
В день рождения Ленина
вспыхнет мальчик сороковой,
хор подхватит, поленьями
разгораясь: "... бо-орьбе роковой..."

Сцена – с понтом вращается,
зал берёзами с Волгой обшит.
Ваша сказка кончается –
вкруг славян-то нацмен шебуршит.
Шагом ма-арш, мальчики.
В небо входит подогнанный строй.
Как орган – балалаечка
гудит перебравшей струной.

*  *  *
Кого вы стор;жите ночью на земле,
ночные сторожа, охранники земли,
из будок, амбаров собираетесь ко мне,
неся худые винтовочки свои?
На ваших лабазах затхлость да гниль,
мерцают доски в отсыревших погребах,
в карманах табак у вас такая пыль,
тяжёлые тулупы на плечах.
Темнеют ночи, бандиты летят.
Сыны ваши, герои, что ангелы встарь,
погоны, фосфоресцируя, блестят,
горят циферблаты, как зелёный хрусталь.
Летят ваши дочки сквозь мглу и гарь –
японки, эстоночки на быстром коньке,
дрожит у мотоцикла во лбу фонарь,
мечутся бабочки в жёлтом огоньке.


Армстронг возносит золотую трубу,
чумная печаль течёт над землёй:
– My girl, башкой да ;бземь заразу-судьбу...
– Крылом её зарежь, испытатель мой...
Склады, амбары глухие стоят,
В рощах распуганы соловьи…
Медленной толпой вы бредёте назад,
охранники, мне сбросив берданки свои.

*  *  *
Ночью женщина молча стоит у окна,
как быстро летят наши годы.
Внизу о булыжник дробится Луна,
вокруг в подворотнях лежит тишина,
и только откуда-то песня слышна:
"Как быстро летят наши годы".
Как быстро летят наши годы.
Проносятся войны и дети растут,
и новые флаги в столицах цветут,
и новые кровли, и новый уют,
и новые вина пьют и поют:
"Как быстро летят наши годы".
А женщина так же у окон стоит
и молча в ночном полумраке глядит,
как быстро летят наши годы.

;;


ДОСЮДА ПОПРАВИЛ ФОРМАТ И ПЕРЕСТАВКА 24.4.В 6 ВЕЧЕРА








 Сборка "КАРБОНИЗАЦИЯ БИОГЕНЕЗА"
В камне,
в металле,
в мышце,
в мысли,
в каждой конструкции
руки и ракеты
это прощупывается, числится
самым первым качеством,
это –
сопротивляемость,
сопротивление...
Всё увеличивается давление,
остов напрягся,
забегали,
в груды сбиваясь, молекулы.
Выше.
Выше ещё на деление!
Выжил? Неужто? Вот удивление.
Сердце дурит? кровяное давление?
– Вам в одиночке бы уединение...
Кругами, орбитами, дантовым адом,
и –
на куски разлетается атом
болью вне плоти, вне веса висение,
как во Вселенную выселение.
А испытатель гремит:
– Ещё на деление!!!

*  *  *
Ты знаешь, это непростительно –
жить по модели "относительно",
без всякого ориентира.
Т.е. без адреса квартира,
и люди, страсти, вёсны, звёзды
сто раз
в течение мгновенья
своё меняют положенье
и пролетают мимо глаз.
И как тут ни мудри хитро –
уже расщеплено – ядро,
не стало центра притяжения,
а жить в одном лишь протяжении,
суть в умирании медлительном, –
мне это, знаешь, отвратительно.

*  *  *
Я боюсь тебя, пустота,
я тону в тебе, пустота,
ты ведь вовсе не так пуста,
как ты кажешься, пустота.
Ты – и радужность околосфер,
и гул ночного города,
и невзятость аккорда,
и полый подводный зверь.
Ты во всём, что вокруг, вовне,
заполняешь меня во мне,
ты – стремнина бесплотного, вектор,
дух пустого, порожнего века.
Безвременьем пустые часы,
пустотой опустели весы,
пустозвонные мысли,
уст резоны и письма.

Опустело в лесах вокруг,
и пустые глаза вокруг,
из пустых его рук кормит друг...
Ты – как в трубы уходит вода –
мои руки вздуваешь, и спину...
0, пустота,
как сдержать мне твою лавину?
*  *  *
Я радуга, я радуга, я радуга,
я радость, к вам сошедшая ненадолго,
казнённый свет земли – потеха дня.
Пока висел над городом, отелями,
фломарктами, садами, – не хотели вы
всмотреться, а глядели сквозь меня.
От красного плеча семь раз до правого
расс;ченный шпицрутеном капраловым
я умираю в небе, где возник.
Я вам приснюсь как месть, как шутка бесова:
на семь полос вам будет грудь изрезана –
а вы зашторьте мир одной из них!
                Донецк, 1962
*  *  *
В три часа ночи
здесь завыла первая бомба.
В три без пятнадцати в ближней роще поёт соловей.
Тридцать лет – без четверти три просыпаюсь ночами.
                Донецк, 1971



КТО ОН?
Шла ночь. В песках цвели ракеты.
Вдоль Тибра строились ландскнехты.
Больной рассвет на острова летел.
Играла гимн Москва.
Живучий, как Ixodes, крест
над Бонном вырос из обломка.
В Чикаго – чёрная девчонка
Пускала трель под джаз-оркестр:
"О, mammy, о спаси ребёнка..."
Париж тонул в себе, окрест
Открыв витрины, как кингстоны.
В Сайгоне клеились листовки.
Над Сан-Доминго вился флаг…
Он спал, тяжёлый сжав кулак.
*  *  *
Надежда, какое из лиц напоминает твоё? –
оно расплывается и осенне-светло желтовато,
потому, м.б., что облиты желтизной
женщины на прогулках;
они идут одиноко, с подругами или в толпе, –
Надежда, ты обернись, покажи своё лико! –
невнятно вырисовываются в проулках
в тени провожатого или на фоне окна;
они выдыхают весну, и март-месяц теряет
прозрачность, а в полдень грачи
висят угнетающе на деревцах – и тяжеловесны
воспоминания детства, нач;ла всего;
шорохи, местные щёголи, деревянный
хлебмаг; городок погружается в штольни под ним,
а время, рассыпясь, как стайка минут, разлетаясь
с веток вспорхнув, отдающих неоном и столь
легковесных для полного, як це мислять, залога
бессмертья эпохи, при том что кругом
нескончаемо дней и ночей непролазных; Надежда,
но есть ведь на свете и камень – как мерило
достоверности, сталь как стандарт
твёрдости истинной, правды
и цены всякой жизни, притом
и такие случаются вот вечера, когда встречи с тобою, Надежда, ищут: Надежда, ты обернись, ты взгляни на меня, улыбнись мне во всё своё контурное лицо, то есть лико.
             НА ПЕРЕКАТАХ
Мама, жизнь меня понесла
и к порогам тащит упрямо,
у меня ни руля, ни весла,
мама.
Города текучи, пестры
листвяной да витринной желчью,
как подводные камни, остры
лица женщин.
Ходят грёзы, как птицы, но прочь
разлетаются, чуть дотронься...
У-ух, накатывает ночь
или чёрные волны стронция.
Полуночные города
бьют о скалы меня вслепую,
где мой берег? где наша земля?
я тону, я предсмертно тоскую,
я тоскую, мама моя.
Ты постель где-то стелешь пустую,
пустотою накроешь меня.
                Донецк, 1962





ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ВАСИЛЮ СТУСУ
*  *  *
Шахтёры, шпаклёвщики, кладовщики
со мною ручкуются, знамо, со взрослым,
а рыжие гриновские матросы
отчалили, ветреные морячки.
Отныне положено с вечера спать,
и лучше – без снов, чтобы сон был полезней,
и – лучше греть ноги во время болезни,
а не за лучом по квартире скакать.
Отныне – без кукарекушек и зорь,
без игрищ с Луной и привычек погрезить,
из тысячей звёзд выбрать две-три – ну десять! –
и сжечь разукрашенный старый букварь.
Отныне – безмолвность осенних лагун,
сентябрьский туман в чимишлийских оврагах
в стихи, как в реестр, вносить под параграф,
а не – срифмовав – их забыть на бегу.
Известно, даётся всё это с трудом,
и люди бывалые мной недовольны,
встреваю, как ёлд, в петушиные войны,
и панночку в жёны зову над прудом.
Но мысль-подозрение зреет во мне:
пока подменяют их на ночь вахтёры –
как дети они, скорняки и шахтёры,
играют в песочек, сокрывшись во сне.
*  *  *
Под Марьинкой в снегах большое поле.
Чернеющие стойбища подсолнухов.
Питались сочной почвой, знойной  волей,
теперь под грузом стай вороньих согнуты.
Когда весна накатит с Гуляйполя,
проснётся в конях дикий клич махновский,
зелёный атаман войдёт в Триполье,
три века отмежив и кремль московский.
Потоки солнца нисползут лавиной.
Подсолнухи набрякнут женским смехом,
где утренний туман и всклик любимой
нас опьянят... до будущего снега.
УРЖУМЩИНА
                Недоброй памяти Е.М.Волошко
Алёнушка, вышек телевизионных пастырица,
как там в высях дышится, на Руси ластится?
Ночной – сучком палёным, болотом, мглой лесов,
пропах – пролёг, Алёна, ваш Jakobsweg; лицо
своё откроешь русское, с Molar'ом башни Спасской,
как семечки нас лузгая под Нoвочеркасском...
Виснешь косами в беде, в изумруд-турбин воде.
                Донецк-Марьинка, 1962
;
Ночное озеро. Над ним судьба: сторожка нежилая.
Луна качается на дне, светить над миром не желая.
Ночное озеро, ты – что? Ты – сток людских слезопроводов,
ты сон разбитых пароходов и детских жизней решето.
Всё, что подземно и темно ты ночью открываешь тихо,
ты вход во мглу, ты страшный выход. Ночное озеро, ты – дно.
Там спящей рыбы полуглаз, там, из щели приподымаясь,
растёт цветок гремучий Ярость и источает красный газ.
Там по субботам Страшный Суд, там сны и авиакрушенья,
там вглубь до головокруженья частицу света в тьму несут.
Ночное озеро, сияй! Качай тела свои потише,
смотри, как бы чего не вышло и ты б не вышло из себя.
А то ведь враз как заштормит! На волнах будка замаячит,
Луна взовьётся вверх, как мячик, и миру бездну осветит.
*  *  *
Дождь падает серый, старый как ядерная война.
Несёт в себе авиатрассы, льдины и крики ящеров,
мерцающие пунктиры воды поперёк окна –
телеграфные линии из прошлого в настоящее.
Долго, как долго я живу на земле.
Сплошной завесой дождь на лицо падает.
Сердце моё верблюжье, в молниях и в золе,
что-то всё вспоминает, томится и предугадывает.
Смутный косматый зверь подымает во мне глаза.
Гляжу и гляжу в дождь, грустный, удивлённый.
Наверно, мне снятся потопленные леса,
бетонные глыбы, бактерий гущи зелёные.
Где ты теперь слоняешься в целом мире одна,
среди асфальта, в струях косых, всё на свете путающих?..
Тянутся пунктиры вдоль моего окна –
телеграфные линии из настоящего в будущее.
Дождь течёт по деревьям, плотный, в миллионы тонн,
землю всю обнимает, так она в нём тонет –
равнины, города, улицы, каждый дом, мой домик...
                Ясиноватая, май 1962
                В ПУТИ
                Д. Надеждину.
У осла морда длинная, как труба.
Он трубит.
У осла – судьба. У меня – своя судьба.
Что мне до его обид?
Жарок вечер. Я могу ему дать воды.
Дать поспать.
Но кричит не от голода он – от беды.
От какой – не узнать.
А потом, когда две-три звезды зажглись,
из чайн;й
вместе с тенью худющий выходит киргиз.
Он большой.
Он пускается в путь, две ноги волоча
по ночи.
И осёл его трогается с первым же "Ч-ча!".
И молчит.
И звёздное небо садится на плечи ко мне...
Вот и всё.
Ухожу я, уши подставив Луне.
Как осёл.
 *  *  *
                Е. Юдковской
Гении – кочующие Гималаи.
Плывут ковчеги, рассекая Землю.
Звёзды – зелье, но толпы – карают.
Красный цвет, как быку, кружит голову.
Кровь и рокот ракет – как при половцах.
Закопали при жизни б меня уж, о Дикое Поле, в тебя.
В шумных ливнях, в ночёвках без крыш,
в хронологиях родин заблудшая девочка,
утопать нам с тобой – как в цветах с головой – не в чем, не во что...
Взором нас обойми ж.
                Донецк, 1962
ГОРЕЧАВАЯ СТЕПЬ
0ни уходили на за;хід, запад.
За ними полдневное солнце мчалось.
Дремотная горькая степь,
горизонтом поводя, качалась.
За ними вечернее солнце мчалось.
Как пустоты, они уходили в закате.
За спиной отступала гулкая жизнь –
детство, юность, отцы и матери.

Они как пустоты чернели в закате
над степью, текущею бесконечно.
С каждого шага начиналась новая вечность.
Шагайте. Горькая степь – бесконечна.
Там впереди – зелёные реки.
Идут в обнимку, сомкнув плечи,
четыре упрямистых человека.
Там, впереди – зелёные реки.






























АТОНАЛЬНЫЕ НАБРОСКИ
                Ольге Свидерской







*  *  *
                Wer reitet so sp;t..?

1.
Кто там мчится в зоне риска над Землёю вдалеке?
Муза-велосипедистка на серебряном коньке,
вся в закате, меж околиц, в окнах мира – плач акулиц.
Парни вкопано останавливаются –
у них сердца чуть не вываливаются...
А зовут её Поэзия! А сманить ба под навес её...
Мчится в звёздчатом наряде, брезжат рощи-невода...
– Да куда же ж Вы, куда на ночь-то глядя?
2.
А вдруг тебя бы не было, Саския,
рембрандтова голландка, царскими
одаривающая ласками...
Хожу околдовано: кто она? кто она?
галантка вся алом, а сам-то с бокалом...
Свой плащ чёрно-синий накину,
смотаюсь на рынок Балтийский,
за ломаный скеат за фризский
спущу твою честь и могилу...

3.
На МАЗе он – мазист?.. Горячешный мозгами,
летает вверх и вниз Невой по-над мостами.
Глаза да два плеча, да жизни кус в запасе,
да выбор – сгоряча в дворец влепить на МАЗе.
Об статуи, углы цепляясь, волочит их
сквозь ночь огней и мглы, фурыча нарочито.
Прёт, ослепляет нас под Техноложкой, Ольга, –
кто помнит, будто МАЗ ходить как начал только?
В глазах и фарах грусть. Он – лишь посыл, рассыльный,
его опасный груз – щебёнка для России.
Он – давний крепостной и вечный ненажёра:
икры б да горностай, буян-то он грошовый.
В сосну уткнулся МАЗ, запнулся рёв мотора.
Лучом куда-то в Марс старушка бьёт "Аврора".
И ты в обрывках тьмы мерцаешь под дождём вся,
и ничего-то мы к рассвету не дождёмся...
4
Троллейбусы рогаты. Рогатое тролле.
Как тролли, пляшут искры, как звёзды на траве.
Ты, озираясь дико, войдёшь в листву, как в грунт,
подпоясана гвоздикой...
А где жe твой Пер Гюнт?
Рвя лепестки, иксуя, – не жди его, не жди,
в дождях он забуксует к тебе на полпути...
Невесту поручаю вам, сватушки дождя,
почти навзрыд, прощаясь, надолго уходя...
                Марьинка, 1962
*  *  *
Скорей прощайтесь. Город в снежных искрах.
Последний раз пройдёте по мостам.
Сто лет пройдёт, покуда грянет выстрел.
Любимые уснули... Полночь быстро
летит, нема, как смерти высота.
Где ж ваша тройка, бравые гусары?
Прощайтесь... Снег... Нам с вами по пути.
Вы слышите?- с нависшими лесами
Россия кружит, с плачем, голосами...
Нам больше с вами некуда идти.
Мы грохнемся в бескрайнем снежном свисте!
Пусть будет сон любимых наших чист...
Земля кругом. Как мало в жизни истин...
Скорей прощайтесь. Вы ж ещё не декабристы,
а только снег так лунно-декабрист.
                1964



































СТИХИ О СВЯТОЙ МАРИИ,
КАК НАЗВАЛА СВОЙ САМОЛЁТ
СТЮАРДЕССА МАЙА ЕФРАТОВА
(Premonici;n de la Crisis del Caribe)


































CARTOLINA

Edoardo Sanguineti
Via Cabello,  11 16122
Genova.
Italia

Я летел к Вам, Эдоардо, на "Ан-10",
на "Святой Марии" – этакая дерзость.
Я купил: в предварительной – билет, папку – польскую,
как Луговской – берет.
Проводница  мне сказала:
– Не сердитесь, только лучше вы в машину не садитесь,
у неё такие крыла да глазницы  – не таких она крала!
Над водой,  под небесной синелью
мы летели, под молдавскую свирель – ууу!
115 солнц били по бокам,
я как яблоки сбирать их помогал.
А когда шасси коснулось планеты,
вышел в золоте к нам шейх-Мухамед.
Поклонился. Мы ответили: здравствуй!
Подарил пассажирам по царству.
Мне – с фонтаном, с павлинами и снами,
с голубыми, как синь, небесами
И живу меж куполов  просто чудо,
сам не помня: я куда и откуда.
Mosca, dicembre 1976





* * *
Сколько весит
брюхатая дива "Ан-10"
что смурной саранчихою по небу лезет?
С тонких крыльев
сползают четыре мотора
провисают над гулким провалом простора.
Дорвалась – как сомнамбула крыльями машет
бредит глубями
души испытует наши.
Не пытай!
В глубине – в синем ободе газа
вся Земля как слеза из раскрытого глаза.
*  *  *
О полое
двуполое
полоумное в куполе пустот
опаляющее газоклапанами
лупоглазое
голый рот.
Воркованье –
в дельфинарии что ли урчание страстное
или Имы той Сумак с её горлом как ракетные раструбы.
                * * *   
Святая Мария
я живой ещё, слышишь ты,  чудище, всё ещё жив,
но в какие предсмертные грёзы меня погружают
твои виражи...
Проводница, юница со вздором в мозгах,
Божьей Девой тебя окрестила.
Ой, Мария,
чем беременно тело твоё? –
эти красные полосы вдоль,
вдоль всего живота распустила...
Непорочна, куда уж как с ним непорочны вы были вдвоём.
Он наверно шептал тебе самые смутные тени и числа,
бестелесен,  горек как Фауст, и прельстил тебя Рок,
он же – Век,
и взрыдал Гавриил...
О, Дева Пречистая, Дева Пречистая,
безысходно томленье моё, словно тающий снег.
Убегаешь опять бетонной туманной дорогой,
ускользаешь кругами, теряя черты...
До свиданья, святая моя, моя недотрога,
чем беременна ты?
*  *  *
Гнилой, с Аппалачей, туманище крапал, ослепшие трапы.
Накурникам, снявшим фуражечки с "крабом",
под р;дным присевшим борт;м
по-дедовски, в травы, под вынужденным аэропорт;м –
как мячик скача между маков, маячил твой капор,
моя стюардесса.
Бренча на гитаре –
горланили, юбку испачкали ромом, разини.
Иконкой с часовеньки с красною луковкой
твой лик просиял в ковылях
под заплаканным небом России.
* * *
Опавшим поводя плечом
на трассе,
ты тянешься за тягачом
на тросе.
Такой огромною вдовой
перед глазами
проходишь степью гаревой
перед лесами.

Ты валишься с нестройных ног
и чуть не плачешь,
оплакивая Владивосток
и Аппалачи.
А Он ведёт тебя, как в рожь.
И в снах витая,
идёшь, покорная, идёшь,
крестясь винтами.
"Э-эх, необлётана,
идёт-поёт она
телом вылитым.
Идёт поёт она,
вся поёкана
перед вылетом..."
* * *
Когда закрыты аэродромы и самолёты в туманах виснут
над Аппалачами и над Вислой, над всею этой землёй огромной –
и тут пустынно, в порту одесском, в пустое небо уходят трапы,
а я всё жду Вас, мне снится капор, мне снится голос ваш, стюар-десса.
Какая сволочь нагнала это? Туман в европах, моря в туманах,
слепые рейсы на автобанах – откуда ждать Вас, с какого света?
В тумане город по купол самый... Поджавши лапы, плывут маши-ны...
Теряя шляпы, бегут мужчины, и окликают кого-то мамы.
Земля вплывает в Туманность Ночи....
Но это всё ещё поправимо – неповторимо, неуловимо
туман развеется лучами солнечными...
просохнут улицы... найдутся шляпы...
И только в аэропорту одесском вас никогда не дождутся трапы –
пустые лестницы, стюардесса.
                Июнь-сентябрь 1962
;;
* * *
                Вертоград моей сестры…
                А. Пушкин
Девочка, вечен густооранжевый сон,
солнцеобилен, тягуч, невесом, –
над толпою твоя полыхает головка, увенчана бантом.
Увечена квантом,
вдоль ворохов листьев городом мглистым бежишь,
невнятно, как мышь, мелькая в глубоких витринах,
в площадях и молельнях старинных.
Виноградною гроздью –
Ямабудо, Кёхо, Сандзяку,
проливается город на плоти оград, мостов, представительств
правительств, охранных постов, Института плодов…
Планета Земля. Остров Хонсю. Вертоград Хиросима.
Чем не красиво?
В больницу бежишь?
А солнце вечернее грузно и мглисто,
и грудами листья гниют – так что лет через триста
взойдёт здесь камыш.
                Донецк, 1963





























Нина Цыбульник и Вера Гудым,
живы ли? помните молодым
Лёву Беринского? Если же нет –
кто передаст мне сегодня привет
в мир мой иной...
































КНИГА "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"























Сборка "ИЛЛЮЗИОН, ГДЕ TV И ОЗОН"
Из-под опек в небесные пути
ушла, накинув синь на шею тонкую
а не твоя ли то сестра в Останкине
застыла в забытьи?
Постой, дай в губы раз поцеловать,
где губы на лице? оно меняется,
оно там облаками обгоняется...
Озоровать?
Ну хватит, наклони глаза свои,
смотри как я качаюсь весь на цыпочках,
и воздуху, меня пыльцою выпачкав,
легко свалить.
Март ветренен, мурашки на реке.
Летучий мир восходит ввысь испариной.
И я припал как будто в детстве к маминой –
к твоей ноге.
                ВОЗНЕСЁННЫЕ
– Подари мне соловья или красных роз букет.
– Не проси, любовь моя, нет цветов и птицы нет.
– Поднеси, прокапав, горсть голубой воды морской.
– Ну откуда б тут взялось море с каплей голубой?
– Или камень. Что-нибудь, что имело б грань и цвет.
– Ах, любовь моя, забудь, нет границ и тени нет.
– Что-нибудь. Хоть часть себя. Руку или прядь огня.
– Всё – твоё, да нет меня, да и ты, любовь моя...







ВЕСНОЙ
                Валерию Гажа
Как яблонь ветви со ствола,
как взрыв, подводный выброс ила,
повиснув, грёза расцвела
из головы у некрофила.
Что завещал он? Что отверг?
Под небом праздничной планеты
кровавый гаснет фейерверк
его мозгов – салют победы.
Недуг печальный? Божий дар?
Он голову сквозь жизнь и судьбы
носил, как мальчик – синий шар,
ища, об что его проткнуть бы.
Сосок и клюв и острый кол,
и штык, и шип ежа и розы –
и только палец наколол
у моцартовской Lacrimos'ы.
Апрельский месяц топором
ему махал, верёвкой с мылом...
И вдруг столкнулся за углом
с таким же в мире некрофилом.
Их грёзы сшиблись, как рога,
и в черепах открылась завязь
цветков любви – и два врага
упали, кровью обливаясь.
И вот с букетами голов,
как на свиданье в старой пьесе,
они сидят среди садов,
надбровных дуг обломки свеся.
В разбитых настежь теремках
метёт сквозняк комочки пуха,
две вишенки на черенках
висят, как в детстве, возле уха.

                ВИВАРИЙ
Девушка выводит пятнадцать собак.
Псы улыбаются и сипят,
и показывают характер
лапы, как розы, пятня  на халате.
Пляшут, её окружив на аллее.
Птицы вверху – как  оркестр на арене.
Дышит в собачьих фистулках весна,
словно в бузинной свистульке - леса.
В девушку псы влюблены. На спине
у  сенбернара для смеха проедется –
рядом бегут с обмирающим сердцем,
клянчат, скулят: и на мне!.. и на мне!..
А поравняются с лабораторийкой –
ловко заманит, дурнее которенького,
в иллюзион, где TV и озон,
и замеряет выброс моторики –
Via Vitalis ну в самый сезон...
                *  *  *
                Марине Б-ской
Женщина танцует в полом пламени,
маленькая, с розой на виске.
То взлетит движением неправильным,
то застынет в каменном цветке
и опять взмахнёт китайской лентою,
и огонь
красной отдалённою планетою –
перекатывается с ладони на ладонь.
Звёздный луч? Раскрашенная нищенка?
Внучка Пузырей Земли?.. Всё врёт!
На плечо моё взлетая, женщинка
пляшет, сдунь – умрёт,
и в пещере смерти, может, мельком мне
тайна приоткроется чуть-чуть...

Весь исползан голубыми змейками,
мир её неверен и текуч.
И гляжу, и улыбаясь смешанно,
с ней опять играю в дурачки,
и танцует, и топочет женщина,
каблучками мне пронзив зрачки.
1967
                *  *  *
– Мама, что ты там смеёшься, что у твоих ног?
– Ничего. Пустая старость. Уходи, сынок.
– Мама, что молчишь ты, мама, что у твоих ног?
– Молодость. Иди на ручки, милый мой сынок.
– Мама, мама, что грустишь ты, что у твоих ног?
– Золотая юность. Спляшем, статный мой сынок!
– Мама, мама, что ты плачешь, что у твоих ног?
– Детство. Рай. Достань пичугу, дяденька сынок.
– Мама. Мама. Мама. Мама. Я же твой сынок...
Детство мамы. Юность мамы. Старость. Бугорок.
ЭЛИНИЙ
Когда отступили дамбы
с берёзами             от вагона
с букетами, пеньем не в лад, –
он вышел тихонько в тамбур
и чем-то плеснул из флакона,
и прянул в красный закат.
Тянулись высоты и дали.
Но птицы его узнали –
летали, сводили с ума.
Он бросился в речку с неба.
Но раки речные слепо
Ползли – и душила тьма.
От ночи ломило руки.
Он спать заполз в муравейник
под тысячеспальным листом.
Но голос звёздной подруги
позвал – и смерч суховейный
взмыл, мир сметая хвостом.
Он встретил рассвет над Памиром.
С ним кто-то сидел и вякал
и метил в него плевком.
Он взвился – комарик над миром,
и тихо звенел и плакал...
И нет его больше. Ни в ком.
НА КРАЮ
Человек выходит из болота.
На ногах, как путы, ком травы,
в шею, в серый вырез отворота
факел всажен вместо головы.
– Эге-гей...
Он ждёт. Вот-вот прозреет.
И планету поджигает взгляд,
и трава в безлюдье, точно змеи,
с ног его скользнув, ползёт на-зад.











Из поэмы "КОЛ НИДРЕ-66"
Я в мире. Я к тебе иду,
мой Бог, неслышимый подолгу,
к тебе – не предку, не к потомку –
к себе, несущему беду.
Как вечен твой пустынный зов –
Я изнутри, как зверь, разодран,
Свет белый трижды пересмотрен,
А крик мой – снова под засов.
Ответь, Мой бог, я – плоть чего?
Я только очертанья вопля,
я лёгкий контур Твой сегодня,
помечен веком, как чумой.
Гудят небесные шары.
Мой крик – мои координаты.
А вы убейте, если надо,
меня (чтоб вышел из игры…)
*  *  *
Вертится ржавое судьбы колесо,
туго зажатое меж полюсов.
В небе светила ходят, звеня.
Ветрена и ненадёжна Земля.
Ветер с Титаников и Хиросим.
К бабушке в церкви слетел херувим.
Аисты во поле ходят, моля:
– Милая, ты не погреешь меня?
В море попадали мачты: дики,
ходят по палубе материки.
Птицы с большими глазами летят
с той стороны, где не верим мы в ад...
Солнце!
Из мутных, из млечных ночей,
из нуклеиновых свалок – зачем
ты меня выудило на магнит?
Что нас, неж;вших, в мире манит?
* * *
Десять фонтанов из тела        ударили моего.
Десять брандспойтов из сердца         обрушились в небо.
В каждой струе багровой          вьётся, как джин,
образ безумный, боль мою очертивший.
Брезжит, парит над плечом         козёл Азазэл.
Борух ато адойной, благословенный!
Птички и рыбы          носятся вокруг тебя,
Солнечный бог скотоводов, враг скотобоен.
Кровью выносит из вен моих всякую дрянь –
перья подушек, риксдалеры, виды Толедо,
вырвавшись, клич искупленья          на Север летит,
крылья о пепел погромов и снег остужая.
Солнечный ветер. Шары мировые гудят.
Вопль   –         мои смещающиеся координаты.
Раны столетий          зализывает на мне
Бог венценосный, бог лучерогий, рогатый.
*  *  *
Жёлтая, шестиконечная,
вечная моя, вечная.
Выщербленная наскоро
каменным долотом,
как ты мне светишь в диаспоре –
в русском лесу золотом.
В Англии или Израиле,
или у финской воды –
всюду я, всюду в изгнании,
мальчик с еврейской звёзды.
Что-то живу я лишнее.
Эра моя ушла.
Веют снега заграничные
и надвигается мгла.
Словно в миры соседние,
русской жене у костров
нашу несу последнюю –
сгустки уже, а не кровь.
Всё я с тобой изведаю.
Гетто моё – Земля.
Солнышко моё светлое,
меточка ты моя –
жёлтая, шестиконечная,
вечностью изувеченная...
*  *  *
Глаза жирафы цирковой         мои          глаза.
А десять ящерок         в церквах живущих          пальцы.
Бараны варятся в башке          кипит          казан.
Обедать сяду и огонь          мне пляшет          танцы.
Переливаясь плоть камней          течёт          в меня.
Сибирских рек песков пустынь          зов крови          чую.
Саванн и пастбищ обопьюсь          как Ной          вина.
Гудит высоковольтный мир          я в нём          ночую.
Заре навстречу точно бык          не пряча          ран
Бегу бегу багровый смерч          в мозгу          бушует.
От имени зверей и трав          живу          упрям.
Я жизнь как грузчик на спине          тащу          большую.
*  *  *
Минуя все радары в пустыню на заре
выходит бог рогатый – косматый Азазэл.
Заблеяв смехом счастья, лучей он тянет сеть –
и человечьей паствы и рыбьих стай отец.
Он дал мне жить судьбою овечек и коров,
в котлы чикагских боен моя стекает кровь.
Зовёт – и мне не спится, и в синь небесных струй
я посылаю птице воздушный поцелуй.
На мне бессмертья знаки, а буду я распят –
моим стихом собаки Москвы заговорят.
Душа моя беззлобна и молит за врага...
Но чувствую: сквозь лоб мой растут его рога.
Ойсэ шалом бимроймов уйаасэ олейну в’ал кол исрайэл омэйн.
Сборка "НА СХЕМЕ СИРЕНИ”
О.С.
Есть уловки для выклика снов,
возвращающих нас в наше детство.
Есть простое снотворное средство
для облёта далёких миров.
Есть таинственный способ суметь
так уснуть, чтоб душами коснуться…
Есть приём – чтоб уже не проснуться,
и глядеть на тебя, и глядеть…
                * * *
Где нам было тогда примоститься, прильнуть
духом страждущим к отдохновенной материи?
Нам вечернее кладбище дало приют –
и всю ночь мне твой контур сиял, как в мистерии.
Мы ушли на рассвете. Бездомны вдвоём…
А на Спаса – с небес погребальное пение:
знать, твоё – в том предсвадебном доме твоём! –
на японской тахте началось погребение...
Напиши с того света. Твой смех как беду
я припомню, твой жест – как стихийное бедствие
я припомню. Твой шаг я припомню. Я жду
твоего в этой жизни второго пришествия.
                * * *
Когда я проснулся, жужжали стрекозы, жуки и шмели,
мы рядом с тобою лежали в стогах и вдали от земли.
Тебя я боялся коснуться губами в той солнечной мгле,
коснуться – и снова проснуться вдали, одному, на зем-ле.




*  *  *
Как белый остров среди бела дня, ты затерялась в мире у меня.
Две ласточки кружат над островком –
две нежных брови с выпуклым брюшком.
Ты где-то там, и звать не стану зря ни лоцмана и ни поводыря.
Так мнится, тенью мрея по волнам
и зыбью, – дальний дремлющий вулкан.
Я жду. Я вижу: ласточки летят, ломая рубежи, туда-назад.
И вдруг взорвёшь в непостижимый миг
свой островок и мой прибрежный мир.
НОЧЬ С УМИРАЮЩЕЙ ЧАЙКОЙ

Голые рыбы в камни ушли,
сбросив вверху чешую,
на воду звёздные рифы легли,
осеребрив тишину.
Море сияний и море чернот,
по морю носится белый челнок,
гонит подводной акулой судьба
чайку, сходящую тихо с ума.
Льётся Луна от рыбачьих костров.
Люди, собаки – вся наша кровь
стала у лестницы, поднятой в рай:
– Белая птица, не умирай!
Входит в мозги нам дурманная ночь,
кто это тонет там – брат? или дочь?
о многоликость и горький обман
чайки, отчаливающей в туман...
Пляшет и плачет белый буёк -
море хоралы над нею поёт,
и не подняться из мрака Земле
без этих белых взмахов во мгле.

                *  *  *
Когда гудящий самолётик
собой звезду перечеркнёт
и, уходя на ровной ноте,
её на крыльях унесёт,
и тишину небес наруша,
утихнет, канув за черту, –
я гляну вверх – и обнаружу
всё ту же лёгкую звезду.
И смутою недоуменья,
нахлынув, сменится восторг:
какой закон их на мгновенье
приблизил в мире и расторг,
какая нежность тут сказалась –
чтоб через весь ночной предел
коснуться, не соприкасаясь,
хотя бы так... тенями тел...
*  *  *
Я умру в ожидании чуда
отовсюду – из лёгких небес,
из речной синевы, и оттуда,
где поля, и оттуда, где лес.
Приготовлюсь к последней улыбке,
осмотрюсь и пойму, что давно
всё раскрыто до самой калитки –
двери настежь и настежь окно.
Майский полдень возьмёт свои лютни,
но уже не услышу я их,
муравьи на фанфарах споют мне
на высотах уже неземных.
И тогда, я не знаю откуда,
у калитки, клубясь на ветру,
засверкает, появится чудо...
Будет чудо, и я не умру.

*  *  *
Этот увядший букет воробьёв
на схеме сирени –
словно с японских каких вееров
переселенье.
Веером вспархивают времена –
справа и слева
с красною розой три воробья
или со снегом.
Золотом взмах мирозданья прошит –
жестом любимой:
ножкою хрустнув, над снегом кружит
лист воробьиный.

























Сборка "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"
НИВА
Крылатый конь, впряжённый в плуг,
что за неслыханный испуг
в глазах, блуждающих над лугом?
По краю дня, за кругом круг,
ты луг распарываешь плугом.
Крылатый, в белых вензелях
двух облаков над потным крупом,
ты губы вытянешь, как рупор,
зовя на помощь в небесах.
Но зной и тишь во всей округе.
Стоишь и смотришь не дыша,
в недоуменье и испуге
щемит под крыльями душа.
                *  *  *
                Шмилу Беринскому
Меж цветов на земле
нахожу я подобья колодцев,
там во мгле
тонут люди с мечтами колоссов.
Вниз, по слому коры
ручейки мирозданья стекают,
и горит
им звезда – высоко и стеклянно.
Каплет день, точно дождь.
Веет гарью: глубины их тянут.
Через толщь
перестукиваются локтями.
И не сбросив звёзды,
осторожно смежают ресницы...
Я цветы
наверху собираю – всё так, как им снится!
ЛАНДШАФТ
                Марине
Возле тебя я стану суеверным –
так мне везёт!
Откуда ты? – из Н2О наверно,
из тихих вод.
К чему мне было приобщаться – к Богу
или к лесам?
Ты принесла материи тревогу
и голоса.
Когда, с тобою полночь разделивши,
встаю попить –
как в чёрных окнах брезжат ветки вишен
от счастья – быть.
Рассвет. Редеют звёзды: в небе тая,
блестя в лозе.
Во рту несу тебе – и не глотаю
воды НЗ.
                *  *  *
Всё отдала – себя и самый воздух
и место, что на свете занимала.
Куда теперь тебе – к далёким звёздам
туманом с речки, паром с краснотала?
Я так тебя люблю – как входят в воду.
Есть жуткая граница вытесненья
из бытия – за край земной природы
и внеземной, и нет тому прощенья.
Нам эту бездну снова не заполнить.
Не плачь, а будь легка и молчалива,
чтоб мне потом твой контур было вспомнить
как пар вокруг деревьев после ливня.


*  *  *
Обильный снег – куда ни шло.
Но эти редкие снежинки
висят над миром, над душой,
как роженицы две слезинки.
Со стен прабабка смотрит, дед.
Годят, как будто не дожили
до снега пару сотен лет...
Портреты окна окружили.
Родство времён в канун зимы.
И ждёт, подняв лицо, природа.
Лишь ты, пожалуй, без семьи
и вся в приходах и уходах.
Где ты?– сижу, не взявши в толк.
Подозреваю ежечасно,
что ты ушла творить свой долг
и к снегу будешь так причастна.
;
Как много тебя когда ты со мной вся как есть.
Вот руки твои, в их ладонях как новорождённый
лежу и не помню что было со мною вчера
и завтрашних дней не желаю провидеть, счастливец.
Вот груди твои, я боюсь их потрогать, их нежность
нарушить страшусь словно чей-нибудь мозг ворошить.
Но долго смотрю я в глаза тебе, как собака.
Меня возвращают в сознанье
твои чуть припухшие губы. На них полутени
озёр, площадей и вагонов где, мы целовались.
А вот две большие русалки –
как ноги твои напряглись и снова ослабли,
и, словно вздохнув, расплылись по двум сторонам.
Я Землю с тобой познаю – её детство и гений,
и место моё в веренице тысячелетий...
Скоро утро, вздремни.
1967, Москва
*  *  *
Тридцать рулонов
розовой туалетной бумаги
чинно везут супруги – муж и жена.
Дождь по окраинам. Никнут любовные флаги.
Тучи разорваны шпилем. Сверкает Луна.
В тёмном трамвайном окне
освещает она
тридцать рулонов сгоревшей зари и погасшей отваги.
ОХОТА НА БИЛЬЯРДЕ
Зелёное поле. И носятся на просторе
Звери и птицы. Поукрылись под номерами:
1; 2; 3; – что, спасает униформизм?
Прищурясь, прилаживаюсь. Поблескивает ружьишко.
И трахтарарах! И падает с неба пернатый
за край горизонта, вниз.
Тяжёлые дрофы подталкивают друг дружку.
Ах, слабые души! – и с криком, скорее со скрипом
в ад сваливается одна.
И зайчик, развесив два флага капитулянтских,
покачивается над обрывом, передней лапкой
пытаясь отпрянуть от дна.
А я – властелин изумрудного этого мира:
Олень с Оленихою – П;оло за Франческой –
по кругу и за борт, сорвавшись, летят подо мной.
Но чувствую вдруг: голова моя разбухает,
большая, она повисает для сотен прицелов,
как шар деревянный – и даже не номерной.
Зелёное поле, просторы под небом открытым,
        с которого солнце струями стекает в овраги,
              где долго ещё мне девчонок во сне целовать,
                где хилая церковка блещет в селе Каушаны,
                и в гуле садов не расслышать Господнего гласа,
и помнят на свадьбах "Шер" и "Фрейлэхс" ещё танцевать.
Дуплет от борта – и я шмякаюсь боком на полку.
От двух в середину – в Смоленских лесах пробираюсь,
морквой пробавляюсь, как заяц или воробей…
...И зайчик, от дна оттолкнувшись, бежит через поле,
и птицы, проклюнув шары, вылетают под небо,
и машут мне масками добрые души зверей.
                Москва, 1967
*  *  *
Сижу на чемоданах.
А поезда все нет.
Утихло в ресторанах,
закрыт ночной буфет.
Небесные сапфиры
горят, летят в окно.
Устали пассажиры,
и спать пора давно.
Сказали до свиданья
родные и друзья.
Я в зале ожиданья,
уйти бы – да нельзя.
Намётки зорь туманных –
а поезда все нет.
Сижу на чемоданах.
вот уже сорок лет...
*  *  *
Сердце моё холодно,
На губах печать.
Скучно мне и хлопотно
Радостей искать.
Не прошу всевышнего
Больше ни о чём.
Было много лишнего
В жизни и потом.

Примеряю внешности.
Говорю слова.
От висков до вечности
Проросла трава.
Пью. Сижу безропотно.
Лечь бы да лежать.
Скучно мне и хлопотно
Позы принимать.
                Щербинка, 1978
ПЕСЕНКА-78
Сидели на скамейке
три старые еврейки.
Одна – с огромным зобом,
другую мучил глаз,
а третья песню пела –
то матушка моя.
Их внуки на аллейке
обрызгались из лейки.
Одна зашлась от злобы,
другую чёрт побрал,
а мама тихо пела,
на небо заглядясь...
И стынет на скамейке
еврейка в телогрейке.
Её обходят люди
и облетает лист,
а я, плакуша, плачу
и плачу  – в три ручья...




Сборка "СИДЯЩИЕ"
СИДЯЩИЙ НА ВЕТВЯХ
Став на цыпочки, сонное дерево
чистит пёрышки, гребень топорщит
и оглядывается вокруг.
Ночь уходит в сторону севера.
Посредине в;шневой рощи
птица        крылья расправила вдруг.
Мальчик, слазь! Начинает раскачиваться
ствол от хода Земли и от ветра,
криком взлёта проклюнута тишь.
Мальчик, слазь! Ты не можешь расплачиваться
за больные фантазии века.
Мальчик, слазь! Улетишь...
СИДЯЩИЙ НА КОЛУ
Когда меня освободят,
бубенчиком потренькав, –
я, не сомкнув кровящий зад,
пойду на четвереньках
и уползу, и где-то там,
среди репьёв и дрока
его воздену к небесам,
как плачущее око.
Всю кровь, что льётся из меня,
и придержу и – плюну,
и мой закат средь бела дня
обдаст дома и клёны,
и вся от страха закричит
великая столица...
И эта мысль во мне торчит
и не даёт свалиться.

СИДЯЩИЙ НА ОБОЧИНЕ
Куда идут они идут кто голову задрав кто тяжко
переступая деревяшкой – направо на закат идут
идут как странички в Египет несут котомки соль супы...
Меня землёю здесь засыплет я стану холмиком слепым.
За солнцем или в ночь скорее – они идут идут идут
и жизни дряхлые несут в ста поколеньях не старея
идут, присев бельё развесят. А тут октябрь долгий месяц
с ветрами, мёртвым говорком, я стану бурым бугорком.
Пот на глазах и дождь за ворот и снег на шапках но идут
идут, как будто их ведут какой-то древний строить город,
а я налево на восток взгляну украдкой в одиночку
в ничтожность превращённый, в кочку –
                я жду тебя, тая восторг.
Вот поравнялась – потянулась, вся нависая, за цветком
ступив на кочку поскользнулась, проткнув мне щёку каблучком –
тут я вскочу с лицом кровавым: я знал! я ждал года, века...
И мы пойдём за всей оравой скрыв отпечаток каблука.
И будет сказкою для нас как люблю тебя сейчас.
                СИДЯЩАЯ НА ПРОВОДАХ
– Сколько лет тебе, крылатая?
– Триста тридцать, тридцать три,
три с приманкою треклятою, что склевали кукари.
 – Долго ль ждать тебя, любимая?
– Шесть десятых тысяч вольт
с краю веточки рябиновой
над землёй где вой да гвалт.
– Кем явлюсь тебе, далёкая?
– Перейдя природу вброд –
нежным Он, мужской морокою.
Я тебе – наоборот.

СИДЯЩИЙ В КРЕСЛЕ
Он спит, подняв лицо в окно.
Там тихо, за окном, цветно:
гора, и слева мол
за причалами.
Сон по щекам его течёт,
дрожа, как рябь... Но что за чёрт,
куда вдруг делось море
с песчаными...
Потом приснился лес ему.
Я это знаю потому,
что вдруг не стало леса
нагорного.
Я в комнате его, в углу.
А с неба синего во мглу
уходит солнце – в чрево сна
чёрного.
Глаза, пустые как стакан...
Кусая крылья, к нам баклан
влетел, вошёл в башку ему,
гнусному.

Сейчас, сейчас-сейчас         я приснюсь ему.
Лето, 1974















ОЛ;М –hА-ГОЙ;М
Хватит в прятки играть на задворках и свалках истории.
Ты – мой враг. Я увидел тебя в переходе метро
с поллитровкой за пазухой, с горней лазурью Астурии
на глазах волгаря – как в латунных нашлёпках ведро.
Ты – мой враг.
Повзрослел я, шалтун, по репейникам сидючи
и за мусорным ящиком, в детской и дикой игре…
Шёл с раскрытым ножом. Чуть вразвалку, как чудь
                и как вятичи,
и с глазами – нашлёпки латуни на гулком ведре.
Наши крови смешались. Не здесь в переходе, под улицей
вдрызг охотных рядов – в полукровинках детях моих.
Ты – мой враг. Слепота твоя белой горячкою пялится
– как нашлёпки латуни – из гулких головушек их.
Ты – мой враг. Мне не выйти уже из игры.
Будь же проклято
недоумье всей жизни моей, одуванчики, зной
за сараем окраинным, в грёзах, где пугало распято
с ватной грудью INRI и склонённым ведром – головой.
                Москва, февраль 1991
























КНИГА "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"
























Сборка "“ТЕНЯМИ ТЕЛ…"
Два глаза светлых и огромных
в ночной нависнут темноте,
от них не спрячешь грёз укромных
и сам не скроешься нигде.
Пять пальцев с длинною ладонью
с утра ползут из-под стола.
На дальний плёс, задетый сонью,
наметив плечи, тень легла.
Тяжёлый шаг во всей природе,
и след стопы в моем мозгу.
Он здесь. Он сквозь меня проходит
лицом к Вселенной...
             *  *  *
Выглядывающий из кустов
царёк дождей с фигуркой мопса
и женской грудью, я зарёкся
в грозу пускаться наутёк.
Пусть ты сулишь мне счастье, пусть
грозишь мне смертью, вскинув ушки,–
тебе швырну, как потаскушке,
трояк и жизнь – и улыбнусь.
Москва, 1974
*  *  *
Гермафродит, ребёнок милый,
меня томят твои черты,
черты Самсона и Далилы,
как тени в гуще, сводишь ты.
Я на мгновенье распознаю
твой лик – и снова мне видны
невнятный взгляд, усмешка злая
и образ каменной Луны.

*  *  *
В осеннем лесу я слонялся, гуляя
и глядя на мёртвый огонь,
и встретил пятнистого там ягуара –
а он мне вцепился в ладонь.
Я грохнул его, кривозубого, оземь –
он лужей растёкся большой,
где жёлтые плавали пятна да осень
с прозрачной буддийской душой.
*  *  *
Ложь отняла любовь мою. Ну что ж,
ещё осталась твердь земли, и девочка
трёхлетняя, но ей поверить не во что,
и каплет у неё из носу ложь,
и лужами стоит, желтея, ложь,
а даль садов с ветвями и кореньями
искажена гнилыми испареньями
весенней лжи, и вызывает дрожь
и тошноту, и ужас эта ложь:
над половодьем лжи – лжеотражением
висишь, а поскользнувшись – упадёшь,
но захлебнувшись ложью – не умрёшь,
а лишь изменишь плоти очертания,
как вздутый истлевающий чертёж,
как бы дыша и паром лжедыхания
приумножая радужную ложь.
*  *  *
Шорох крыльев. Чучело стрижа
встрепенулось, воздух вороша.
Под лепным карнизом, на закат
Птицы бездыханные летят.
Швы на грудках. Треск нитвы гнилой.
Сыплются опилки надо мной.
Но гляжу не смаргивая сон –
Мумия, грезёр, тутанхамон...
ЧЕРТОВКА
                М. Новогрудской
Бутон раскрытой розы – это рана.
Всю ночь Вы снились мне под кущей роз,
и чёрт меня понёс к вам утром рано…
Нет, ангел куст вам розовый принёс.
*  *  *
Три морщинки – вы нахмурены? –
пролегли на смутном лбу,
охмурили, охмурили
вас под скрипку и трубу.
Перестаньте мучить, женщина,
ваши пальцы или шаль,
корня синего женьшеня
вам никто не обещал.
В этом доме замороченном
блещет медь и пляшут львы.
Красный блеск – а в блеске чёрном
не бывал ни я, ни вы.
Перестаньтесь мучить, женщина,
я как будто вас люблю...
Гаснет вальс и никнут свечи,
мы уходим...  У-лю-лю…
                *  *  *
Я распознал ваш тайный сговор
с наместником небытия.
Несом текучим вашим взором,
на свалке мира где-то в скором
уткнусь средь прочего сметья.
Я не прошу о промедленье,
и чем пустынней – тем светлей.
Но хоть за час до эры тленья
остановись, моё мгновенье,
и парой рук меня обвей.
Я здесь на ярмарке не к месту.
Но там, где будет выбор прост,
затею я свою фиесту,
обворожу вас, как невесту,
шуршаньем глин и пеньем звёзд.
Тенями пушек нас касаясь,
наместник празднует парад,
уже икринкой вжатый в паюс
вселенной,
                тихо улыбаюсь...
Как я люблю ваш долгий взгляд.
                Москва, 1977






























КЯ
Р Б
А  Ы
С     Х
Н        О
О            Т
Г               Е
У                Л
Б                В
А                Н
Я                Е
Р                Й
А                У
К          С
О      Н
В   У
И Т
НЬ
А
ж     и                к     о
р                ш                а                л
е                ь         н                е
д                е  ё                н
ы                я
т                х

Красногубая раковина
я бы желал в ней уснуть
а ты держишь её на коленях
("Красная стрела", 1966)



 КОМАРОВО
*  *  *
Море – моющее средство
для мужских и женских душ,
а над морем – синий душ
до костей, до грёз, до детства
жизни гул смывает с душ.
Звон и кровообращенье
волн и зноя над грядой.
Синий душ и золотой.
Слёзы. Позднее крещенье
счастьем, солнышком, водой.
*  *  *
Во что играем мы играем,
но вся игра на волоске.
Мы возле моря загораем,
игру построив на песке.
Она неловко повернётся –
и всё собьётся у неё,
и всё, чего песок коснётся,
я чувствую, уже моё.
В мой взгляд она – в обымку ветра –
вся целиком погружена,
но в разделяющих трёх метрах
такая даль и глубина.
И с дымной тяжестью во взоре
она встаёт, а я  за ней…
И нас одно качает море,
как двух – сиамских ли? – детей.
*  *  *
Мимо чаек, стынущих сонливо
на камнях, возникших в час отлива,
он выходит, глядя вдаль счастливо,
из-под кромки Финского залива,
с пиджака, с ресниц роняя капли
на песок, на высохшие камни...
*  *  *
Взморье. Поморники серые бродят.
Призрачный вечер. Вечерний туман.
Лодка подходит. Из лодки выходят
Симон, Иаков и Иоанн.
Всюду где вечер, где воды подходят
К землям восточных и северных стран,
Время от времени лодку подводят
К тихим пескам и на берег выходят
Симон, Иаков и Иоанн.
*  *  *
Финское взморье. Фланируют важно
чайки, мурёхи и всякая бредь.
Нет, умереть не опасно, не страшно,
страшно – не к месту, врасплох умереть.
Море и вечер, и приберег старый
смотрят огромною парою глаз.
Что ж, я готов. Свою жизнь я оставил
где-то за соснами. Можно сейчас.
Жду. Досидевшись до тьмы, разминаю
ноги затёкшие. В небо гляжу.
Первые звёзды. Припоминаю,
я ж вроде умер... Встаю. Ухожу.
*  *  *
Для смертного дня про запас берегу,
от памяти пряча обыденной:
две чайки и Дания на берегу.
Пейзаж, никогда не увиденный.
Комарово, 1977

~ ~ ~


*  *  *
Я мир перенесу
на белую страницу.
Поставлю справа горы с ползущим лесом,
а внизу
песчаную косу – рубиновое на синем –
и море, плещущее за левое плечо.
Пусть пропуски меж слов белеют словно парус,
из волн рождается молва
и прогибается под солнцем заходящим
горизонт.
А чтоб гора повыпуклей была –
три четверти души в неё вложил, а что осталось –
настрогал ей сосен.
До головокруженья
на море дул – чтоб побежали яхты.
Последней каплей крови
я птице красил клюв.
Прощайте, обживайте новый берег.




























СТОИТ ПРОЗРАЧНЫЙ МИР – АКВАРИУМ
ТАМ РЫБА КРАСНАЯ ЖИВЁТ
ВПЛЫВАЯ В КАМНИ КАК В ОКРАИНУ
СЛОВА ПОДВОДНЫЕ ЖУЁТ
РУКА ПО ЛОКОТЬ СВЕТОМ СРЕЗАННАЯ
НАЩУПАЛА ЕЁ
ВЫНУЛА
И  ОПУСТИЛА
В СОСЕДНИЙ НА СТОЛЕ АКВАРИУМ
ТАМ ТЕ ЖЕ КРАСКИ ТИШЬ ДА ЛИНИИ
ГЛОТНУЛА РЫБА ПОПЛЫЛА
НО ТОЛЬКО СИНЯЯ-ПРЕСИНЯЯ
СИНЕЙ ЧЕМ КРАСНОЮ  БЫЛА.

















 



КНИГА "ЛАПУТ; MOSC;VIA"









Сборка "ПЕЙЗАЖ В ТУМАНЕ КОЧЕВОМ”
Авангардист Наполеона
на опалённом скакуне
в дождливой призрачной стране.
Что дождь тебе? Бери свой факел –
рисуй огнём из ничего
пейзаж в тумане кочевом.
Равнину, обданную дымом,
селенье, лай, избёнку с тыном
да лес вдали, да ветра свист.
Холм нарисуй. И вниз со склона
чуть впереди Наполеона
в Москву въезжай, авангардист.
                Москва, 1976


* * *
Люблю, люблю Москву
с весенними домами,
где к каждому мазку
ещё один добавишь.
Раскрашенный трамвай
с походкою цыганки,
и юная трава,
как выйдешь к Якиманке.
Мозаика ветров
и облаков флотилия,
и долгий спуск в метро –
как водопад с плотины.
                Москва, 1966


*  *  *
Есть у вас лечение от снов? –
от пустынь и маленьких ослов,
от озёр, где глуби как розарий,
от видений ядерной войны,
от базара города Казани
возле глаза, с правой стороны?
Я встаю с распухшей головою,
мир ещё качается в глазах,
синий мир над красною травою, –
явь и сон в меня вселяют страх.
Зыбок неба купол, и заборы,
и дома, повисшие хитро,
и меня жалеют контролёры,
пропуская, шаткого, в метро.
Москва, 1966
НА ВОЛХОНКЕ
Мы нищие –
прислонясь спиною к забору дня
ждём но проходят годы.
Напрягаем глаза –
высыхают тоскуя душа и глазницы
словно в грецком орехе ядро.
И нет у нас мальчика-поводыря...
И синий туман кругом.
      Москва, 1966
НА ВОРОБЬЁВЫХ
               
 С Ирой Марченко
Красное сияние. Красная заря.
Красные земляне. Красная земля.
Красные гулянки, маки на траве.
Красный воздух, ангел в красной синеве.

Красное молчанье. Красная вода.
Красное отчаянье. Крови краснота.
                Москва, 22 апреля 1970
*  *  *
                Ляле Б.
На закате, в красной комнате, разбирая хлам в столе,
вы найдёте и приколите мой портретик на стене.
И начнёте, длинным вечером взглядом по дому скользя,
просто так, от делать нечего, мне заглядывать в глаза.
А с утра начнёте заново, не заметив, может быть,
предо мной не грех замаливать – просто что-то говорить.
Будет хриплым от бессонницы голос ваш, и нежен взгляд…
Всё как было, если помните, вот уж двадцать лет назад.
Щербинка 1981
*  *  *
Девушки переговариваются
с двух балконов, ушедших в сад,
надо мной они выкомариваются,
чуть не крылышками звенят.
Оживляя сонливые сумерки,
то платком взмахнут, то рукой,
эти взмахи, как физкультурники,
перепархивают надо мной.
Мирозданье и яблони кружатся,
и Луна – точно белый крик...
Но приходит октябрь, и по лужицам
к нам влетает во двор мотоцикл.
И снимают девушки крылышки,
покидают осыпчивый рай.
И дожди над городом призрачным,
идалёкибренчитрамвай...


*  *  *
На краю двенадцатого этажа – окно,
супротив окна всё черным-черно,
но в стекле – тротуар отражён и свет,
там проходит девушка. А внизу ж её нет.
О созданье моё! Почему Вас нет?
0 сознанье моё, почему – во сне...
А она по лунной лесенке
босиком уходит в высь,
мне не туфельки – две песенки
сбросив там... Проснусь – и вниз!
*  *  *
Наконец улеглось за горой
это лето активного солнца.
Осыпаются жаркой корой
ветки сосен, да яблонька жжётся.
Как в тумане – в сознанье то страх
забредает, то видится чудо.
Остужается зной на глазах
и отваливается, как полуда.
Проясняются мысли и взгляд.
И стоишь, и глядишь не мигая,
как дождинки из неба летят,
на сосновой коре закипая.
Малаховка 1982
НА БАЛКОНЕ
Звон от солнечных шаров.
Рай с лимонами и снами
Над планетой со шлепками
Выбиваемых ковров.
                Щербинка, 1974


*  *  *
Ранний вечер. Тихий благовест.
С краю поля до небес
вдруг поднялся красный занавес,
прикрывавший тёмный лес.
И срывая нить мишурную
или руша листьев медь,
вылетает птица шумная,
выбирается медведь.
С кузовком выходит Машенька,
щёчки яхонтом горят...
Крикну "браво!" миру нашему
и боюсь – не повторят.
                Щербинка, 1974
МАМОНТОВКА
Как эта женщина пьяна,
о Господи, как падает,
как лошадь мокрая она,
из речки выйдя, прядает.
На пляже солнце, тень в лесу –
кругом народ… Весь в поисках,
я так и сяк её несу,
как на офортах гойевских.
Палатки. Лодки. На одну
зовут: "Пожалте в гости к нам..."
С ней на руках передохну –
и дальше в путь по мостикам.
     Малаховка 1982
*  *  *
Москва в дождях. Поотсырели
за Якиманкою мосты,
и все грустят по Дульсинее
на мокрых улицах Москвы.
Вот рядом девушки-царевны
уходят стайкой под навес,
и шепчут милиционеры:
"О, Дульсинея, где ты здесь?"
Ну не беда. Обидно только,
что мы вот снова ни при чём:
есть Дульсинея, нету Ольки,
ушла, дурашка, с тем хрычом...
А я ж тебя зарифмовал бы –
чтоб ахнул весь 20-й век,
чтоб не Москва – а мир вздыхал бы:
– 0, где ты, Ольга, скоро ж снег…
Ну не беда! Мосты осенние
ещё висят как на плаву,
и я грущу по Дульсинее,
как я теперь её зову...
Москва, 1963
*  *  *
Заносы снега, зыбкие, коварные.
Для пешеходов – узкая тропа.
Наезды. Столкновения. Аварии.
У перехода собралась толпа.
Сугробы. Двустороннее движение.
Вдруг крик и стоны из-под колеса...
Преодолев земное притяжение,
Стоят над нами дыбом волоса.
* * *
Закрой глаза и встань под снегом –
шептанье, шорох с вышины,
ты их послушай и последуй
в себя, в просторы тишины.
Taм ярко кружатся планеты,
от санок сбоку тень видна,
отец везёт куда-то шкета
и ходит по небу луна.
В четыре года на Урале
так сказочно пылает ночь,
и чудеса ведь не соврали
остро сверкают днесь. Как нож.
Пылает мир – твоя загадка.
Разгадок умных избегай,
заворожено, как собака,
умей смотреть в его снега –
мирских обид не замечая,
от плотских ран не голося,
лишь вовремя – почти отчаясь –
от шума прикрывать глаза.
*  *  *
Москва играет снегом,
мерцанья торжество,
едва утихнет – следом
приходит Рождество.
И по христовым тропам
взойдя на Крымский мост,
мы с гостем из Европы
с горл; друг другу: Prost!
Мир снегом обрисован,
в нём люки немоты,
а всё, что звукнет словом –
то колокол беды.
               Москва, 1966








Сборка "ТЕИЛИМ "

Полночный час. Блестят поля.
Овраги лунные и рытвины.

Моими знойными молитвами
в пространствах держится Земля.

Мир безнадзорен. Бога нет.

Народы спят. Вожди беспутствуют.
Душа грустит. А губы чувствуют
отлёт дыханья и планет.


 *  *  *
М. Б–ской
Не ходить – а всплывать как дитя,
и дышать разучаться пора нам,
потому что мертвеем, цветя
и уже уподобясь кораллам.
Алым панцирем стиснута грудь.
В час – по вдоху, и не ежечасно.
И повисшей рукой шевельнуть
нелегко уже нам и опасно.
Приоткроем глаза – лёгкий хруст,
будто лопнула орхидея,
стынут нежные щупальца чувств,
под лазурью залива твердея.
Формы вмятин в щеках глубоки –
след последнего прикосновенья
чьей-то жадно прижатой щеки.
Шип вонзившегося мгновенья.
Как цветная на Пасху триодь,
гулок купол над трупиком рыбки,
на столетья впечатанной в плоть, –
застывающий оттиск улыбки.
Блеск слезы, что уже не течёт.
Красным камнем сквозящее сердце.
И обломанное плечо,
унесённое вверх для коллекции.
Бог плывущий, в огромных очках.
Луч, во мглу погружённый на милю
и нашаривший норку рачка
под цветной твоей кожицей-гнилью.
                *  *  *
Ностальгический сон Птолемея
разливался во мне и плескал,
и во сне, от восторга пьянея,
звал кого-то и что-то искал.
Что-нибудь, что доныне хранимо
под Луной, под навесом зари,
под стропилами дня – хоть руины,
хоть останки, хоть пустыри.
У кого я в долгу? С кем мы квиты?
Кто украл моё детство и рай?
Рита, тень острозубая Риты,
отпусти меня, руку отдай!
Отворились небесные хоры.
Отстегнулось крыло у стрижа.
Ностальгия по точке опоры.
В теле падающая душа.
*  *  *
В саду Гефсиманском, где розы
дворцами пришлись паукам,
сижу, озираясь, и слёзы
текут по щекам, по рукам.
Синеют далёкие горы.
По склонам течёт аромат
акаций, дубов, мандрагоры.
Луга клеверами шумят.
Верблюды, коровы и птицы
клюют и жуют на ходу,
и всё, что мне снится и мнится,
живёт в Гефсиманском саду.
И люди, которых не знаю,
приходят, велят: Открывай!
И я им, привстав, открываю
калитку в тот сад или рай.
И снова сажусь под ветвями,
прекрасного мира вахтёр,
где проткнут с утра соловьями
лазурный небесный шатёр.
Копытце, чешуинку рачью
латаю, сажаю на клей,
и всё улыбаюсь и плачу
над прошлою жизнью моей.

* * *
Вспомнишь жизнь – разгуляются нервы…
Непросветного купола высь.
И полночные мысли, как черви,
по рукам и ногам расползлись.

Лезут в душу, аорту забили…
Боже мой, хоть бы утро скорей!
Копошатся во мне, как в могиле,
и вылазят, шурша, из ноздрей.
* * *
Десять лет как бога нет.
Двадцать лет как бога нет.
Тридцать лет как бога нет.
Скоро сорок – бога нет.
В сорок пять ты создал бога.
В пятьдесят – прозрел немного.
В шестьдесят – узнал с порога
светозарный силуэт.
Бедный, спятивший поэт.
* * *
Дитя, и скульптор, и факир,
и вновь один в том поле воин
гадают: как устроен мир?
А мир... он просто неустроен.
* * *
Душа моя – ровесница растений…
Ей жизнь моя как ноша тяжела.
С полсотни, может быть, перерождений
она за тыщи лет перенесла.
Служила и ослу, и Апулею.
Слетала с одуванчиков на склон.
И аура над лысиной моею
пожухла, словно нимбы у икон.
Я проведу рукой: ещё как будто
топорщится – и пальцам горячо.
Но позолотой, золотой полудой,
как перхотью, осыпало плечо.
Дрожит душа от ветра и от воя
семи геологических эпох,
и к ней пристал кристаллик мезозоя
и юрский коготь, и девонский мох.
Душа моя устала как рубашки
сменять обличья, кровь или пыльцу,
и ангела крылатые замашки
ей в этом жалком теле не к лицу.
Ей так не по себе от этой кожи
и контура людского существа!
Душа моя измучилась. О, Боже,
дай отдохнуть, вздохнуть от естества.
Дай наконец на этом дивном свете
в последний раз не плоть переменить,
а – ни одной не обрести по смерти...
А до тех пор – пожить ещё, пожить…
                Подольск, 1987
,,..

* * *
              А. А. Тахо-Годи
Женщина похожая на зебру
в полосатой кофточке своей
с плотными седыми волосами
и широким разворотом плеч –
женщина за кафедрой смеётся
и по-человечьи говорит
и сама под говор этот странный
тихим шагом покидает зал
и душой раскройки черно-белой
старою животною душой
где-то входит в дальние барханы
в жёлтые сыпучие пески.
В небе голос слышен – слово "Ма-ма"
учится Земля произносить
и лучи стоят в столбах гранёных –
яловки с них слизывают соль.
Женщина идёт в песках к закату
и хохочет...
Но смолкает вдруг
словно потерять из глаз боится
лёгкие высокие пути.




* * *
Каждый день я вижу один и тот же сон:
человек просыпается бреется завтракает
едет в троллейбусе выходит пересекает
сквер появляются певчие птицы
пение их должно означать
неуёмность и радужность мира
человек направляется в каменный блок
и чем занимается там неизвестно
потому что в окне видна только его голова
а потом
обратным путём
домой где целует жену и детишек
ужин душ телевизор под стопочку-две спальня...
Ночью сны разнообразней.
* * *
Как бешеный пёс, как бешеный пёс,
бросаюсь и брызжу слюною
за кошкой, на женщин, под скрежет колёс…
Вы сделали это со мною.
Лицо обмахнув рукавишком-хвостом,
скуля и спасючись бегом,
взовьюсь, закружусь и забуду о том,
как бедственно быть человеком.
В сиянии нечеловеческих грёз
на миг позабывшись короткий
и снова очнувшись, – как бешеный пёс
пойду потрошить ваши глотки.
Заплещутся воды в протёкшем мозгу,
забьюсь под платформой "Строитель".
Любимые… Люди...  Скорей…   Не могу…
Пристрелите...
                Лианозово

КАДИШ
Встаньте и плачьте! С плачущим горлом не сладишь.
Над христианочкой, над хворостиночкой,
над перерубленной юной грузиночкой
Исгадал в'искадаш шмей... –
Кадиш.
В лето Господне – в апрельскую ноченьку
гой и гяур разрубил мою доченьку,
доченька, как тебя звали, Эстер
или Этери – на картвельский манер?
Враг человеческий кровушки русской
завтра взалкает и примет – с нагрузкой
крови еврейской, схожей на вид...
Древний Антихрист – антисемит.
В дальней Господней земле Израэле
плачет памятник Руставели.
Доченьки наши... Святые юницы...
По голове... По хрусткой ключице...
Кадиш.
Да будет наш гнев вознесён –
скорбный молебен скорбных племён.
Москва. 11 апреля 1989 г
* * *
Как просто люди умирают.
Как будто – на руку нечист –
их лёгким взмахом убирает
с эстрады иллюзионист.
Их невесомо-белый контур
ты ждёшь увидеть, как во сне,
на лёгком облачке, за кромку
плывущем к солнечной Луне.

Стоишь внимая и глазея…
Но пусто в мире… И с небес
ты переводишь взор на землю –
а там и фокусник исчез.
Как будто под листвой зелёной
открылись люки – что за чёрт? –
и мир пустеет, заселённый
сенцом да хрустом. Nature morte.
                Щербинка, 1978
* * *
Куда деваюсь я во сне? Во мне
во тьме, как сабли, травы прорастают,
снаружи звёзды жалят – внутрь извне
лучи торчат, как горные кристаллы.
Тридцатиструнны скрипки в темноте,
и города мои стоят, как соты,
и в берегах из красной позолоты
мчат тени по ночной моей воде.
А самый маленький из всех меня –
бездомный мальчик, подобрав колени,
на камне, в стороне от поколений,
сидит и ждёт меня, поводыря.
Я просыпаюсь в холоде, в огне,
висит листва, уже и солнце встало…
И сон – шестиугольные кристаллы
в полдневном зное распалил во мне.
Москва 1966
БЕССРОЧНИК
И прежде, чем успел я прошептать
"Пожить ещё б..." – вошла мне в шею пуля.
Присев, побольше воздуха глотнул я,
пилотку снял, и начал умирать.
Мне было двадцать, и была заря.
Облив траву, кровь поднялась к берёзам.
Июнь дрожал. В побойне не распознан,
качался в красном половодье я.
И не забыть мне, сколько вновь ни жить,
как муторно лежать в земле солдату,
ни ада, ни чистилища по Данту –
в сплошном раю сгнивай себе лежи.
Но вот я снова здесь. Хожу. Дышу.
Воскрес и вижу сон... Да вы не смейтесь.
А с просыпу – привычка – на рассвете
глотнуть побольше воздуха спешу.
КРИПТА
Улягусь в ночь, глаза закрою.
Вот так – вдохнул и не дышу.
Во тьму, как клад , себя зарою,
И клад потомству отпишу.
Грохочут ливни, вьюга воет,
А я лежу, застыл уже…
Кто хочет – пусть меня отроет
Здесь, на девятом этаже.
*  *  *
Я видел из окна: молитва
всплывала тихо к небесам,
а горизонт – её, как бритва,
по кругу срезал пополам.
И, вес утратив, сразу взвился
из глаз летучий куполок,
а донце – груз молитвы бился
в лазурный пласт, как в потолок.
Он вбок скользил, перемещался
панически, с открытым ртом
или периметром, метался –
как ищут прорубь подо льдом.
А между тем чужие вздохи
уже всплывали к шельфу сфер,
как воздух в капельках – эпохи
Сальв;дора и НТР.
Их штук семьсот уже обсело
небесный стереоэффект
с полумольбою, что висела
как неопознанный объект.
*  *  *
Я думал, там рассвет,
а там – другая эра,
из всех земных планет
одна горит Венера.
Ни башен, ни стволов
над бывшим горизонтом
растаявших холмов –
лишь красный блеск да звон там.
Как мог я всё проспать –
удар, дымок распада
и долгий мой распад…
И вот за всё расплата:
взошедшая звезда,
залётный крик вороний,
и сам я – навсегда
уже потусторонний.
*  *  *
Верую, Господи, верую,
я – твоя прихоть и блажь.
Верую: полною мерою
за бытие мне воздашь.
Сколько нас, жертв твоих грёз, – поди,
в цифрах не сосчитать.
Только ведь страшно нам, Господи,
жизнь обретя, умирать.
Ночью, в бессилье и ярости,
плачу, гадаю, молюсь.

Господи, смерти и старости
я, как ребёнок, боюсь.
Разве под жизненной ношею
милости не заслужил? –
смилуйся, сделай, Хороший Мой,
чтоб я не умер, а жил.
Солнцем обвешан, грехами я…
Как позабыть эту явь?
Плоть отними и дыхание,
душу на память оставь…
*  *  *
Снов ненавидя своенравность
и сил, что нам не по уму,
его тревожную неявность –
небытие простим ему.
Простим ему, что в дни земные
нас – верящих: т а м – никого! –
тошнит от снов, где мы – дурные
галлюцинации его.
*  *  *
Как я могу прощать природе
мой дар беспомощный и ложь,
когда, как стыд, на ум приходит
простая мысль, что ты умрёшь?
Не знаю в мире утешенья.
Тружусь, иную явь творя.
Но нет и в грёзах униженья
постыднее, чем смерть твоя.
Мечта – как правда безобразна.
Я всюду – лжец, а не творец…
Как думать о тебе опасно
и рядом жить с тобой, отец!

*  *  *
Не входите ко мне, я одет!
Что за диво – одетый поэт
в красной мантии позлащённой?
Приходите поздней, ввечеру.
Я усну или, может, умру
и приму вас вполне обнажённый.
На тахте, от залысин до пят
тонкой дымкою грёзы объят
и смеющийся, как прокажённый.
* * *
Рысью, рысью, лысый череп
с вострой мыслью на плечах.
Время воет, прям как Терек,
воздух битвою пропах.
Терек воет, дик и злобен,
меж воздетых двух ушей.
Покажи, на что способен,
череп, взгикнувший уже!
Славу вырви в испытанье.
Иль скатившись, как в бою,
отпусти на покаянье
душу бедную мою.
*  *  *
Вот и приходит время расплаты
Жизнью за смерть или смертью за жизнь.
Грома раскаты. Удары лопаты.
Хочешь не хочешь, а в землю ложись.
Мир песнопений, вспитавший умельца,
Звонкий, ты весь у меня на слуху.
Стыд-то какой! Вместо нежного тельца
Кости тебе возвращаю, труху.

Страх-то какой! Отлетит и забудет
Песню душа, обогнавшая страх.
Что ж это будет? Что ж это будет?
Что себе думают там в небесах?
IGITUR...
Ум за разум заходит. И в тени его дремлет, как пёс
на глухом пустыре, на какой-нибудь солнечной свалке,
где бурьян и дурман, где от мошек щекотно до слёз
и враждебствуют с гусеницами вечно голодные галки.
Ум за разумом спит. Иногда открывает глаза,
сквозь штакетины глядя на потусторонний порядок

тротуаров, людей и машин, смутным взором скользя
по мирам, словно в греки плетущимся из варягов.
Спит за разумом ум. Он не в силах вскочить и прервать
наваждение сна, сновидение солнца, берёзы и птицы,
лишь порой, как безумный, на чью-нибудь поступь 
сквозь щель заглядится
и ложится опять свою долгую жизнь досыпать.
*  *  *
Нет, этот мир уже не мой.
Пора искать земли иной
в морях безлюдных и безбрежных.
Я столько повидал их, прежних
миров – во сне и наяву.
Куда-нибудь да приплыву.
1972 Кишинёв




























КНИГА "ОН ОКЛИКНУЛ МЕНЯ"



















Сборка "ЛЁГКИЕ ОБЛАКА"

Страна моя, пригрезилась ты, что ли?
Смещая географию земли,
всползло на холм тюльпановое поле,
и пальмы на трясинах расцвели.
В прудах стоят оливковые рощи.
И пропахав горбом своим зенит,
идёт верблюд, облаян тявкой тощей,
и птица феникс по небу летит.
МАЙ
 К. К.
нежнотелый
чешуйчатокрылый
обожравшийся ящер птенец
серафим шестикрылой гориллы
из немыслимой пизы гонец
заплутавший горыныч в лиловом
поднебесье как скрипкой на слух
он поводит ощеренным клювом
и выклёвывает старух
NOX
Сыплет, словно листьями,
трелью соловей,
листья золотистые
сыплются с ветвей.
Выросла над цоколем
куча-мала,
выше крыш и тополя,
выше чем Луна.
Золотой кормушкою
мимо Рыб и Лир
выперла верхушкою
в скучный антимир.
С той кормушки, точно с трона,
свешивается ворона,
маленькая что комар.
И покуда соловьишко
сыпанёт раз двадцать с лишком –
голос сверху скажет: “Кар!”
* * *
Я закрою глаза: лёгкий контур твоей головы,
прядь волос голубых – от небесной в окне синевы.
Я открою глаза: электричка бежит во весь дух
через мост, через даль, над которой закат не потух.
Очертанья твои – а за ними поля и леса,
с рябины на дуб перепархивающие глаза.
* * *
К. Кедрову
Стоны, смех и оплеухи
раздаются всякий раз –
это ангелы и духи
громко ходят среди нас.
То икотка, то зевота,
то в толпе, смутив народ,
кто-то кашлянет, а кто-то
что-нибудь наоборот.
Пыль крутят и фиги крутят
нам, живым… И всякий раз
нос зажав уходят люди
или за щеку держась.
* * *
Он окликнул меня…   И Земля мне сказала: “Пока!”
И с орбиты сошла, так что звякнули облака.
Я уселся и жду. Ни полей, ни лазурных небес.
Я промолвил: “Я здесь”. И в ответ я услышал: “Я здесь”.
Кто-то тронул меня. Озираюсь. Моя же рука.
Проплывают сквозь голову длинные облака.
Я сказал: “Это я”. И услышал в ответ: “Это я”.
И умолкли мы оба, дыханья свои затая.
И сижу не дыша. Словно два витража – на века
Застеклённые лёгкие, лёгкие облака.
* * *
Золотой силуэт. И бездонная тень силуэта
на песке, из которого вырыта статуя эта.
Я тебя унесу, как грабитель, разрывший могилу.
Не дыши. Налетят мотыльки. Мне и так не под силу.
Я свалю тебя в ближнем сарае, прикрою дровами.
вернусь. И улягусь в той прочной тени или яме.
И умру. И начну понемногу, забыв уже, где я,
Становиться тобою, в отвалах песка золотея.
ГИПНОТАРИЙ ВЕСНЫ
С. К.
;
Пока я спал с тобой, планеты всю ночь текли у нас в окне,
и тени Псов и Андромеды мешали спать тебе и мне.
Я ждал во сне, когда иссякнут степные вереницы их.
Душа влеклась к тебе, но как тут обняться было при чужих?
Пустой и гулкий гипнотарий псевдорождений и кончин
тускнел, как в цирке фокус старый… И я вскочил, и день включил.
;
Ты позвала – я объявился на берегу, где в прошлом был.
Возник мой контур. Пульс забился. Мой ожил мозг и взгляд ожил.
Приморье. Воды. Степь и шахты. Этюдник твой на фоне дня.
Неужто все эти ландшафты ты набросала для меня?
А ты сама? А что, коль вскоре развеет ветер твой портрет,
ударив с моря…  Стой, а море? А может, моря тоже нет?
;
Ещё и солнце не уплыло, на запад в шесть лучей гребя.
Какой звезде угодно было со мною здесь свести тебя?
Какие в мире есть законы, чтоб нам один был задан старт?
Твои черты мне так знакомы по очертаньям лунных карт!
Картина сельского захода, глухой туман летит с полян…
Дай руку мне. И дай мне что-то, что вечно плачет у землян.
;
Оставь, забудь свои привычки, приобретённые во сне.
Взлетать при людях неприлично – ни на деревья, ни к Луне.
Дыши как все. Ветвей не тронув, мы приземлимся на скамью,
изображая пару скромных людей, бездетную семью.
Присядь, и не маши руками. И не ступай на кромку вод –
залив проколешь каблучками и распугаешь весь народ.
;
Давай прогуливать друг друга на взгляде, как на поводу,
по стёжкам солнечного луга и ночью в городском саду,
где – словно присмотревшись ближе к тебе при лунных ;-лучах –
заплатки мрамора увижу на больках шеи, на плечах,
и сам, почуяв свежей ранкой объявший горло поводок,
ощерюсь – как смеётся ангел и мраморный зевает дог.




ЛУННЫЙ ЛАНДШАФТ ИЛИ ЭСТРЕМАДУРА
Лунный ландшафт? Или Эстремадура?
Свет неземных каменистых полян.
Юная призрачная фигура.
– Кто этот парень?
– Мотл Грубиан.
Я поманил его пальцем – и с ходу
он заскользил ко мне. Притормозил
пяткою, вспенив камень, как воду.
– Ловко!.. А я вас переводил.
– Что-то не вспомню.
– Да нет, после смерти.
Он рассмеялся:
– После – моей?..
А вдалеке колыхались, как черти, туши хвостатых коров и зверей…
– Чьё это стадо?
– Пасём понемногу. Как же еврею – совсем без козы?
Шум за спиной. Обернулся. В пирогу люди садились.
Заливом слезы ветер погнал в безвоздушном пространстве
длинную лодку. На самой корме Сириус разгорался…
– Ну, здравствуй… –
руки простёрши, бежала ко мне первая радость моя Багрецова.
– Ты ведь… жива ж ещё!..
– Что ж тут такого? Ну, забрела… Ну, пошла за тобой…
– Ну?! Ну, и где же он, путь мой земной, всё это неофрейдистское горе – кошке под хвост?
– В затянувшемся споре двух наших жизней… Смотрел “Blow-Up“?
– Вот как! Опять ты в своём амплуа…
Я огляделся – и дёру! и дёру!
Господи, вечно мне, што ль, эту дуру в мире встречать?..
Из щели, из-под ног вышло создание:
– Я-то не бог, но обладая тринадцатым макро-джи-био-щупальцем,
дам вам ответ:
как насчёт свёклы не знаю – но свёкром были б Вы – во! Были б –
лучшего нет!

Идиотизм.
Словно в белые ночи.
Страстность, соскальзыванье, дебилизм.
Грустно прикрыв свои чудные очи, слёзы из глаз моих полились.

ШУРКЕ КРИШТУЛУ В ГОД 1949
Какой уж не помню дорогой
на улицу детства попав,
я шёл, окружённый морокой
скворешников, солнца и трав.
Дома узнавал и ворота,
старушек, глядящих вослед...
Ах, что это за морока –
пространство, где времени нет!
Вдоль ставней с нашлёпками маков,
с окном – как внезапный испуг,
в котором, от счастья заплакав,
узнал меня Шурка, мой друг.
И дальше, туда, к сокровенным
и вспухшим, как стеарин,
лужайкам послевоенным
среди благодатных руин.
Проёмы лазури. Перила.
Подвал монастырский – сей ад,
откуда и прежде-то было
непросто мне выйти назад,
к тем ставням с нашлёпками маков,
с окном – как внезапный испуг,
где не замечал моих знаков
и в книжку уткнулся мой друг.
Я звал его, чуть не заплакав.
Стучал. Он очнулся на стук,
рукой помахал мне, и с кислой
улыбкой стал дальше читать,
а я аж подпрыгнул. Повиснул
над ним, не хотел улетать.
Тогда отложив свою книгу,
ладонь козырьком он поднёс.
А я – я скрутил ему фигу,
потом показал ему нос,
потом...
Ах, неужто ещё я
могу своим телом владеть,
летать (не летать – так хоть стоя
над окнами тенью висеть)?
Как стар я. Должно быть, я выжил
совсем из ума – потому
и грёзы свои ненавижу,
и мщу в них не знаю кому.
                1981, Подольск




















Сборка “ГЕОПОЛИТИКА”
Подальше от этого дня –
за годы и земли, и воды,
за воздух и солнца восходы,
за выбросы звёздной породы
подальше от этого дня –
за край, за границы природы,
где стыд не сжигал бы меня.
* * *
Ничего на Земле не подправить, и не подлатать…
Пухлый почвенный слой, как ковёр, от пород отдирая,
станем медленно скатывать страны – вспороть и скатать
за ландшафтом ландшафт, хоть от Гринвича и начиная.
Телебашни и билдинги, вросший каркас МГУ
продевая сквозь дыры, и струйкой сливая озёра
в белый таз Антарктиды, ссыпая на берегу
пыль бесплодных полей и ошмётки столиц и позора.
Если будет косить и топорщиться старый покров –
можно вдоль климатических зон пять полосок нарезать,
а висюльку Флориды и прочих полуостровов
прислюнить, надписав как на бирке “Порт Тампа – Одесса”.
Если взяться всем вместе и не разгибая спины
шаг за шагом пройти от Хонсю и до самой Канады,
обнажатся граниты и залежи каждой страны,
и ракетные шахты, и статуй повергнутых склады.
Ну а ты – ты, мою приютившая душу страна,
где я телом из тысячей страхов не знал одного лишь,
где, как след на Луне, моя жизнь лишь на камне видна –
где? в какой луговине своей ты меня похоронишь?
...И начнём понемногу вдоль полых подземных дорог
слой за слоем наращивать гумус под будущим садом
на гранитной платформе с горой, над которой цветок –
распустившийся остов ковчега над Араратом.

МЕГАЛОПОЛИС
Алексею Парщикову
Покуда шло землетрясенье земными волнами вдали:
рельефа пересотворенье в огнях и медленной пыли, –
пока народонаселенье, ведя детей, таща кули,
в поля тянулось, в зной равнины, под козырёк зари лепной,
одним лишь Господом хранимы и недопонятой виной,
и запоздалые руины у них ложились за спиной, –
пока яйцо трещало, то есть планеты хрупкое ядро,
и круг, восьмёркою удвоясь, рос как-то низом и хитро,
но рос, и свой последний поезд несло к окраинам метро, –
в нём колыхались инвалиды, слепцы и старики – балласт,
неощутимый для орбиты земной, но всё же... Пласт на пласт
лёг, тектонические плиты сместились, лёгкий сдвинув наст.
И в тот момент, как поезд с ходу, сверкая, вынырнул из глыб
покинув сушу, точно воду, цепочкою летучих рыб,
явив повисшему народу (исторгшему не крик, но хрип),
окрестный мир – платформа косо ушла на юг, перенеся
под радугу – им под колёса – район руин и адреса
былых друзей, семейств, и с воза упавших баб, и голоса...
Слои воздушные далёко качнул континентальный блок,
они посыпались из окон, как падает песка мешок,
как куклы-идолы, как погань, – и не подхватывал их Бог.
Пустой, над жизнью двухэтажной, разбившей под землёй бивак,
электропоезд с экипажем летел на юг, взрезая мрак,
потом упал, и в складке влажной исчез, уполз под Аю-Даг.
ЭЛЕКТРИЧКА, 2-го июля
Вагон – резервуаром воздуха повис меж двух летящих рощ,
был шорох дум как шелест гроссбуха иль за окном шуршащий дождь.
Была душа готова к всякому переселенью. Желтизной
окрестных нив с плафонов капало, и конденсировался зной.
Шла тошнота волною валкою. И с маху – книгу уронив –
соседка выгнулась русалкою, на отмель влезшую в отлив.
И сразу вывернулись глыбами купе. И выползли на мель
самцы к её симптомам рыбины: не жаберная – но ведь щель!
Их было несколько, не очень чтоб больших, но килограммов на…
И все зачем-то имя- отчество узнать скользили… Но она
уже кой-как хвостом помахивала и выплыла на Беговой,
и только лунка, где попахивало, набухла солнечной водой.
Два-три моллюска, непонятно как сюда проникших, из речных,
лежали рядом, в тёмных ватниках, в плаще… Но было не до них:
к стеклу, гребя как на аварию и крен неслыханный суля,
грозя перевернуть аквариум и воду выплеснуть в поля, –
косяк моржей, пыхтя и булькая, шёл чёрной массою… Тузы!
И были снежными сосульками у них увешаны носы.
Разинув рты, белуги с нерпами тянулись вправо: там сквозь мох
белел, как Китеж, город Серпухов, под слоем зноя всех эпох.
ПОРОК
Пресытясь миром и людьми,
В огнях, в дыму, в парах отравы
Я брёл окраиной Перми
И сел вздремнуть на дне канавы.
И тут склонился надо мной
Марфей, обходчик путевой.
Я наблюдал за ним сквозь сон:
Моей груди коснулся он
Двумя косматыми усами.
Втащил, как труп, меня на склон,
Чуть кисть не оторвав с часами.
С ленцой, присущей старикам,
Меня похлопал по щекам.
Поднялся. Плюнул. Отвернулся.
Опять нагнулся. И как мог
Перевернул на правый бок,
Чтоб я слюной не захлебнулся.
Потом мне долго уши драл
И челюсть мял. А я всё спал.
Мне ворот распустил и пояс,
Шнурки на ботах развязал…

И вдруг уселся, успокоясь.
В глаза мне глянул в первый раз,
Ногой, как падаль, пнул беззлобно
И, прямо к уху наклонясь,
Заговорил громоподобно:
– Вставай, свинья! Протри гляделки.
Дуй к сторожихе на вокзал,
опохмелись...
Шёл дождик мелкий.
Я встал... ну и попыстафал.

~ ~ ~
СЕ – ЧЕЛОВЕК?
Шлагбаум вместо рта, всегда открытый.
Не нравится? Ну хорошо, корыто
жующее, зевающее, пьющее.
Нет? Сточный люк, проклятиями злющими кишащий...
~ ~ ~











Сборка “Экологемы”
… в голограмме светил и сметья
ощутимость пространств и деталей,
где с границами видимых далей
совпадает объём бытия.
Нас преследует с детства, как сон,
книжный образ: смешной человечек,
в прорезь мира просунувший плечи
и вдыхающий смертный озон.
*  *  *
Интересуюсь, как устроен мир,
двойные звёзды, небулы, планеты,
рисую карты, делаю пометы
на снах, уже засмотренных до дыр.
Бессмертье изучаю и экстаз,
эффект миражный, контуры Европы
и шхер – чужой перенимаю опыт
структур, и метод чуда про запас,
биосистемы, весь живой мирок
от птерозавров до слонов и рыбок,
и дафний – чтоб не повторить ошибок
трагических, когда придёт мой срок.
*  *  *
Один, в пустыне психозоя
я брёл по травчатым пескам,
и горы солнечного зноя
дышали влажно по бокам.
Хотелось не коснуться почвы –
не наломать хоть в грёзах дров,
где зыбок призрак рек молочных
и грусть кисельных берегов.
Я шёл легко и оробело.
И пела, настом шевеля,
до горизонта, до предела,
одушевлённая земля.
Щербинка 1978
                *  *  *
По склонам вытекший вулкан.
Пузырящееся теченье.
Рос остывающих каменья
секут и скачут по ногам.
Гора. Всползающий с пригорка
зелёный наст. Земная корка
тропы, ползущей в высоту.
Наклонный луг. Цветы и сено.
Иду к вершине, по колена
проваливаясь в пустоту.
                Москва, 1975
                *  *  *
В который раз, вдохнув – и в гости,
в мгновен¬ный свет из вечной мглы.
Прессуются из пепла кости,
и нос – щепоткою золы.
И на глазах - едва прикрыв их
кой-как на голой голове,
висят реснички, а в подкрыльях –
два локотка… ладошка.. две…
Бездумье плоти. Клёкот вен из
предперья древней той поры.
Всех птиц сожгли – и Homo Phoenix
глядит на новые костры.
*  *  *
Забудь, в тени забвенья сохрани
моря и сушу, всех ветвисторогих
и сумчатых, и птиц, и нас двуногих,
Или, Или, лама савахвани.
Но внемля, в звёздной бездне схорони
всё, что шепчу я жаркими губами,
ночными очарованный мольбами:
“Эли, Эли, лама савахвани…”
Не чудо – милость только сотвори,
забудь моё народонаселенье,
а надо – призови во искупленье
меня, Эли! Лама азавтани?
VISUS
Иоану Александру
По бездорожью, по ухабам предгорья, где сползал ледник,
по лугу с неземным масштабом летел огромный грузовик.
Гремел, сминая флору лета и Землю подцепив на трос,
а население планеты, забравшись, в кузове тряслось.
Взлетал с утёса на утёс он… И люди сыпались с бортов
и угождали под колёса, не унимая дрожи ртов.
*  *  *
Свет распространяется со скоростью жизни
И в тот самый момент
как над городом немо повиснул атомный взрыв у меня
под воздействием повышенной радиации
всколыхнувшей во мне семь кругов эволюции и мутации –
из боков из обугленной красной спины из бедра и колен
вдруг полезли конечности –руки ноги – полный набор скорпиона
владычествов;вшего на планете во Время Оно
Смерть медленно распространялась со скоростью света
И в тот долгий снотворный момент
я вдруг выбросил с криком в пространство как молнии рyки и ноги
нащупав нашарив наощупь в сиянье на корточках спавших детей
подобрал и прижал их к себе к освежёванно-нежному телу
и зажмурил слепые глаза – так видней













КНИГА "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"



































ВСХРАПНУЛИ КОНИ С ПРИСВИСТОМ
ЛУЧ ВКОПАН КАК ВЕРСТА
НАЛЕВО МИР АНТИХРИСТА
НАПРАВО МИР ХРИСТА
А ПРЯМО В ЧЁРНОМ ВО ПОЛЕ
ДАВИДОВА ЗВЕЗДА
ВИСИТ С ОГНЁМ И ВОПЛЯМИ…



               
                А ?
                Д   
            У
К         У         Д       А ?
            У   
                Д
                А?














Сборка "ПО ТРАКТАМ, ПО ЛЕСАМ..."
Ты прав, неправ ли, – ты не просто
сбежал, сыграв под рифмача,
ты зелье пьёшь – леса да звёзды,
себя от времени леча.
Но что такое время? – люди,
а не над озером заря,
но ты – опять уйдёшь от сути,
имён и дат не назовя.
Глухие дни – как казематы.
Что каземат? – в режиме дней
конвейером  – сплошь квазимоды! –
выносит брак людской породы.
Режим уродует людей.
А ты всё смотришь вспять сквозь осень
в летящем кузове привстав,
как распрямляют ветвь берёзы,
тебя по морде отхлестав.
                Рижское шоссе, 1963
* * *
Грузовики
подрагивают, охлаждаясь...
Пока, берёза, чао, вспоминай,
нам впредь бежать под разными дождями,
два солнца ждут нас в разных двух мирах.
Прощай… Но ты себя не пересилишь –
рванёшься, тонко встанешь на носки:
автодорогами по всей большой России
бегут грузовики.
Тебя относит вдаль. Всё дальше, дальше,
туда, где юность в прошлом, города...
Как девушка с  перронной кромки машешь
рукой ли, ветвью... Что же, навсегда?..

Берёзка, мой гружёный автопоезд
стал на дыбы перед тобой. Умчал.
Но есть такой неоткрытый полюс,
который примет всех нас, как причал:
леса и люди, звери, льны да полежь, –
мы солнечны, а речки – наш язык.
Мы встретимся:
– Берёзонька, ты помнишь?
– А как же, – скажешь, – Вязьма… грузовик...
                Май 1963
ПЕСНЬ БЕРЁЗЫ
Накатит ветер с птичьим клином –
под небом серым
бегу на север,
как волосы, листву откинув.
Бегу по трактам, по лесам,
по тёмным небесам,
смешавшись с красными "Ан-10".
Сентябрь как, в снасти, разоденет
в дожди прозрачные, про счастье,
промчав, полотна прогудят.
Простясь, как девушка обвиснув,
в чумной глуши с кострами лисьими
в лесу каком-то заблужусь...
А в марте юноша по росам
пройдёт ко мне: "Проснись, берёза,
бегут века – не добужусь...".
                Гжатчина, осень 63
* * *
Гроза ушла на запад,
лиловая гроза,
в кустах медвяный запах
и на листах роса.

Две ивушки косые
да всплеск, да щучий хвост
Спасибо вам, Россия,
июнь и речка Хмость.
                Кардымово, 1963
*  *  *
Сто обид. Оставь им счёт.
Помирись с врагами.
Тихо реченька течёт
вровень с берегами.
Подлость в мире позабудь.
Думай о бессмертье.
Протекает Млечный Путь,
обогнув предсердье.
Наблюдай зарю и твердь,
все сомненья спрятав.
Слушай, как по венам смерть
ходит, свившись с правдой.
                Семлёво 1963
*  *  *
Я лесоруб. Коряв и груб.
Живу меж соснами, грибами,
я свежесть их, как первость губ,
легонько пробую губами.
На топоре ломаю хлеб
и напиваюсь вдрызг морошки.
Мой бригадир, мой рыжий Глеб
от дум блюдёт меня и мошки.
Пахуча ночь, как ржаный квас.
В кустах всхрапнёт во сне кобыла.
Я помолчу. И в пятый раз
начну крушиться: вот как было...

И скажет Глеб, мой рыжий Глеб,
две почесав стопы босые:
– Преминь ты их. Ломай свой хлеб
и не по ним суди Россию.
                Соловьёво, 1963
*  *  *
Топографы рубят деревья
для просек, под теодолит.
По сонным лесам и деревням
колун на отмашке гудит.
Деревья стоят величаво,
собой облака тормоша,
мне в каждой сосне сухощавой
зелёная светит душа.
Бросаю пудовый топорик,
валюсь в стороне на лугу:
– Андреич, товарищ топограф,
я их не могу... не могу…
Он карту отложит, топограф,
смятенно меня оглядев
и птиц, что гуляют на брёвнах,
как добрые души дерев.
                Усвятье, 1963
*  *  *
Ты говоришь: "Чудесный вечер".
Да, вечер – вечен.
Тропа бежит под всплеск вселенной,
сквозь два селенья.
Тебе – за третье, в Бизюково,
в дом за Днепром.
Пусть этот вечер нас запомнит –
тебя, паром.
А мне – обратно. Через трассу,
к моим лесам.
Там солнце чиркнет спичкой красной
по небесам.
Бригада ждёт... И по всем законам –
сейчас уйду,
ловя тылком над Бизюково
Полярную звезду.
Июль, 1963
*  *  *
Наплюйте, журавли, на Южные Кресты,
не улетайте завтра спозаранку,
мы вас научим разжигать костры
и тёплую наматывать портянку.
Наш бригадир – весёлый человек!
Вам топоры раздаст:
– Шагай, вандалы!..
А к ноябрю, гляди, пойдёт и снег –
да вы, поди, и снега не видали?
Он – как ступнёшь – по лесу вздох и стон,
пройдёшь – сосна иголкой не кольнётся.
Небесный звон. Да где-то вёрст за сто
скрипит двойник ваш, вставши у колодца.
Их любит Русь – и не чета ведь вам,
таскают в день бадей под сто водицы...
А журавлих расселим по дворам –
и множьтесь с ними там, а мы ж не птицы…
                Быково, 1963
* * *
Маринка, это осень.
Да-да, не говори, что показалось,
вон сколько тонн – горами! – яблок в ОРСе
и мокрых сосен жар нагнал здесь август.
Мы рядом под зонтом. Смотри, что это? –
как не похожи мы на тех двоих из лета
с его Смоленщиной, громами и загаром.
И лето гаснет, гаснет, как огарок.
Оставим в нём, вернём ему задаром
себя самих, топор мой полпудовок,
топографов, живущих на подковах...
Дождь. Железнодорожные фуражки.
Как нужно в осень, ближе плечи наши.
Я не на читки, как бывало раньше, –
мы оба провожаем мир вчерашний.
Но сколько солнца взято, сколько тиши.
Здесь нищий лишь пройдёт не заплативши,
а мы собой богаты до отказа –
над осенью провиснет наша трасса,
высоковольтно меж полей, вольготно...
Не вздумай обниматься у вагона,
                промокнем...
                Кардымово, 1963


















Сборка "КАРДЫМОВСКИЙ ОКОЁМЕЦ"
                М. А.
Я играю в то, что было
много лет назад.
Ты все правила забыла
и внесла разлад.
Были травы, были речки,
слушай, вспоминай.
Были ярочки-овечки,
чьи-то имена.
Псы и звёзды по соседству,
сполох в темноте.
Это было, было в детстве,
чудо-бытие.
Не развей, взмахнув рукою,
старые дела –
будь со мной, хотя со мною
ты и не была.
                Красный Бор, 1964
ЗА ВЕНИКАМИ
В лесу сквозном берёзовом,
 по пояс в юной поросли,
мы ходим – люди взрослые,
кто группами, кто порознь
Под куполами жёлтыми,
 под тающими листьями
мы про себя нашёптываем
всемирные истины.
Подруг ведём – не балуем.
Вдали – земли вращение,
и ветки грезят банными
грехами, отпущениями...

А спохватившись к вечеру,–
выходим, дети взрослые,
и даль насквозь просвечена
 слезами или звёздами.
                Духовская, 1964
*  *  *
Вызывают на сердечность
небо, вставшее в упор,
говорят про быстротечность
жизни, паводков и гор.
Ни о чём не просят вроде –
лишь вертелась бы земля,
а потом тихонько ходят
возле смутного себя.
Обводя просторы взглядом
и печали вопреки –
шутят с женщинами рядом,
затевают пикники.
Задевают, не заметив,
чьи-то ветки  – тайны душ,
проливая на соседей
золотой, как в детстве, душ.
Пьют вино и ждут известий.
И затеяв пьяный хор,
буйно молятся все вместе
небу, вставшему в упор.
                Пересветово, 1964
*  *  *
Не мани меня, сорока,
в небо ветреным крылом,
ждёт другая нас морока,
жизнь – дорога, мир – дурдом.
Без булды и без обиды
я пройду сии места,
где в полях звезда Давида
освещала путь Христа.
А в конце пути земного,
сам уж к высям вознесясь,
обрету, дрожа с озноба,
чай, лебяжью ипостась.
Вострублю, внизу завидя
Град и Храм, и тень Креста,
где на смену мне – Давида
ждут, а там и вновь Христа.
                Пересветово, 1964
*  *  *
Пощади мою печаль
голубая зыбка,
сон разбила невзначай
золотая рыбка.
Зелены и валуны,
и воды прохлада,
говоруют буруны
возле водопада...
Никакой другой страны
больше мне не надо.
                Кардымово, 1963
*  *  *
Подняв по-стариковски плечики,
под заревом большой Луны
вдоль Каспли прыгают кузнечики,
а по-смоленски – прыгуны.
Друг дружку обгоняя по следу –
как тот в атаку пьяный взвод,
лишь там да сям какой-то сослепу,
со страху в Касплю сиганёт.
Понизовье, 1964


*  *  *
Речка Каспля – капля сказки,
рыбьи пляски речки-плаксы.
А вокруг – массивы лесные,
обнимает меня Россия.
Этот год был – в повторе детство,
но в мальцах ты меня не ищи,
мы вернулись из ссылок и бегства –
позапрошлые рифмачи.
Что там лямку – судьбину  тащили,
нас леса и авралы лечили...
Я вхожу в тебя, здравствуй, Каспля,
пляс отплясывай, рыбий люд!
Я здоров, как рыбак на Каспии,
и смоленскость твою люблю.
Были в чём-то ли виноваты? –
дело прошлое, значит – вот:
наша очередь жить, ребята,
поколенье моё, славный род.
Жить по праву, творить не наспех,
всё как в грёзах, лишь  рот на замке...
Каспля, Касплюшка, речка Каспля,
поплещи меня по щеке.
                Понизовье, 1964
ЧЕЛНОВАЯ
Грузовик прошмыгнул в трёх соснах, как лиса.
Поднялась да вернулась собака.
И снова сомкнулись над трактом леса,
и как об стену, бьётся об них бабка.
– Ох ты жерла! ненасытна ты утроба, Москва!
Ты верни мне внучка, душа зверья!
Без мужчин моя иссохнет последняя мозга,
и уйдут петуны из деревни...
Он в Париж да Бомбей авион поведёт,
внук Серёга, пилот-международник,
а она поживёт сколь биндюх провезёт,
а потом заглохнут сруб и огороды.
Бабка руки ломает: Бык-демон умык –
тех унёс, тех живыми увёз он!
И последний-то вот на пролётный грузовик
вскочил, как Михайла Ломоносов…
Бабка смолкла. Тихо. Собака рыжа.
Бабка к дому пойдёт. Бабка сядет.
Бабка землю по траве, как по кудрям малыша,
трёхпудовой ладонью погладит.
                Август 1963
               
  *  *  *
Завидую лесу и полю,
и речке, где спят валуны,
и камню, краплённому солью
морской громогласной волны,
и льдине, не тронутой болью
молчания или молвы…
*  *  *
Весна начинается с неба,
над вечной Россией весна –
со снегом ещё, рыхлым следом
приходит в поля новизна.
Светлеют леса и дороги.
Блаженно пируя, над ней
Перуны склонятся, Даждь-боги,
и боги ещё поновей.
Тучнеет земля под крестами.
Тревожнее женщины спят.
С рассветом в заботах крестьянин.
Пророки про рок говорят.

Хлеб-солью встречают: соль с хлебом,
запёкшимся в чёрной золе...
Весна начинается с неба,
но пашут её на земле.
                Смоленск, 1965
*  *  *
Весна работает по ночам…
Я вышел в рубашке, светясь как ясь-пень.
В небе отдонывая, урча,
с крыш сваливалась капель.
Пришла рыжая собака,
обсмотрелась, окаменела.
Мы  слушали из глубины оврага –
халупами  обжитого переулка
под самым Собором, – высоко и гулко
всё во вселенной струилось и пело.
Собака стояла, пружиня уши,
я – ждал рассвета в огромном конверте...
Когда долго стоишь ни о чём не думаешь –
наверно думаешь о бессмертье.
                Смоленск, 1965
















Сборка" ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
Стоит в стволах берёзок тьма.
Темно в зеркальных водах.
Во тьму, в расщелины ума
Уходит спать природа.
Как будто лошади в ночном,
мир топчется меж зарев,
то дико вырвавшись плечом,
то поводя глазами.
Сидят мальчишки, ждут зари.
Кружат огни и тени,
и в них – как глина, изнутри –
отвердевает темень.
ВЕДЬМА, ДОЧЬ ВЕДЬМЫ
На дворе твоём куры бегают,
свиньям хрюкается в хлеву,
и овца – голубая, белая –
ходит облаком наяву.
На дворе твоём травы яркие,
мак покачивается вокруг,
и большие жёлтые яблоки
с крючковатых свисают рук.
А в дому твоём скрипка старая,
ходят ходики до утра,
и дубовыми хлопают ставнями
среднерусских широт ветра.
И с лежанки печной, белоснежная,
плечи выпростав, как моря,
ты хохочешь, ты ноги свешиваешь,
как руками ими маня.
Не пойду я в твои владения,
зачураюсь, уйду в окно,
где гудит облаков флотилия
облетая ваш двор как дно.
Куры бросятся вслед. Захрюкает,
засвистит, заквохчет ваш дом...
Ты зарежешь овцу, милорукая,
чтоб я выпал к тебе дождём.
                *  *  *
На грядках, где лук и морковь,
я спал, возвращая природе
тепло, а из пор моих кровь
курилась, как пар в половодье.
Всплывал, раскрываясь, чеснок,
потом – муравейник и куры,
потом – показался челнок,
и в нём три белёсых фигуры.
Они подгребали, спеша
– безглазы, безруки, безусты –
в стеблях, где сорвавшись, душа
плыла с кочанами капусты.
      ПОЛЯНА
Ярочку зарезали
возле шалаша.
Поднялась за лесом и
уплыла душа.
Тучки с новым облаком
дружбу завели –
полетели об руку
и вокруг земли.
Над водой, над озимью
над горой Бек-Шом...
И повисли осенью
вновь над шалашом.
И к полянке с парочкой
шепчущих берёз
вся вернулась ярочка –
до последних слёз...
*  *  *
Что за ропот в шуме листьев,
в их паденьях
за два долгих дня до снеговыпаденья.
Лес осыпался, без солнца не привыкнув,
мир стоит,
во тьму, как лук, границу выгнув.
Потянулось всё на свете друг ко дружке:
к небу – люди, к взрослым – дети,
к ним – игрушки.
Всё обнялось – это синтез самый чистый,
что-то есть в нас
от срывающихся листьев.
Листья падают,
И строят листопады
от ветров потусторонних баррикады.
                *  *  *
Уточка тяжёлая, а с ней ещё ути
подходят по снегу к ручью,
она погружает в него белые груди:
– Ути, простудитесь, вернитесь! – кричу.
Уточка грустно поведёт глазами.
Она отплывает, подняв весло…
И долго видны они между лесами,
где снежный ручей болен весной.
,




*  *  *
Что за дрянь огородное пугало!
По ночам только скрип, только крик,
по утрам – всё кряхтело б да пукало,
как опившийся хрибом старик.
А сегодня глядим: за околицей
через балку бежит мужичок –
то корова за пугалом гонится,
а оно от неё наутёк.
Догнала. Опрокинув, заму-у-укала...
Тут народ от кола и двора
набежал, навалился на пугало –
бабы, Генька-пастух, детвора.
Коромыслом, штакетиной, палками
бьют под дых его: ишь ты, бандит!
А оно лишь улыбками жалкими
отвечает, и снизу глядит.
А потом как спохватится на ноги!
Да у Анки поддев малыша,
(а малыш белокуренький, ма-а-ленький) –
удирать, вот ведь вражья душа...
Погнались, засумятились жители,
да куда там, полями круть-верть,
а как выгнали к лесу, увидели,
что была эта пугало –  смерть.











*  *  *
Я вскакиваю в четверть четвёртого. Звёзды тают.
Что вспугнуло мой сон – петушиный рёв? умирающая звезда?
Сломя голову, вниз под Дзержинке бегу – постоять над мостами,
под которыми рыбаки и вода.
Лёгкий месяц июнь. Словно рыбы, сойдясь носами,
восемь лодок, вися на воде, уткнулись в песок.
На танцующих тонких ногах Солнце входит лесами,
и собор над рекой прозрачен, высок.
Мне теперь самолётов не надо, пароходов не надо.
Полземли я прошёл, я богач, всякий вереск при мне.
Где-то спит моё счастье и снам своим утренним радо,
и ладошкой мне машет во сне.
*  *  *
По вечерам я выхожу подумать о себе.
Хожу, шагается легко, дышу как пёс ночами.
Перебираю гулы лет, могу взлететь, запев.
Скамей окрестных грозный взгляд ловлю щекой, плечами.
Меня боятся! Ого-го!.. Или по ком поминки?
Ого, как чопорно проходят жёны под Луною.
Урок сольфеджио, мадам, вам дам с ограды Глинки –
и от блюстителя сбегу с ги¬тарой под полою.
Свобода! Ты теперь одна невеста мне и мама.
Вдогонку веет сквер ночной
                с названьем лёгким "Блонье"…
Какой мне век достался, шик! живу – и горя мало!
и сонь в Лопатинском саду, и в дрёму сосны клонит.






ВЪ НАЧАЛЕ БЪ 
Надо чаще слушать это Слово,
повторять и вслушиваться снова,
погружать себя в его глубины,
подниматься до немых вершин,
узнавать и в шёпоте любимой,
и в глухом дыхании машин.
И с утра, едва раскрыв газету
и глазами обежав планету, –
и в обед, в толкучке коридорной,
обсуждая месячную норму, –
и уже в постели, где-то в полночь,
в насквозь растревоженной квартире
гулом самолётов  реактивных —
нужно помнить Слово это, помнить.
Надо чаще быть с ним вместе, чаще,
брать его с собой, готовясь к счастью,
брать с собой, идя навстречу смерти,
брать на каждый час на этом свете –
брать. Да нет, не брать, а запирать –
из души на миг не выпускать.














Сборка "В БЕГАХ. РЕМИНИСЦЕНЦИИ"
             *  *  *
Ерусалим, Ерусалим,
ты строг в родительстве всесильном
к сынам своим, но с этим сыном
пересолил, пересолил.
Ещё три дня земле дрожать,
со стен соскальзывают камни,
и люди тонкими руками
ловчатся стены удержать.
Сидят старухи на вещах,
подземных рек открылись воды,
и неба радужные своды
уже прогнулись и трещат.
Ползучий газ пироксилин,
и эхо арф и клавесина,
и детский плач, и голос сына:
Ерусалим! Ерусалим!
               *  *  *
А ты, почтенный Капернаум,
ты в ад пойдёшь, а не в Аид,
и взрыв, рванув по капиллярам,
твои руины обагрит.
Ты лопнешь, заживо сомлея,
и старческий тяжёлый гной
обдаст мосты и мавзолеи,
и твой булыжник площадной.
Вовек не оберёшься срама
в парах зловонья и огня,
ты, не давший не то что храма –
собачьей будки для меня.
Ты, не раскрывшийся для чуда
небесной юности моей,
дурак, склеротик, жертва блуда
апоплексических вождей.
                *  *  *
Ночь. Сумрак. Долгие зарницы.
Предгрозье. Ни Луны, ни звёзд.
По норам прячутся лисицы.
Хлопочут птицы возле гнёзд.
Удара ждут, бледнея, хаты
во тьме, у поля на краю.
Сын человеческий, куда ты
приклонишь голову свою?
Скорей! Бегом до перелеска,
рукой закрывшись от огня.
Поля Харцызска и Смоленска,
ещё вы помните меня?
Там жизнь отдашь за пол-объятья,
за то, чтоб ливень перестал…
Но нету жизни без распятья,
и нет распятья без креста,
и нет креста – лишь век двадцатый
у мирозданья на краю…
Сын человеческий, куда ты
приклонишь голову свою?
               * * *
Пред блеском ликов мозаичных
иль звёзд, сверкающих во мгле,
не будь болтливым как язычник,
уединяясь на земле.
Не предавайся многословью,
а слушай пристально, молясь,
как пульс, простуканный любовью,
в мирах нашаривает связь
Как, лёгким облачком по крышам
прошелестев, твой вздох ночной
уходит ввысь… и ты услышан…
и ты бормочешь: "Боже мой…"
Двух слов земных пароль привычный
тебя поможет опознать
внизу, где твой сосед-язычник
готов тебя за горло взять.
*  *  *
Моё имя написано звёздами
на сверкающих небесах.
Вам его не прочесть. Вы не созданы
в этих разных читать ребусах.
Да и сам, озарённый планетами,
не пойму, не прочту я его,
потому что не помню – не ведаю
в мире имени моего.
          *  *  *
Благодарю тебя, отец
и господин земли и неба,
не за кусок любви и хлеба,
не за терновый мой венец
здесь, над толпой профанов шумных,
вблизи от из земных могил, –
за то, что ты от самых умных
с и е, отец мой, утаил.
Во сне и бдениях, Господь,
я эту тайну немо славлю
и при себе её оставлю,
когда земную сброшу плоть
здесь, над толпой профанов шумных,
в одну из их земных могил –
с и е, что ты, сокрыв от умных,
младенцам, Господи, открыл...
           *  *  *
Мои сокровища на небе
нетронуты, и ждут меня,
я вижу их: великолепен
чарующий разлив огня.
Ни ржа, ни моль, ни врозь, ни скопом
их не пожрут. Звезда к звезде,
они горят. Ночным подкопом
им вор не страшен в высоте.
Я не тревожусь на ночлеге
одной из ста моих планет,
где ночь проспав в двадцатом веке,
я снова выйду в путь… Рассвет!
Рассвет, серебряный как в детстве,
с прохладой рос… И где-нибудь
ещё и вспомню о наследстве,
что ждёт меня… Ну, в добрый путь!

;;






















                ВЕРБНИЦА
Сжигайте кладбищенский мусор
весной, на исход мертвецов,
кресты почерневшие, с грузом
рябинных, бумажных цветов,
венки слюдяные и фортки,
откуда с портретов цветных
глядят на кусты и обёртки
глаза в испареньях земных...
Кутья – воробьиная пища,
и бабьи на ветках трусы...
Сгребайте с дорожек кладбища
в текучем сиянье весны
газеты, бутылки и склянки,
и ржавое днище ведра...
Выходят на воздух останки
святого Луки и Петра,
Пафнутия и Михаила,
Фомы и пророка Ильи –
со жменями, полными ила,
и грудью осевшей земли.
Куда ни посмотрите – мощи
полями, лесками идут
по краю пруда, мимо рощи
в какой-нибудь жалкий приют
худой светозарной церквушки,
где в блеске свечей и венцов,
на них оглянувшись, старушки
узнают мужей и отцов –
Николу с обломанным усом,
Иону, что нравом был крут...
Сжигайте кладбищенский мусор,
весенние ливни не ждут.


         КАК ХОДИЛА МАТЬ
(народная песня о Богородице )
Как ходила Мать \ По сырой зямле,
Как ходила Мать \ По сырой зямле.
Как искала Мать \  Свояго Сына,
Как искала Мать \ Свояго Сына.
Как навстречу ей \ Да три нехристя,
Как навстречу ей \ Да три нехристя.
"Ти ня вы, ня вы \ Сына извели?
Ти ня вы, ня вы \ Сына извели?"
"Ня мы, ня мы – \ Наши прадеды
Ня мы, ня мы – \ Наши прадеды.
Наши прадеды – \ А все нехристи,
Наши прадеды – \ А все нехристи.
Ты иди-ка, Мать, \ На Сиян-гору,
Ты иди-ка, Мать, \ На Сиян-гору.
На Сиян-горе \ Древо рубится.
На Сиян-горе \ Древо рубится.
Древо рубится \ Капарисныя.
Древо рубится \ Капарисныя.
Церква строится \ Вознесенскыя,
Церква строится \ Вознесенскыя.
Как у той церкви \ Престол стоит.
Как у той церкови \ Престол стоит.
Как на том престоле \ Христос ляжит,
Как на том престол; \ Христос ляжит.
Яго рученьки \ Распятыя,
Яго рученьки \ Распятыя.
Яго ноженьки \ Закуватыя,
Яго ноженьки \ Закуватыя.
А грудь копьем - Прободенныя,
А грудь копьем / Прободенныя.
Душа с телым \ Настрадалися,
Душа с телым \ Настрадалися."
Увидала то Мать, \ Да и заплакала,
Увидала то Мать, \ Да и заплакала:
"А какое ж Яму \ Страдания,
А какое ж Яму \ Страдания!"
А Cам Господь \ Уговаривал,
А Cам Господь \ Уговаривал:
"Ты не плачь, не плачь \ Мать Мария,
Ты не плачь, не плачь \ Матерь Мария.
Твой Сын воскрес, \ В небеса отошел,
Твой Сын воскрес, \ В небеса отошел".
Смоленская область, Починковский район, деревня Шаталово. Екатерина Софороновна Купреева, 1911 г. рожд. Записала А.А. Ас-тахова в 1988 г. А-1654.




































КНИГА "POEMETTI





















ВОПЛОЩЁННЫЕ
                Рите Ивановой.
У кромки финского залива
с разливами ночной руды,
где в лунках светятся счастливо
вода и лунные следы,
и на каменьях, вечно хмуры,
сидят поморник и мартын, –
там над обрывом две фигуры,
две облупившихся скульптуры
стоят и смотрят с верхотуры
куда-то в дальние порты.
Вдали уснуло Комарово.
Они вздохнут в ночи и снова
как бездыханные стоят.
Шуршит, ссыпаясь из-под дранки,
в них гипс. И взглядом эти ранки
друг другу гладят, и глядят.
Потом сказать он что-то хочет.
Но вместо этого щекочет
ей ухо краешком плеча.
Она привалится бесшумно –
бессвязна речь его, бездумна
и как признанье горяча.
Двумя разбитыми губами
качнётся вдруг к его соску,
и грусть под глиняными лбами
солому подожжёт в мозгу.
Ему любовь на миг приснится,
он повернёт её... сейчас...
но гипсовая поясница
в ней только хрустнет, не склонясь.
Они повалятся – не лягут –
в песок, в набрякшее тепло,
но отвести у ней весло
от шеи – труд, пожалуй, на год.
Безжалостны двух тел каменья.
И как Луна ни горяча,
но ей не растопить мяча
на согнутом его колене.
Так и безмолвствуют всю ночь
под шум волны и крики чаек.
Кричат – никто не отвечает,
никто не хочет им помочь –
ни в сан живых произвести,
ни в склад снести всей гоп-командой,
ни черепов им разнести
в один замах, одной кувалдой.
Лишь вышедший поссать физрук,
смурной от пьянок и бессонниц,
смотрел, не веря, как безумец, –
как без сознанья и без рук
они пытаются, катаясь
в песке, друг друга приподнять,
и встав, качаются, пытаясь
понять друг друга и обнять.
И наш Лукич, в делирах – дока,
ещё раз посмотрел с порога,
потом достал свой пузырёк
и отхлебнул на посошок,
и посмотрел ещё немного,
и спать отправился...
                С востока
шёл свет, и первый луч зажёг
металл вдали на стенах дока
(а есть ли в Ленинграде док?)
Над морем две фигуры стыли.
Они как будто позабыли
и ночь, и грустный свой удел,
и нежный помысел тот дерзкий...
А за спиной у них гудел,
Проснувшись, лагерь пионерский.
                Комарово, 1977
ПОСЛАНЕЦ
                Памяти Глеба Фалька
Разливалось лазурное море
В бликах солнечной плёнки, в слюде.
Два баркаса чернелись. А в створе
Кто-то радужный шёл по воде.
Это было на Балтике хмурой –
Счастье с ужасом пополам:
Весь лучась своей длинной фигурой,
Шёл Посланец по синим волнам.
Издалёка он шёл, издалёка,
Из-за дальних затонов и шхер,
И бездонного водного стока
С перепадом земных атмосфер.
Из последней своей кугосветки
По лагунам, горам, облакам,
Где разряды хлестали, как ветки,
И горошек стрелял по ногам.
Над плечом его чайки и души
С криком реяли. Так он шагал
По морям, а вступая на суши,
По колена в песках утопал.
Был пунктиром маршрут обозначен –
Светозарным сияньем стопы,
Только детям во сне да незрячим
Освещавшей провалы тропы.
Мимо фабрик, дворцов и таверен,
Мимо бункеров тел и золы –
Шёл. И был его шаг соразмерен
Вдоху трав и вращенью Земли.
Шёл он, не обгоняя природу.
И сквозь прискандинавскую тьму –
Нет, не сам он явился народу,
А народы являлись ему.
Тихо на берег вышли прибалты.
А за ними, смеясь на ходу,
Из-под Пскова, Воронежа, Ялты,
Ашхабада, Газни, Катманду,
Из Уганды и Эритреи,
И Ботсваны, и с острова Хёрд
Шли киргизы, бушмены, евреи –
Вал за валом катящихся орд.
Подойдя к европейскому склону,
Вниз пускались без пенья и слов,
Заполняя прибрежную зону
Аж до самых до Брянских лесов.
И над этим поникнувшим фронтом
Он висел, и сиял на весу,
Виден издали над горизонтом
В каждой яме и в каждом лесу,
Где шипели, бодались рогами,
Пожирали друг друга, ебли, –
Девой призрачной, фата-морганой,
Детской грёзой моей о любви.
И когда уже толпы народа
Собрались, и покрыли луга
И верхушки дерев, и природа
Ему под ноги тихо легла, –
Он своими большими шагами
Подошёл и ступил на залив,
На лазурь, – и прошёл он над нами,
Нас как топи внизу пропустив.
Мы в восторге вскочили, в обиде...
Уходил он в иные края
По двухтысячелетней орбите,
Как комета, на круги своя.
Синим пеплом подёрнулось солнце.
Опускались с арктических льдов
Предвечерние сумерки. Стронций
Выделялся, как ночь, из цветов.
Угасали последние зори.
И на вставшую глядя Луну,
Я скатал разливанное море
Колпачками – волна на волну.
Зеленоград - Щербинка, 1977
ПЕСНЯ ДИВ
                Die Weiten der Erde durchschweifen,
                Und singen von Land zu Land.
          Chamisso
         me
Рожденье – чудо. Больше воскресенья.
Родился я в глухом ночном селе,
не всполошив народонаселенье
планеты, хоть взошли кой-где знаменья
на небесах, и даже на Земле.
Не звёздным я пошёл путём, не Млечным –
закрыв глаза, нащупывая след,
я брёл с толпой, не зная пункт конечный,
пока под веки мне не хлынул свет
Призвания – и я на прорезь света
свернул. Остался слева мой сосед.
Но был я одиночеством за это
покаран на люднейшей из планет.
Кто вынес бы такое испытанье?
Я стал искать родных по городам,
я ночи на почтамтах коротал
или в полях.
И всякое созданье
                встречая,
                как родного узнавал
то по глазам, то по рогам.
                И в умиленье
брал на руки – у сердца подержать.
Но убегало прочь дитя оленье,
и женщины – от смердючей рожать.
II
Судьба есть Путь . Будь прокляты вовек
закромщики всех рас, эпох и толков!
Благословен скиталец-человек
в дорогах затерявшийся и в толпах.
Измучась плотью, ослабев от слёз,
нащупать след, сыскать его ногою,
идти, делясь, как тот еврей Христос,
одеждой, хлебом, воздухом, судьбою.
Но всякий раз какие-то уродцы
бездушных тел встречались на пути,
як кажуть, жизненном...
И начал, как в колодцы,
впадать я в сновиденья к тридцати.
В дремучку как в запой... Но понемногу
сквозь сны я что-то стал припоминать.
Глухую ночь. Село. Отца и мать.
Толпу, с которой вышел на дорогу...
Итак: не просто глядя подражать
природе, мирострою, окруженью –
пожалуй, нет превыше наслажденья,
чем явь и существа ПРЕОБРАЖАТЬ.
... Открыл окно. Кричала выпь с реки.
Рассвет висел, как в рамочке эстампа.
Лежали на столе черновики
двух-трёх моих стишков. Горела лампа.
Я встал с дивана. И как был, в штанах
и свитере, надев на босу ногу
ботинки, – вышел, путаясь впотьмах,
на лестницу, во двор и на дорогу.
Да, вот она, владычица-Москва.
Окраина. Всё тот же Юго-запад.
С полей тянуло кислецой кваска,
а может быть, из центра шёл тот запах.
Вдали, свои расставив терема
виднелся Кремль. И золотистым лаком
блестели башни. И одна, под флагом,
Тайницкая, была как из дерьма
вся выдута каким-то скатофагом.

О, грязные ваятели пустот
и дутых стран, и пустышей-уродцев!
Да сгинут чудотворцы! И народ,
живущий по наитью чудотворцев!
Нет! не преображать, а СОЗДАВАТЬ!
                III
Я опознал себя. Над бездной кручи.
От ног моих, вдоль неба и криниц
леса тянулись до степных границ.
Степная даль желтела из-под тучи.
А дальше, поднимаясь, как наросты
на спинах филистимлян, горы шли
к полуденным пустыням. А вдали,
блестя песчаной плёнкою коросты,
двоились побережья на морях,
дымясь как грёзы. Оба полушарья
я озирал. К далёким миражам я
присматривался: что  есть дух и прах,
и облики блудниц на облаках?
Прозрачный воздух. И вода. И туф.
Постой же, всемогущий стеклодув!
Я знал, что делать. Отключив сознанье
и способом, отличным от дутья,
я выкликнул – и первое созданье
со смехом вышло из небытия.
То оказалась юная мурёха.
Глазастая, с лицом как у жираф,
она дышала. Выдох после вдоха
плыл, воплощаясь в маленьких шарах.
Потом она заплакала, дурёха,
взгрустнув среди стеблей чертополоха
о родине своей в иных мирах.
Я домик ей срубил на дне ущелья,
меж двух холмов. А сам ушёл на юг

и лухтов сотворил. Пора ученья
была прекрасна. И на горный луг
пастушку вывел жестом отпущенья.
И юный бард, поручик боевой
с ней танцевал, забыв о жажде мщенья
и больше мучась жаждою другой.
И дальше, на развалинах Хорезма
собрал загон для стада пескунов,
хотя и знал, что это бесполезно,
что к ночи, с неба падавшей отвесно,
недосчитаюсь нескольких голов.
Живой водой, живым огнём и просто
живьём плескался космос надо мной.
и подо мной. И было мне по росту
по звёздам намечать маршрут дневной.
Какие междуречья и пейзажи
я научился видеть и лепить!
И склоны гор, и золотые пляжи
я заселял туземцами – и даже
их наловчил стрелять и пиво пить.
Владеньями Еговы или Брамы
я шёл как по угодью своему.
И тьмой подкрасив свет, и светом тьму,
воздвиг столпы язычества и храмы
смешные, по веселью моему.
В проливах воскрешённые атланты,
по грудь в волнах, держали берега,
прекрасные и нежные мутанты
входили в жизнь планеты на века.
От них рождались племена уродцев,
Земле несущих мор и недород.
Да сгинут чудотворцы – и народ,
живущий по капризу чудотворцев!
В церквах живодышащие кумиры
молились мне в толпе исподтишка.
Тайком, покуда ладаном курили,
меня на ручки брали и кормили
кто с ложечки, кто струйкой молока.
Я нежился средь погани. Я детство
узнал, уткнувшись лысою башкой
в грудь нимфы, чуть подкисшую, как тесто
в квашне, – и шаря рядышком рукой.
Я мог отныне ничего не делать
и никуда на свете не спешить.
Всю жизнь искал я рая. В тридцать девять
я создал рай и разучился жить.
Меня всего раздели и разули,
и розовой укрыли пеленой,
и я уснул. Огромный свод лазури
ополз и растекался надо мной.
Остатки мира – стёкла океана,
саванна, городишко Коктебель
и всякая другая поебень –
не сталкиваясь, плыли из тумана,
мою кружа в воронках колыбель.
Я ощущал движенье вбок и вспять
к земле и гравитационной яви,
меня влекло как в сточный люк, так к яме
несёт сметьё. Я смог лишь прошептать:
"Очнись же. Сделай что-то, чтоб не спать..."
Согнул я ноги крючьями. Лоза
росла на мимопроплывавшем плёсе.
Я зацепился. И открыл глаза –
не знаю уж, до смерти или после.
Вдали – всё тот же город: терема
и башни всё под тем же златым лаком
встопорщены, как будто из дерьма
все выдуты каким-то скатофагом
намедни – и ещё лишь застывал.
В парах сновали люди. Кто-то плакал,
а кто-то пел, блестя нагрудным знаком.
Кого-то всем гуртом сажали на кол,
а кто-то в стороне протестовал...
Бежать!..  С е й  город я не создавал –
он Мосхом выдут, духом их и магом...
В полях стояло утро. Голый куст
белел, увит обрывками тумана.
Я сел, к стволу откинувшись. И хруст
прошёл в ветвях. Он звякнул как-то странно.
Я посмотрел. И начал не спеша
вытряхивать песок, маша ботинком.
Раздался звон. И замерла душа,
как перед свадьбой или поединком.
И снова звон раздался за спиной.
Я оглянулся. Белый куст смеялся.
Смеялся ангел. Он сидел за мной,
к моей спине спиною прикасался,
как вёсла, на колени два крыла
сложив. Оборотив ко мне улыбку
и взор незрячий. И белым-бела
была на нём одежда. И была
канцерогенна белая смола
его слезы, свернувшейся в улитку.
Я знал, что вовсе не сошёл с ума.
А он поднялся, не скрывая вздоха:
– Пойдём...
Но опасался я подвоха:
А вдруг он тоже – чудо? Что ж, неплохо
                сработано...
А с дальнего холма
махала мне челпочиком мурёха.
                Щербинка, 1978


ПОД МУЗЫКУ
                Сергею Беринскому
Пустынной улицей во сне
я шёл, мелодией растроган.
Как свет, "Элегия" Массне
с небес лилась или из окон.
И пел Шаляпин о весне,
о том, как стар и одинок он.
Я шёл под солнцем, на виду
Но миновав почтамт и арку,
вдруг позабыл, куда иду,
свернул зачем-то, вышел к парку,
в сад, где в семнадцатом году
убили ляхи коммунарку.
Зелёный, мшистый пьедестал
я обошёл раз десять кряду,
всё рассмотрел и прочитал,
приказ, посмертную награду...
И тут его я увидал
вдали, сквозь прутья, сквозь ограду.
На перекрёстке, как в кино,
украдкой, хмуро и неловко
он волочил в пыли бревно,
и видно был, как верёвка...
Я вмиг глаза продрал: окно,
небесных звёзд татуировка.
И до утра уже не спал.
Встал. По делам весь день носился.
Вернулся, ужинать не стал,
умылся наспех, завалился,
уснул – и тот же пьедестал
увидел, и не удивился.
Но улица была пуста.
Лишь пыль вдали на перекрёстке
ещё висела. От моста
шли в гору, в краске и извёстке,
два маляра, как два шута,
неся какие-то подмостки.
Нелепый город. И куда ж
они их тащат? Интересно.
Пошёл за ними. Пристань. Пляж.
Обрыв, чернеющий отвесно...
В поту проснулся, что за блажь
и отчего в груди так тесно?
Весь день я снова был в бегах.
А к ночи, чай попив с Мариной,
уснул за телеком...
Впотьмах
сверкало солнце, с бочкой винной
телега шла, на берегах
народ спешил, сползал лавиной.
Всё ниже, ближе голоса.
И не успел я оглянуться,
как два столба под небеса
взметнулись. Подошла каруца
с помостом...
                Я раскрыл глаза:
Не дай мне бог туда вернуться!
Марины не было. На стул
халат наброшен, и записка:
"Ушли к врачу". Какой-то гул
шёл с улицы, и где-то близко
дробь барабана. Я смекнул:
должно быть, праздник.
                С чувством риска
я вышел на балкон. Внизу
плескалось море человечье,
качались флаги на весу,
как перед битвой или вече –
там пели, тот пускал слезу,
а этот блеял по-овечьи.
В парах рассветного огня,
на двух платформах самоходных,
столбы трёхгранные креня,
стояла виселица в модных
сеченьях... Увидав меня,
рванула медь оркестров сводных.
Я отшатнулся. За собой
балкон прикрыл. Но в коридоре,
уже заполненном толпой,
качалось, билось в двери море
стенаний, смеха. Как слепой,
стоял я с ужасом во взоре.
Потом вдруг бросился в кровать.
В тряпьё зарылся. Будь что будет.
Я им не стану открывать.
Усну. Убьют, а не разбудят...
На пляже принялись срывать
с меня одежду.
– Кто тут судит?
– Хлюст!
– Начинай да разливай, што в бочке-то?
– Первак, та харный...
– А шо на ём? Трусы? Срывай...
Смех. Гогот. Гомон. Визг кошарный.
Проснись! Проснись же…
– Открывай! –
кричали с лестницы пожарной.
Вскочил. И снова с головой
зарылся вглубь, в глухмень перины.
Стук топора и зычный вой
неслись, и дробный бой дубины.
Какое счастье, что со мной
детишек нет здесь и Марины.
                Щербинка, 1980


ВО ЛУЗЯХ
Я вздрогнул, попристальней глянув:
вдали, а всмотрелся – вокруг
головками чёрных тюльпанов
покатый безумствовал луг.
Ах, если б мираж или сон там!
Прилипнув леском к небесам,
он слева над горизонтом,
над краем земли нависал.
А рядом, где в царство лягушки
я пяткой босой угодил,
он под воду жалкой речушки
цветущей межой уходил.
Всех узников мира и узниц,
казалось, манил этот луг,
и в обликах бледных капустниц
они послетались вокруг.
Семействами, брачною парой
садились на бережок
протоки убогой и старой
с течением в птичий шажок.
Конечно, там были стрекозы,
улитки, клопы на стеблях,
и всякие метаморфозы
существ, нагоняющих страх.
Прибежищем жизни и раем
был солнечный этот привал...
Но издали чем-то смущаем,
я взгляд от земли оторвал.
Над чёрным качаньем растений
в безоблачной синеве
мерцали прозрачные тени,
как рябь, отражаясь в траве.
Сознанье постичь не успело –
но сам-то я не оплошал:
упало небесное тело,
я вскрикнул – и побежал.
Сияющий контур прозрачный,
поникнув, лежал среди трав,
двух бабочек праздничек брачный
и путь муравьиный прервав.
Упавшего ангела крылья
висели. Полз жук в их тени.
Не смяли, а только укрыли
два пятнышка луга они.
Не помню, что стало со мною.
Я поднял их. В пальцах моих
они захрустели. Слюною
приклеить я пробовал их.
Я облил струёй молочая
лопатки его – но и сок
не схватывал перьев. В отчаянье
я плакал и делал что мог.
Рукой по лицу его гладил:
– Сейчас... потерпи... ничего...
Вдруг – как-то, но разом приладил
к спине его крылья его.
Он встал. Захотел попрощаться.
Подумал, что я не пойму.
Подпрыгнул. Шагнул. Разогнаться,
как мог я, помог я ему.
И взмыл он, сверкая над лугом...
А я оглянулся: вокруг,
как стая они, друг за другом
на солнечный падали луг.
О, падшие ангелы! С плачем
я бросился, руки неся...
Уставился  взглядом незрячим
Асаф сквозь меня в небеса .
Но я-то уж знал, что мне делать...
И весь нескончаемый день,
покуда заря не уселась
на дальний плетень деревень,
я до головокруженья
метался, склонялся в цветах,
спасал их, попавших в крушенье,
без средств и библейских цитат.
Я плакал – а руки сметали
вживую, как ниткой по шву...
И ангелы, встав, улетали
В томительную синеву.
И падать они перестали,
и кончился бред наяву.
Смеркалось. Как на поле бранном,
вздыхая, трава поднялась.
Я сел перед гулким экраном
миров, выходящих на связь,
потом опрокинулся навзничь...
Кружилась земля, как праща.
Две бабочки спали обнявшись,
под ветром планет трепеща.
Уснуло селенье за нивой.
Домой возвращаться пора.
А может поспать здесь под ивой –
а то как начнётся с утра...
                Пахра, 1979









РЕЧЕВИК
Повадясь в лес и с некоторых пор
дар обретя общенья с флорой тихой,
я невзначай подслушал  разговор –
мураш куражился над юной муравьихой.
Закинув ногу на ногу, пыхтя
от важности и неудобства позы,
он начал так: "Послушайте, дитя…",
а кончил тем, что утирал ей слёзы.
Потом шлепки и хохот под луной…
И вдруг припомнив всё это намедни,
я сам же испугался: Боже мой, вот бредни!
Подумать, насекомейшая тварь…
И я, хоть нравом я и не затворник,
засел за стол, решив собрать словарь,
букварь, толмачник, что ли, разговорник
такой, чтоб каждый зверь и человек,
и рыба, населяющая воды,
могли б услышать речь и плеск коллег,
на слух переводя язык природы.
Ведь есть же звуки, общие для нас,
гул азбуки, что в шуме листьев скрыта!
Не алеф и не альфа, и не азъ
должны стоять в начале алфавита –
но – ВДОХ. Дыханье. Сладостный процесс
газообмена особи с Вселенной,
роднящий нерпу, женщину и лес
первичной мерой жизни, неразменной.
О первый вдох ребёнка! Первый вздох
влюблённого! И на могильных плитах
зелёный, свежий, чуть подвижный мох,
которым шевелит последний выдох.
Второй гиероглиф – СКОРБЬ. Всеобщий знак,
как он в черты впечатан дорогие!
Как плачет и грустит овсяный злак,
когда его охватит ностальгия
по вечности, по звёздам и мирам,
по древним формам бёдер и акаций,
по свадьбам и безудержным пирам
бесчисленных былых реинкарнаций!..
БЕССМЕРТЬЕ – третий знак, что нас роднит
верней всего. Не философский довод,
а на лугу сверкающий родник,
где спит пастух, над стадом вьётся овод.
Он спит, старик, он в новый входит сон.
Его преобразят, но не разбудят.
Бессмертие стоит над ним, как звон,
всемирный звон – пусть он омегой будет.
Итак, три знака. Всё что насчитал
я в лексиконе бытия. Три слова,
объемлющие жизнь. О нищета
живущего, животного, живого!
Ну что ж, как говорится – чем богат…
Прощай мой дом с недальним светлым лесом,
пойду учить впопад и невпопад
людской народ по городам и весям.
Под куполом сияющих небес,
среди ручьёв планеты, плеска, пенья
открою курс апостольский, ликбез
оглохшего народонаселенья.
Там, в привокзальном где-нибудь саду
или в стогу, спугнув шагами птицу,
я может быть когда-нибудь найду
ученика, а лучше б – ученицу.
Закинув ногу на ногу, шутя
с прекрасною спецкурсницей Спинозы,
я так начну: "Послушайте, дитя…",
а кончу тем, что вытру нюне слёзы.
                Дубровицы, 1980



ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Сколько было вас, беглых, бежавших за край горизонта?
Догонять горизонт? Я другим озабочен сейчас,
мне б успеть ухватиться за эту гудучую кромку
на лету, пролетая над полем, потом над рекой,
сквозь ущелье, зажатое горными склонами, мимо
труб кирпичных и пригородов, и шумящих внизу городов –
удержаться рукою за этот трёхцветный, трёхжильный
чёрный кабель, сплетённый из призрачных трёх проводов–
жизни красного провода, синего провода мира
и мерцающего сознанья ослабшей струны –
удержаться ещё на мгновенье, на дольку мгновенья,
на коротенький миг перед тем, как проститься с землёй
до того, как планет притяженье, космический ветер,
тяга аэродинамической страшной трубы
Гавриила – всосут меня в вечность и выбросят где-то
на чужом берегу, над обрывом какой-то страны
одиноких, единственных форм и предметов, на землях
сателлита с одним континентом, и один на нём заспанный пруд,
и один над ним город с одним однолиственным дубом,
где стоит у скамейки единственная моя
однодумка, объятая сладостной грёзой одною –
сочетание неповторимых субстанций и черт,
и иллюзий в пространстве и времени – и на неё-то
прямо с лёта, как тихая птица с небес, опущусь,
замедляя движенье и с тенью сливаясь своею.
Я прильну к ней всем сердцем, и контур мой слева войдёт
в ясный контур её, и срастутся, сойдясь, наши плечи
и две пары опущенных рук  – от предплечий к локтям,
а чуть позже – к ладоням, поскольку ласкают и гладят,
как сироты, друг дружку, и длинные пальцы, – потом,
приоткинувшись, мы как бы искоса медленно станем
друг на друга смотреть, и слова говорить, под углом



расходящиеся в пространстве, как если бы ангел
в две фанфаре задул:
                Ю
                Л
Я                Б
               Л
                Ю
         
И в мощное эхо сольётся:
–ТЕБЯ!
А потом, словно фазы затменья, я слева направо
стану медленно выходить, покидая её,
и в какой-то момент, посерёдке, в смещении лона,
себя женщиной неутолённой почувствую вдруг,
и украдкой, бочком, виновато, почти воровато
тихо выскользну – и уйду я, плечами пожав.
Я оставлю её, как земную покинул обитель.
Мы расстанемся, пальцы разжав и уста разомкнув,
и простимся, крича, друг за друг за друга цепляясь словами
и концами волос
И эхо раздвоится в зыбком

– тебя...
  тебя...
Я покину её карантин – пограничную будку,
где окончен досмотр, и за новым уже рубежом
взором даль обведу – но не будет границ кругозора,
ибо абрис пространства к моим очертаньям сведён.
В этой жуткой стране одиночества, не островов
и существ – в краю  о д н о г о,  всё вобравшего внутрь:
тьму и свет, красоту и уродство,
сон и явь – вездесущей материей станет Ничто.
Станет завязь распадом, и оглушительным рёвом –
немота, и  сверкающей точкой – угасшая мысль,
точно камень всплеснувшая в тине круги горизонтов,
расходящихся тихо во мглу, и так странно извне
донесутся трубящие, нежнощемящие звуки
словно припоминаемых будущих стран и миров
с их полями и реками, с вытяжкой горных ущелий
и немыслимым грохотом пригородов, городов,
над которыми я пролетал, над которыми снова
я в лазурь воспарить каждой мёртвою клеткой готов.
                Подольск, 1987.
   























Ирина Френкель
"Видение жизни в постоянно длящейся красоте"






ЗОЛОТОЙ ВСАДНИК
                1
Золотые купола
под морозным небосводом,
вознесённые к высотам
в белых окнышках тепла.
Город в блеске золотом –
как разнузданная грёза,
голубой каркас мороза
впаян в розовый содом.
Семь высоток, терема,
гул подземки с мини-Лувром...
Знать, морозным ветродувом
выдут город из дерьма.
Голубого неба лёд,
лёд над башней расписною –
страшно вспомнить, что весною
в город оттепель придёт.
                2
Вот и оттепель пришла.
Очертанья зданий тают.
Оседая, оползают
золотые купола.
Блеск, и скользкие следы.
Жёлтой жижищей порталы
растекаются, кварталы
вдруг поплыли, как плоты.
Люди доски – от дверей
до пригорка – стелят бодро,
выгребают, носят ведра...
О, народ золотарей!
Город Солнца! Над землёй
ходит, в жижах по колена,
и хохочет Кампанелла,
итальянец озорной.
                3
Распаляется июль.
Жуток полдень карнавальный.
На дворце фасад овальный
вытек желчью, полный нуль.
Золотой церковный звон.
Город густ как знойный омут,
в золотых затонах тонут
глыбы круглые колонн.
Отражаются кресты.
И всползают на балконы,
разжиревши, как драконы,
аскаридихи-глисты.
Голоса. Невнятный гул.
О, зловонные Помпеи!
Толпы. Топот. И в толпе я
утопаю... ка...ра...у-у-ул!..
                4
Осень лужей золотой
листья клёнов размочила,
обмакнулась, опочила
под густеющей водой.
Воздух, вяжущий как дым.
Льдинки первые. Морозец.
И под шлемом венценосец
над разливом золотым.
Ни жилья, ни миражей
на восхолмьях не увидишь,
только – донный город-Китеж
дутых форм и пустышей.
Золотой, плавучий кал.
А над плавнями округи –
весь от золота упругий
звонкий всадник долгорукий.
Только он и устоял.
5
Не сон болезненный, не всплеск
протуберанцев подсознанья
в мир выплеснули этот блеск
крестов и куполов. И зданья
с четвёркой башен, как тюрьма
торчащие из мглы кварталов,
с ползущим золотом дерьма
на подсыхающих порталах,
и голубей, что на плечах
титанов мажут оперенье,
а те – расползшиеся звенья
цепей запорных мнут в руках,
сияя в солнечных лучах
как боги или сновиденья.
Блеск. Благолепье. Катарс;с,
как говорит Турист Туристыч.
Цветной настил, лепной карниз,
но подойти остерегись:
каркас строенья может вытечь.
А впрочем, люди ж во дворе
вернулись в дом... А скоро ль выйдут...
Прекрасен город на заре,
Он весь – из золота как выдут.
Сверкает новенький рейхстаг,
куда там твой Иван Великий!
На шпилях, флагах и крестах
блуждают солнечные блики.
Толп, отражений суета,
поют куранты а капелла...
О, город Солнца! О, мечта!
О, где ты, славный Кампанелла!
Звон. Шествия по площадям.
Посторонитесь, грусть и немочь!
Дорогу – взрослым и – детям,
как говорит Тузем Туземыч.
6.
В тени блестящих этажей
в одной из мглистых подворотен
живёт мечтатель-ротозей.
Он не красив и не дороден.
Его жилье – на чердаке.
Сидит он, наш Поэт Поэтыч
и гладит сердолик в руке –
своё оружье, грёзу, светоч.
(Почём, на что сумел добыть –
гадать не станем мы про это,
и то сказать, должна же быть
какая тайна у поэта.)
А талисман тот – не пустяк:
его клади под люстрой на пол
и встань на нём (свят! свят! свят!) так
чтоб не пробить ногой чердак,
который явно кот накакал.
Им, камнем, можно заложить
дыру, где протекла квартира
дерьмом с небес. И снова жить
как до преображенья мира.
                Москва, 1973















СМЕРТУШКА И СМЕРДЬ
                Римме К-вой
Познав любовь в расцвете лет
(см. мой давешний сонет ),
Смерть поднялась, одёрнув юбку.
Плоть облекла её скелет
набором женских всех примет,
а зуд сверлил под юбкой ступку.
Стоял осенний тихий лес,
как сон, как чудо из чудес,
как несказанная обитель.
Но ей сам бес в печёнку влез:
– И это всё?.. Сбежал! Исчез!
Куда же ты, мой искуситель?
Что я наделал! Я погиб!
Мне скороходы сапоги б
не помогли. Да что тут охать!
Я вмиг настигнут был... Я влип.
Но – шиш! Я дал ей в руки гриб –
на первый случай справить похоть.
(Ф. Вуль, знакомый психиатр,
прочтя сонет, сказал: "Театр.
Ты, брат, не псих, а чернокнижник").
Но как-то репортаж из Татр
я стал глядеть, вдруг дикий кадр:
О н а, и рядом горнолыжник.
Потом не раз я между дел
её встречал и в ЦДЛ,
и ВТО, и так, в пивнушке.
И я, хоть этим полом смел,
ей посмотреть в лицо не смел –
то видной даме, то пьянчужке.
Пошла, бандитка, по рукам,
по сосункам, по старикам,
по лицам с важною осанкой,
по залам, сходкам, пикникам,
чулочным фабрикам, ларькам,
(и что ни сквер – то лес Бианки).
Малец, голкипер, алтэр йид –
всех перещупать норовит,
творит противное природе:
не умерщвляет, но пленит
и вниз, в похабный свой Аид,
в мужской гарем живьём приводит.
И там, под почвой, в глубине
на магме страсти, на огне
ещё готовящихся бедствий,
насытясь пленником вполне,
его рисует на стене –
двойной портрет: в сей час и в детстве.
И тот, отпущенный потом
с больной душой и грязным ртом,
и на судьбе особой метой,
наверх потащит в мир и в дом
болезнь и меченый ат;м –
народ пугая ношей этой.
Так правит Смерть моей планетой.
Так наша жизнь всё больше – ад.
Кто как не Горький виноват?

















КНИГА "КОНТУРЫ











ОСТАФЬЕВО
*  *  *
Смолкли плач и ветер Болдина
и на похоронах.
Понедельник. Лёгкий полдень
на Остафьевских прудах.
Тих ведомый Петей Вяземским
трёх лодок хоровод.
Опрокинутые вязы
окаймляют лоно вод.
Облака шумят ветрилами,
плывут издалека.
Смерти нет. И всё как было:
небо, воды, облака.
Ах…
– Князь, а где же пунш да ****и?
…Отлетели… Отошли…
Тянет шею чёрный лебедь
к Леде, в небо ль к Натали...
*  *  *
– Александр, выйди в сад!..
Тёмный вечер. Свищут птицы.
Может, он людей боится?
Отвожу в сторонку взгляд.
Со стволом пытаюсь слиться.
Нет меня! А это птицы
Окликают рай и ад:
– Александр, выйди в сад!..
Над прудами звездопад.
Ночь тревожная. Не спится.
Вдруг случится небылица –
Александр выйдет в сад?
– Александр, выйди в сад!..

Мимолётная зарница,
озарив, как озорница,
убегает в ночь назад.
Ночь несбывшихся услад.
Как могло бы сердце биться!
Танцевать! Вина напиться!
Вдруг прочесть зовущий взгляд:
– Александр, выйди в сад!..
Млечный Путь вдали клубится.
Серебром в саду пылится
чей-то призрачный наряд.
Так, должно быть, ищут клад.
Что-то чудится и мнится.
Ночь туманится и длится.
Звёзды меркнут, но висят.
Слёзы горечи блестят…
Не свидавшись – распроститься?
Может, Богу помолиться:
– Александр, выйди в сад!..
* * *
Не зови, не искушай, оставь его,
он сюда вовеки не придёт.
Зелень. Зона отдыха. Остафьево.
Тень стволов вокруг вечерних вод.
Не зови, оставь, не искушай его –
роковой свершился приговор:
что-то навсегда ненарушаемо
с тех времён до наших самых пор.
Что-то искушающе-тревожное
в этих сумерках – как неизвестный путь...
Невозможно, чтобы невозможное
не случилось здесь когда-нибудь.
                Остафьево-Щербинка, 1973
;;
ДУЭЛЬ
Я вижу длинный стол
посереди снегов,
гостей, сочти, на сто
питья и пирогов.
Я вижу с двух боков
смертельных двух врагов
сроднённых, как родством, –
и пистолетный ствол.
Сижу с набитым ртом
среди жующих ртов
и сумрака снегов.
И тайный тихий стон
срезает шум веков –
так обрывают сон.
;;
          Н.А.НЕКРАСОВ
Покосы.
Просеки.
Дрова.
Воздушный шар земного мира –
зеленоокого эфира расколотая голова.
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
Он не чуял, но вскоре почуял страну
всем собою, отбитою почкой,
но один на один, нет, один на одну
вновь поднялся, жидком-одиночкой.
И надолго забыли его – одного
всем гуртом, всей страной почечуев,
где в поэты назначен был вместо него
унавоженный почвенник Чуев.
Ноябрь 2014
БОРИС ПАСТЕРНАК
Когда взлетят сады
и первые улитки,
как пару струн, следы
протянут до калитки,
и семьдесят огней
раскрылись и повисли, –
таращит бельма пней
необратимость жизни.
Как людно на дворе –
наташка, грач, черешня,
и все на ноту Ре
настроены, конечно.
Послушайте: поют!
Поют – но всех их скоро
отсюда уведут
два тихих дирижёра.
Висит над грушей рай,
дрожит, вбирает крышу,
одни спустились в май,
а те из детской вышли,
но кто здесь умирал,
а кто недавно зачат?
И дышит минерал,
и сад по саду плачет.


ABENDGESELLSCHAFT
…как эти края опостылели!
– Прошу! – и хозяйка движеньем руки
гостей приглашает в гостиную.
Тяжёлые лампы гудят, как шмели,
тяжёлые шторы топорщатся.
Она возвратилась из дальней земли,
Айседора-танцовщица.
Всё мечется, всё играет судьбой,
безудержная гордячка,
опять, говорят, привезла с собой
какого-то неудачника.
Букеты. Букеты. Друзья. Дельцы.
Она поясняет близким:
– Поэт-анималист. Нрав овцы.
Ни слова по-английски.
Украдкой заглядывают за плечо.
Недоумевают. Смотрят ещё –
там нет никого, в гостиной!
…Как эти края опостылели.
Убогая светится в окнах Луна.
Пейзажик мансардами вытесан.
Он смотрит. Уходит. И в далях окна
себе за гумном где-то видится…
Танцорша. Горячая голова.
Шуршала знамёнами, блузками.
Была гениальна. Была неправа…
Но это дела уже русские.
                Донецк, 1962


АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
СТРОФЫ
1.
Река и поле за рекою живой колышущейся ржи
уходят к далям, беспокоя небесной сини рубежи.
Их бытие за горизонтом угадывается чутьём,
как будто пламя или звон там, или окликнет мать с дитём.
Не увидать из-под ладони тот край с несгинувшим жнивьём,
для нас уже потусторонний, но там трепещущий живьём.
И лишь пыльца с волны, да камни, да золотые облака
нам говорят о жизни дальней, летящей к нам издалека.
2.
Не торопитесь. Время терпит.
Ещё не вызрел тот гранит,
что с молоточком лёгкий серпик
под письменами разроднит.
Ещё во мгле зернистый камень
свой ожидает звёздный час,
а то, что сверху, под руками –
не по нему и не для нас.
Геологическим процессом
здесь подобает мерить срок,
чтоб временем земным, как прессом,
отжалась жизнь в прожилках строк.
Чтоб чистым от подземных плевел
он сам поднялся бы из недр
на лёгкий луг, где красный клевер
и ветер, и славянский в;тръ.




НАЗЫМ ХИКМЕТ
Звёзды разговаривают, это, в общем, известно.
Выйдут и переговариваются – знаками и по наушникам.
О звёздных своих делах. О знойных своих невестах.
О звонких своих государствах, если что в них нарушено.
Так стоят и гутарят. А под утро немеют...
Я голос звёзд понимаю, и смысл их мерцанья прост.
Только вот не могу, и других научить не умею
Жить по образу звёзд, говорить языком звёзд.
А чем занимаются звёзды поутру, когда отзвенели?
Кочуют ли, умирают ли – и как их хоронят тогда?
Должно быть, как моряков, их опускают на Землю,
И в каждом глубоком колодце поселяется звезда.
                Смоленск, 1964
МАРТИРОС  САРЬЯН
Солнечный... И даже ночью
солнечные человечки
надо лбом его хлопочут,
в сон спускаясь, словно в речку.
А в реке стоят опоры
мировых мостов – лучи,
холодна вода, в которой
стадо рыжее мычит.
Залит солнцем луг ковровый.
Пастуха забравши в круг,
под дуду идут коровы
в мир, изогнутый как лук.
Молоком несёт и ладаном.
Кружит небо не спеша,
и коровы каждым атомом
слушают свой грузный шаг.
Праздник свой природа празднует,
полукружье гор молчит…
Ах, да здравствует, да здравствует
сон, сверкающий в ночи!
1978
ПАВЕЛ КОГАН
Так умирает поэт. Так жить продолжает поэт,
пулей пробитый в свои двадцать каких-то лет.
Стаи грустят. Ночь. Ах, Пашка, ах, мальчик мой,
какая трава закипает теперь над твоей головой?
Я знаю, бессмертье – чушь, выдумка мудрецов.
Бессмертие душ досталось нам от наших отцов.
Значит – умри и встань, и пройдись у меня под окном,
эту волшебную ночь мы вместе переживём.
Звёздная россыпь в небе. Как загороды тихи!
Поговорим о девушках, почитаем стихи,
Вслушаемся: с юга режущих крыльев свист –
птицы  свой вечный курс держат на Новороссийск...
                Михайловка – Чимишлия, весна 1961
ЭДУАРДАС МЕЖЕЛАЙТИС
На пир безумцев я был приглашён,
где пирующие поедали
раскалённые камни, и пили огненное вино,
и лихо отплясывали трепака
                каменноугольной эры, –
и покинул я пир сей, не выпив и не поев.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Минёр, вы плачете?
Раздуло губы – парус на мачте,
полёт над глубью.
На веках – отблески дворцовых факелов
и оттиск фатума в придворной давке –
автопортрет, фон: Нью-Йорк вселенский...
Да что ж Вы  плачетесь, Вознесенский?
И взлётный выгиб как вскрик бровей –
Скворец? Гусь лапчатый? Соловей?
Донецк 1962
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ
Как важно, друг, на чт; ты взглянешь
вокруг себя в последний раз
пред тем, как вовсе перестанешь
смотреть и жить, в недобрый час
пускаясь в путь по всем небесным
или подпочвенным кругам
ядрёным или бестелесным
вселенским геном – по рукам,
как говорится, и ногам
спелёнут весь незрячим, тесным
небытием, – но с повсеместным
преджизни зудом пополам.
АДАМ ШОГЕНЦУКОВ
Ошхамахо лунный конус
ослепил глаза до слёз.
Над планетой сеет космос
зёрна жизни, зерна звёзд.
Снег белеет в горных складках.
Спят селенья до утра.
На капустных лунных грядках
тихо зреет детвора.
                Нальчик, 1978 – Акко, 1995
ДМИТРИЙ НАДЕЖДИН
                Д. Н.
В нашем городе бродит испанский король
в жёлтом свете и с томиком Лопе де Вега,
отражённый в сентябрьских лужах герой
и в разливах витрин неизбывного века.
Что-то часто Толедо снегами шумит,
репродуктор над площадью – пройда из сказки,
смех, девчонки, шубёнки, – а сердце щемит
перед общей бедой… А король-то – испанский.

Покрывается льдом старый порт под горой,
полыхают закатом сугробов громады,
ах, испанский король, что ж, испанский король,
ты опять без soldados твоих и Армады?
                Донецк, 1962
ЕЛЕНА ЮДКОВСКАЯ
Какие сны поэтам снятся?..
Восход и море.
Поэты смотрят вдаль – и злятся
себе на горе.
Земля спросонок играет тиграми,
песками льётся
и поворачивается тихо
бочком да к солнцу.
Восходы вечны, а звёзды меркнут и вовсе тают.
Поэт глядится в даль, как в зеркало, и понимает:
судьба – индейка, а сколь ни пыжься – съестная птица...
Проснись Елена. Небось, творишь там? А мне не спится.
                Донецк, 1962
ВАЛЕНТИН ХОВЕНКО
Морское дно или дно людское,
кают-компания, где ни души,
и лишь колышутся, повиснув стоя,
как будто водоросли, алкаши,
и в полуфлоре и полуфауне
ты, наглотавшись гнилой бурды,
уже вздуваясь, увидишь фавна
с дудой, манящей в чужие, явно
не краснопресненские сады...
                Москва, 1975



АЛЕКСАНДР БРОН
Смотри, как бьют на склоне дня
из-под домов и тротуаров,
и клумб роскошных в парках старых –
огни, фонтанчики огня.
Мы их обходим стороной –
на всякий случай, как приметы,
смеясь, но брызгами задеты,
подземной струйкой огневой.
Харцызск, 1959
АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ
Ты тихо вышел из игры и спрыгнул с поезда,
ушёл в далёкие миры в обличье аиста
и там сменил свой вид у вод на кромке Сириуса,
и озираешься, удод с лицом Озириса.
Ещё ты финистом взойдёшь – и лик твой солнечный
осветит мир. И звёздный дождь  увидим полночью,
когда  – искрящийся петух между тетерями –
проклюнется твой земный дух в чужой материи.
Жар-птахом станешь и зари клювастым сварщиком,
а я скажу:
 – Ну не дури, ты ж Лёша Парщиков.
Акко, 4 апреля 2009
САРА КИРШ
СТРАШНО АНГЛИЙСКАЯ ПЕСНЯ
Я опять записалась в армию Вашу, мой герцог,
Я готова любой Ваш исполнить приказ и каштаны
Обеими - только велите! - руками таскать из огня,
Направляйте меня куда Вам виднее, в худшем
Случае прямо на виселицу. Когда же со мной
Покончено будет, Вам принесут и положат
Моё сердце на стол, в шёлковой тряпочке, так
Я хочу.
                (Перев с нем. – Л.Б.)
ИОАН АЛЕКСАНДРУ
Полёт— его единственная власть.
Ни плеч, ни пяток, чтоб на них упасть.
Вокруг — снежинки, звёздное кружение.
На что же уповать? На воскрешение?
Он за небо ухватится, чтоб стали
Его распятьем в небе — высь и дали.
BRANIBOR
(f;r Dorotea Greve )
Ночь на Wannsee. Первый Бранденбургский концерт.
Чайки белые
Вспорхнувший конверт
четырёх измерений – пространства и надмирной любви.
Доротея. На Вы.
Схема Древа Познания, постук ветвей без листвы.
Рай сожжённый? Gott sei Dank – не кацет.
Бранденбургский Первый концерт.
Луна, ветер то слева, то справа
и всегдашняя парочка:
Одэм и Хава.
АЛЛИЛУЙЯ!
GLORIА!
СЛАВА!
Доротея,
родословное древо черно твоё, но уж так предрекалось,
чтоб и след светозарный остался от вас
в надпланетных семи небесах –
этот Первый Концерт, крик германской души –
в Браниборских лесах забудившейся феи.
Эротея.
Европа.
Wannsee.
ГРИГОРЕ ХАДЖИУ

У ВИННОЙ БОЧКИ
                Памяти Григоре Хаджиу
Где ты, слышь ты, Григоре?
Я приехал, а тебя не застать
ни в Бухаресте, ни в Клуже, ни в Констанце; должно быть
маханул ты в какое село,
потому что любил ты, я знаю, деревья и землю.
Но в какое — мне никто тут не может сказать.

Ты, конечно, не слишком задержишься там —
возвратишься
с первым осенним дождём или, ладно, со стаей
диких гусей по весне, или малость позднее,
к началу
 новой какой-нибудь эры
геологической — но ведь я, как всегда,
 здесь наскоком,
мне обратно в Москвушку в четверг…
Вот и сумерки пали,
что ж,  условимся раз на века: место встречи —
здесь у бочки у этой, у старика…
Старикан
наливает терновой стакан
из карафа под мшистую амфору
— Tot binele…  Пью в твою честь…
Всё же! Где в мирозданье-то этом, Григоре,
 ты есть? —
кровь во мне закипает,
сердце стук свой сменило на крик.
а старик,
на вопрос мой откуда вдруг водка, а не вино, мой взгляд избегает,
не торопится отвечать,
а потом, помолчавши:
— Дак ты ж сам должон знать…

                1985. Перевод с румынского – автора.



ДИРИЖЁР
Пам'яті композитора
Миколи Дмитровича Леонтовича
Щедрик-ведрик,
Щедрик-ведрик,
над Украйной песни вьются.
Щедрик – мир христов примерит
к веку красных революций.
Полстолетия дымится
над селом, где песня пала –
колядниця и сестрица "Интернационала".
                I
Выходила первой Ксеня,
а в руках – цветок весенний!
Запоёт – земля сырая
зацветёт сквозь лиходину,
а за Ксенею селяне
неторопко выходили.
Поправляли рвань цветную
и усаживались кругом,
и такую, ах какую
возносили песнь над лугом.
О, полей колоратура,
о, басы открытых опер...
То Махно, а то Петлюра
(оба кончат жизнь в Европе),
на повозках – граммофоны,
за повозками – бандюги,
офицеры-графоманы
рюмят блоковские вьюги.
Смерть и мор. Земля без хлеба...
...А в кругу, тональность сверив,
человек стоит под небом,
дирижирует свой "Ведрик".
II
Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка,
Стала собі щебетати,
Господаря викликати.
Вийди, вийди, господарю,
Подивися на кошару.
Там овечки покотились,
А ягнички народились.
В тебе товар весь хороший,
Будеш мати мірку грошей.
Хоч не гроші, то полова,
В тебе жінка чорноброва.
Мать-Україна дышала
тяжело, в огне горела,
в гладе-холоде лежала,
о закаты руки грела.
А Европа – уповала.
Атаманы – уповали.
Власть – бандитов убивала,
те бы – "всіх би повбивали" –
коммунистов, ционистов,
москалей – кто б ни был, с лёта...
И ещё одно убийство
не хватило всем для счёта.
...Будут залы филармоний
глохнуть от аплодисментов
после моцартовских арий
и седых дивертисментов,
а потом – как птичка с веток,
как шажок малютки-сына:
"щедрик-ведрик", "щедрик-ведрик...
Захолонет Украина.
               


III
В птицу Феникса поверить
нам сомнение мешало.
Но бессмертна песня "Ведрик",
что застрелена лежала.
Собирались впредь на сходки
с Пьер Дегейтера твореньем,
а кончали – нет, не водкой –
"щедрик-ведриками" пренья.
Дирижёр с незрячим взором
под землёй лежал и таял...
                IV
Над землёй всемирным хором
ластівочок взмыла стая:
Hark how teh bells, sweet silver bells,
all seem to say, throw cares away
Christmas is here, bringing good cheer,
to young and old, meek and teh bold.
                Донецк, 1964



























КНИГА "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"
1991 – 
























ДУГА С ЗАХВАТОМ В ШЕСТЬ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ
Дается это не просто – войти и освоиться в мире Льва Беринского.
С обаятельным упорством сопротивляется его творчество всяческой маркировке. Высочайший пафос, преломляющийся в иронию, личная го-ресть – безответная любовь – предстающая как глобальная катастрофа, гротескная метафора, обращающая нашу память то к французскому аван-гарду, то к магии каббалистических исчислений. Изысканный слог, вдруг проросший зарослями терминологии или уличным сленгом. А когда оча-рованно-обалдевший читатель полагает уже, что постиг, разобрался на-конец со строкой, пассажем, очередной сноской к тринадцатой какой-нибудь ссылке и прочими, как говорится, прибамбасами – он тут же схло-патывает от автора еще один "сюрприз", и еще один... А это вавилонско-лексическое столпотворение – из украинского, русского, немецкого и ру-мынского, греческие сентенции и транслитерированные цитаты на древ-нееврейском.
Сумасшедший? Возможно. Гений? Допустим. Идишский поэт?
Несомненно. Но вряд ли этим последним определением мы доста-вим ему удовольствие: ведь перед нами – в отличие от других его еврей-ских коллег-литераторов – уже ранее состоявшийся русский поэт, кото-рый лишь ко второй половине жизни сделал осознанный выбор: идиш.
Предшествовали этому – кочевые годы, вынужденная цыганщина (которую сменила судьба пришлеца-новосела)...Tворчество Льва Бе-ринского описывает уходящую в дальнюю даль дугу, с захватом шести-тысячелетней еще доеврейской мистики и раннего христианства, и при этом всей ширью своей, основанием обращенную к современности. Всё, что в этом творчестве тематизируется и подлежит рассмотрению, – естественным образом национально, как дыхание. Но единственный патриотизм, который признает автор, – это верность ашкеназской куль-туре, возникшей более восьми столетий назад между Майнцем, Ворм-сом, Кёльном и Шпейером. И с той же естественной самоочевидностью, словно это само собой разумеется, он, Беринский, увлеченно и тща-тельно работает с языком, уже несколько десятилетий назад объявлен-ным умершим, чем приводит в замешательство и самих идишистов, полагающих, что этот язык отторгает лексику компьютерных техноло-гий или физики малых частиц...
Считается, что больших писателей узнают по тому, как способны они из сугубо личных ощущений и опыта сотворять новое, становящееся поз-же общеприемлемым, мироздание.
Лев Беринский — один из них.
 Андрей Ендруш. Из предисловия переводчика к изданию Л. Беринского "Experimente mit Weltelementen”.” DODO”. Berlin, 1988
Сборка "ГОРЛИЦА В ДЕБРЯХ..."
*  *  *
Вместо утренней прогулки
прогуляюсь по годам,
города, сельца, проулки
навещая там и сям.
Там отец моложе сына
на пять, на семь, на сто лет,
сям подружки все – Полина,
а Марин в помине нет.
Всё так заново знакомо –
стены, рокот голосов,
лишь опять не встречу дома
никого из прежних Лёв.
Шесть столиц, хавиры, дачу
облечу и обойду,
а сюда вернусь – заплачу,
всю почувствовав беду.
5.4.2016
*  *  *
Я не боюсь ни смерти, ни чертей
в аду, или в раю их превращенцев,
ни фортелей и в коий раз коленцев
судьбы моей космической… Эхей!
Страшусь лишь одного: предсмертной боли,
огнём объявшей существо моё.
И остаётся мне: по доброй воле
день выбрать и опередить её.
8.2.2015 Акко
КОСТЕРОК
В ночи, на чужеземном бреге
всю изгарь лет развороша,
воспоминанием о снеге
вдруг растревожена душа.
И всполохом из малолетства –
спрессованный за долгий срок,
неугасим в печурке детства
нарядной ёлки костерок.
                11.12.2013
           COMPUTANTIS
Его ведь не интересует,
кто там сколько внизу проживёт,
плюсует и минусует,
на счётах стуча, маракует
в параметрах рода – и вот
уходит сей род и приходит
другой преходящий, а Он
уж кредит и дебет подводит
в масштабах народов, времён
космических, обликов Млечной
галактики – в снах наяву
и в цифрах экспансии вечной...
Он, Вечный покуда живу.
                18.4.2016
                * * *
Не быка за рога  – а улитку за рожки
поведу, чуть склонясь, по росистой дорожке,
подою, постою, с ней пому-у-каю немо
на безмолвной волне в невесомое небо.
С ней родство тонкокровней моё и понятней,
чем с камнями и материками на задней
стороне полушария – и с откровенной
нелюбовью к Земле страхоликой Вселенной.
С ней сам-дружно мы дышим и, пожалуй, испишем
не одну ещё литер каракуль – не свыше
нам ниспосланную, а из души внутривенной
жизнью вспрыснутую в бездыханность Вселенной.
27.4.2016
*  *  *
От лядвеи до ляжки
как от кубка до фляжки
или от Авраама
до пропойцы-Абрашки,
от вселенского Кришны
до немытого рикши
от распахнутой Мишны
до захлопнутой крышки.
27.12.2012
             ВДНХ
                Памяти В.Х.
Как старый голубь с выпавшим крылом
несклюнутые подбирает крошки
или приснится мышь голодной кошке –
я пиршествую наяву в былом.
Не "тени прошлого" – а друг мой во плоти
и с воблой об стол, солнышко, май-месяц,
а впереди полдня – ведь не пригрезясь
он сразу восемь кружек оплатил?
2.2.2012
                *  *  *
Поэт? Твоё повествованье –
"времён Очаково" рассказ.
Ты где на карте мирозданья?
Что там по Гринвичу у вас?
Твои пейзажи, персонажи –
твой двор от кухни до ворот.
Ты не поэт, к тому ведь даже
не слышишь рифмы, рифмоплёт.
2.7.2015


* * *
Мой друг, я был бессмертен, ты не смейся!
С таким иммунитетом родился.
Теперь умру, уже решил. Донельзя
обрыдла мне уся житуха ся.
Ещё издам, пожалуй, пару книжек –
поэм, на двух наречиях стишков,
и – будь здоров, товарищ! Был да вышел:
прилёг, уснул, вдохнул и был таков.
Но для кого ж – спроси – хлопочешь в спешке,
для той толпы же пьяниц и безу…
– Да нет! Себе же впрок: как в той drive-флэшке,
я всё моё с душой перенесу.
Акко, осень 2014

*  *  *
Вот мы и дож;ли
грековы, гажи ли,
баухи, беринские,
хошь не хошь – а близкие...

*  *  *
Вот и д;жили мы, докатились
до семидесяти годов
как в том фильме обстрелянный «виллис»
без оглядки и тормозов –
и прижаться уже не пытаясь
к жизнестойкому детству спиной –
виражами, петляя, срываясь
вверх тормашками, вниз головой…

17.12.05



*  *  *
Когда охватывает музыкой,
как заревом, земной эфир,
и лишь на дне – болотцем, луженькой
стоит материальный мир, –
планеты эхом отзываются,
теряет Бог над ними власть,
на "Sanctus" НЛО слетаются
и негде яблоку упасть.
28.4.2016
   *  *  *
Ни брата, ни отца умершим я не видел.
Сказали... С бодуна что хошь наговорят...
А может в баньке спят? Или, на пару выйдя
на воздух покурить, взялись подправить сад?
Хотя один ушёл ведь раньше... Ну и что же?
Да мало ль как оно, был тут – и след простыл...
Статистика гласит: из тысячи прохожих
1,03 – бесследно, Господи прости.
А через много лет являются: "Приветик!
Зашёл к Петру, пивца попил да и уснул..."
Про этот феномен найдёшь в любой газете,
и объясненья есть: не в тот, мол, мир свернул.
Так, может, в Детский мир надумали смотаться
папаша – в Каушон, а в Сталино – мой брат,
где скрипку в руки взял лет в пять уже, а в двадцать
женился, а потом понаписал сонат...
Пророка-Илию на Пейсах ждут евреи,
бокал вина на стол, на самом на виду...
Два пузыря "Гамзы" я им открыл – и двери,
и жду – а то, глядишь, их сам искать пойду...
28.11.2011


Сборка "ПАД ГИТАРКУ"
ГУЛЬБА МАЙСКАЯ
По равнинам и по склонам
Гор и рек, бегущих вниз,
Стройся, пятая колонна!
По пять! По пять становись!
С четырёх сторон, что в мире,
Как с тем миром ни хитри,
Их, колонн, кругом четыре.
Наша – пятая, внутри.
По долинам и по взгорьям
Неогляден наш парад
От Голан до синя моря
И от Цфата по Эйлат.
Те же парни и девчата
С пятым пунктом – та же стать,
И задор навек впечатан
В плоть и души номер 5.
"У тратра сиднеш несведом
Вздень игрев, невогремля..."
Майской волею зелёной
Распахнув голубизну,
Шествуй, пятая колонна,
Всю прочёсывай страну!
Наши песни, наши судьбы!
Здравствуй, славный замполит!
Кто сумел бы нас согнуть бы?
Кто нас перешестерит?
С пятым пунктом! – третьим замом
Он прошёл и ВАЗ, и БАМ!
Ну и что, что Авраам он? –
Он всё тот же – наш Абрам!

Прежней песней занедужит –
Чую: стынет в жилах кровь
От саратовских частушек,
Подмосковных вечеров.
Он поднимет, как когда-то,
Бить врага и влёт, и вброд.
И какой же вы, ребята,
Удивительный народ!
То потянет вас на митинг,
То на марш, а то на сход.
И какой же удивитель-
Ный еврейский вы народ
В этой новой панораме
Гор восточных и любви –
С фигой сладкою в кармане,
Стенькой Разиным в крови.
Ярь знамён поверх заборов...
Холодок бежит за ворот.
Где тот берег, край советский...
А не нужен же ж другой –
Ни ашдодский, ни турецкий,
Ни там южный, ни там шведский,
Ни моржовый, никакой!
Здравствуй, племя... Вечно здравствуй!
Вечно будут называть
Государством в государстве
И колонной номер пять.
Синь берёзок, высь бездонна...
В сердце Русь, златая рожь…
Все на выборы!
Даёшь!
Все на площадь! Неуклонно –
В новый бой и в старый раж!
Стройся пятая колонна!
Ша-а-гомарш!

РУССКАЯ МАФИЯ
Если Иосифа Флавия
В подлиннике прочесть,
Видно, что русская мафия
Вечно была здесь. И есть.
Факты как семечки лузгая,
Спросим, давая ответ:
– А почему она русская?
– А почему бы и нет?
Или, вы скажете, вправе я
Древних лишаться корней?
Что, у Иосифа Флавия
Римско-еврейская мафия
Бздливей, чем русский еврей?
Но не о древней той славе я –
Время, как пели, вперёд!
Если "еврейская мафия"
Грабит российский народ,
Кто ж, как не "русская мафия",
Грабит еврейский народ –
"Теву" и "Дисконт" и авиа-
фирму "El-AL", коль не врёт...
Новой просторами родины
Вольно шагаю, гляжу:
Всё уж распродано вроде бы –
Даже песок на пляжу.
Разве что, может, на Ельцина,
Выкрав, того обменять?
Да ведь обоим шекель цена...
К римлянам надо линять!
В Риме, а вспомним хоть Флавия,
Царство не сбудешь, так честь...
Мафий проста география:
Если в стране у вас мафия,
Значит, и русская есть.
Русская мафия?
Есть!
Маврогений Пуш. Акко, шалаш. 15 тишрей 5757.
                РУССКИЕ ****И
Как я любил их – смоленских, архангельских дев,
вятских царевен, волжанок на улицах Кимр.
Нимбом волос просияв над гуртами кикимор,
вот она: на берег вышла, и море, сомлев,
катит ей, Кате, Катюше из песни – а если
песня отпелась, пропащего князя печаль –
синие под ноги волны, и сикелей, может, за двести
милость окажет и даст тебе, чурке, залезть ей
сдёрнуть бретелечку с царского то есть плеча.
Как я люблю их над Рейном в окрестностях Кёльна,
к северу от Лорелеи на зыбкой скале.
Как золотою копною качают фривольно,
фрейлины горных ландшафтов, и горы, сомлев,
ну и так далее. В томных тенях Эльсинора
призрак Офелии множа и полня собой,
или Миланский собор, от подножья до створа
вдруг осиянный, своей озаряет судьбой –
магдалинада, сударыня, донна, синьора.
Я не грущу о Роcсии – там юность и жизнь
порчей потравлена, в землю затоптана, в клочья
псами изодрана... Южной ли, западной ночью
русскую ****ь повстречав – я в безмолвные очи
ей загляну, навещу по тарифу, заплачу
в плечико, забормочу, ты уж не томошись…
НАГАРИЯ. ВИДЕНИЕ
Кладбище было поставлено прямо на кромке,
на берегу Средиземного моря. Но вдруг
море циклоном обрушилось… Только обломки
плит от бесойлэма, шельф и лагуны вокруг.
А ведь могли бы воздвигнуть и дальше – на взгорье
обетованной евреям Кармельской гряды.
Полное, сушами тихо объятое, море
целому миру обещанной мёртвой воды.
AUSMA;-VERWIRRUNG
Два дряхлых старика – Морфей и Мелос –
меня, мальчонку сорока двух лет,
за ручки подхватив, – туда, где пелось
и снилось, и спалось, и даль виднелась, –
несли, а позади всё вился след
младенчества, молочный или Млечный, –
несли беспечно на путях планет
с их катастрофами,– и тот, что справа, дед,
и тот, что слева, вместе – мимо бед
на ручках донесли меня: белелась
туманная долина ли, постель?
и в ней опять уснул я (спать хотелось
всю жизнь, а не вертеться там, как дрель), –
Морфеем убаюканный, а Мелос
покачивал земную колыбель.
3.4.2015
УДОД
                Вл. Вл.
Чудесный дар уроду дан,
удод – смотрящий пироман,
едва на что попялится,
то вмиг воспламеняется.
Притом – верьте не верьте –
сжигает и по карте.
А ну как глянет на Китай,
а то на дальний Уругвай
или на остров, где Фидель
ещё бессмертствует досель,
или на райский Мозабмбик…
И се: его победный крик!
Удод в саду. Заря. Пожар.
В глазах его полощутся
огонь и дым, и красный пар,
и вся во вспыхах рощица,
а к высям beam corpuscular
над взбившимися крышами...
И весь земной исползан шар
огнями-змеями, кошмар
всплеснул – вдогонку, до Стожар –
в мирах, а то не выше ли?
                Акко, 31.3.2015
PRAECEDENS
 Марине Шмотовой
– Лазарь, друг мой ясноглазый!
Лазарь, встань и выйди вон!
И воскрес, и вышел Лазарь,
отряхаясь от пелён.
Марфа ждёт. Мария плачет.
Лазарь:
– Что произошло?
– Чудо века...
А иначе и случиться не могло!
Ведь не выйди Лазарь снова,
не избегни цепких лап
смерти –
это катастрофа человечества была б!
На века, во всех заветах запретили б чудеса –
ни учёных, ни поэтов, ни полётов в небеса.
Кто такой, мол, и откуда, что людей смущаешь здесь?
Прочь! На свете нету чуда, если Лазарь не воскрес.
Но разит безверных
             разум
        раз за разом, день за днём...
– Лазарь, встань! Воскресни, Лазарь!
Встал. И всё пошло вверх дном.

ОЛЬГЕ СВИДЕРСКОЙ В ГОД 1961
* * *
Я позабыл, где ты живёшь,
я помню только отблеск, эхо
сверкавшего во мраке смеха,
когда, бывало, позовёшь.
Ещё ты где-нибудь живёшь
в лучах угаснувшего эха,
а станет вовсе не до смеха –
меня в молитве позовёшь.
      *  *  *
Смерть передаваема. Заразна.
Поселясь, как бешенство живёт.
И спасаться от неё напрасно
тридцатью уколами в живот.
День мрачнеет. Ядовеют росы.
И куда на свете ни явись –
травы на земле микробоносны,
а в морях гельминты завелись.
Ты гуляла Невским как бандитка.
Шаг. И платье тонкое поёт.
Этот смех... И угадай поди там
под смешинкой бешенство твоё!
Я болел безвылазно и странно.
Был весь мир тобою заражён.
Выжил я. Но слева где-то рану
я, как язву, вырезал ножом.
И теперь, столетье коротая,
жду чего-то... А в ночные сны
ты приходишь, плача и страдая
от симптомов ядерной войны…
Акко, 1999
~ ~ ~
         СЕРЕНАДА КИПШАКА
Эй, верблюд,
не ходи туда, там убьют.
Пески красные, небо синее,
два горба – взброс душевной золы,
горизонт – раскалённою линией
на краю уходящей земли.
Эй, вернись,
нити сердца оборвались...
Через час встанут звёзды шумные,
ляжем мы к голове голова
к Чолпон  шеи тянуть, как безумные,
два на свете живых существа.
Эй, постой,
не танцуй под лучами, не пой.
Зачарован, ноздрями касаешься
острых пик её, чуя в ней блуд,
помахав мне горбами – прощаешься,
гондольеро песчаных причуд.
ПАД ГИТАРКУ
Жизни свойственна боль,
а не хочешь – изволь,
дверь открыта, отверста, отрыта...
Там не рай и не ад,
там пируют сидят
муравьи вдоль тебя, вдоль корыта.
Твои мёртвые грёзы – земным не чета,
ни морей и ни гор – не видать ни черта,
только жор муравьиный, ан свинский.
Только хруп челюстной и сопенье, и хруст
под вселенскую ли темнозвучную грусть
или эхо: леов... аберин...
                Нагария, 1.2.2011
*  *  *
Магнитные поля
Урана и Плутона
влекут меня, суля
лихой полёт фотона.
Из буйных трав, из вод
меня втравляют снова
в томительный исход
из бытия земного.
А я ещё и здесь
не отдохнул с дороги,
а мне 6 с лукошком в лес
да с лодкой – за пороги.
Погрезить, поглазеть,
пааарить с народом...
А если уж лететь –
то лучше самолётом.
Ведь просто и легко:
на Дон или к Уралу,
зачем так далеко –
к Плутону и Урану?
*  *  *
Я с планеты, стоявшей на трёх черепахах,
где в иные эпохи и в разных местах
то являлся тевтон в проржавелых папахах,
то чапай – шашки наголо! – брал их рейхстаг.
Я из вольных республик, империй, укладов,
революций и контр-, где с ходу, на слух
пенье сфер подобрав, то Гомер, то Асадов –
два слепца врачевали болящий мой дух.
С той неистовой терры я в кои-то веки
прибыл в солнечный рай, благодать и уют,
и медовые реки, и яйки, и млеки
и фруктово-фекальные почвы текут.
А на фермах – искусственных насыпях суши –
увлекая прибывших с различных планет,
улыбаясь в оскал, крокодиловы души
под мостками мне машут хвостами – привет!
В ТОМ ОВАЛЬНОМ СТАРОМ ТРЮМО
                Валере
Оставляю тебя одного
в нашем мутно-серебряном зеркале.
Ты меня подожди. Ничего.
Поглядись в дальний пруд с водомерками.
Оставляю тебе корешка –
двойничка на стенной фотокарточке.
Ты дождись. Обернусь в два прыжка –
через Стиксус и сразу обратночки.
Я вернусь к вам на землю, пся крев!
Если только там – загнан, как зверь в кольце –
не увижу тебя, одурев,
отражённым в Плутоне, как в зеркальце.










Сборка "МИМОЛЁТНОСТИ"
* * *
Куда ты, жизнь моя, идёшь?
Там край и полное забвенье,
и только музыка и дождь
ещё окликнут на мгновенье.
На что ни обернёшься – ложь
и смута з;мным миром правят,
и только музыка и дождь
лицо забытое проявят.
* * *
Это история про старого человека влюбляющегося в юниц
Когда от меня в третий раз отвернувшись Селена
вновь коленопреклонна и мне остаётся
до неё дотянуться чем только смогу –
когда сочногубые Black Baccara из вазы хрустальной
на цветочном торшере
над постелью склонятся моей
над шеей, соском –
когда воробьиха впорхнувши в окно на рассвете юницей
вдруг нацелит свой точечный поцелуй на что ей подставлю –
я кричу как в огне: освежите
меня яблоками, подкрепите меня вином, ибо я от любви
изнемогаю
* * *
Лучшего тела нигде мне уж не раздобыть –
ни на планетах, ни в эйнсофе... Этого тела
мне ни в какой ипостаси иной не забыть,
столь же благого, и чтобы столько умело...
И как во сне ощущаешь полёт над землёй
– прошлый, быть может, замах
двух распластанных крыльев –
станет душе моей сниться посмертной порой
юности смех, мои слёзы, что к сроку не вылив...
Август 2010
* * *
Мальчик одинокий
на земле большой
далеко-далёкий
трепетной душой
словно одурачен
на небо глядит
мальчик-одуванчик...
Дунешь – улетит.
DIGRESSIO AETERNA
Марине
Нам с тобою под разными плитами гнить,
пусть не нам ¬нашим двум оболочкам
с их посмертною грустью: бытийная нить,
надвременная проволочка.
Моё имя – еврейские ламед и бет –
над плитою и над эстакадой,
и кириллицей (чтя их расистский запрет)
твоё имя в яру за оградой.
28.11.2011
* * *
Душу иссушишь и сердце изверишь –
Только ведь вот ничего не изменишь.
Дыры озоновые да Streap,
Да планетарной оси нашей скрип.
Детство Эпохи Табакарайской,
горе ты луковое, Лёва Беринский.





* * *
Как вспомню о матери – плачу,
о Шмиле отце моём плачу,
о брате в той урне, о друге,
явившемся мне – и в испуге
я плакал во сне там о ком-то,
с кем вовсе и не был знаком-то;
о с понтом бессмертном Йешуа;
о мертворождённом, без шума
закопанном в клумбу младенце;
о князе забитом – владельце
роскошного замка; о чуди
во мраке подлёдном...
О, люди
живые и мёртвые, встаньте –
нет, прахом и духом восстаньте
в ряды против Todbang – Смертищи
сиречь Малхэмовеса с тыщей
дурных его глаз, seit umschlungen,
Millionen…
* * *
Виктору Бокову, в год 1965-й
Душа моя плачет и плачу я с ней,
и вся моя жизнь мне сквозь слезы ясней,
уж детство заплакано, юность – навзрыд,
любовь, вся зарёвана, смотрит стоит,
как в глубь половодья на якорь, где буй, –
на тот потонувший в слезе поцелуй...
Россия и жизнь моя, прав ли, неправ,
а к вам не добраться мне – разве что вплавь
по водам рыданий, по волнам FM
с их песенкой жалкой, да что ж я, совсем...
Акко, 16.5.2011

ТИЮЛЬ ЛЭ ХМОСТЬ
Нежно вмятые круги
лиц и душ, уже порожних
у деревьев придорожных
в лунках с выплеском реки.
Два продавленных кружка
двух локтей, и два овала
ягодиц, где у лужка
парню девушка давала.
Солнца шар или пятак
вижу в каплище росы я
и шепчу, проснувшись: как
я любил тебя, Россия…
15.6.2013
* * *
Я помню сад – чеснок на грядках,
порей, чуднее лопарей,
ботва набрякшая на брюквах
и гусь заляпанный, не крякнув
бредущий посреди стеблей.
                ATLANTIS
Муравьи, пожиратели трупов,
объявились в пристройке моей,
я таких разжиревших и крупных
не видал ещё, вдруг из щелей
вдоль шкафца
 – на предсмертный ли запах? –
в две колонны наискосок
через кухню их гонит на запад
древний код или вечный Восток.
Мне под стенку за ними пробраться –
хоть зайбись! обойду их двором
и увижу, как в канализацию
род уходит, а там уж, потом
род приходит, на бреге скалистом
Средиземного моря, так вот:
будь ты трижды Экклезиастом –
бред такой с бодуна не взбредёт:
Мимо парка "Шарон" и под склоном
Горки Наполеона – на брег
поспешу за их шагом колонным
и увижу, смурной человек:
входят в море колонны из львиных,
где придонные муравьи
поднялись уже – челюсть раздвинув –
в полный рост, что твой Спас-на-крови.
26.5.2011
ГОДЫ МОИ...
Покуда мы живы – играем то в прятки со смертью,
то в немцев и русских, то в пьянку, а то в поддавки.
Я всех усадил их на камни рядком, хоть проверьте,
над самой над пропастью греческой Леты-реки.
Вода или плюмбум не плещется и не сморщинит
меж двух берегов, где второго в помине и нет.
Все семьдесят – разом откроются взору, мужчине
смертям незнакомому – семьдесят отжитых лет.
ПОЛИХРОМИЯ
Умерший морж вплывает вдруг
в стакан воды. Над ним, как роза,
раскрылись крылья альбатроса.
Потусторонний мир. Испуг.
* * *
Горлица в дебрях лимонного дерева
к жизни проклёвывает с утра
тело моё на постели.

*  *  *
Я старею вместе с домом,
вместе с деревом в окне,
с довоенным третьим томом
Гоголя – ровесник мне.
Я старею тем скорее,
что куда ни гляну я,
только дряхлые евреи –
все моложе, плять, меня.
А во сне, на фоне гула
мира старого, вопят:
– Гей шойн какн, дуте н'пула,
да загнись ты, старый гад!
* * *
Последняя мысль – это чувство прощания.
Последнее чувство – прощальная мысль
отчаливанья, а не горя, отчаянья...
Заря – котлован. Ров чернеющий – высь.
Акко, осень 2014
*  *  *
Даждь дождь днесь –
Даст дождь есть.
* * *
Ни одна надежда не сбылась.
Дивный дар распродан, как лавчонка.
Жизнь ушла из дому и съеблась –
принца ждать уставшая девчонка.
Ты почисть хатёнку и помой.
Жизнь твоя тебя забудет нешто?
Смертушкой побудет – и домой…
На неё последняя надежда.
15.7. 1997

*  *  *
Не додумывай страшные мысли,
не досматривай жуткие сны,
чтобы псы тебя въявь не загрызли
или стал ты дружком Сатаны.
ПЕСЕНКА ПРО АККО
Захолустный городишко Акко,
в нём высоток что твой кот наплакал,
но всемирной славы и истории
больше, чем в Москве с Нью-Йорком, sorry.
Малолюдный многогласый Акко,
весь смурной, как бормотанье мага,
полный буйных радостей и горя,
пыльных бурь и синих бризов с моря.
Главный средиземноморский древний
порт – слывёт теперь почти деревней
с Бонапартом на восхолмье града –
как позор врага, а нам – награда.
                Июнь 2016
SCHILLER-;RA
Так вот это и есть ноосфера,
эти Гугл да Интернет,
интеллекта всеобщего мера,
а души как и не было – нет.
А на кой? Поздравляю, коллега
де Шарде;н, ибо час вже гряде
не рожать – мастерить человека,
дел-то: пластик да принтер 3D.
Поздравляю, коллега Вернадский,
не потрібны нам впредь, не нужны
перси, лоно да прочие цацки
наших самок с душой их – жены.


Прилепившись, по Слову, слепившись,
наконец станут "двое одно",
станем все мы одно, превратившись
– "Seid umschlungen, Millionen!" – в guan;.
Акко, 11.2.2015
ЭКИВОК
Исай Иосифович знал
премного языков,
зане в десятках проживал
медин и городов.
Исай Иосифович был
в расцвете к тридцати
и мог везде – везде, где жил –
жену себе найти.
Но тесен круг учеников –
всё шло без дев и жён,
за что советом мудрецов
был на кол посажён.
* * *
Я – чей потомок? Мертвецов,
меня питающих – как почва
траву питает в день и в ночь, – но
не плоти коз или скворцов,
меня же – неземными снами
да смертным страхом, голосами
в окрестной жизни наяву
живых с их дыбом волосами,
как вихрь встопорщил бы траву.
*  *  *
                Оле
Воздушный земный шар, и ты на нём куда-то
в былые времена прозрачно отбыла.
Да уж и я в турне: на стропах стратостата,
не знаю чем вцепясь, отчалил…
Трала-ла,
как весело парить, час от часу легчая
и зренья не лишась, а лишь теряя плоть,
назад или вперёд к одной из земных стае
воздухоплавных душ в безвременье примкнуть.
22.2.2015
*  *  *
Сопровождаемые грозами,
дожди и ветры над страной…
Сказать я мог бы это прозою,
а не рифмованной строкой.
Над ближним лесом и покосами
и воробьями под стрехой...
Не сводка за день, не прогноз и ни
стишок – а личный мирострой.
Акко, 3.11.2014
ОСВОЕНИЕ РУССКОГО
                Н. Катниковой, в Кишинёв, год 1950-й
Себе приснился я юнец,
и Нелькин поцелуй
и хохот: "Под венец – и здец,
а не по вкусу – сплюй..."
Я сплюнул: тож мне хоть бы хны
твой прибамбас-то весь...
Но сладкий сгусток той слюны
мне снится, лянь, поднесь.
                0.8.2015
*  *  *
Окрестности гор – оркестр и хор, накренённые по лесогорью,
и мощный напев – многозвучье дерев,
                долгий оползень к синему морю.
                .10.2014
*  *  *
Чем тише музыка, тем меньше
в нём музыкального пространства
для какофонии и фальши
в мирах, разнузданных до зверства,
и в странах с ритмикой берберов,
в 20-й век освобождённых,
и для воинственных, военных
фанфар и дробных барабанов.
ZUM KOTZEN
...весь этот хлам –
ежедневники письма автографы фотографии ближних и сам
среди них из времён когда всё было завтром звенело и пелось
елось пилось хотелось
невтерпёж а теперь отхмелелось отрыгнулось pardon отфунелось –
этот хлам по колени по горло до крыши
до небес или выше –
семитысячник пласт над пластом что как мясо при лепре
отпадает отваливается будь хоть гелем "Момент"он прилеплен
в день рождения твой незапамятный что ж до памяти:
"Память"? –
что-то припоминаю да не хотелось тут хаять:
НПФ и Васильев –
а моя – вся комками да струпьями мнемо-сгустки и вялость бессилье
в нашем деле похуже чем бы половое о коем коли сказать
в утешенье себе т; и есть что всего-то – сказать...
Завтра еду на кладбище, дата смерти отца, там и мать.
10.3.2016



ГДЕ БЫЛ ТЫ?
В этих – и в этих – постыдных стихах больше не поддавайся
зуду вечных в себе усомнений
саморазоблачений
мистификации скорбных элегий. Поэзия
живёт сама по себе, а не ради рефлексий твоих. Волшебство,
которым позволено и тебе насладиться. Никто
не посмеет бросить в лицо, что, мол, в жизни
не участвовал ты, что, мол, не жил
для себя даже – даже когда
оказался, да вот, в стороне, никому и не нужным.
Всё это верно, конечно, если только ты сам
подсчитал уже цену, то есть стоимость жизни
человека, да хоть и тебя, с его вспыхнувшей рожей
покрасневшей кровавыми многоточьями – от кусающих блох.






    















Сборка "КРУШНОГОРЬЕ"
ЭПИСТОЛА
КАСАТЕЛЬНО ФАКТУМА ОБЖИВАНИЯ АВТОРОМ
ПЯТОГО ПРИКУПЛЕННОГО ПОЭТЕССОЙ Г.Р.ОБИТАЛИЩА В ТРЕТЬЕЙ ИНОЗЕМНОЙ СТРАНЕ
С ВЕЛЬМИ ДВОЕМЫСЛЕННЫМ ЗАКЛЮЧЕНИЕМ

Поэт – бездомен. Или скромно
В щели, в норе живёт, как крот.
А наша – сколь уж многодомна,
Уж всем поэтам нос утрёт.

Но утереть – ведь это надо
Иметь и чем: вот Белла А.,
той хватит носового плата,
Е. Рейну – minimum метла.

А я хоть нищ – считай,  в подвале
Живу у мира на краю, –
Купил, и Рыбаковой Гале
Метлу и Vers сей подарю.

А в срок приедет, трали-вали,
Ещё и пол ей надраю.

Теплице, 26.6.09













ПЕСЕНКА-2009
Неважно, кто умер, кто жив,
а все мы из шестидесятых,
мы вышли в нули – как в солдатах,
кому кем пришлось, отслужив.
Неважно, друзья ли, враги.
Вражда отгремела и дружбы.
Неважно, чья краля, чей муж был,
чей смех отзвенел у реки.
Мы в списках архивных, мы пыль
заслуг, мы альбомные фотки,
мы полуутопшие лодки
вдоль Стикса, неявная быль.
Зачем же, ведь это нечест-
но без всяких на свете надежд
из 61-го, что ли,
звонит мне Свидерская Оля
с того кукурузного поля
из лунных окраин Мунчешт?
                Прага, 16.6.09
ДЕСЯТЬ СТРОК О ЖИЗНИ И НЕЖИТИ
Летний день, весь в угрозах дождя,
Boiohaemum, умеренный климат.
Не успел, на бегу, и до ста
вострых струй насчитать – а уж вымок
и от молний ослеп, и восторг
воскресанья, ах, дождь и Европа! –
а не тот пургаторий, Восток,
где ни капли с небес на холмы,
на пески – от зимы до зимы,
от потопа, считай, до потопа.
СТИКС ПЕРЕПОЛНЕННЫЙ
На берегу пустынных волн
душа прощается с землёю
и входит в тесный полный чёлн
таких же душ с былой судьбою.
Здесь все – кто мисс, кто мистер Х.
Харон гребёт, поджавши губы.
Откуда ж вдруг всплывают трупы,
на треть заполнившие Стикс?
Бездонна бездна, там со дна
уносит вверх (и снова вниз ли?)
фигуры мёртвых, что волна,
слизав, сносила с брега жизни.
Вскрежещет днище, и рукав
с рукой – укажет в небо сонно,
и души вскрикнут, задрожав,
и бледен тёмный лик Харона.
Черна тяжёлая вода.
А кисть всё пальцем в небо кажет,
и всё, покачиваясь, машет
вдогонку душам... навсегда...
                * * *
Гористый лес перед глазами
приснится ночью за окном,
а днём – гористый, в той же раме
стоит как вкопан лес – а в нём
торчат лучи между стволами
и утица на водоём
спустилась, поводя крылами, –
"Ан-10" на аэродром.
И разом – как серпом по... нервам:
гористый лес, в 61-м,
октябрь, Хынку, сны, луна.
Не это ль истинно бессмертье –
всю жизнь вот так на мир смотреть мне
из своего везде окна?
                В ОКОНЦЕ
Гроза снесла, смела листву с деревьев.
Павлинам хвост отшибло у рябин,
жар-клёнов выводок оставила без перьев,
на месте Сан-Суси – землицы чёрный клин.
А куст, напоминавший профиль Гёте,
восторженно-взъерошенный – как раз
под страшный гром стал фасом идиота
и, ошарашен, пялится на нас.
TESTAMENTUM IMPROBUM
Жизнь наша складывается, собственно, из двух-трёх ошибок
или, напротив, из не упущенных нескольких случаев.
Режиссуре и актёрскому мастерству учил меня В. Камшилов,
мальчиком прислуживавший Шаляпину,
так что я тому вроде внучек.
Поэзии обучал меня Л.А. Озеров
(см. тот самый том Пастернака),
а вкусу в живописи – Босх ("Воз сена")
и Дали ("Великий мастурбатор").
Что до самой уже Ars amoris, то, конечно, – не книга Назона,
в одиночестве умершего в римской Томис
(румынской Констанце),
а – Ляля.Б., и позже Лиля Б., никакого, притом, резона
в том не видевшие,
чтобы нам ещё посещать и бальные танцы.
С музыкой (цыгане сломали мне пальцы)
тоже вышла полная лажа...
В общем, кроме дурашливой сотни-другой стишков
ничего я не нажил.
Так что, summing up, я даже не знаю,
быть ли мне благодарным судьбе
или чувствовать старым себя неудачником.
       Ваш папа Л.Б.
Teplice, ;ervenec-;ervenec  2009



Сборка "С ЛИХВОЙ"
* * *
Лучше ль стишок, хуже ль стишок –
это как выпить на посошок,
ром, бормотуха ли – не выбирают
перед отъездом ти коль помирают.
Вот и выходит, что этот стишок –
жизни, возможно, последний глоток,
будет ещё ль один – бог его знает,
хоть и стишков твоих, жаль, не читает.
2.7.2016
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ АЛ. ГЕЛЬМАНУ
***
Всё вокруг моложе меня.
Дети в парках моложе меня.
Пешеход с пешеходкой в обнимку
– вместе взяты! – моложе меня.
Старший друг мой моложе меня
Мама с папой моложе меня.
Долгожитель в ауле даргинском,
несомненно, моложе меня.
Вечный город моложе меня.
Твердь и море моложе меня.
Старый призрак со связкой вселенных
года на три моложе мена.
Как же юн этот день, этот век,
этот космос и выпавший снег,
если мне говорят в электричке:
– Уступи, молодой человек!
               




***
За что бы ни взялся – всё спорится,
я только и ахаю: Ах,
Какие возможности кроются
в познаньях моих и руках!
Не ведал я лени и немощи.
Дорогу в лесах проложил.
Двух девок родил. Три поэмищи.
До лысины д;жил. Дож;л.
Работал по чести по совести,
души не жалел – как огня.
Как будто прилив невесомости
охватывал в деле меня.
А жизнь-то ещё не кончается –
как сказка или шапито...
За что ни берусь – получается!..
А может, берусь не за то?
ВИДЕНИЕ
По городу два человека,
сплетая ладони, идут.
От зноя, от ливня, от снега
дают им деревья приют.
Один – тот, что высох от солнца,
задрав мегафон, как трубу,
бубнит и гудит – и несётся
его:
– Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!
Другой, что по горло заляпан
листвою, шуршащий как мышь,
губами, забитыми кляпом,
шипит:
– Ш-ш-ш... Ш-ш-ш...
Идут они вдаль, неразлучны.
Как пыль, голоса их летят,
невнятны и неблагозвучны –
но что-то ж они говорят.
Идут они вдоль парапета –
два друга, два смертных врага
И хмарью сменяется лето,
и листья сметает пурга.
;;
ВЕНГЕРСКИЙ ТАНЕЦ № 5 –
это
пятьдесят третий, Рая Герман, Новый Год,
я исключён на три недели педсоветом
10-ой школы кишинёвской, но идёт
концерт в спортзале, он же – актовый, на сцене
огонь-плясунья, Рая Герман, я в неё
влюблён до обмороков и до наваждений,
вгонявших в стопор мастерство моё
тапёра, слухача...
                Я исключён,
в г. Сталино из 54-ой,
в год пятьдесят шестой, да ну их к чёрту
с их тем восстановленьем...
                Исключён,
в 65-м из (Москва) Литинститута,
(но восстановлен – это было круто!).
А позже (с божьей помощью СОХНУТа)
был исключён я из СССР,
а дальше – отовсюду, например:
из преданных служак еврейскому народу
(но это, правда, по самоотводу).
Итак – всем миром дружно исключён,
такой вот исключительный, такой вот
(да, не забыть семейство!) злобный овод
и неуёмный – сколько жив, с пелён.
                Акко, 12.11.2016
*  *  *
Последний раз меня побрив,
уже в дорогу, мёртвого,
и в Кфар-Макер сопроводив
(пошёл бы лучше с Чёртом я),
мне ангел Дума  назидал:
– Wo ist dein Schlips? Gehst doch ins All ,
чтоб ты пропал!
МЕМУАРНОЕ
Савельевна стирала мне рубашку,
трусы с носками сам стирал в Хмости –
двадцати –пля!– четырёхлетний, в машку
влюблён по яйца, господи прости,
ти в нинку, ти в маринку, страстных виршей
районный вертер, ветер в голове
свистел наскрозь, а время – время вышло
вконец: судьба захлопнулась...
                Весна 2016
                *  *  *
Зимний сад с неопавшими яблоками,
в белом снежном первом пуху
встрепетавшими, там же зяблики
на ветрище как на духу.
Летний свист их ещё на слуху.
С веток мне:
– Не желаете яблок ли?
С неба мне:
– А хо-хо не ху-ху?
               10.8.2016


ОПЛЯ!
Ночью в фортку молюсь, но кому? –
фонарю, а с утра – светофору,
вечерком – кувшину на колу,
приподпёртой стремянке к забору.
Ночью – призракам, всякому вздору –
только, пля, не тому, не Ему...
                20.6.2016
С ЛИХВОЙ
Как не в лафу быть уже стариком.
Жизнь твоя – ноша, в тягость, силком.
Хочешь не хочешь ли, долго ли, нет?
Самоубийство – аутоминет?
Всё от евреев (Адойной, прости).
Высшая мера – до ста двадцати.
Точка отсчёта – хоть мёртвым родись,
а коли пискнул, в живые рядись
на людях – и до ста двадцати
мигов, часов, дней и лет, и расти
в люльке, в мишпухе, в стране, на миру...
...Я своё –  отбыл... Немного помру...
                9.10.2016
VOGELZUCHT
Заждалась, и не дождалась "Нобеля".
Осмотрелась наспех – и ушла,
и вернулась в облаченье голубя,
нет, голубки: в ней дрожит душа.
И гуляют два чудных образчика
вдоль конька или по краю крыш:
радужный удод – Алёша Парщиков
с белой голубицей Сарой Кирш.
20.10. 014
*  *  *
Куда девались три кита,
что Землю на себе держали? –
в какие глуби или дали
они ушли? А где, когда
запропастился мир Ньютона
с его каркасом "Три закона"?
День смерти моего отца
был днём коллапсного конца
его – длинною в жизнь – Вселенной.
Где те ахейцы с их Еленой?
Кто был и впрямь, сиречь живой,
а кто наснился иль придуман
(pardon: приснился аль надуман
кой с бодуна ли головой)
из трёх – Мойсей? Сервантес? Трумэн?
Иль жил, но вышел из игры
в "живой" и "мёртвый" сам, до срока,
опередив задумку Рока…
Но где их – сих и тех – миры,
будь то планетные шары
иль пискнув сдутые свистульки?
Вот адресок Свидерской Ольги
по улице Мунчешть (наверно
год шестьдесят, да, точно, первый)
односторонней – а напротив
тянулись дикие поля
стеблей нез;мных – кукурузных
той ночью лунной…
Что до грустных
кавычек всяких, многоточий,
душа в которых кровоточит, –
где тот мирок, ганэйдн, сад
и в нём Всеведущий, что душу
нам в грудь вживил, а мы уж (пр;шу
пробачення) в другую нишу
её – себе воткнули в зад.
17.11.2014
*  *  *
Только не привязывайте Бога
к делу этому, скорей уж – Сатану.
Добредя до смертного порога,
мы сменяем сущности – одну
на другую, кто там весть какую
и в какой подвид ли, звукоряд –
так всыпают в гильзу, всю пустую,
порох – персть, энергии заряд
для летящей пули  – точно, строго
всё учтя: диаметр, длину...
Только не благодарите в Бога
                вырядившегося
                Сатану.
12.8.2015
СИНКОПА
Мастер слова, штучник фразы, додель мысли и слезы,
и плевков как метастазы вдоль божественной стези.
Не учился, а – родился, дар преджизни обретя
в лоне грёз: весь подобрался, был таков и стал дитя.
И тогда пошло-поехало, и ровней стал Творцу
маг юродства, мэтр смеха, подобравшийся к концу.
2.2.2012
*  *  *
Пространство, взбулькнувшее музыкой,
как чёрным кофе на огне
или ручьём в овражке узеньком,
или в шуршащей Фергане
из-под песка змеиной кожицей,
а в Бокше – снежным ветерком
с той тыквой выдолбленной – рожицей
и детским страшным голоском.
                1.8.2016
Сборка "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ЖИЗНИ"












ДЕЛИР
Где отблеск твой, лучистый холм Синай,
гранёный, кристаллический, как призма?
Отныне, от сего числа и присно
в глазах двоись и множься и сияй!
Зеркальным срезом к Богу накренён
и к северу – к моей тоске бескрайней,
два взора сфокусируй, двух изгнаний
скрести сигнал – прозрачно вспыхнет склон,
и в нём, в голографической игре
возникнет – как в стеклянной пирамиде –
не мёртвый фараон при мёртвой свите,
но ангел в им беременной Горе.
Весенний Ангел Скорби – странный плод,
двоящийся в порожнем странном лоне, –
он будет мною крут, как вор в законе,
и грустен Богом, длящим свой полёт
(как в катапульте) на господнем троне.
Веено, 1990
В НАЧАЛЕ
Лэх лэх; . А лох Ему:
– А хули,
и уйдём, и выживем, поправ
жизнью смерть в болотистой лохани
средиземных камышей и трав.
Заболочь шести цивилизаций...
И начнём с Бэрейшис  – бен вэ-бат ,
прихватив от белой сотни наций
рюмку под Chartreuse and русский мат.
Иерусалим, 1991
ПАМЯТИ ЕЛЕНЫ РАФ
Море небесной лазури. Безмолвно и солнечно.
Мира опоры, лучи золотеют, дрожа.
В горнюю высь, огибая плывущее облачко,
птиц облетая, тихо всплывает душа.
Детство и грёзы внизу остаются, и милые
игры и люди, прекрасных сует суета.
Ангелы в далях надмирных, как снег белокрылые,
в рай и бессмертие ей отворяют врата.
Светлые души юниц убиенных и отроков
чудо-цветами встречают её у ворот.
Где-то внизу, под обрывом вселенского рокота
тихо земля наша млеком и мёдом течёт.
ЖЕСТОКИЙ РОМАНС
Кириллу Ковальджи
Только (не с Ботны ль реки?) воробьи
вдруг да напомнят о детской любви.
Только над Кальчиком верба да клён
видят во сне, как я там ещё юн.
Пальма и кактус в окошках – на Марс,
может, я сослан? Третий намаз,
крик с минарета. В который же раз
Vita nuova , жестокий романс?
О бесприютной судьбине моей
плачут ли пожни смоленских полей...
*  *  *
Чт; б вовремя присесть бы на дорожку? –
да не в каталку ж на десяток лет,
где станешь оплывать, за ложкой ложку
в жиру топить свой по уши скелет –
а в том саду над Прой, в беседке жалкой
под звёздным вязом, где ты тихо мог
с красавицей, противной недавалкой,
коль не прилечь – присесть на посошок.
 *  *  *
Не знаю, что там впереди,
мне не дан дар слепого ведства,
меня, Шехина, отведи
обратной топ-топ-тропкой в детство
и в оторопь – распознавать
сей мир, фигуры и расцветки:
злат-месяц – в щель да под кровать,
а утром птица лает с ветки.


МАРИЯ
Я бы мог догадаться, что она – не она:
по сиянью нездешней окраски
и руке, направлявшей к закраине сна
незаполненность детской коляски.
По зонту над коляской, хламиде не вдруг,
капле крови, свисающей с канта,
и 6есплотным, немотным ордам вокруг
с формой губ торжествующих: "Sancta…"
                10.2.2012

*  *  *
Не угадать, какая музыка
– блатняк, частушка, ретро, классика –
в дождливый или ясный день
в тебе пробудит стародавние
ландшафты, сценки, смех, страдания,
судьбы приметы, суетень...
Нет, не "шкатулка" – жизни всей
стереозвучный, с кодом, сейф.
7.12.2015
ШОПЕН. НОКТЮРН № 1 F-dur, Op.15
По кремешку в горсти арпеджиато
я узнаю шопеновский Nocturne
с той площадью, где голуби когда-то
ловили корм зернистых Moll-структур,
у горлиц с горлом для колоратур
менялась орнаментика и лада
развёртываемость – smak, услада
для лошадиный след клюющих кур.
17.9.2009



ОПОССУМ СЛУШАЕТ ЛЕНИНИАДУ
(Тараклия, 1932)
Опоссум слушает Лениниаду.
Парткличка – Панас. Вонючит, лыс.
По паспорту – Блозман. Вечер. По саду
важно прогуливается крыса. Брысь!
Опоссум слушает Лениниаду.
Нечеловеческую. Страсть. Огонь.
Подобно повисшему над садом закату.
Исполнение – сосед Твердохліб. Гармонь.
Опоссум слушает Лениниаду.
Сам бодёр становится, чувствует, смел.
Пожалуй, пора! Подготовясь к докладу,
скажет речь – и возглавит их "ЛЛЛ" .
ПЕРЕЛЁТ СУВОРОВА ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ
Я старше всех, с кем дружен был на свете.
А потому, что вот уж двадцать лет
– впритык, как в том солдатском, бля, клозете –
живу на Святоземщине, и в эти,
бля, двадцать лет не нажил друга.
                Нет,
я не ропщу («ich gro-o-lle ni-i-cht»), но вот
по склону лет, как тот солдат в Европе,
скользил, аж левитировал на zhoepe,
великий завершая переход, –
я одинок над бездной подо мной...
Друзья мои? – кто сам уж стар, кто помер,
а новых нет. Домашний круг, а кроме –
не мышь Диснеев, добрый Мики-маус,
а провожатый в шеол – Малхэмовэс
с его тысячеглазьем, смертью, мглой.
***
С бессонья, как с поздней попойки,
в четвёртом часу очумев,
я жизнь свою сбросил на койке
и выбрался в царство дерев.
Зияли оконца июня.
И тополь в преддверии дня,
седее луня (или л;ня?),
стоял и смотрел на меня.
С олешника свисшая птица,
как редкий прохожий ночной:
– Hе спится, приятель?
– Не спится! –
словцом обменялась со мной.
Во тьму ещё кутались ели.
Но сверху, как мощный сквозняк,
потоки рассвета синели.
И сердцем светлел березняк.
Как стёклышко неба тверёзый,
дрожа, поджидая зарю,
на самой высокой берёзе
подвесил я душу свою.
***
Я жил бег;м и лётом, не оглядываясь
по сторонам, но зреньем боковым
улавливая жизнь как цвет и радость,
и бренность с убыстреньем роковым.
И вот, когда часы на стенке стали
и ткнулся в циферблат мой бег-и-лёт,
смотрю как сон – отматывая дали
и время – наугад тот эпизод
втроём со псом и Лялькой, или Ильмень
с ночной рыбалкой, или холм, овец
отара, всё как в старом фильме
с досадным титром длящимся: "КОНЕЦ".
23.5.2013
             AD MUNDUM FUTURUM
Скоро покину округлый и странный
мир – и в просторах уже неземных
станут ко мне приходить сквозь туманы
зыбкие тени друзей и родных.
Ойлэм hаэмэс , где формы бесплотны –
только понятия и имена,
только забвенья, где станем свободны
мы от себя же на все времена.
Тот – всеобъемлющий, мой уже третий,
с полным набором пустот и планет,
самый, поди, достоверный на свете,
суперреальный, которого – нет.
13.56.2014
КАТРИН
                К. Ганелиной
очень нравится мне
наше время: короли поснимали короны на тренировку
приезжают в трико "Адидас" златовласые
красавицы
называться отказываются супругами
любовницами наложницами; краснокожий
вождь Соколиный Глаз он же Ричард Львиное Сердце
разгружает контейнеры с высоченного крана в норвежском порту.
Только русский народ – ху  великий народ. А поэзия? –
поскидала мантилью
с чулками оборки да рюши канцоны терцины, кольцевые да парные,
итальянский, английский сонет; этот – бард, тот – хайдзин...
Да вот эту хоть крошку-поэму возьмите – ведь только кретин
ей роскошной брюнетке не дал бы чарующее с картавинкой имя:
Катрин.
                Рендсбург, осень 1993
Сборка "ТРАКТАТЫ"
GEOGRAPHICAL TREATISE
Жизнь, как на всякой планете, начинается с моря
или с небес, или ты не воссуществовал.
Кубарем из небытия по трапу "Эль-Аль".
Март, 1991
~ ~ ~
МИНИ-ТРАКТАТ О ЧАШЕ 
Женщина, сидящая не сдвинув коленей,
меня возвращает в детство. Моленье
о чаше придёт ещё, а пока
гляжу, заколдован, издалека
с распахнутым ртом – так младенец в томленье
ждёт струйки из маминого соска.
Мне семьдесят с лишком. Я побыл в десятках
чудных этих крипт их, я тысячу раз
из них выбирался, считай, на запятках
каретой летящей души, mon extase...
Но женский присест в их неловких посадках
в тени палисадника, в лесопосадках
и спешных посадках на самолёт –
тревожит поныне меня, раз за разом:
как будто Фортуна за мной – третьим глазом,
моим же, наружным – следит, только ждёт...





   ТРАКТАТ ИСТОРИКО-СЕКСОЛОГИЧЕСКИЙ
Е. С-шевской
В апокрифе, прочитанном во сне,
hab ich's herausgefunden, кто блудницу
уважил в Магдале и свёз в больницу
"Lev ha-Galil", что в Нагарии, мне
известно было, впрочем, что свой счёт
сей град ведёт от Вальтера и Ханы,
из Гамбурга – в год тыща девятьсот
тридцать четвёртый прошлого столетья –
сюда бежавших, что ж, пошли и дети,
и внуки, правнуки, пра-правнуки и кланы,
заводы (гл;да  "Штраус")...
                Ну так вот,
блудницу там очистили: аборт,
бог весть (Бог – знает!) от кого, а Word
шрифт перевёл в своих машинных тритах
на рашен с их германских битэ-дритов.
Да и блудница, скажем, не была
аутентичной – в прошлом побывала
Еленою Прекрасной, и давала
(не?) всем подряд, а также: Нефертити
и Клеопатрой, Незнакомкой Блока,
динамившей полуеврея-лоха,
так что, хавэйрим, аки не вертите,
а   кем   хотела –   т о й   с тобой спала.
Круговращенье душ... Гилгулим не гилгулим,
а – вновь, гляди, Елена... Се глаголем:
переселеньям в жизнях – нет границы.
Осталось ей ко мне переселиться
в накинутой (лишь на плечи) пижаме,
в каких блудницы спят в Биробиджане.
19.4.2016



НАПОЛНЕНИЕ Ds2;  МУЗЫКАЛЬНОЙ ФАКТУРОЙ
(трактат)
музыкой Моцарта, Гершвина и в румбе "Fiesta"
музЫкой не столь благозвонной –
алеаторической, с эмансипированным диссонансом
в музЫке народной и начиная, пожалуй,
с Шёнберга, Хауэра и дальше, Булеза и Шнитке, и дальше
в реестре –
Наполнение пространства и времени музыкой
хоть услаждающей, а хоть побуждающей
к постижению новых мироощущений,
в додекафонии, через синтез мажора с минором
в сочетании паузы с pianissimo, форте и ором,
так вот –
Наполнение геологических, атмосферных и кверху –
вселенных
каверн и пустот
музыкальной субстанцией – предотвращает, не даёт
их заполнить, ага, барионной, тёмной материи, плоти
с виду вроде красотки Фортуны,
тождественной греческой, но в семантике русской-то Тюхе
с её кварками, чёрными дырами – разве что струны,
резонирующие в пространствах и времени, могут
быть нам в пользу, я имею в виду: земным тварям и Богу,
как подумаешь, слушая Сергея Беринского, и голова
грёз полна, а душа – необъёмно-восторженным, ах, Ds2!








ГОРЫ ДЕРЬМА, ГОВОРЯЩИЕ "БАЙ!" и "O’КЕЙ!"
                (Трактат этноцентрический)
По утрам, на границе обширной равнины от гор
Галилейских до улицы Г;ломб, окраинной, сладкой
махалы присредиземном;рского города А.,
в прошлом славной Птолемаиды и St.Jean d'Acre, –
среди белых и розовых вилл, не способных в утробе
утаить амидар, поглощённый дурным рококо,
ибо тут же соседствует бывший близнец и сквозь шаеш
(под гранит и под мрамор!) перепукивается с малышом,
по утрам подающим морзянку из чрева palazzo, –
вот! стоит нагишом, оголив, как спьяна,
полусгнившие рёбра и трубы
первых грёз ацмаут, а хозяин его, бен-зон;,
бледнолицый такой, вшивота, да ведь он никогда
и прикрыть не возьмётся халупу хотя бы дешёвым
эвен ерушалаим – вполне заменителем камня
и респекта, коль с пальмами: пальм здесь в избытке, избы
без пальмы не встретишь, и так шустро большими листами
кого-то стригут на ветру, кого-то, быть может,
из воздуха, или из утренних этих паров –
неохотно встающих, бредущих с болотной равнины
пузырей, словно макроцефалы, их гейзерный торс
вырастая струится, поднявшийся из перегнойной
и газообразующей почвы, огромно их вид
отражается в зеркальце мимо прошелестевшей
белой V;lvo по улице Г;ломб, а следом – Merc;des,
с Дальей в Samsung'е, – и прощаются как до конца
своих дней
до шести две горы, растянувшие в зеркальцах губы:
"Bye!" и "O.K!."







В ЭТОЙ СТРАНЕ
(Трактат)
Самые грязные сны о разливах фекальных
вкруг зелёных холмов и над водами вниз головой
на деревьях подвешенных за ногу девах –
а по другой
как по ветке отсохшей большеголовые сойки
вдоль голени чинно прогуливаются и грачи
на роскошной зимовке в этой стране –
сбываются
как и преданья о вознесении Еноха хроники
про всемирный потоп и пророчества
об ужасном Топаллере и прогнозы
футурологов о слиянии Веры и Нила
в этой стране –
сбываются
но однако ж
ведь не д; смерти нам в самом деле робеть перед их
– уже кажется третьим по Гринвичу – тысячелетьем:
страшные детские, сладкие грешные грёзы в окне
вижу: равнина и горы вдали и всё той же ещё хворостиной
погоняя ослицу наконец-то я в город въезжаю –
в разбросавшую ноги блудницу, длиннобедрую, мне
вместе с клячей пожалуй что с ручками –
а мама и папа
и вдогонку им старый Ехезкел  сбегаются,
а у блудницы
от хохота рыжие лохмы сбиваются – всё сбывается
в этой стране.






ГВОЗДИ И КЛЕЩИ В ГРЯЗНОМ БЕЛЬЕ
(Притрактатье)
Чтобы выдернуть гвоздь из стены на которой висела твоя фотография
подцепленная на четвёртый невидимым твой позвонок
от которого было отсчитывал я сверху вниз
двадцать восемь костяшек пальцем правой
а ладонь моей левой
с ходу подкладывал под твою ягодицу приподымая
плечом ногу твою – я кричу тебе:
– Клещи!
копошатся я чувствую кожей подмышкой спиной
в простынях из подушек вылазят их микроскопичность
превышает объём недоступный для глаза ушами
слышу треск хитинового их покрова как под ногтями
гибли вши на Урале у дев длинновласых во время
Второй мировой в эвакуации с мамой и папой и Ларой
хозяйкиной дочкой, мне было четыре ей пять и о ней
я семнадцать спустя сочинил, при Камшилове, скороговорку:
ворковала Лара баркароллу
рокотал картавый говорок
над роялем реял ореолом
рой: колоратурный хоровод –
но правда
заключалась в другом: за уборной под черёмухой их по весне
собирали мы белых дебелых червячков – а браток её Витька
шестиклассник уже – смастерил нам из проволоки, помню, медной
колесницу – мы с Ларой
их запрягали, брюшками накалывая шестёркой
впрямь как римскую колесницу (картинка
из Истории древнего мира через одиннадцать лет)
Твой, как сказано выше, портрет
я убрал, как у Блока, у нас со стены и кричу тебе:
– клещи!
в этой груде грязного то есть белья копошатся в котором
ты и я.
                29.3.2011

ТРАКТАТ О ПИЩЕВОМ ДИСБАЛАНСЕ В ПРИРОДЕ
(слёзный пар)
Человек выпадает
из цепи планетарно-пищевого обмена.
Всё в природе пожирает друг друга,
мамонтов, полагаю, заживо слопали муравьи.
С каждым мамонтом справилась в течение дня
их отдельная цивилизация
Шань или Pityomyrmex erectus  –
от рассвета до вечерней зари.
Человек отделился от всеобщего процесса пищеварения
и заканчивает его в самоуединенье
наглухо изнутри запертого клозета,
откуда мало что уже возвращается в круговорот общепита.
Так можно сказать ли, что человека в реальности
natura viva  как бы начисто лишена?
Можно. А вот на уровне минеральном
доля его останков чрезвычайно важна,
а если поглубже ещё – в доприродной среде превращений
(еврейский гильгуль со всеми его кхе-кхе и буль-буль),
то роль человека на земле уникальна, его душа –
этакое с двух сторон приграничье:
с плотской, коей противолежит сторона
абсолютно духовная, не затронутая алчностью насыщения,
воспроизведения,
и прочего, як то кажуть, гiвна.
О природе тел и предметов писали Гиппократ (см. линк  ),
и Лукреций, стоики, эпикурейцы – от аскетов и до сластён.
Об истоках духовных – можно послушать, забежав по пути на рынок,
в мечеть, синагогу, пагоду, церковь или костёл.
Европейская псевдокультура разделила
на "возвышенное" и "низменное" обе функции бытия:
молитву, раскаянье, мировую печаль, а по другую якобы сторону:
приём пищи, соитие, выделение жидкостей, слизей –
пот, фекалии, сперма, слезы, моча.
Изо всей этой в самом деле гадости изымем сперму и слёзы.
Оба эти продукта жизнедеятельности – природы иной компонент.
В слезопроводах и семенных каналах зарождаются грёзы –
несомненно божественный элемент.
ERGO: слёзный пар, просачиваясь в нашу правую гемисферу,
принимает формы и контуры, цвет и запах, звук, без конца
в мысль сливаясь и замысел, или Промысел (примем на веру,
ибо "драхав ми имца?" ).
Слив – понятие из канализации, из семейно-жилищного
строительства, а две наши души – два бойца ринга –
как исходно стояли порознь на земном берегу
с узко-вьющейся жизни тропинкой, –
так, поди, и торчат – Avod;t Ha;l!  – на райском где-то лужку.












"…IN AETERNUM EXILIUM"
(digestive tract-art)
…и был сослан на Землю, а полгода спустя – в мировую
вторую войну, а потом из младенчества в детство с казармой всеобуча,
ленинской комнатой первого флирта и
пробного пьянства, и единственным выходом
 – сквозь анфиладу в трёх стилях: Jugend-Postjugend-Postleben –
на причал с кораблём
многопалубным, наподобие "Глория Н." у Феллини, последним
отплывающим на поселение или погребение
в вечность
Сквозь такую же анфиладу – общей кухоньки с парой
медных примусов, комнатки, спаленки подселенцев-евреев –
я пробирался у Валерки Гажи (лет за 10
как стать ему режиссёром Valeriu Gagiu)
в их четвёртую, в общем, клетушку с мамой Женей и Павлом
Стрельницким, её оперным баритоном,
а подъев "чем послал" – шли гулять и взбирались на крышу
постройки впритык, в том же в стиле Baraco, под старой
гигантской шелковицей (белой: Achtung! Achtung! личинки!)
в обхватку с которой,
насытясь, мы спускались, пускались пробежкой
вглубь двора где в дощатой уборной на две утлых кабинки
можно было на корточках,
не торопясь через тысячу лет умирать
– перестукиваясь морзянкой или в щель пересмеиваясь –
(не взыщите за глагольную рифму) посрать.
20.3.2013




НЭШИКАТ МАВЭТ
(квазитрактат)
У большинства на Земле – у бенгальца ли, финна –
в доме нет пианино.
У бедуина, на стене у румына акасэ –
нет Пикассо.
А в еврейской стране, может, у одного на сто тысяч увидишь
книгу на идиш.
Самое большее – п;п-арт и п;ц-арт,
в Моцкине вот – забегаловка "Моцарт".
Как я жил-то на вашей планете,
грезя о славе, сквозь сон на рассвете
вслушиваясь, не раздастся ль "ура!"
толп под окном, под фанфары и трубы,
и поцелует, склонясь, меня в губы
Тысячеглазый и скажет: "Пора…"
Кирьят-Моцкин, 2006










Сборка "ИЗ НЕНАПИСАННЫХ ПОЭМ. ПРОЛОГИ"
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "RUMBA FIESTA"
Европа. Сталь. Стекло. Бетон.
Асфальт, прозрачный, как затон.
На дне затона – город Китеж,
Послевоенный Кишинёв.
Склонись над ним, и ты увидишь
под рябью многоструйных снов
как по горе (проспект Негруцци!)
грохочут хлипкие каруцы
из сёл окрестных, в бочках муст.
Услышишь ржание и хруст
овса, и смех, щекотный уху –
то детвора грызёт макуху.
Дай бог вам выжить, детвора!
По праздникам кричат ура.
Сгоняют скот. Торгуют пивом.
Чудят, надув презерватив.
И не бассейном – штрандом «Бивол»
ещё зовут "Локомотив".
А он, владелец здешних вод,
лежит, увы, не на Армянском,
где склепы занял высший сброд
в своём сословье хулиганском.
Теперь воров не стало прежних,
а было – честью дорожил.
Тогда ещё в Боюканах Брежнев
свой водоём не заложил.
Ещё на площади центральной
не возвышался монумент,
и в парикмахерской клиент
нёс вздор ещё сакраментальный
па-русску или по-еврейски,
клиента рядом не боясь.
А в махале Табакарейской
гнездились нищета и грязь,
что, впрочем, и сейчас увидишь
вполне, конечно, наяву...
Восстань из хляби, город Китеж,
раздвинь, как вечность, синеву,
воздвинь, воздень свои руины,
стекло стечёт с них, как вода –
о, как непрочны и ранимы,
Европы нашей города.
Фрагменты – а не эпопеи
мы в тайниках души храним,
наш первый день – был день Помпеи,
мы уроженцы тех руин.
Когда опять меня весна
уносит в край теней нерезких,
и детской похоти волна
плывёт с болот табакарейских,
и отовасцы  над Бычком
своё бельё и шеи моют,
я вздрогну вдруг: а что там строят?
Спорткомплекс?
                И пройду бочком,
и, словно снимок, взяв на свет
проспекта даль, где нету брода
в кварталах, но сквозит скелет
руин сорок шестого года,
подозревая каждый дом
и луч
в игре краплёным квантом, –
себе кажусь я чужаком,
каким-то в мире эмигрантом.
И всё кричит во мне, вопит:
– Верните родину! Верните ж!
Руины. Шарканье копыт.
Стекло. Европа. Город Китеж.

      ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ЖАННА Д'АРК"
Архангел Михаил, заступник в бездне синей,
охранник-лихоим, пожалуй, не всесильный.
Со свечкой семеня, как раб, в Его салоне,
словечко за меня, пожалуйста, замолви.
Скажи – я искуплю, скажи – я виновата,
скажённая, люблю убитого солдата.
В июне, отмолясь, отдав ему свой локон,
ему я не далась, пока хотел и мог он...
Архангел Михаил, а тот драгун в Руане –
он хам, он нахамил мне прямо там, в руине...
Вонючий пёс! Говно... Пришлось затеять рубку...
Живым остался – но нужду справляет в трубку.
А что до короля, то этот – и не думал:
авто да траля-ля, а случай был – так дунул...
Мудёр ли как Харилл? боялся ли цирроза?..
Архангел Михаил, а говоря серьёзно –
я ж не скупа на плоть, молила нощно, денно...
За что ж меня Господь карал, оставил девой?












ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ГЕНУЭЗЕЦ"
             ПЕРЕД ГРАНИЦЕЙ
Карета
по кучам мглы трясётся. Душно.
Комета
летит, идёт куда ей нужно.
Торопит
ездок коней, срываясь криком.
Как в гробик,
в слепой футляр вместилась скрипка.
– Чезаре! –
кричит он, высунувшись в дверцы.
Терзают
его деревья как по сердцу.
– Мне душно!
Скорей, я дам вина и денег...
Не нужно...
Он оползает на сиденье.
Комета.
И грязь летит из-под копыта,
как будто
грозит Италию засыпать.
           CAPRICCIO
                Agitato 
От хлебной корочки сходить непросто.
Присев на корточки,
смотрю на звёзды.
Я мальчик маленький,
а надо мной
горят фонарики
по-за Луной.
О, дух заплечных
манер в наследство
и вековечный
концлагерь детства!
О мир терпения!
Я не прощу,
я стану гением
и отомщу.
Взовьётся занавес –
я вам сыграю
вот это самое,
что за сараем,
такие гимны
и pas-de-pas…
Я – Паганини,
а вы – толпа!
Пусть плачет скрипочка
о недопетом
и машут крылышки
аплодисментов…
Каприз?… –
со сцены метнусь, как вор:
привычка старая
ходить   на   д в о р.
                * * *
                Feroce
Я дьявол. Я гулял вчера
на свадьбе мухи и Луны,
я пузачам очки втирал
на ниточке одной струны.
Я рогоносец и тиран
трёх женщин и одной жены,
за ней блуждаю, как чиряк,
я по святым местам страны.
Я шут со мной, я в дураках,
а вам извольте гимн подать,
звездою знамя подлатать,
из-под земли добыть врага.
Когда садитесь вы опять
в свой первый ряд, два-три шага,
я чувствую: растут рога,
и я готов вас забодать.
Я тюха. Крохи пирога
обсыпали мой драндулет.
Мой идеал – пять пар штиблет,
а вам – Отчизна дорога.
Оливы – ваши, ваш – рассвет,
вожди и марши, и века…
И Муссолини за сто лет
грозит мне обломать рога.
                Москва, 1967













ПРОЛОГ К КНИГЕ "КОНТУРЫ"
GRUPPENPORTRAIT
***
Ох и лют он, как бестия лют он,
испытал его манию люд…
Помнят нрав твой и длань твою, Лютер,
гордый полек и трепетный юд.
Настращал ты Верону и Гдыню.
Розог дал и пустил голяком
фрау Европу, больную латынью,
подгоняя её матюжком.
– Што ж одно своё "danke" твердите?
И над миской лепёх с колбасой
не отрыгиваете, не furцыте,
или стол вам не нравится мой?
Што, штаны распустивши по пузу,
шуей шарите под столом,
или кельнерши вам не по вкусу –
лорелеюшки с пышным гузком?..
Не от пьянки – от смачной побранки
оконфузился грек, сукин сын,
ржали бывшие саксы и франки,
Беролина и город Шверин.
И праправнук – аристократом
выйдя жёлтых татар воевать,
снова вспомнил под Сталинградом
лютеранского бога мать.
Реформаторство. Слава. Соборы.
От Сорбонны по Сызрань – шрапнель
исписала, как портят заборы,
и с т о р и ч е с к у ю  параллель.
                Шверин, 1980


* * *
Спресованья гранитного праха,
окаймлённого кромкою тьмы.
Я заплакал у бюстика Баха
возле церкви Святого Фомы.
Пантократор. Эфирные фрески.
Гармонично-готический мир.
Я заплакал, завыл по-еврейски,
причитая "ой вэй" и "вэй'з мир".
Голова над обрубленным телом.
Я сквозь слёзы глядел, сквозь туман,
горько сетуя: что ж ты наделал,
натворил нам, мой Иоганн…
                Лейпциг, 1980
* * *
Убили Мирбаха. Эсер его убил, читаю в книжке,
чтоб не дать мирной передышки ослабшей РСФСР.
Убили Мирбаха. Он был почтенный граф, посол германский,
любил крокет, салат и ласки. И вдруг эсер его убил.
Убили Мирбаха. Друзья отпели бедного Вильгельма,
грозился кайзер (знамо, шельма!) что это так спустить нельзя.
Убили Мирбаха. А он лежал молчком, не протестуя.
Убили Мирбаха впустую, и мир был снова заключён.
Убили Мирбаха. О нём теперь забыли все на свете,
и только я об этой смерти грущу и плачу день за днём.
Убили Мирбаха...
Москва, 1981




ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ДВАДЦАТИЛЕТИЕ"
Матвей Натанович Каган,
а проще – Мотке Коган,
сказавши хцос , налил в стакан
себе, и перед Богом
сел во дворе – со стороны
с Ним обозреть, не споря,
свой путь – и маленькой страны
одно большое горе.
Конечно, да, арабский мир…
Конечно, бунт в Ликуде…
Но главный враг у нас – вэй’з мир!  –
конечно, наши люди.
Не наши – в смысле из Бендер
и Вильны, а морока
с цветными – вэйсэх вус ын вэр  –
из Азии, Марокко.
И даже, может, не они –
а эти, хареди;мы, 
мессию ждут… считают дни…
Пути ведь, сколь их ни тяни –
а неисповедимы…
Опять же, наши богачи…
Подрядчики… Чинуши…
Петля все туже… Хоть пищи…
Еврейские ли души?..
Еврейские! Так было встарь,
ещё при Еремии,
ещё – когда им русский царь
открыл "кагал" в России,
ещё – когда аристократь
в румынских Каушанах –
а-ми;цвэ!  – за день лей по пять,
да, бабушку мою и мать
впрягала к празднику стирать
кальсон завалы сраных.
А наш драгунский генерал! –
косноречив, но выспрен,
я знал его – нет, он не брал
Ерусалим – "подготовлял"
террор в Израиле, "взглавлял"
учебный комплекс "Выстрел"…
И там, и тут – один компот,
пей и давись… И каждый прёт…
И каждый точит зуб и нож…
И каждый врёт… И всюду ложь…
О Родина! Бурьян и страх –
мой двор табакарейский
всегда со мной на всех путях
судьбы моей еврейской.
В березняках – бурьян и страх.
Булонский лес – бурьян и страх.
Бахайский сад – бурьян и страх
за маму и за сына....
...Уже светает в небесах,
и жизнь – не жизнь, а полный крах,
душа вопит, как дикий птах
на ветке апельсина.
                Акко, 2011





















ПРИЛОЖЕНИЯ


















ДОПОЛНЕНИЯ
к Книге "ДАНЬ ДНЮ"

*  *  *
Нежно так шелестят тополя,
В небе ясные звёзды мерцают.
Лёгкий шорох травы – то поля
С ветерком шаловливо играют.
Где-то там, далеко-далеко
Всплеск волны усыпающей речки,
И над домиком дальним легко
Поднимаются дыма колечки.
                Сталино, 30 авг. 1955
 *  *  *
Ночь пришла, а за нею ты...
Катят сонные волны Днепра вдали,
Ветер, слышно, щекочет кусты...
Хорошо нам с тобой, не правда ли?
Эта ночь… И звёзд как грибов,
И такие они не дальние...
А не вздумай, что это любовь,
Или вот уже, может, свидание…
                Сталино. Гладковка, 1955
                *  *  *
Небо в тучах и кажется грязным,
И под ветром  наш тополь стонет.
Расскажи, ты была вчера с ним?
Ну, скажи мне. Ну что тебе стоит...
Ты молчишь, ты ответить не хочешь,
Нашей встрече сегодня не рада.
Стылый вечер и скучные очи
За тебя сказали всю правду.
                Сталино, лето1956
*  *  *
Кровью раззакатилось небо.
Облако – лиловый угорь.
Что же так я тоскую? Мне бы
Друга детства, недавнего друга.
Будет в юности ли? Неизвестно...
Соштуковано к тряпочке тряпинка,
Небо в чёрных мерцающих  крапинках.
Небо – угрюмая бездна.
                Сталино, 3 сент. 1956
* * *
Я приду с пучком сирени,
А в блокноте принесу
Новых пять стихотворений
Про тебя и про весну.
Сссвисссссстну… Свесишься с балкона,
Крикнешь: "Что ты?... ж не в лесу!",
А потом уйдём под клёны
слушать звёздную весну,
Нам с тобой она знакома
С самой осени уже…
Хорошо, что есть балконы
На четвёртом этаже.
                Сталино, апрель 55
*  *  *
В пику вам зарифмую собаку с кошкой.
Дом – с глазами Полины сравню назло вам.
Назову геликоптер небесной картошкой,
Забавляясь – малец погремушкою – словом.
                Сталино, 1957
*  *  *
Чёрный фон вечернего неба
Покоробила желчь букв,
А созвездий дрожащих дребезжащая мебель
Выжимала из глаз бульк.
Луна-пьянчужка свалилась под урну
И стала думать: кто и где её брат? –
И как мыслью по древу – растеклась медью, дура,
А потом не умела себя собрать.
Кое-как собралась – но уже не кругом,
А востроносым турецким месяцем,
Что – когда без кометок совсем стало туго –
Норовил на меня, извращенец, наброситься.
Сталино, скверик . 6.4.1957
*  *  *
Был человек. Масса мяса
смачно смоченная соком мозгов.
Был человек. Всё ясно.
Трамвай брал разгон.
Сталино, 1957
             ТРЯСКА К ЛЯЛЬКЕ
Подо мною
стыки
стуки.
Паровоз дурит со скуки.
Ночь выковывает звёзды.
Паровоз минует вёрсты,
километры,
метры.
Ветры
в окна дуют – беспорядок!
Ночь командует парадом.
Кто-то выпил,
что-то выбил,
Сон застыл на лицах рыбьих
чешуёй покрылись окна.
Под Ростовом – дождь....
тьма...
мокро...
                8.4.1958










Л.Б. Сталино, 1954
НЕЗАБЫВКИ И ОБРЫВКИ
Это летом грето.
Это спето ветром.
Жёлтая серьга – на мочках у берёз.
То ли былью было,
То ли с жару с пыла
Грянула любовь – костей не соберёшь.
                Сталино, январь 1957
* * *
Мне не припомнить день её рожденья –
Мелодии, да был ли год и час?
Как отблески чьего-то вдохновенья
Звучит она... Поджатые колени,
И пальчики по клавишам стучат.
И бледный мальчик с тихими глазами,
Ошеломлённый, слушает себя...
Звучит мелодия в давно молчавшем зале,
Звучит мелодия, в иную явь зовя –
Душе слепца открывшуюся или
Пяти глазастым пальцам Паганини...
                Сталино, 1959
ЗЛАТОУСТ, 1944-й
Ворковала Лара баркаролу.
Рокотал картавый говорок.
Над роялем реял ореолом
Рой – колоратурный хоровод.
Заплетала лепеток в куплеты –
Простенький протеньканный припев.
И поплыли – лебедем в балете –
плети рук, вдруг в трепете взлетев....
                Сталино 1957
ЖЕВЬЕН
А что я мог? Ну что я мог поделать?
Я был внизу – на сцене был подлец.
Я знал: сейчас он бросит своё тело
К ногам твоим, и явится отец...
А полумрак так нежно фиолетов.
А кто-то рядом клонится к плечу.
А ты поёшь мне снова, Виолетта,
"Им всем конец, я их забыть хочу..."
Не надо больше плакать и молиться,
И приближенье смерти торопить.
Ты не умрёшь, любви моей двойница,
Покуда La traviata будет жить.
Сталино 1959
                * * *
                П.Б.
...Там облака, и смерть под Машуком.
Четыре чёрных грифа – не орла.
Четыре цепи, лёгшие как мгла,
и столбики как пули, и доска
стойк;м... Мемориальная тоска...
Ты дорогое прошлое моё.
Что значит имя пошлое твоё,
ты вся во мне, ты – тропка в те года,
куда мне не вернуться никогда.
... Но вижу путь, и нас в конце пути,
куда тебе вовеки не прийти.
Сборка "VESCENDI CAUSA"
ДЕВУШКА В РЕЗИНОВОЙ ШАПОЧКЕ
Она не плывёт – проносится,
подчинившись упругому ритму,
в мгновенье под самое солнце
красивое тело выметнув, –
простая и недосягаемая
в стремительности своей...
Так вот она, значит, какая –
Талатта, богиня морей.
                Сталино, 4. . 1958
* * *
Дождливый сумрак вдруг расколот,
Да так, что аж глазам невмочь.
Как будто солнечный осколок
Влетел, с рассветом спутав ночь.
Мы шли по улице с товарищем,
Стрельнули искры по ногам...
То молодой электросварщик
На рельсах солнце разжигал.
                Сталино, 5.3.1958
НОЧНАЯ СМЕНА
                Бетонщице Нине Цибульник
Бетон всё шёл – не с киноленты.
В нём можно было утонуть.
Лопату было повернуть –
как если б сдвинуть ось планеты.
Я – в первый раз. Я взмок. Сто глаз
меня держало на виду.
Прожектор гас и на лету себя подхватывал как будто.
Я не уйду
                – ещё минута, ещё минута –
                не уйду!
А ночь плывёт, шумя, томя...
– Давай, – кричат, – совсем не плохо!..
И между вспышками двумя девчонка, косами дымя,
за что-то бригадира – в бога!
Идёт бетон...
Рассветный бриз
наметил котлована стены,
в глазах кружились и неслись опалубки – кругами сцены.
Я покачнулся, сел горбато.
Я глянул вниз:
в огне зари
                торчала
                наискось
                лопата,
как сдвинутая ось Земли.
                Жданов, май 1960
"ЦВЕТУЩИЙ МАЙ"
В городе Жданове, городе приморском,
Две недели с лишним я живу:
Девушки, дедушки, тельняшки да матроски,
Чистильщики,
                проклявшие жару.
Маленьким,
миленьким,
тихим переулком
к пляжу вниз
                припрыжкой
                мимо ресторана "ЮГ".
Акацией пахнет, жареным луком,
пиво попиваючи, яхтсмены поют...
В ОДНОМ СТРОЮ
Нам славу отцов сквозь века пронести –
в сердце,
в делах,
в строке.
Живой и повадный войди в стих,
герой с винтовкой в руке.
"С неба полуденного жара не подступи"...
Полдень над степью распластан,
горячую юность качает в степи
мой друг на коне гривастом.
Горячая юность в дыму ковылей
поёт закалённой сталью,
и ветви украинских тополей
машут в тревожные дали.
И жаркие ветры звенят и звенят,
проносят сквозь годы песню,
и крепким пожатьем встречает меня
неслыханной бури сверстник.
Мне слышится снова цокот подков...
Он ждёт – конь, рассёдланный Павкой...
За окнами вздрагивает ночь от гудков,
и свежестью дышат парки.
Моё поколенье не мчалось в бою,
мы стройки до сроков кончали,
но разве мы не в одном строю
с тобой, товарищ Корчагин?
                Сталино 1960
МАСТЕРСКАЯ
Чего только нет в моей мастерской –
в просторной душе моей,
там пахнет холстиной,
и доски стоят,
и ветер ночует в них.
Бескрайний, тысячетонный мир
входит в меня, как вдох,
а я, с набором красок густых,
макеты с него леплю.
Смотрите, как пёстр этот пляж,
и лодки звенят вдали,
а загорелые парни и девушки
лежат в золотом песке.
Или послушайте это вот –
углем заваленный порт,
по гулкой булыжной идёт толпа,
красное знамя несёт.
Прохладные реки, отары овец,
повисшие виноградники,
туман, текущий между холмов,
тихая девушка Оля...
... Вот-вот поднимется новый день,
в окна ударит солнце,
я соберу, что теснилось в душе, –
выйду на шумную площадь.
У всех на виду, среди голубей,
среди изумлённых прохожих
я расставлю картины мои,
прислонив их к бокам фонтана.
И люди будут сходиться ко мне,
обмениваться мнениями,
и если что не понравится им,
они мне возьмут и скажут.
И буду молод я и богат,
и буду шутить со всеми,
и кто-нибудь меня угостит
красным налитым яблоком.
                Сталино, 1961


* * *
Земля моя, ты щедро создала меня,
я навсегда должник влюблённый твой.
В безжизненной пустыне мировой
ты – язычок голубенького пламени,
как тот – мерцающий у кованого знамени,
где спит навек безвестный твой герой.
                Лето, 1960
* * *
Мне проверенных умников жалко –
их концепций про людей и века:
"Продолжение руки — это палка".
"Камень – продолженье кулака".
Я все это слушаю с улыбкой –
врут концепции.
                Я знаю с неких пор:
Продолжение руки – это скрипка.
Продолженье кулака – метеор.
                1963
ЛИВЕНЬ
Как человек,
                чуть мешкая,
ливень бежал по Невскому.
Бежали дома, дымины,
и в этот попав аврал,
я взял
           походку ливня
и плечи его забрал.
Бежали, рванувшись дерзко,
четыре аничковых коня,
бежала на шпильках девушка
от ливня
             то есть от меня,
летели...

Но Солнце вбухнулось
в улицы
как с плотины.
От луж, от электролиний,
от крыш поднимался зной!
…Я шёл себе дальше – ливень,
обильный, весёлый, злой.
В МУЗЕЕ РЕЛИГИИ
Девушка, привстаньте!
                Сердце болит
видеть, как вы недвижны.
Кто обрёк вас на этот радикулит –
Лютер, попы Парижа?
Вас, говорят, из мрамора... Где уж там!
Папы не мастера ли?
Просто вас взяли, милая девушка,
взяли – и замуровали.
И вот я стою как одурев,
Mолчу. Поделиться не с кем.
Знаете что, меня зовут Лев,
пойдёмте гулять на Невский.
Вы мне доскажете про любовь,
про все, что в тот раз не успели...
Где вас скрутили? Среди лугов?
Под звон варшавской капели?
Меня в молчуны вон тоже манят
пайком ли, ломтём ли гранитным,
но это бессмертье не для меня,
на черта радикулит мне!
Я жизнь люблю. Прибой при луне.
Девчат. На девчат я в обиде.
Но вы кого-то напомнили мне,
какой я в жизни не видел.
Пойдёмте. Ведь жили же вы – не скала,
не дьявол, не католичка!
Скажите, были при вас зеркала?
Вы помните ваше личико?

А я бы вас маме представил моей –
вина принесём, сядем за стол.
– Вот так-то вот, мама, – сказал бы я ей, –
невесту привёл. Из Казанского.
СЛАВА
Валентину Ховенко
Её приносит пуля в грудь, строка, что к людям прорвалась,
и миг, в который Млечный Путь в иллюминаторе у глаз.
Её зависший свет – как взрыв. За ней спешат, частят навзрыд,
от жизни проченной в бегах. А вечность – в нескольких шагах.
...Лежу в траве. Мне двадцать шесть, а я – не Дант, не астронавт,
и для попыток староват, и грустью веет каждый жест.
Что натворил ты, чёрный маг? Факир был пьян. Или дурак.
Мне ясен в небе птицы круг, и поворот Земли, и лес...
Пусть мне войдёт та пуля в грудь, коль уж она на свете есть.
Закат. Горящая черта... А слава – что же, я не прочь.
Я б дом купил, там день и ночь с друзьями Данта вслух читал.
                Икша, 1965









К КНИГЕ "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА
* * *
Полна пересверка и звона,
воды, поездов и листвы,
бушует зелёная зона
вкруг белой и красной Москвы.
В ней блеск куполов неостужный
и эхо на все голоса,
и лёгкою трассой воздушной
прорезаны небеса.
В ней майская терпкость озона
и зной тишины нежилой.
Зелёная, синяя зона,
и золото ржи межевой.
В ночи, до рассвета бессонной,
в трудах и дневной беготне
своею зелёною зоной
ты, жизнь, повернулась ко мне.
Отставила, но одарила
простором, и слухом травы,
и капельку хлорофилла
к моей подмешала крови.
Зелёные звёзды ночами
висят, и Земля зелена,
и зоной большого молчанья –
вселенная у окна.
Объятое звоном дремоты,
стоит Подмосковье впотьмах,
курантов тяжёлые ноты
качая на длинных ветвях.


* * *
День начинается с утра.
Мир приготовился и замер весь,
и среднерусские ветра
распахивают даль, как занавес.
Вот на прогнутый горизонт
восходит солнце огнетелое,
и лес огнист и бирюзов,
и свищут птицы оголтелые.
Вот небывалых черт дворец –
чертог сияет, ферма дальняя,
из многодетных рощ скворец
летит сюда на пропитание.
Летит и песнь его – ура!
Как нелегко дался напев ему,
ура! он дожил до утра –
сквозь мрак ночной к светилу дневному.
Электровоз увозит вдаль
ткача, врача, студента-модника,
день открывает фестиваль
труда, бессмертия и подвига.
* * *
В зелёный лес влетит с разбега
электропоезд – и с него
слетает шум, как хлопья снега,
сугробы шума намело.
В нём глубже утопают рельсы.
И кружатся среди берёз
звонок трамвая с Красной Пресни
и чей-то дальний смех до слёз.
И привокзальный зов цыганки,
и, сотрясая синеву,
гудки Трехгорки и Таганки
ложатся рядом на траву.

Вокруг метёт, и вырастают
заносы смутных голосов,
их греет солнце – но не тает
гора сигналов, песен, слов.
В них искупнуться и пригреться
спешат грачи и воробьи,
слова тревожат птичье сердце
и прилипают, как репьи.
Их друг у дружки переспросят
и унесут на свой ночлег...
...А поезд до ночи развозит
московский шум, июльский снег.
* * *
Нежный мир творений и растений…
Сто раз по сто выверяй слова,
бойся потрясений, искажений
хрупкого земного естества.
Не твори насилья над природой
ни хмельным дыханьем, ни строкой!
Пусть леса остынут с позолотой,
санный путь останется рекой.
В обозренье, но не во владенье
дан тебе вселенной уголок,
даже детских губ прикосновенье
убивает красный лепесток.
Свет проходит и в лесные недра
и к стеблям подводного литья –
поучись у воздуха и ветра
лёгкости земного бытия.
Как легко соседствуют и дышат
сад вишнёвый, лира и семья.
Помни: звёзды видят, стены слышат...
Будь достоин мира и себя.
* * *
Как распускается цветок?
Он долго ждёт, и выбирает
какой-то миг, какой-то срок,
какой одна природа знает.
Он насторожен дотемна
под синью мартовского ветра:
ещё один глоток тепла,
ещё две-три корпускул света.
Его повсюду заждались,
о нём тоскуют псы и реки,
его бушующая жизнь
намечена в двадцатом веке.
Смотри, цветок, не проворонь!
Готовься в бой, судьбы не зная…
Развал и взрыв, и злой огонь
ударил, тельце сотрясая,
и вдруг – расцвёл, и видит: конь,
река и луг, и даль лесная.
* * *
Отгремели грозы мая…
Как во сне
повалил, цветы сминая, белый снег.
На стада и на растения в цвету.
Мир стоит как наважденье, как в бреду.
Сердце ходит всё неверней, всё левей.
Под сугробом свист – наверно, соловей.
Умирает клевер спелый, хоть кричи.
Агрономы бродят – белые грачи.
Наступает майский полдень, страшный сон.
Тихий снег как бич господень невесом.

* * *
Трудящиеся поля
и птичьего двора,
творящие по воле
всевышнего добра.
Святители коровьих
невыразимых душ,
ревнители здоровья
смород, калин и груш.
Хранители природы.
Охранники лесов.
Кормители народа
От верха до низов.
Работники без смены –
от ночи до зари
смотрители вселенной,
спасители Земли.
* * *
Горит Луна над тёмным лесом.
Сиянье в небе. Ночь чудес.
Разливом лунным, как навесом,
от звёзд укрыт полночный лес.
Светла песчаная дорога,
и тень дерев удлинена –
там начинается тревога
и страха детского страна.
Там на неведомых дорожках
следы невиданных зверей.
Там в шалашах, а то в сторожках
ночуют пёс дед Андрей.
Они под шубу лягут на пол,
дыша друг в друга горячо
и верный пёс большую лапу
положит другу на плечо.

Им что-то общее приснится…
И спят, тревогу переждя,
покуда блеск им гладит лица,
укрыв от звёздного дождя.
Дубы и клён раскрылись лирами,
и гнётся ива, как смычок,
и прямо по сердцу солирует
какой-то тоненький сверчок.
Всей тьмой дерев и всеми душами
бушует лес.  И каждый лист
к мальчонке льнёт. Мальчонка слушает…
А гуси? – гуси разбрелись.
*  *  *
Красный дым. Цветы запоздалые.
Жгут стерню.
Загораются стебли старые
на корню.
Жизнь горящими хлопьями лепит – но
хороша!
И прощаются тихо, трепетно,
не дыша.
Высока, головокружительна
даль небес.
И пичугами обворожительно
свищет лес.
Не увидеть уж леса старого
молодым.
Красный стон. Золотое марево.
Сизый дым.
* * *
Дальний круглый окоём.
Контур дымчатый пилота.
Как зелёный водоём
Подмосковье с самолёта.
Змейка юркая реки.
Створки белые ракушек –
золотые поплавки
утопающих церквушек.
Блещут стайки-облака.
Угрожая тенью рыбам,
наживляю червячка,
свесив ноги над обрывом.
Очарован тишиной.
Здесь и слова молвить не с кем –
ни с ханыгой, ни с женой,
ни с поэтом Вознесенским.
Пахнет брагой и прудом,
и под ивою поникшей
как листок – аэродром
тихо плавает за Икшей.
* * *
Аэродром среди лесов
почти повис, омыт грозою,
он трепетен и невесом,
как белый облак над землёю.
Под ним его же тень дрожит
на пять квадратных километра,
ему хотя бы день прожить,
не зацепив ветвей и ветра.
А в той тени и по краям
расселись лётчики, как боги
в прохладу трав простёрши ноги
и вспоминая под сто грамм
ночь и учебные тревоги.
* * *
Сентябрьский закат
приходит издалёка,
как в музыке затакт
на четверть раньше срока.
Он краешком небес
подкрадывался с мая,
как парни в дом невест
проходят, замирая.
Как вовремя и зря
не настигают счастья,
дожив до сентября,
до первого ненастья.























Сборка "ОТ ШИШКИ КОМ"
* * *
Если фасом сделать бок
или бок поставить фасом,
отличить бы их не мог
невооружённым глазом,
также – профиль заменив
на фронтальность, то есть профиль
повернуть фронтально и в-
низ смотреть, и вверх, и вровень...
можно дальше продолжать:
вирши – не детей рожать.
*  *  *
Один уговорит,
другой вкусит усладу,
а тот уж норовит
вкушать раз восемь кряду.
Красавец-говорун
взбешён, он шумно дышит,
он весь шурум-бурум
от шляпы до лодыжек.
Второй – устал сидит.
А третий, на запятках
судьбы – свой брак влачит,
запутавшись в десятках.
Щербинка, 1978



ДВЕ ПАРОДИИ
ОЧЕНЬ МНОГО САПОЖНИКОВ
"Малоизвестным писателем – мной,
шумно справляя свои вечерухи,
горд был прославленный цех обувной…"
           Б. Слуцкий. "Очень много сапожников".
"Я ещё на женщин заглядывался...
Жил и радовался.
Просто радовался

Б. Слуцкий "Преимущество сорокалетнего возраста".
* * *
Много в роду моём было дядей.
На вечерухах пили и жрали.
В море вылавливали лошадей.
Шкуры разделывали ножами.
В баню районную, помнится мне,
как на разбой отправлялися – шайкой.
Помню, за место у щёлки в стене
дрались жестоко – по кумполу шайкой.
Не было в мире серьёзней людей.
Прочно стояли, как стол без подпорок.
Я тогда под стол ходил у дядей,
хоть с пустяком мне исполнилось сорок.
Я тогда снизу смотрел на них вверх,
с низу же и на женщин заглядывался
и радовался,
радовался,
радовался...
Где ж мои сорок отъявленных лет?
Только не меньше. Меньше не нужно.
Помню ещё, как учил меня дед,
малоизвестный философ-биндюжник.

Брал он и ставил меня "на попа",
дратвой потом зашивали мне кожу!..
Сам-то в сапожники я не попал.
Сам я – поэт, а совсем не сапожник.
1976
~ ~ ~
РОДНИК УРОДОВ
Я даже испугалась на мгновенье.
То... лягушонок, худенький, смешной,
Увидел в первый раз 'венец творенья'!
И вряд ли я забуду этот миг,
Хоть ничего и не случилось вроде…
Пульсирует ли нынче мой родник,
И жив ли мой растерянный уродик?"
               
Юлия Друнина. "В лесу"
* * *
Сейчас я напишу стихотворенье
Пpo то, как я зашла однажды в лес,
И там открыла я – венец творенья! –
Лягушку, право, чудо из чудес.
Мой младший брат!.. Так что же, целоваться?
Я поняла, нагнувшись, – не хочу!
Тем более, что был он – головастик,
А головастик – это чересчур.
Хоть ничего и не случилось вроде,
А стих идёт… Итак, сказав "привет!",
Я про него подумала: "Уродик",
"Уродина" – подумал он в ответ.
Я даже испугалась на мгновенье,
И вряд ли позабуду этот миг:
Ведь он – родник сего стихотворенья,
А может быть, и многих моих книг.
     1976
~ ~ ~
К КНИГЕ "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
НА ТРАССЕ

На земле смоленской все больше становится фабрик и заводов.
Им нужна электроэнергия. Энергетическое сердце Смоленщины –
  Дорогобужская ГРЭС. Вырабатываемую ею электроэнергию
 нужно доставить к промышленным предприятиям за десятки
 и сотни километров. Сейчас строится новая высоковольтная
линия  Дорогобуж –  Смоленск. Изыскательная партия изучает
 местность, прорубает лесосеки, ставит опознавательные
  столбы, на месте которых скоро будут монтироваться опоры.
 Труду рабочих изыскательной партии – геологов, бурильщиков,
 гидрологов, лесорубов посвящается этот репортаж.
                "Смена", 1963
* * *
От Смоленска до Кардымова
двадцать с лишним недолгих вёрст,
в глубь рассвета, окутан дымом,
пробирается паровоз.
По бокам – перелески, травы,
к каждой ветке туман приник
Днепр уходит куда-то вправо,
мы уносимся напрямик.
Далеко за Смоленск, за Кардымово
ты, Россия моя, лежишь,
точно ожившую картину,
будоража лесную тишь.
Ты по сёлам полна кадрилями,
зреют солнца в  твоих стогах...
От Смоленска до Кардымова
свищут птицы на проводах...
               

 * * *
То ль город, то ль село? –
не разберёшься сразу.
Начальник Веселов
сказал: "Здесь наша база!"
"Газон", бинокль, планшет,
пяток теодолитов,
цветущих карт пакет,
инструкции "Техлита",
"Тайга" от мошкары,
но главное богатство –
рулетки, топоры
да сапоги – лет на сто!
Здесь через край лесной
пройдёт высоковольтка.
Начальник. Веселов
подходит к карте: "Вот как –
Дорогобуж – Смоленск...".
Он ногтем в нетерпенье
проводит – собран весь
над картой наступленья.
               * * *
От деревни до деревни
солнце плавится в деревьях,
в густоте лугов-ковров,
в черных тучах комаров.
Мы настырны, мы упрямы!
Нас целуют в письмах мамы,
наши девушки давно
проглядели уж окно.
Поле – к полю, бор – так к бору!
Расчленяет даль топограф,
а гидролог у ручьёв
берег пробует плечом.

                * * *
...А он! – как он работает,
Валерка Михайлов –
топором, лопатою,
точно лемехами.
Блещут плечи чёрные,
хохочут глаза:
– У-ух, ты племя чёртово,
болотная лоза!
Ах, как тебя порублю –
вот
       так,
а рублю я, как люблю –
вот
        так,
я рублю  – не к рублю,
без рубля рубить люблю...
В горизонт уходит просека,
вечереет горизонт,
и к Валерке песня просится
на слова Н. Доризо.
Он поёт прогоркло, сломано,
голос глохнет, чай не гром,
и пока протянет слово он,
трижды ухнет топором.
Так уходит вглубь с бригадою
смугло-солнечных ребят
он – плечистою балладою
в разгоревшийся закат.
           * * *
А уже после "отбоя",
в незнакомый клуб гурьбою
вваливаемся, стуча
сапогами меж девчат.


– Приглашаю вас на польку!
– Как ты, парень, неуклюж,
ты – как столб с высоковольтки,
что Смоленск – Дорогобуж...
* * *
Тёмной ночи
                раскрытая пасть
нависла над нами
                из старины.
Коммунизм – есть Советская власть
плюс электрификация всей страны.
Нам нужно, чтоб чудо-лампа зажглась
в избе, где окна пока черны:
Коммунизм – есть Советская власть
плюс электрификация всей страны.
Деды во мглу нагляделись всласть,
мы – нового века сыны.
Коммунизм  – есть Советская власть
плюс электрификация всей страны.
И нам не надо доводов,
похвалок неуклюжих,
туда, где руки дороги,
идём, поскольку – нужно!
И что б ещё почётнее
искали мы веками,
чем ночь поднять плечом своим
и свет зажечь руками.
Лев Беринский, рабочий топографической бригады.
Газета "Смена". Смоленск, лето 1963








СНЕЖНЫЙ ГОРОДОК
масленичный раёк




Стоит-стоит домик,
красно-разукрашенный,
на улице Маркса, где столько людей!
Стоит-стоит домик,
а в окошке – Ольга,
Ольга Костикова потчует людей!
Стоит-стоит домик,
наполнен блинами,
и птах понарошный среди прочих затей.
Стоит-стоит домик,
а огненный петька,
на стене намалёванный,
скликает людей!
И люди идут, сласти жуют, поют песни – все вместе!
И в снегу – ой, не могу! – все кланяются невесте да жениху!
А молодые – ряженые молодожёны – и вправду целуются.
И глядит улица – то ль шутят, а толь не балуются!
...Э-эй, сторонись – пошли санки! Отойди и пляши,
а то играй в салки. А телевышка в колышущемся небе –
как русалка, глянь, шевелится, глазами мигает
Слушает, не мешает...
Рыжий чудак на лыжах, на стадионе "Спартак"! Это ж как,
что ли не известно, что лишь конькобежцам здесь место?
А прибежавшим со cнежных холмов лучше оставить лыжи
под крышами домов. Эй, уноси лыжи! Кругом пляшут – а ты что, рыжий?
Браво! Орава разодетых кто пожелал в кого – собралась,
глянь, на улице Пржевальского. Там, чай, жар сковородок –
блины да чай!
Ой-ой, что деется: красна девица в шубе, в сарафане, на танц-соревнование парня вызывает, сапожком снег взрывает.
Семь аккордеонов сдвинули бока, девять небосклонов шлют сне-га, звон перезвонов, частушка про милка: "Ой, милёнок мой влюблённый, от меня не отстаёт, от меня лишь на работе мой ми-лёнок отстаёт..."
         Пионеры на улице Ленина,
         Шапки, галстуки, барабан.
         Пионеры по улице Ленина –
         точно волны пошли к берегам!
         Пионеры по улице Ленина
         золотую несут трубу,
         пионерское поколение
         зоревую поёт судьбу!
         Сверху падает солнце снежное
          и от горна расходится зной,
          и февральское солнце смешивает
          сто снежинок с трубой золотой!
          Пионеры по улице Ленина
          в дальний-долгий выходят путь...
И зовёт трубач, и, наверное,
не торопится отдохнуть!
Да и куда торопиться?
А что в парке творится!
Карусель, карусель,
ты стоишь, как журавель,
восемь перьев впереди,
восемь перьев позади,
карусель, нас прокати,
журавель, нас подсади
в сани лёт-ны-е,
в само-лёт-ны-е,
понеси нас, карусель,
посвисти нам, журавель,
посвисти нам, журавель,
в свою длинную свирель...
А вечером – фейерверк! Ветвей пересверк... Красная ракета, как звезда счастливая или чудо-комета, влетает на стадион. Синий звон. В микрофон девушку Регину вызывает кто-то! Каток – как огромное фото! Дорогие, с детства вокруг знакомые люди. Счаст-ливы будьте, сегодняшний день, вечер нынешний не забудьте...









КОММЕНТАРИИ
К тексту "ДИРИЖЁР "
Летом 1964-го я ненадолго оказался в Донецке, откуда бежал годом раньше (см. журнал «Кольцо А» №66). В первый же день моего явле-ния из "бегов" братец Сергей, пока я закуривал на крылечке нашей ха-лупы, потрясённый, возможно, моей худобой, сочувственно спросил:
– Неужели ты не можешь написать стихи, которые бы напечатали?
– Могу, – рассмеялся, а про что?
– Ну... Вот мы сейчас Леонтовича проходим...
– Принеси чем и на чём...
И присев тут же – точь-в-точь Ленин на ступеньках конгресса Ко-минтерна – в три "беломорины" начал и закончил поэмку. А вернув-шись в Смоленск, где я "скрывался" под личиной студента-первокурсника, отдал его в комсомольскую "Смену".
Газетная страница в эти растянуто-промелькнувшие 50 лет, ясно дело, не сохранилась – публикуемый текст реставрирован по памя-ти. Память – а вовсе не бумага, по поговорке, "всё терпит".
Л.Б.
~ ~ ~
СВИДЕТЕЛЬСТВА КАЗНИ
"Это было после Рождества 1921 года. Я очень удивился, когда увидел во дворе направляющегося ко мне Леонтовича,— пишет Аким Грех в воспоминаниях.
– На днях давал концерт в казармах,— говорит Леонтович. — На пианино забыл свой портфель с документами. Меня сейчас же "пригла-сили на чашку чая", забрали документы, проверили. Потом — вернули. Жду результатов, а может, и убьют."
"Через четыре дня в него стреляет из обреза охотничьего ружья агент Гайсинского уездного ЧК ("чрезвычайная комиссия". Країна) Афа-насий Грищенко . Произошло это в родительском доме в селе Марков-ка. Чекист попросился переночевать. С ним — ездовой Федор Грабчик, крестьянин из Киблич — теперь Гайсинский район Винницкой области. Хозяева согласились.
В разговоре выясняется, что гость приехал бороться с "бандитиз-мом". Хвастается сетью информаторов по сёлам, от которых знает обо всем, что здесь происходит. В полночь мужчины ложатся спать в одной комнате. Во второй — мать композитора Мария, сестра Виктория и дочь Галина.
Утром, в 7 часов раздаётся выстрел.
— Папа, папа! Что это? Взрыв? — первым отзывается Николай Дмитриевич.
Отец бросается к сыну. Тот хочет подняться с постели, но не мо-жет. На правом боку — рана. Кровь заливает простыню. Напротив стоит босой, раздетый до белья чекист. Держит обрез. Достаёт из него гильзу и закладывает новый патрон.
— Ступай отсюда! — кричит на хозяина и выталкивает за дверь. Приказывает Грабчаку связать всем руки. Для этого снимает полотенце со стены и кромсает найденную юбку".
"Родные сидели в соседней комнате со связанными руками и слышали, как Грищенко кричал на полусознательного Леонтовича. Они не могли ничего сделать. Тем временем убийца требовал золото и деньги. Забрал столовые ложки, часы и найденные в кошельке и шка-фах деньги. Набросил на себя кожух хозяина, прихватил сапоги его сы-на и выбежал из дома",— пишет друг композитора Игнат Яструбецкий.
        "Аргумент. Персоны" Сб, 2017-12-16 09:27
~ ~ ~
В 1936 году Питер Вильховський (Peter Wilhousky), работавший для радио NBC, написал английскую версию к народным словам "Щед-рика", и песня закрепилась в западной музыке как рождественская "коляда колокольцев" ("Carol of teh Bells").
Hark how teh bell
sweet silver bells
all seem to say
throw cares away
Christmas is here
bringing good cheer
to young and old,
meek and teh bold
Ding dong ding dong
dat is their song
with joyful ring
all caroling



К УПОМИНАЕМЫМ ЧАСТНОСТЯМ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ХАРАКТЕРА:
Регар (Таджикистан) и Златоуст (Урал) – места проживания автора в го-ды Великой Отечественной войны.
Марина Беринская (Антипова) – спутница жизни поэта с 1963 г. по сию пору.
Валерий Гажа (Кишинёв), Валентин Ховенко, Геннадий Грицай, Елена Юдковская, Василь Стус, Дмитрий Надеждин, (Сталино-Донецк), Алек-сандр Бродский (Кишинёв, Москва, Тель-Авив), Мирча Динеску, (Буха-рест), Сара Кирш (Рендсбург, Тиленхемме, Вупперталь) – литераторы, близкие друзья автора в разные годы.




























ОТЗЫВЫ О ТВОРЧЕСТВЕ Л.Б. РАЗНОЯЗЫЧНЫХ ИЗВЕСТНЫХ ЛИТЕРАТОРОВ:
Ана Бландиана (Румыния)
Андрей Вознесенский (СССР)
Алексей Парщиков (СССР и др.)
Арон Вергелис (СССР)
Аврум Суцкевер (Израиль)
Батья Баум (Франция)
Вилли Бриль (Голландия)
Вирджил Теодореску (Румыния)
Вольф Бирман (Германия)
Герта Мюллер Германия)
Григорий Канович (Израиль)
Давид Авидан (Израиль)
Дора Тейтельбойм (Франция)
Евгений Евтушенко (СССР)
Жоржи Амаду (Бразилия)
Иоан Александру (Румыния)
Иржи Груша (Чехия)
Иссахар Фатер (Израиль)
Ицхок Ниборский (Франция)
Иче Гольдберг (США)
Йегуда Амихай (Израиль)
Константин Симонов (СССР)
Мирча Динеску (Румыния)
Мордехай Цанин (Израиль)
Натан Зах (Израиль)
Римма Казакова (СССР)
Сара Кирш (Германия)
Семён Кирсанов (СССР)
Чингиз Айтматов (СССР)
Шарль Добжинский (Франция)
Шломо Ворозогер (Израиль)
Эдоардо Сангвинети (Италия)
Эдуардас Межелайтис (СССР)
Юрген Реннерт (Германия)
Юрген Серке (Германия)
и др.
ПРИМЕЧАНИЯ
К стр. 555. «Башмак» - рисунок художника Сергея Тюнина в издании «Сочинения Козьмы Пруткова». Московский рабочий, 1987.

шмуцтитул Шарж ???

К стр. 491 Шмуцтитул к сборке «На путях вавилонских» – фрагмент фото автора работы Ильи Кейтельгиссера, Днепр 1973.

Фотография Светланы ¬ фрагмент групповой фотографии работы Ильи Кейтельгиссера, Москва 1979










ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ "ПОЭЗИЯ". Пропилеи
ТОМ ПЕРВЫЙ
СТИХИ И ПОЭМЕТТЫ, НАПИСАННЫЕ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ
"Белые долины..." – Стр. 12
КНИГА "RUMBA FIESTA"
Сборка "На голубой овце"
ТЕЛЕЖКА, МАЛЬЧИК И ЗВЕЗДА -14
"Никто мне не сказал..." -14
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕКУ БЫК, 1947 -12
"Самокат на Гуцулёвке..."-15
"Верхом на голубой овце..." -17
"Я не едывал банана..."-18
"О, жители Табакареи..." -19
"Я понял, как легко ранимы..." -20
"Давай с тобою, старый друг, встретимся..." -21
"Мадам, а пили пиво ли..."- 21
"Тимошкин дрался лучше всех..." -22
Сборка "И голос был..."
"Всё было так, как век..."-24
"А камню-то всё равно..." -24
"Ах, вусмерть пьян..." 25
"С утра, дрожа, грузовики..." -25
БУЮКАНЫ - 26
"Цыган плясал на берегу Днестра..." -26
"Была моя мама вишенка..." -27
"По осеннему сонному полю..." -27
"0, Земля, безысходная сила моя..."  -28
"Мой дом – он там, где припаду..."-29
"Как моя мама стирает бельё...
"Стога, стога, золотые бока..." -30
ФОАЕ ВЕРДЕ – 31
НОЧЬ, НАКАНУНЕ- 33
"Да разве понимали вы, что..."-35
"Ночью у бензоколонки..."
ПОЭМА ОТСУТСТВИЙ
КНИГА "ДАНЬ ДНЮ"
"Осенним утром глубоки просторы..." 41
Сборка "Сны минувшего лета"
"Трамваи взмывали над бездной..." -42
В МАЛИННИКАХ -42
"Погляди-ка, правда, хорошо и дико?"
ЛЯЛИНА АНГИНА:
"Золотая сказка снится..." -42
"Грудастые автомобили..."- 43
"Если только ты да я..." -43
ПЯТИГОРСК -43
"Этот вечер, других не хуже..." - 44
"Из трёх облаков – виселица..."-44
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ПОДЦИКЛА "ПОСЛЕ БАЛА"
"Нас осталось на пиршестве двое..." -45
"Мы потерялись в этом лабиринте..."- 46
"Ах, не притворствуй, не притворствуй..." -46
"И как же это всё нелепо, милая..." -47
Сборка "МЫ ПОДОЖДЁМ"
"Январь свирепствовал как оспа..." -48
ГУЛЛИВЕР -48 
ВАЛЬС С Л;ХЕСИС. 1940 - 49
ПОГАНЬ -49
"Куда? Куда? Цобэ! Цобэ!.." -50
К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ - 50
"Вдруг оказалось – думать не о чем..."-51
ANAPESON -51
"Подземелье. Сон. Коридоры..." - 52
"Поснимали памятники..." -52
"Это было на улице..." - 53
Сборка "ПРИОБЩЕНИЕ"
ПЛАЧ ПЛАЧЕЙ - 54
СОЛИСТ - 54
"Я плачу. Отцы мои, матери, братья..."- 56
"Я вас не выбирал, пустыни пирамиды..." - 56
"Терновый куст со мною говорит..." - 57
МУРОМ - 58

Сборка "В СЕБЕ СКОЛЬЗЯ
"Стюардесса Майя Ефратова..." -59
"Ко мне приходит злая женщина..." – 59
" Пришла и говорит: Судьба..." – 60
ЧУВСТВО СТАРТА -62
"Кому молишься, гимнастка..." - 61
Голубая планета любви..." - 61
"Он погибнет где-то под Церерой..." -  63
ХРИСТОС – 63
"Камни тоже летают..."
"Редеют толпы современников..." – 62
СЧИТАЛОЧКА -65
"Чёрный апрель..." – 65
Сборка "ДОНТОП"
ПРОМЕНАЖ  -67
ЗОЛОТАРЁВКА - 68
"Скамьи. Ночь – как в руку курят..."- 69
"Смотри, как бьют на склоне дня..." – 70 Брон
"Я с ума сойду наверно..." - 70
БЛУДНОЙ АНТИК - 71
"Если б я жил у моря..." – 73
"Високосный т.е. судьбоносный..." – 73
АНАПА - 74
"Садись в экспресс или кибитку..." - - 74
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ГЕННАДИЮ ГРИЦАЮ:
Viuela - 75
"Капля. Капля. Три. Четыре..." - 76
Косохлёст - 77
САРАБАНДА - 77
СМЕРТЬ ПОЭТА 78
ИЮНЬ – 80
"По моей душе зелёной дрофы..." 80
"У меня на дне желаний..."- 80
"Эта ночь и это небо..." - 81
"Перестань казаться чудом..." - 81
"Как на двух полюсах..." -82
"Ах, этот снегопад..." - 82
GREETING CARD - 83
POSTQUAM - 84

Сборка "СТАРЫЕ ПЕСНИ"
НЕО-ГОТИКА -85
"Ночью женщина молча стоит у окна..." - 85
"Все, кто ждал этой ночи, не спите..." - 86
"Кого вы стор;жите ночью на земле..." - 87

Сборка КАРБОНИЗАЦИЯ БИОГЕНЕЗА
"В камне, в металле, в мышце..." -88
"Ты знаешь, это непростительно..."89
"Я боюсь тебя, пустота..." - 89
"Я радуга, я радуга, я радуга..." -90
"В три часа ночи..." – 90
Кто он? - 91
"Надежда, какое из лиц..."- 91
На перекатах - 92
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ВАСИЛЮ СТУСУ:
"Шахтёры, шпаклёвщики, кладовщики..." - 93
"Под Марьинкой в снегах..." - 93
Уржумщина - 94
"Ночное озеро. Над ним судьба..." -94
"Дождь падает серый, старый..." - 95
"В пути"  - 95
"Гении – кочующие Гималаи..." - 96
Горечавая степь - 97
АТОНАЛЬНЫЕ НАБРОСКИ:
"Кто там мчится в зоне риска..." - 98
"А вдруг тебя бы не было, Саския..." - 98
"На МАЗе он – мазист?.."- 99
"Брючки с курткой под паром..." - 99
"Троллейбусы рогаты. Рогатое тролле..." 100
"Скорей прощайтесь. Город в снежных искрах... - 100
СТИХИ О СВЯТОЙ МАРИИ:
CARTOLINA - 102
"Сколько весит брюхатая дива АН-10..."- 103
"О полое двуполое полоумное..."-103
"Святая Мария, я живой ещё..." -  103
"Гнилой, с Аппалачей, туманище крапал..." - 104
"Опавшим поводя плечом на трассе... - 104
"Когда закрыты аэродромы..." - 105
"Девочка, вечен густооранжевый сон..." – 106
"Нина Цыбульник и Вера Гудым..." - 107
КНИГА "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"
Сборка "ИЛЛЮЗИОН, ГДЕ TV И ОЗОН"
"Из-под опек в небесные пути..." - 109
Вознесённые - 109
Весной - 110
Виварий - 111
"Женщина танцует в полом пламени..." - 111
"Мама, что ты там смеёшься?.." -112
Элиний - 112
На краю - 113
"КОЛ НИДРЕ-66":
"Я в мире. Я к тебе иду..." - 114
"Вертится ржавое судьбы колесо..." - 114
"Десять фонтанов из тела..."- 115
"Жёлтая, шестиконечная..." - 115
"Глаза жирафы цирковой..."- 116
"Минуя все радары..." – 116
Сборка "НА СХЕМЕ СИРЕНИ”
"Есть уловки для выклика снов..." -117
"Где нам было тогда примоститься..."117
"Когда я проснулся, жужжали..." - 117
"Как белый остров среди бела дня..."- 118
Ночь с умирающей чайкой - 118
"Когда гудящий самолётик..."- 119
"Я умру в ожидании чуда..." - 119
"Этот увядший букет воробьёв..." - 120
Сборка "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ
Нива - 121
"Меж цветов на земле"- 121
ЛАНДШАФТ:
"Возле тебя я стану суеверным... – 122"
"Всё отдала – себя и самый воздух..." ¬ 122
 "Обильный снег – куда ни шло..." ¬ 123
"Как много тебя когда ты со мной..." – 123
"Тридцать рулонов розовой туалетной бумаги..." – 124
Охота на бильярде - 124
"Сижу на чемоданах..." – 125
"Сердце моё холодно..."– 125
Песенка-78 - 126
Сборка "СИДЯЩИЕ"
СИДЯЩИЙ НА ВЕТВЯХ – 127
СИДЯЩИЙ НА КОЛУ– 127
СИДЯЩИЙ НА ОБОЧИНЕ – 128
СИДЯЩАЯ НА ПРОВОДАХ– 128
СИДЯЩИЙ В КРЕСЛЕ – 129
Ол;м – ха-гой;м – 130
КНИГА "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"


Сборка "“ТЕНЯМИ ТЕЛ…"
"Два глаза светлых и огромных..." - 132
"Выглядывающий из кустов..." – 132
"Гермафродит, ребёнок милый..." - 132
"В осеннем лесу я слонялся..." - 133
"Ложь отняла любовь мою..." -133
"Шорох крыльев. Чучело стрижа..." - 133
ЧЕРТОВКА:
"Бутон раскрытой розы..." - 134
"Три морщинки – вы нахмурены?.." – 134
"Я распознал ваш тайный сговор..." - 134
Красногубая раковина – 135
КОМАРОВО:
"Во что играем мы играем..." ¬ 136
"Море – моющее средство..."¬ 136
"Мимо чаек, стынущих сонливо..."¬ 136
"Взморье. Поморники серые бродят..."¬ 13
"Финское взморье. Фланируют важно..."– 137
"Для смертного дня про запас берегу..." -137

"Я мир перенесу..."- 138
"Стоит прозрачный мир – аквариум..." - 139
КНИГА "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
Сборка "ПЕЙЗАЖ В ТУМАНЕ КОЧЕВОМ”
"Авангардист Наполеона..." - 141
"Люблю, люблю Москву..." - 141
"Есть у вас лечение от снов?.."- 141
На Волхонке -142
На Воробьёвых - 142
"Красное сияние. Красная заря..." - 142
"На закате, в красной комнате..." -143 
"Девушки переговариваются ..." - 143
"На краю двенадцатого этажа..." -  144
"Наконец улеглось за горой..." - 144
НА БАЛКОНЕ - 144
"Ранний вечер. Тихий благовест..." - 145
Мамонтовка  - 145
"Москва в дождях. Поотсырели..." - 145
Заносы снега..." – 146
" Закрой глаза и стань под снегом..." - 146
"Москва играет снегом..." - 147
Сборка "ТЕИЛИМ"
"Полночный час. Блестят поля..." - 148
"Не ходить – а всплывать как дитя..." - 148
"Ностальгический сон Птолемея..." –149
"В саду Гефсиманском, где розы..." -149
"Вспомнишь жизнь – разгуляются нервы…" -150
"Десять лет как бога нет..." -150
"Дитя, и скульптор, и факир..." -150
"Душа моя – ровесница растений…" -151
"Женщина похожая на зебру..." -152
"Каждый день я вижу один и тот же сон..." -152
"Как бешеный пёс, как бешеный пёс..." -153
КАДИШ -153
"Как просто люди умирают..." -154
"Куда деваюсь я во сне? Во мне..." -155
БЕССРОЧНИК - 155
КРИПТА - 156
"Я видел из окна: молитва..." -156
"Я думал, там рассвет..." -156
"Верую, Господи, верую..." - 157
"Снов ненавидя своенравность..." -158
"Как я могу прощать природе..."-158
"Не входите ко мне, я одет..." -158
"Рысью, рысью, лысый череп..." -159
"Вот и приходит время расплаты..." -159
IGITUR... - 159
"Нет, этот мир уже не мой..." 160
КНИГА "ОН ОКЛИКНУЛ МЕНЯ"
Сборка "ЛЁГКИЕ ОБЛАКА"
"Страна моя, пригрезилась ты, что ли?.." -162
Май -162
Nox -162
"Я закрою глаза: лёгкий контур..." - 163
"Стоны, смех и оплеухи..." -163
"Он окликнул меня… И Земля мне сказала..."-163
"Золотой силуэт. И бездонная тень..." -164

ГИПНОТАРИЙ ВЕСНЫ:
"Пока я спал с тобой, планеты..." - 164
"Ты позвала – я объявился..."- 164
 "Ещё и солнце не уплыло..." -165
"Оставь, забудь свои привычки..." - 165
"Давай прогуливать друг друга..."- 165
Лунный ландшафт или Эстрамадура - 165
 Шурке Криштулу в год 1949 - 167
Сборка “ГЕОПОЛИТИКА”
"Подальше от этого дня..." - 169
"Ничего на Земле не подправить..." -169
Мегалополис -170
Электричка, 2-го июля - 170
Порок - 171
Се – человек? - 172
Сборка “Экологемы”
"В голограмме светил и сметья..." - 173
"Интересуюсь, как устроен мир..." – 173
"Один, в пустыне психозоя..." - 173
"По склонам вытекший вулкан..."  - 174
"В который раз, вдохнув – и в гости..." - 174
"Забудь, в тени забвенья сохрани..." - 174
Visus - 175
"Свет распространяется со скоростью жизни..."- 175
КНИГА "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
"ВСХРАПНУЛИ КОНИ С ПРИСВИСТОМ..." -177


Сборка "ПО ТРАКТАМ, ПО ЛЕСАМ..."
"Ты прав, неправ ли, – ты не просто..." - 178
"Грузовики подрагивают, охлаждаясь..."- 178
Песнь берёзы - 179
"Гроза ушла на запад..." - 179
"Сто обид. Оставь им счёт...." - 180
"Я лесоруб. Коряв и груб..."- 180
Топографы рубят деревья - 181
Ты говоришь: "Чудесный вечер" -181.
"Наплюйте, журавли, на Южные Кресты..." - 182
Маринка, это осень...." - 182
Сборка "КАРДЫМОВСКИЙ ОКОЁМЕЦ"
"Я играю в то, что было..." -184
За вениками - 184
"Вызывают на сердечность..." – 185
"Не мани меня, сорока..." – 185
"Пощади мою печаль..." - 186
"Подняв по-стариковски плечики..."- 186
"Речка Каспля – капля сказки..." - 187
Челновая - 187
"Завидую лесу и полю..." - 188
"Весна начинается с неба..."- 188
"Весна работает по ночам…" - 189
Сборка"ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
"Стоит в стволах берёзок тьма..." - 190
Ведьма, дочь ведьмы -190
"На грядках, где лук и морковь..." – 191
Поляна - 191
"Что за ропот в шуме листьев..." - 192
"Уточка тяжёлая, а с ней ещё ути..." - 192
"Что за дрянь огородное пугало..." - 193
"Я вскакиваю в четверть четвёртого..."  - 194
"По вечерам я выхожу подумать о себе..." 194
ВЪ НАЧАЛЕ БЪ - 195
Сборка "В БЕГАХ. РЕМИНИСЦЕНЦИИ"
"Ерусалим, Ерусалим..." -196
"А ты, почтенный Капернаум..." - 196
"Ночь. Сумрак. Долгие зарницы..." - 197
"Пред блеском ликов мозаичных..." - 197
"Моё имя написано звёздами..." -198
"Благодарю тебя, Отец..." -198
"Мои сокровища на небе..." – 198
Вербница  - 199
Как ходила мать - 200
POEMETTI
ВОПЛОЩЁННЫЕ -205
ПОСЛАНЕЦ - 207
ПЕСНЯ ДИВ -209
ПОД МУЗЫКУ - 215
ВО ЛУЗЯХ - 218
РЕЧЕВИК - 221
ПРЕОБРАЖЕНИЕ – 223
ЗОЛОТОЙ ВСАДНИК - 226
СМЕРТУШКА И СМЕРДЬ - 230
SONETARIUM
КНИГА "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"
me –  В СТРАНЕ ПЕЩЕР
Сборка "БАШНИ ВЕКА" - 236
Сборка "ГРЕЗЁР  ПАНУРГ"- 242
Сборка"НА КРОМКЕ МИРА" - 252
Сборка "КРАСНЫЕ КОШКИ" - 259
Сборка "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ" - 266
II – ВСЕЛЕНСКИЙ ШИЗ
Сборка "СОГЛАСЬЕ МИРА" - 281
Сборка "БЕГУЩИЙ НА ЛОВЦА" - 287
Сборка "509-ПРОГРАММА" - 293
III – ВЕНКИ СОНЕТОВ:
ТЮЛЬПАН БАГРЯНЫЙ - 298
БОЛЬШОЙ СОЛНЕЧНЫЙ АПОКАЛИПСИС - 307

Iv – ДЕТСТВО * ДЕВСТВО * ДЕЙСТВО ГОЭЛЯ НАШЕГО - 316
v – ГАЛИЛ -333
ПРИМЕЧАНИЯ К КНИГЕ "СОНЕТАРИЙ" – 337


КНИГА "КОНТУРЫ"
Остафьево:
"Смолкли плач и ветер Болдина..." - 339
" Александр, выйди в сад..." -339
"Не зови, не искушай, оставь его..." - 340
ДУЭЛЬ -341
Н.А.НЕКРАСОВ - 341
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ - 341
БОРИС ПАСТЕРНАК - 342
ABENDGESELLSCHAFT - 343
АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ:
"Река, и поле за рекою..." – 344
"Не торопитесь, время терпит..." - 344
НАЗЫМ ХИКМЕТ - 345
МАРТИРОС  САРЬЯН - 345
ПАВЕЛ КОГАН  - 346
ЭДУАРДАС МЕЖЕЛАЙТИС - 346
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ - 346
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ - 347
АДАМ ШОГЕНЦУКОВ - 347
ДМИТРИЙ НАДЕЖДИН - 347
ЕЛЕНА ЮДКОВСКАЯ - 348
ВАЛЕНТИН ХОВЕНКО – 348
АЛЕКСАНДР БРОН
АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ - 349
САРА КИРШ - 349
ИОАН АЛЕКСАНДРУ -349
BRANIBOR - 350
ГРИГОРЕ ХАДЖИУ – 351
ДИРИЖЁР - 353

КНИГА "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"
Сборка "ГОРЛИЦА В ДЕБРЯХ..."
"Вместо утренней прогулки..." - 357
"Я не боюсь ни смерти, ни чертей..." - 357
Костерок - 357
Computantis - 358
"Не быка за рога – а улитку за рожки..."- 358
"От лядвеи до ляжки..."
ВДНХ - 359
"Поэт? Твоё повествованье..." - 359
"Мой друг, я был бессмертен..." - 360
"Вот мы и дож;ли..." - 360
"Вот и д;жили мы, докатились..." - 360
"Когда охватывает музыкой..." -360
"Ни брата, ни отца умершим я не видел..." - 361
Сборка "ПАД ГИТАРКУ"
Гульба майская - 362
Русская мафия - 364
Русские ****и - 365
Нагария. Видение - 365
AUSMA;-VERWIRRUNG - 366
Удод - 366
PRAECEDENS - 367
ОЛЬГЕ СВИДЕРСКОЙ В ГОД 1961:
"Я позабыл, где ты живёшь..." - 368
"Смерть передаваема. Заразна..." - 368
Серенада кипшака - 369
Пад гитарку – 369
"Магнитные поля..." - 370
"Я с планеты, стоявшей на трёх черепахах..." - 370
В том овальном старом трюмо - 371
Сборка "МИМОЛЁТНОСТИ"
"Куда ты, жизнь моя, идёшь?.." - 372
"Это история про старого человека..." - 372
"Лучшего тела нигде мне уж не раздобыть..." - 372
"Мальчик одинокий..." - 373
DIGRESSIO AETERNA - 373
"Душу иссушишь и сердце изверишь..." -373
"Как вспомню о матери – плачу..." - 374
"Душа моя плачет и плачу я с ней..." - 374
Тиюль лэ Хмость - 375
"Я помню сад – чеснок на грядках..." - 375
ATLANTIS - 375
Годы мои... - 376
Полихромия - 376
"Горлица в дебрях лимонного дерева..." - 376
"Я старею вместе с домом..." - 377
"Последняя мысль – это чувство прощания..." -377
"Даждь дождь днесь..." -377
"Ни одна надежда не сбылась..." -377
"Не додумывай страшные мысли..."  - 378
Песенка про Акко - 378
SCHILLER-;RA - 378
Экивок - 379
"Я – чей потомок? Мертвецов..." - 379
"Воздушный земный шар..." - 379
"Сопровождаемые грозами..." - 380
Освоение русского - 380
"Окрестности гор – оркестр и хор..." - 380
"Чем тише музыка, тем меньше..." - 381
ZUM KOTZEN - 381
Где был ты? – 381
Сборка "КРУШНОГОРЬЕ"
Эпистола -382
Песенка-2009 - 383
Десять строк о жизни и нежити - 383
Стикс переполненный - 383
"Гористый лес перед глазами..." 384
В оконце  - 384
TESTAMENTUM IMPROBUM - 385
Сборка "С ЛИХВОЙ"
"Лучше ль стишок, хуже ль стишок..." -386
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ АЛ. ГЕЛЬМАНУ:
"Всё вокруг моложе меня..." - 386
"За что бы ни взялся – всё спорится..." - 387
Видение - 387
Венгерский танец № 5 - 388
"Последний раз меня побрив..." - 389
Мемуарное - 389
"Зимний сад с неопавшими яблоками..." - 389
Опля! - 390
С лихвой - 390
VOGELZUCHT -390
"Куда девались три кита..." - 391
"Только не привязывайте Бога..." - 392
Синкопа  - 392
"Пространство, взбулькнувшее музыкой..."- 392
Сборка "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ЖИЗНИ"
Делир - 393
"В НАЧАЛЕ…" - 394
Памяти Елены Раф - 394
Жестокий романс - 395
"Чт; б вовремя присесть бы на дорожку..." -  395
"Не знаю, что там впереди..." - 395
Мария - 396
"Не угадать, какая музыка..." – 396
Шопен. Ноктюрн №1 F-dur, оp. 15 - 396
Опоссум слушает Лениниаду - 393
Перелёт Суворова через Альпы - 397
"С бессонья, как с поздней попойки..." - 398
"Я жил бег;м и лётом, не оглядываясь..." - 398
AD MUNDUM FUTURUM -  399
Катрин - 399
Сборка "ТРАКТАТЫ"
GEOGRAPHICAL TREATISE - 400
МИНИ-ТРАКТАТ О ЧАШЕ - 400
ТРАКТАТ ИСТОРИКО-СЕКСОЛОГИЧЕСКИЙ - 401
НАПОЛНЕНИЕ Ds2;  МУЗЫКАЛЬНОЙ ФАКТУРОЙ - 402
ГОРЫ ДЕРЬМА, ГОВОРЯЩИЕ "БАЙ!" и "O’КЕЙ – 403
В ЭТОЙ СТРАНЕ  - 404
ГВОЗДИ И КЛЕЩИ В ГРЯЗНОМ БЕЛЬЕ - 405
ТРАКТАТ О ПИЩЕВОМ ДИСБАЛАНСЕ В ПРИРОДЕ - 406
"…IN AETERNUM EXILIUM" - 408
НЭШИКАТ МАВЭТ - 409
Сборка "Из ненаписанных поэм. Прологи"
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ"RUMBA FIESTA" - 410
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ЖАННА Д'АРК" - 412
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ГЕНУЭЗЕЦ":
Перед границей - 413
CAPRICCIO - 413
"Я дьявол. Я гулял вчера..." - 414
ПРОЛОГ К КНИГЕ "КОНТУРЫ"
GRUPPENPORTRAIT:
"Ох и лют он, как бестия лют он..." - 416
"Спрессованья гранитного праха..." - 417
"Убили Мирбаха. Эсер его убил..." - 417
ПРОЛОГ К ПОЭМЕ "ДВАДЦАТИЛЕТИЕ" - 418
КНИГА"МАВРОГЕНИЙ ПУШ. СОБАКИ НА УЛИЦАХ ТЕЛЬ-АВИВА":
"Г-же Ольге Мойтлис..." - 422
"Тхиес – амейсим, тхиат-hаметим..." - 423
Всеобщее музыкальное образование. 424
Хаг самеах - 425
Лебединая песня кобеляки... - 426
IN AETERNUM - 427
Жуткая сцена у  TEL-AVIV MUSEUM OF ART -  427
"Между тем уплывает душа..." - 428
Нахалюга - 428
За дельфинариум - 429
"Море собак. Глоткоголовая стая..." - 430
Мифология секса – кентавр..." - 431
К вопросу самоидентификации  - 432
Вээт коль-нафтали вээт Эрэц-Эфраим - 433
По старинке - 434
Ночь. Сокращения желудочков сердца - 435
Воспоминания о Светлане 436
Свора, слушающая на Кикар Хил полонез - 437
"Победоносная русская армия..." -439
"Роза метампсихоза..." - 440
"Пустыня остыла..." - 440
"Влетаем в летальный..." - 442
ПОСЛЕСЛОВИЕ – 439
ПРИЛОЖЕНИЯ
ДОПОЛНЕНИЯ
К Книге "ДАНЬ ДНЮ"
Нежно так шелестят тополя... - 444
Ночь пришла, а за нею ты... - 444
Небо в тучах и кажется грязным... - 444
Кровью раззакатилось небо... - 445
Я приду с пучком сирени... - 445
В пику вам зарифмую собаку с кошкой... -445
Чёрный фон вечернего неба... - 445
Был человек. Масса мяса... - 446
Тряска к Ляльке - 446
К Сборке "НЕЗАБЫВКИ И ОБРЫВКИ"
Это летом грето - 447
Мне не припомнить день её рожденья... -447
Златоуст, 1944-й - 448
Жевьен - 448
Там облака, и смерть под Машуком... - 448
К Сборке "VESCENDI CAUSA"
Девушка в резиновой шапочке - 449
Дождливый сумрак вдруг расколот...- 449
Ночная смена - 449
Цветущий май - 450
В одном строю - 451
Мастерская - 451
Земля моя, ты щедро создала меня... - 453
Мне проверенных умников жалко... – 453

Ливень – 453
В музее религии - 454
к Книге "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
Сборка "ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА"
Полна пересверка и звона... - 456
День начинается с утра... - 456
В зелёный лес влетит с разбега... - 457
Нежный мир творений и растений… - 458
Как распускается цветок?.. - 459
Отгремели грозы мая… - 459
Трудящиеся поля и птичьего двора... - 460
Горит Луна над темным лесом... - 461
Красный дым. Цветы запоздалые... - 461
Дальний круглый окоём...  - 461
Аэродром среди лесов...- 462
Сентябрьский закат приходит издалёка... - 462
Сборка "ОТ ШИШКИ КОМ"
Если фасом сделать бок... – 463
Один уговорит...
ДВЕ ПАРОДИИ:
Много в роду моём было дядей...
Сейчас я напишу стихотворенье...
К КНИГЕ "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
НА ТРАССЕ
От Смоленска до Кардымова...
То ль город, то ль село...
От деревни до деревни...
А он! – как он работает...
А уже после "отбоя"...
Тёмной ночи раскрытая пасть...
СНЕЖНЫЙ ГОРОДОК
КОММЕНТАРИИ
К тексту "ДИРИЖЁР "
К упоминаем частностям автобиографического характера.
Отзывы литераторов о творчестве Л.Б.








ТОМ ВТОРОЙ

СТИХОТВОРЕНИЯ
КНИГА "НА ПУТЯХ ВАВИЛОНСКИХ"
Иче Гольдберг. "ТАК ЧУДЕСНО НИКТО ЕЩЕ НЕ ЧИХАЛ" – 478
Сборка "СВЕРКАЮЩИЙ МИР"
Ах, весёлый сверкает и вертится мир...– 480
НТР –научно-техническая революция – 481
Валентный и сладостный сон ¬ 482
Ракетизация и гнев тихой природы  483
У НИКИТСКИХ ВОРОТ – 484
Песня для голоса и стиральной доски – 485
Грёза – 485
Вечное шоу ¬ 486
Средневековая космогония – 487
Средневековые фонтаны – 487
Чёрно-красный гриб – 488
Новый рай – 489
Истязание солнечным светом – 489
Эксперименты: Солнце и  прочие первоэлементы–  489
Мезуза –490
Визит – 491
Осень – 492
Кредо – 492
Лебедь – 493
Сам себе за рулём – 493
Философия – 494
Сборка "MITHUS JUDAICUS"
К теории квантов. Свет – 495
Судьба одного открытия –496
Мой старший брат – 497
Под солнцем – 498
Благословенный путь Еноха – 499
Ботанические штудии – 499
MITHUS JUDAICUS ¬500
По завету? – 501
На путях  вавилонских – 502
Римский кинематограф – 504
Сиплые змеи – 506
Элегия у Рыбинского водохранилища – 507
PANTA REI – 508
Пастораль – 508
SUBITIS – 509
Долина высохших костей – 509
Станислав, читатель "Исхода" – 510
Генезис – 512
Нравы – 513
Ностальгия – 514
Из вечного детства – 515
Мы тоскуем по детству и послевоенному миру – 516
Азкорэ 517
Дрекуц –517
AB OVO – 518
Лесок лестниц Иакова - 518
ENFANT PERDU – 519
К теории гравитации: А.В. – 520
Как моя мама по сих пор не видела Сиди Таль ¬ 521
Юбилейное – 522
Катастрофа на полной Луне по смерти Марка Шагала – 522
Побег из КАФКА-ЛЭНДА – 523
С деревом посередине  – 525
Прогулка со всею мишпухой под Москвой, на лугу – 526
Проект памятника моему отцу при его вечной жизни – 526
КНИГА "CALYSTEGIA SEPIUM"
Ода – 529
Место встречи – Фигерас – 530
Звон шаровой молнии в полдень на подсолнуховом поле– 531
DЕ PROFUNDIS– 532
На Земле, в разноцветье, в раю – 533
Не целуйтесь, гуляя на железной дороге – 534
Пожар – 535
О янтарном тотеме – 536
Лета – 537
Десятый Римский легион – 538
"…и ещё одна ночь протекла под ужасным созвездьем..." – 539
Это "Е" прекрасной природы – 540
Последние известия – 541
"Красивы ландшафты в России, сады и цветы..."– 542
Осенняя мерзость, любовь – 543
Её муж не согласен – 544

Сборка "КЕНАРЬ"
Рождение – 545
Брызжет кровь – 545
Между жизнью и... жизнью –546
Цифровые значения – 547
Лев – 548
Строка из Вергилия –549
Кенарь – Перевод Алексея Парщикова и автора - 549
Любовь – 550
Первая любовь, он говорит... –550
Любовь дитяти – 550
Сладкий плод – 551
Французская серенада –551
Панург – 552
Позднее рандеву – 553
ГИМНОТАРИЙ:
Гимн моей первой любимой – 554
Второй гимн моей первой любимой – 555
Третий гимн моей первой любимой – 556
Блукарка –558
Променад –559
Прогулка за окружную дорогу – 560
Светлая смерть на Балтике, в полдень... 561
Последний взгляд – 562
КНИГА "НОВОЕ БЫТИЕ"
Сборка "23 ПРЕЛЮДИИ И ФУГИ Л. БЕТХОВЕНА У МОРЯ

Предуведомление – 565
Стереоэффект мечети Джума-Джами.в Евпаторийской гавани – 566
Терапия – 567
Пятое измерение –567
Новое Бытие – 568
В лучах как решётка – 569
Тигра сегодня зовут Муруроа – 569
Рассвет в классическом стиле – 570
Шезлонги – 570
Недуг мой, креационизм – 570
Метафору не выдумывают... – 570
Надпись на внутренней стооне обломка амфоры... – 571
Рифы, врождённая немочь – 572
Кормушка – 572
Открытка из госпиталя дляинвалидов ... – 573
Нечисть – 574
В начале мая выпал снег, медузы...
Ниши – 575
Каждая капля, с неба... – 575
Ваш Л. Б., дояр – 575
Навигатор – 576
 начале мая выпал снег, медузы... – 577
В горнее налогоуправление – 577
Всегда найдётся корабль..." – 578
Рыбная ловля в Венеции – 579
Сборка "МОЙНАКИ. В ГИГАНТСКИХ ГРЯЗЕВЫХ БАНЯХ" :
Чёрные существа, востроносым белея лицом... – 580
Раз в году, в мае обычно... – 580
Грязь вытягивает все соки из человека... – 581
У грузина Нодара, покуда подрёмывал он... – 581
Где нежная Тома, бригадирша... – 582
- - - - - -
В гостях у дяди Рахмила, американца – 583
- - - - - -
Сборка "БОКОВАЯ ДВЕРЬ"
Зарождение мифа – 585
Свет, его гравитация – наша вечная реанимация -  585
За сияньем твоим – 586
Эта сладостная бесконечная жизнь – 587
В розовой бане – 588
Люди без крыльев – 5 89
Телепейзаж-82 – 590
Затмение – 591
Маскарад – 592
Микротрактат об эстетике страха и пр. – 593
Мирные грабители – 593
Боковая дверь – 594
Сборка "К ВОЛНОВОЙ ТЕОРИИ". Суждения
О чудесной дырк – 595
Первые признаки – 596
О кошках – 597
Лесбос – 597

КНИГА " НЕ ТЕРЯЙТЕ МОЙ СЛЕД"
Сборка "ЕВРАЗИЙСКИЕ ЧАЯНЬЯ"
Опасное свойство у сена... – 599
Несколько слов о конкуренции носов – 601
О спецах и народе, о Давиде в граните – 602
Римские бани – 602
Духовой оркестр в Лейпцигском парке… –603
Когда б мне премию Эль-Аль..." – 603
В ночном летящем экспрессе – 604
Афганская элегия – 605
"Мой сын с его "Uzi"... – 605
Сборка "СО СЧАСТЛИВОГО, СЕДЬМОГО У НАС ЭТАЖА
Комета Галлея – 606
PARTUS – 607
Депо – 609
К теории миропознания: тактильность – 611
Бас-халоймэс – 612
При царском дворе – 613
Дикий спорт – 614
Парафраз – 614
А вы, бедненькие... – 615
Хор вымерших динозавров в летнюю ночь – 616
Немой крик в смертфон... –  618
О природе вещей – 619
К главе 27 – 620
Из кургана – 620
Государству Фаллослэнд требуется... – 621
ET LUX PERPETUA… – 622
Михаил Крутиков. Лев Беринский, поэт в изгнании... –623
Сборка "МИРОВАЯ МОДЕЛЬ – КАУШОН..."
40 лет мира – 626
Еврейский поцифизм – 626
Энтропия – 627
Утраченный идеал – 628
Моя попытка утопиться и воскресение из мёртвых – 629
Разговор с белым призраком в начале мая... – 630
Моё, полагаю, самое гениальное изобретение – 631
Пройды – 632
Форштадт. Новоиерусалимская – 622
Антиквариат – 633
Он прошамкал окровавленным ртом – 634
Гопота
Стресс – 635
Угодил, угадал! – 636
Мольба юного натуралиста –636
В деревне – 637
На вырубках – 637
Не знают, торопятся – 638
НЛО. Вознесение Нохэма –пети-мети не хохма – 639
Сборка "ЖИЗНЬ. ПРОТИВНЕНЬКАЯ ПРИВЫЧКА"
Колумб – 641
ADIO – 642
О словах, именах... – 642
В шуме, в гомоне – 643
Беда – 643
Смертный грех – наш еди нственный поцелуй – 644
Криминальный процесс без свидетелей... – 645
Из гостей – 646
Жизнь. Противненькая привычка – 646
О золотых вещах – 647
SECOND HAND – 648
Сборка "REQUIEM ;TERNAM"
Веено – 649
Двойник – 649
Бим-Бом – 650
CONSUM – 650
Гнев и бунт виноградных лоз на склоне Скинос – 651
AUTUMN CANNIBALISM":
"Жду, мой Бог, когда меня приемлешь..." – 652
"Наплевать и на жизнь..." – 652
REQUIEM ;TERNAM – 652
К Творцу – 654
Нет касторки такой – 654

КНИГА "РОШ МЭШЕХ"
Сборка "C'EST SI BON!"
Погодьте! – 656
Кировская, 17, WEEKEND – 656
Шиксы – 657
Первый гром – 657
Я хочу чтоб вы знали – 658
Как мусульмане закапывают гяура... – 658
Сёмка – 659
Красные угли – 660
У картёжников называется это понтировать:
Кто он такой, что я верить обязан ему?.. 661
Как не стыдно ему, сему Понтию... – 661
Тайна –661
Феникс – 662
Спать ложусь, подминаю подушку... – 662
Мой спич на открытии подножия памятника... –662
Сборка "ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ"
Миссия – 663
Скоростная элегия – 663
Открытое письмо редактору – 664
Открытый ответ в Черновцы – 665
Листаешь ты что, наш читатель... – 665
Душа поэзии – 666
Проект  "Экспансия – 666
Литература. Комплот – 666
Ночь казнённых поэтов – 667
Сборка "ПОЗДНИЙ СЕЗОН"
В ОКНЕ:
"Лесное оно, а может садовое дерево?"  – 668
"Падает яблоко с ветки: задрожала земля..." – 668
Осенние нервы –668
В парке Чаир –668
Проездом – 669
Осени не было в этом году... – 669
Монька-тать – 670
Ожидаю Мессию. Уберите Аврумку... – 671
Hе хочу больше знаться... – 671
Из дневника –672
Сборка "RELICTA
Дни зелёные и годы... – 673
Волчара – 673
Золотой сонет – 674
Последний дождь –674
Этот снег – не как снег, – вы заметили?... – 675
Запад прекрасен, роскошный Восток... – 675
ПОЭМЫ
Поэма странствий – 677
Рендсбургская миква
RF & FST. Одиннадцатая казнь (выемка)
Книга "Сефер INRI" – 712

ДОПОЛНЕНИЯ
ко второму тому
К КНИГЕ "CALYSTEGIA SEPIUM"
ВЕCЕННЕЕ VULGO:
Витийствовать по поводу... - 743
Когда, бывает, от бедлама... – 743
0, свет очей моих... –744
А в апреле так ночи пугливы... – 744
Не бойся, что всё это снится... –744
В ангельских сферах над светлой Москвой... – 745
Как св;жи лагуны и рощи!.. – 745
Боже мой, помоги этой женщине лечь... – 746
Ты помнишь далёкие горы... – 746
Мальчик спит. Ему не спится...  – 747
По диким степям Забайкалья... – 747
Глушь саранчовая, пустошь клопиная... – 747
И вновь зазвенело, запело... – 748
Поделом же тебе, песнопевец... – 748
Сон спасительный, может и вещий... – 749
Помаленьку, понемногу... – 749
Ты знала б, чего это стоит... – 750

К упоминаем частностям автобиографического характера.

Отзывы литераторов о творчестве Л.Б. –



















АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
AB OVO – 518
ABENDGESELLSCHAFT - 343
AD MUNDUM FUTURUM - 399
ADIO – 642
ANAPESON - 51
ATLANTIS - 375
AUSMA;-VERWIRRUNG - 366
BRANIBOR - 350
CAPRICCIO - 413
CARTOLINA - 102
COMPUTANTIS - 358
CONSUM – 650
DIGRESSIO AETERNA - 373
DЕ PROFUNDIS – 532
ENFANT PERDU – 519
ET LUX PERPETUA… – 622
GEOGRAPHICAL TREATISE - 400
GREETING CARD - 83
GRUPPENPORTRAIT:
IGITUR... - 159
IN AETERNUM - 427
IN AETERNUM EXILIUM - 408
MITHUS JUDAICUS ¬500
NOX - 162
PANTA REI – 508
PARTUS – 607
POSTQUAM - 84
PRAECEDENS - 367
REQUIEM ;TERNAM – 652
RF & FST – ???
SCHILLER-;RA - 378
SECOND HAND – 648
SUBITIS – 509
TESTAMENTUM IMPROBUM - 385
VISUS - 175
VIUELA - 75
VOGELZUCHT -390
ZUM KOTZEN – 381


А
А в апреле так ночи пугливы...
А вдруг тебя бы не было, Саския... - 98
А вы, бедненькие... – 615
А камню-то всё равно... - 24
А он! – как он работает...– ???
А ты, почтенный Капернаум... - 196
А уже после отбоя... – 468
Авангардист Наполеона... - 141
Адам Шогенцуков - 347
Азкорэ – 517 ...– ???
Александр Твардовский – ...– ???
Александр, выйди в сад... - 339
Алексей Парщиков - 349
Анапа - 74
Андрей Вознесенский - 346
Антиквариат – 633
Атональные наброски...– ???
Афганская элегия – 605
Ах, весёлый сверкает и вертится мир... – 480
Ах, вусмерть пьян... 25
Ах, не притворствуй, не притворствуй... - 46
Ах, этот снегопад... - 82
Аэродром среди лесов... - 462
Б
Бас-халоймэс – 612
Башни века - 236
Бегущий на ловца - 287
Беда – 643
Белые долины... – Стр. 12
Бессрочник - 155
Бим-бом – 650
Благодарю тебя, отец... -198
Благословенный путь Еноха – 499
Блудной антик - 71
Блукарка –558
Боже мой, помоги этой женщине лечь...
Боковая дверь – 594
Большой солнечный апокалипсис - 307
Борис Пастернак - 342
Ботанические штудии – 499
Брон Александр – ... – ???
Брызжет кровь – 545
Брючки с курткой под паром... - 99
Бутон раскрытой розы... - 134
Буюканы -26
Был человек. Масса мяса... - 446
Была моя мама вишенка... -27
В
В ангельских сферах над светлой Москвой...
В голограмме светил и сметья... - 173
В горнее налогоуправление – 577
В деревне – 637
В зелёный лес влетит с разбега... - 457
В камне, в металле, в мышце... - 88
В который раз, вдохнув – и в гости... - 174
В лучах как решётка – 569
В малинниках - 42
В музее религии – 454
В Начале - 394
В начале мая выпал снег, медузы...
В ночном летящем экспрессе – 604
В одном строю - 451
В оконце - 384
В осеннем лесу я слонялся... - 133
В парке Чаир – 668
В пику вам зарифмую собаку с кошкой... - 445
В пути - 95
В розовой бане – 588
В саду Гефсиманском, где розы... -149
В том овальном старом трюмо - 371
В три часа ночи... – 90
В шуме, в гомоне – 643
В этой стране - 404
Валентин Ховенко - 348
Валентный и сладостный сон ¬ 482
Вальс с Л;хесис. 1940 - 49
Ваш Л. Б., дояр – 575
ВДНХ - 359
Вдруг оказалось – думать не о чем...-51
Ведьма, дочь ведьмы -190
Веено – 649
Венгерский танец № 5 - 388
Вербница - 199
Вертится ржавое судьбы колесо... - 114
Верую, Господи, верую... - 157
Верхом на голубой овце... -17
Весна начинается с неба...- 188
Весна работает по ночам… - 189
Весной - 110
Вечное шоу ¬ 486
Взморье. Поморники серые бродят...¬ 13
Виварий - 111
Видение - 387
Визит – 491
Високосный т.е. судьбоносный... – 73
Витийствовать по поводу...
Влетаем в летальный... - 442
Вместо утренней прогулки... - 357
Во лузях - 218
Во что играем мы играем... ¬ 136
Воздушный земный шар... - 379
Возле тебя я стану суеверным... – 122
Вознесённые - 109
Волчара  – 673
Воплощённые -205
Воспоминания 436
Вот и д;жили мы, докатились... - 360
Вот и приходит время расплаты... -159
Вот мы и дож;ли... - 360
Всё было так, как век...-24
Всё вокруг моложе меня... - 386
Всё отдала – себя и самый воздух... ¬ 122
Все, кто ждал этой ночи, не спите... - 86
Всегда найдётся корабль... – 578
Всеобщее музыкальное образование. 424
Вспомнишь жизнь – разгуляются нервы… -150
Всхрапнули кони с присвистом... -177
Второй гимн моей первой любимой – 555
ВЪ НАЧАЛЕ БЪ - 195
Выглядывающий из кустов... – 132
Вызывают на сердечность... – 185
Вээт коль-Нафтали вээт Эрец-Эфраим - 433

Г

Галил -333
Гвозди и клещи в грязном белье - 405
Где был ты? – 381
Где нам было тогда примоститься...117
Где нежная Тома, бригадирша... – 582
Генезис – 512
Гении – кочующие Гималаи... - 96
Гермафродит, ребёнок милый... - 132
Г-же Ольге Мойтлис... - 422
Гимн моей первой любимой – 554
Гимнотарий ???
Гипнотарий весны
Глаза жирафы цирковой...- 116
Глушь саранчовая, пустошь клопиная...
Гнев и бунт виноградных лоз на склоне Скинос – 651
Гнилой, с Аппалачей, туманище крапал... - 104
Годы мои... - 376
Голубая планета любви... - 61
Гопота
Горечавая степь… - 97
Гористый лес перед глазами... 384
Горит Луна над темным лесом... - 461
Горлица в дебрях лимонного дерева... - 376
Горы дерьма, говорящие Бай! и O’кей – 403
Государству Фаллослэнд требуется... – 621
Грёза – 485
Грезёр Панург- 242
Григоре Хаджиу – 351
Гроза ушла на запад... - 179
Грудастые автомобили...- 43
Грузовики подрагивают, охлаждаясь...- 178
Грязь вытягивает все соки из человека... – 581
Гулливер - 48
Гульба майская – 362

Д
Да разве понимали вы, что...-35
Давай прогуливать друг друга...- 165
Давай с тобою, старый друг, встретимся... -21
Даждь дождь днесь... -377
Дальний круглый окоём...  - 461
Два глаза светлых и огромных... - 132
Два стихотворения из подцикла "После бала"- ???
Две пародии - ???
Двойник – 649
Девочка, вечен густооранжевый сон... – 106
Девушка в резиновой шапочке - 449
Девушки переговариваются ... - 143
Делир - 393
День начинается с утра... - 456
Депо  – 609
Десятый Римский Легион – 538
Десять лет как бога нет... -150
Десять строк о жизни и нежити - 383
Десять фонтанов из тела...- 115
Детство * Девство * Действо гоэля нашего - 316
Дикий спорт – 614
Дирижёр - 353
Дитя, и скульптор, и факир... -150
Для смертного дня про запас берегу... -137
Дмитрий Надеждин - 347
Дни зелёные и годы... – 673
Дождливый сумрак вдруг расколот...- 449
Дождь падает серый, старый... - 95
Долина высохших костей – 509
Дрекуц –517
Духовой окестр в Лейпцигском парке –603
Душа моя – ровесница растений… -151
Душа моя плачет и плачу я с ней... - 374
Душа моя плачет и плачу я с ней... - 374
Душа поэзии – 666
Душу иссушишь и сердце изверишь... -373
Дуэль -341

Е
Еврейский поцифизм – 626
Её муж не согласен – 544
Елена Юдковская - 348
Ерусалим, Ерусалим... -196
Если б я жил у моря... – 73
Если только ты да я... -43
Если фасом сделать бок... – 463
Есть у вас лечение от снов?..- 141
Есть уловки для выклика снов... -117
Ещё и солнце не уплыло... -165

Ж
Жду, мой Бог, когда меня приемлешь... – 652
Жевьен - 448
Жёлтая, шестиконечная... - 115
Женщина похожая на зебру... -152
Женщина танцует в полом пламени... - 111
Жестокий романс - 395
Жизнь. Противненькая привычка – 646
Жуткая сцена у TEL-AVIV MUSEUM OF ART - 427

З
За вениками - 184
За дельфинариумом – 429
За сияньем твоим – 586
За что бы ни взялся – всё спорится... - 387
Забудь, в тени забвенья сохрани... - 174
Завидую лесу и полю... - 188
Закрой глаза и стань под снегом... - 146
Заносы снега... – 146
Запад прекрасен, роскошный Восток... – 675
Зарождение мифа – 585
Затмение – 591
Звон шаровой молнии в полдень на подсолнуховом поле– 531
Земля моя, ты щедро создала меня... - 453
Зимний сад с неопавшими яблоками... - 389
Златоуст, 1944-й - 448
Золотарёвка - 68
Золотая сказка снится... -42
Золотой всадник - 226
Золотой силуэт. И бездонная тень... -164
Золотой сонет – 674

И
И вновь зазвенело, запело...
И ещё одна ночь протекла под ужасным созвездьем... – 539
И как же это всё нелепо, милая... -47
Из вечного детства – 515
Из гостей – 646
Из дневника –672
Из кургана – 620
Из трёх облаков – виселица...-44
Из-под опек в небесные пути... - 109
Интересуюсь, как устроен мир... – 173
Иоан Александру -349
Истязание солнечным светом – 489
Иче Гольдберг. Так чудесно никто ещё не чихал – 478
Июнь – 80

К
К вопросу самоидентификации - 432
К главе 27 – 620
К истории литературы - 50
К книге "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"
к книге "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
К Творцу – 654
К тексту "ДИРИЖЁР"  – 473
К теории квантов. Свет – 495
К теории миропознания тактильность – 611
Кадиш - 153
Каждая капля, с неба... – 575
Каждый день я вижу один и тот же сон... -152
Как белый остров среди бела дня...- 118
Как бешеный пёс, как бешеный пёс... -153
Как вспомню о матери – плачу... - 374
Как много тебя когда ты со мной... – 123
Как моя мама по сих пор не видела Сиди Таль ¬ 521
Как моя мама стирает бельё...
Как мусульмане закапывают гяура... – 658
Как на двух полюсах... -82
Как не стыдно ему, сему Понтию... – 661
Как просто люди умирают... -154
Как распускается цветок?.. - 459
Как св;жи лагуны и рощи!..
Как ходила мать - 200
Как я могу прощать природе...-158
Камни тоже летают... ???
Капля. Капля. Три. Четыре... - 76
Катастрофа на полной Луне по смерти Марка Шагала – 522
Катрин - 399
Кенарь – 549
Кирилл Ковальджи - 347
Кировская, 17, WEEKEND – 656
Книга "SANCTA TERRA СТАРПЕРА"???
Книга "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"???
КНИГА "ДАНЬ ДНЮ"???
КНИГА "КОНТУРЫ"???
КНИГА "ЛАПУТ; MOSCOVIA"
КНИГА "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"???
КНИГА " ОН ОКЛИКНУЛ МЕНЯ"???
КНИГА "СЕФЕР INRI" – 712
КНИГА "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"???
КНИГА "ЦАРЁК ДОЖДЕЙ"???
Ко мне приходит злая женщина... – 59
Когда б мне премию Эль-Аль... – 603
Когда гудящий самолётик...- 119
Когда закрыты аэродромы... - 105
Когда охватывает музыкой... -360
Когда я проснулся, жужжали... - 117
Когда, бывает, от бедлама...
Кого вы стор;жите ночью на земле... - 87
Кол Нидре-66:
Колумб ¬ 641
Комарово: заполнить
               
Комета Галлея – 606
Кому молишься, гимнастка... - 61
Кормушка – 572
Косохлёст - 77
Костерок - 357
Красивы ландшафты в России, сады и цветы...– 542
Красногубая раковина – 135
Красное сияние. Красная заря... - 142
Красные кошки - 259
Красные угли – 660
Красный дым. Цветы запоздалые... - 461
Кредо – 492
Криминальный процесс без свидетелей... – 645
Крипта - 156
Кровью раззакатилось небо... - 445
Кто он такой, что я верить обязан ему?.. 661
Кто он? - 91
Кто там мчится в зоне риска... - 98
Куда девались три кита... - 391
Куда деваюсь я во сне? Во мне... -155
Куда ты, жизнь моя, идёшь?.. - 372
Куда? Куда? Цобэ! Цобэ!.. -50

Л
Ландшафт(-82?) ???
Лебединая песня кобеляки... - 426
Лебедь – 493
Лев – 548
Лесбос – 597
Лесное оно, а может садовое дерево? – 668
Лесок лестниц Иакова - 518
Лета – 537
Ливень – 453
Листаешь ты что, наш читатель... – 665
Литература. Комплот (несколько?) – 666
Ложь отняла любовь мою... -133
Лунный ландшафт или Эстремадура? - 165
Лучше ль стишок, хуже ль стишок... -386
Лучшего тела нигде мне уж не раздобыть... - 372
Люблю, люблю Москву... - 141
Любовь – 550
Любовь дитяти – 550
Люди без крыльев – 5 89
Лялина ангина

М
Магнитные поля... - 370
Мадам, а пили пиво ли...- 21
Май -162
Мальчик одинокий... - 373
Мальчик спит. Ему не спится... – 748
Мама, что ты там смеёшься?.. -112
Мамонтовка  - 145
Маринка, это осень.... - 182
Мария - 396
Мартирос Сарьян - 345
Маскарад – 592
Мастерская - 451
Мегалополис -170
Меж цветов на земле- 121
Между жизнью и ... жизнью –546
Между тем уплывает душа... - 428
Мезуза –490
Мемуарное - 389
Место встречи – Фигерас – 530
Метафору не выдумывают... – 570
Микротрактат об эстетике страха и пр. – 593
Мимо чаек, стынущих сонливо...¬ 136
Мини-трактат о чаше - 400
Минуя все радары... – 116
Мирные грабители – 593
Миссия – 663
Мифология секса – кентавр... - 431
Михаил Крутиков. Лев Беринский, поэт в изгнании... –623
Мне не припомнить день её рожденья... -447
Мне проверенных умников жалко... – 453
Много в роду моём было дядей...
Моё имя написано звёздами... -198
Моё, полагаю, самое гениальное изобретение – 631
Мой дом – он там, где припаду...-29
Мой друг, я был бессмертен... - 360
Мои сокровища на небе... – 198
Мой спич на открытии подножия памятника... –662
Мой старший брат – 497
Мой сын с его Uzi... – 605
Мольба юного натуралиста –636
Монька-тать – 670
Море – моющее средство...¬ 136
Море собак. Глоткоголовая стая... - 430
Москва в дождях. Поотсырели... - 145
Москва играет снегом... - 147
Моя попытка утопится и воскресение из мёртвых – 629
Муром - 58
Мы потерялись в этом лабиринте...- 46
Мы тоскуем по детству и послевоенному миру – 516
Н
Н.А.Некрасов - 341
На балконе - 144
На Волхонке -142
На Воробьёвых - 142
На вырубках  637
На грядках, где лук и морковь... – 191
На закате, в красной комнате... -143 
На Земле, в разноцветье, в раю – 533
На краю - 113
На краю двенадцатого этажа... -  144
НА КРОМКЕ МИРА – 252  Цикл? Все ставить
На МАЗе он – мазист?..- 99
На перекатах - 92
На путях вавилонских – 502
На трассе ???
Навигатор – 576
Нагария. Видение - 365
Надежда, какое из лиц...- 91
Надпись на внутренней стороне обломка амфоры... – 571
Назым Хикмет - 345
Наконец улеглось за горой... - 144
Наплевать и на жизнь... – 652
Наплюйте, журавли, на Южные Кресты... - 182
Наполнение Ds2  музыкальной фактурой - 402
Нас осталось на пиршестве двое... -45
Нахалюга - 428
Не бойся, что всё это снится...
Не быка за рога – а улитку за рожки...- 358
Не входите ко мне, я одет... -158
Не додумывай страшные мысли...  - 378
Не знаю, что там впереди... - 395
Не знают, торопятся – 638
Не зови, не искушай, оставь его... - 340
Не мани меня, сорока... – 185
Не торопитесь, время терпит... - 344
Не угадать, какая музыка... - 396
Не ходить – а всплывать как дитя... – 148
Hе хочу больше знаться... – 671
Не целуйтесь, гуляя на железной дороге – 534
Небо в тучах и кажется грязным... - 444
Недуг мой, креационизм – 570
Нежно так шелестят тополя... - 444
Нежный мир творений и растений… - 458
Немой крик в смертфон... –  618
Нео-готика -85
Несколько слов о конкуренции носов – 601
Нет касторки такой – 654
Нет, этот мир уже не мой... 160
Нечисть – 574
Ни брата, ни отца умершим я не видел... - 361
Ни одна надежда не сбылась... -377
Нива - 121
Никто мне не сказал... -14
Нина Цыбульник и Вера Гудым... - 107
Ничего на Земле не подправить... -169
Ниши – 575
НЛО. Вознесение Нохэма – Пети-мети не хохма – 639
Новое бытие – 568
Новый рай – 489
Ностальгический сон Птолемея... –149
Ностальгия – 514
Ночная смена - 449
Ночное озеро. Над ним судьба... -94
Ночь казнённых поэтов – 667
Ночь пришла, а за нею ты... - 444
Ночь с умирающей чайкой - 118
Ночь, накануне - 33
Ночь. Сокращения желудочков сердца - 435
Ночь. Сумрак. Долгие зарницы... - 197
Ночью женщина молча стоит у окна... - 85
Ночью у бензоколонки...
Нравы – 513
НТР – научно-техническая революция – 481
Нэшикат мавэт - 409

О
О, Земля, безысходная сила моя... -28
О золотых вещах – 647
О кошках – 597
О полое двуполое полоумное...-103
О природе вещей – 619
О, свет очей моих...
О словах, именах... – 642
О спецах и народе, о Давиде в граните – 602
О чудесной дыре – 595
О янтарном тотеме – 536
О, жители Табакареи... - 19
Обильный снег – куда ни шло... ¬ 123
Ода – 529
Один уговорит... – 463
Один, в пустыне психозоя... - 173
Ожидаю Мессию. Уберите Аврумку... – 671
Окрестности гор – оркестр и хор... - 380
Ол;м –ха-гой;м – 130
Ольге Свидерской в год 1961-й???
Он окликнул меня… И Земля мне сказала... - 163
Он погибнет где-то под Церерой... -  63
Он прошамкал кровоточащим ртом – 634
Опавшим поводя плечом на трассе... - 104
Опасное свойство у сена... – 599
Опля! - 390
Опоссум слушает Лениниаду - 393
Освоене русского - 380
Осени не было в этом году... –  669
Осенние нервы –668
Осенним утром глубоки просторы... 41
Осенняя мерзость, любовь – 543
Осень – 492
Осип Мандельштам - 341
Оставь, забудь свои привычки... - 165
Остафьево???
От деревни до деревни... ???
От лядвеи до ляжки... ???
От Смоленска до Кардымова... – 466
Отгремели грозы мая… - 459
Отзывы литераторов о творчестве Л.Б. ???
Открытка из госпиталя для инвалидов... – 573
Открытое письмо редактору – 664
Открытый ответ в Черновцы – 665
Ох и лют он, как бестия лют он... - 416
Охота на бильярде – 124
0 Земля, безысходная сила моя... - 28
0 свет очей моих...
Подальше от этого дня... - 169

П
Павел Коган - 346
Падает яблоко с ветки: задрожала земля... – 668
Памяти Елены Раф - 394
Панург – 552
Парафраз – 614
Пастораль – 508
Первая любовь, он говорит... –550
Первые признаки – 596
Первый гром – 657
Перед границей - 413
Перелёт Суворова через Альпы - 397
Перестань казаться чудом... - 81
Переход через реку Бык, 1947 -12
Песенка про Акко - 378
Песенка-2009 - 383
Песенка-78 - 126
Песнь берёзы - 179
Песня див -209
Песня для голоса и стиральной доски – 485
Плач плачей - 54
По вечерам я выхожу подумать о себе... 194
По диким степям Забайкалья...
По Завету? – 501
По моей душе зелёной дрофы... 80
По осеннему сонному полю... -27
По склонам вытекший вулкан...  - 174
По старинке - 434
Побег из Кафка-лэнда – 523
Победоносная русская армия... - 439
Погань - 49
Погляди-ка, правда, хорошо и дико?– 41
Погодьте! – 656
Пад гитарку – 369
Под Марьинкой в снегах... - 93
Под музыку - 215
Под солнцем – 498
Подальше от этого дня... - 169
Поделом же тебе, песнопевец...
Подземелье. Сон. Коридоры... - 52
Подняв по-стариковски плечики...- 186
Пожар – 535
Позднее рандеву – 553
Пока я спал с тобой, планеты... - 164
Полихромия - 376
Полна пересверка и звона... - 456
Полночный час. Блестят поля... - 148
Поляна - 191
Помаленьку, понемногу...
Порок - 171
Посланец - 207
Последние известия – 541
Последний взгляд – 562
Последний дождь –674
Последний раз меня побрив... - 389
Последняя мысль – это чувство прощания... -377
Послесловие – 439
Поснимали памятники... -52
Пощади мою печаль... - 186
Поэма отсутствий???
Поэма странствий – 677
Поэт? Твоё повествованье... - 359
Пред блеском ликов мозаичных... - 197
Предуведомление – 565
Преображение – 223
При царском дворе – 613
Примеч                ания к книге "Сонетарий" – 337               
Пришла                и говорит:                                Судьба... – 60
Прогулка за окружную дорогу – 560
Прогулка со всею мишпухой под Москвой, на лугу – 526
Проездом – 669
Проект памятника моему отцу при его вечной жизни – 526
Проект "Экспансия" – 666
Пройды – 632
Пролог к книге "Контуры"???
Пролог к поэме "Генуэзец" ???
Пролог к поэме "Двадцатилетие" - 418
Пролог к поэме "Жанна Д'АРК" - 412
Пролог к поэме "Штранд Бивола" - 410
Променаж - 67
Пространство, взбулькнувшее музыкой...- 392
Пустыня остыла... - 440
Пятигорск -43
Пятое измерение –567

Р
Раз в году, в мае обычно... – 580
Разговор с белым призраком в начале мая... – 630
Ракетизация и гнев тихой природы – 483
Ранний вечер. Тихий благовест... - 145
Рассвет в классическом стиле - 570
Редеют толпы современников... – 62
Река, и поле за рекою... – 344
Рендсбургская миква
Речевик - 221
Речка Каспля – капля сказки... - 187
Римские бани – 602
Римский кинематограф – 504
Рифы, врождённая немочь – 572
Рождение – 545
Роза метампсихоза... - 440
Русская мафия - 364
Русские ****и - 365
Рыбная ловля в Венеции – 579
Рысью, рысью, лысый череп... -159

С
С бессонья, как с поздней попойки... - 398
С деревом посередине – 525
С лихвой - 390
С утра, дрожа, грузовики... - 25
Садись в экспресс или кибитку... - 74
Сам себе за рулём – 493
Самокат на Гуцулёвке...-15
Сара Кирш - 349
Сарабанда - 77
Сборка "509-ПРОГРАММА" - 293
Сборка "БАШНИ ВЕКА" - 236
Сборка "БЕГУЩИЙ НА ЛОВЦА - 287
Сборка "В БЕГАХ. РЕМИНИСЦЕНЦИИ"???
Сборка В СЕБЕ СКОЛЬЗЯ"???
Сборка "ГЕОПОЛИТИКА"???
Сборка "ГОРЛИЦА В ДЕБРЯХ.. ".
Сборка "ГРЕЗЁР ПАНУРГ" - 242
Сборка "ДОНТОП???
Сборка "ЗЕЛЁНАЯ ЗОНА"???
Сборка "И ГОЛОС БЫЛ"???.
Сборка "ИЛЛЮЗИОН, ГДЕ TV И ОЗОН"???
Сборка "КАРБОНИЗАЦИЯ БИОГЕНЕЗА"???
Сборка "КАРДЫМОВСКИЙ ОКОЁМЕЦ"???
Сборка "КРАСНЫЕ КОШКИ" - 259
Сборка "КРУШНОГОРЬЕ"???
Сборка "ЛЁГКИЕ ОБЛАКА"???
Сборка "МЕЖ ЦВЕТОВ НА ЗЕМЛЕ"???
Сборка "МИМОЛЁТНОСТИ"???
Сборка "МЫ ПОДОЖДЁМ"???
Сборка "НА ГОЛУБОЙ ОВЦЕ"???
Сборка "НА СХЕМЕ СИРЕНИ"???
Сборка "ОТ ШИШКИ КОМ"???
Сборка "ПАД ГИТАРКУ"???
Сборка "ПЕЙЗАЖ В ТУМАНЕ КОЧЕВОМ"???
Сборка "ПО ТРАКТАМ, ПО ЛЕСАМ..." ???
Сборка "ПРИОБЩЕНИЕ"???
Сборка "С ЛИХВОЙ???
Сборка "СИДЯЩИЕ"???
Сборка "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ" - 266
Сборка "СНЫ МИНУВШЕГО ЛЕТА"???
Сборка "СОГЛАСЬЕ МИРА" - 281
Сборка "СТАРЫЕ ПЕСНИ"???
Сборка "ТЕИЛИМ"???
Сборка "ТЕНЯМИ ТЕЛ…"???
Сборка "ТРАКТАТЫ"???
Сборка "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ЖИЗНИ"???
Сборка "ЭКОЛОГЕМЫ"???
Сборка "ВЪ НАЧАЛЕ БЪ"???
Сборка "НА КРОМКЕ МИРА" - 252
Свет распространяется со скоростью жизни...- 175
Свет, его гравитация – наша вечная реанимация   585
Светлая смерть на Балтике, в полдень... 561
Свидетельства казни – 473
Свора, слушающая на Кикар Хил полонез  - 437
Святая Мария, я живой ещё... - 103
Се – человек? - 172
Сейчас я напишу стихотворенье... – 465
Сёмка – 659
Сентябрьский закат приходит издалёка... - 462
Сердце моё холодно...– 125
Серенада кипшака - 369
Сидящая на проводах– 128
Сидящий в кресле – 129
Сидящий на ветвях – 127
Сидящий на колу– 127
Сидящий на обочине – 128
Сижу на чемоданах... – 125
Синкопа - 392
Сиплые змеи – 506
Скамьи. Ночь – как в руку курят...- 69
Сколько весит брюхатая дива АН-10...- 103
Скорей прощайтесь. Город в снежных искрах... - 100
Скоростная элегия – 663
Сладкий плод – 551
Смертный грех – наш единственный поцелуй – 644
Смертушка и смердь - 230
Смерть ветряной мельницы - 266
Смерть передаваема. Заразна... - 368
Смерть поэта - 78
Смолкли плач и ветер Болдина... - 339
Смотри, как бьют на склоне дня... – 70
Снежный городок – 470
Снов ненавидя своенравность... -158
Солист - 54
Сон спасительный, может и вещий...
Сопровождаемые грозами... - 380
Спать ложусь, подминаю подушку... –662
Спрессованья гранитного праха... - 417
Средневековые фонтаны – 487
Станислав, читатель "Исхода" – 510
Стереоэффект мечети Джума-Джами... – 566
Стикс переполненный - 383
Стихи о Святой Марии
Сто обид. Оставь им счёт.... - 180
Стога, стога, золотые бока... -30
Стоит в стволах берёзок тьма... - 190
Стоит прозрачный мир – аквариум... - 139
Стоны, смех и оплеухи... -163
Страна моя, пригрезилась ты, что ли?.. -162
Стресс – 635
Строка из Вергилия –549
Стюардесса Майя Ефратова... -59
Судьба одного открытия –496
Считалочка -65

Т
Тайна –661
Там облака, и смерть под Машуком... - 448
Тележка, мальчик и звезда - 14
Телепейзаж-82 – 590
Тёмной ночи раскрытая пасть...– 469
Терапия – 567
Терновый куст со мною говорит... - 57
Тигра сегодня зовут Муруроа – 569
Тимошкин дрался лучше всех... -22
Тиюль лэ Хмость - 375
То ль город, то ль село... – 467
Только не привязывайте Бога... - 392
Топографы рубят деревья - 181
Трактат историко-сексологический - 401
Трактат о пищевом дисбалансе в природе - 406
Трамваи взмывали над бездной... -42
Третий гимн моей первой любимой – 556
Три морщинки – вы нахмурены?.. – 134
Три стихотворения Ал. Гельману
Три стихотворения Василю Стусу
Три стихотворения Геннадию Грицаю
Тридцать рулонов розовой туалетной бумаги... – 124
Троллейбусы рогаты. Рогатое тролле... 100
Трудящиеся поля и птичьего двора... - 460
Тряска к Ляльке - 446
Тхиес – амейсим, тхиат-hаметим... - 423
Ты говоришь: Чудесный вечер -181.
Ты знаешь, это непростительно...89
Ты знала б, чего это стоит...
Ты позвала – я объявился...- 164
Ты помнишь далёкие горы...
Ты прав, неправ ли, – ты не просто... - 178
Тюльпан багряный - 298

У
У грузина Нодара, покуда подрёмывал он... – 581
У меня на дне желаний...- 80
У Никитских Ворот – 484
Убили Мирбаха. Эсер его убил... - 417
Угодил, угадал! – 636
Удод - 366
Уржумщина - 94
Уточка тяжёлая, а с ней ещё ути... - 192
Утраченный идеал – 628

Ф
Феникс – 662
Философия – 494
Финское взморье. Фланируют важно...– 137
Фоае верде – 31
Форштадт. Новоиерусалимская – 622
Французская серенада –551

Х
Хаг самеах - 425
Хор вымерших динозавров в летнюю ночь – 616
Христос – 63

Ц
Цветущий май - 450
Цифровые значения – 547
Цыган плясал на берегу Днестра... -26

Ч
Челновая - 187
Чем тише музыка, тем меньше... - 381
Чёрно-красный гриб – 488
Чёрные существа, востроносым белея лицом... – 580
Чёрный апрель... – 65
Чёрный фон вечернего неба... - 445
Чертовка
Чт; б вовремя присесть бы на дорожку... -  395
Что за дрянь огородное пугало... - 193
Что за ропот в шуме листьев... - 192
Чувство старта -62

Ш
Шахтёры, шпаклёвщики, кладовщики... - 93
Шезлонги – 570
Шиксы – 657
Шопен. Ноктюрн №1 F-dur, оp. 15 - 396
Шорох крыльев. Чучело стрижа... - 133
Шурке Криштулу в год 1949 - 167

Э
Эдуардас Межелайтис - 346
Экивок - 379
Эксперименты: Солнце и прочие первоэлементы –489
Элегия у Рыбинского водохранилища – 507
Электричка, 2-го июля - 170
Элиний - 112
Энтропия – 627
Эпистола -382
Эта ночь и это небо... - 81
Эта сладостная бесконечная жизнь – 587
Это было на улице... - 53
Это "Е" прекрасной природы – 540
Это история про старого человека... - 372
Это летом грето - 447
Этот вечер, других не хуже... - 44
Этот снег – не как снег, – вы заметили?... – 675
Этот увядший букет воробьёв... - 120

Ю
Юбилейное – 522

Я
Я – чей потомок? Мертвецов... - 379
Я боюсь тебя, пустота... - 89
Я в мире. Я к тебе иду... - 114
Я вас не выбирал, пустыни пирамиды... - 56
Я видел из окна: молитва... -156
Я вскакиваю в четверть четвёртого...  - 194
Я думал, там рассвет... -156
Я дьявол. Я гулял вчера... - 414
Я жил бег;м и лётом, не оглядываясь... - 398
Я закрою глаза: лёгкий контур... - 163
Я играю в то, что было... -184
Я лесоруб. Коряв и груб...- 180
Я мир перенесу...- 138
Я не боюсь ни смерти, ни чертей... - 357
Я не едывал банана...-18
Я плачу. Отцы мои, матери, братья...- 56
Я позабыл, где ты живёшь... - 368
Я помню сад – чеснок на грядках... - 375
Я понял, как легко ранимы... -20
Я приду с пучком сирени... - 445
Я радуга, я радуга, я радуга... -90
Я распознал ваш тайный сговор... - 134
Я с планеты, стоявшей на трёх черепахах... - 370
Я с ума сойду наверно... - 70
Я старею вместе с домом... - 377
Я умру в ожидании чуда... - 119
Я хочу чтоб вы знали – 658
Январь свирепствовал как оспа... - 48
40 лет мира – 626
509-программу – 293

НА ВНУТРЕННЮЮ ЗАДНЮЮ ОБЛОЖКУ
ИЗ ОТЗЫВОВ ИДИШСКИХ ЛИТЕРАТОРОВ
“Лев Беринский не сводит счетов со временем – он не признает стан-дартов норм общепринятого времяисчисления, которое человек скалькулировал ради своих потребностей. Космос лежит у него на ладони, и он играет им, как ребёнок игрушкой… Лев Беринский – звез-да современной поэзии идиш, он доставит нам ещё много нахэс – ис-тинного наслаждения и радости”.
                Иссахар Фатер
*
“Читаешь его – и вдруг сверкнёт мысль, как солнечный луч на острие ножа: а не есть ли это историческая необходимость – появление та-кой творческой личности, поэта, которому предназначено было по-пытаться – и попытка удалась! – дать современнейшее словесное воплощение того, что произошло с его “истреблённым еврейским народом”, прихватив в стихах и поэмах ещё и эпоху довоенной боли и бытия. Говорю об этом не с тем, чтобы, упаси Боже, преуменьшить всё, что на самом высоком уровне было до сих пор посвящено теме Катастрофы нашими выдающимися поэтами и прозаиками, но всё же: достижения Беринского  в этой области ни с чем не сравнимы по своей уникальности.
Новый тон, дающий новую музыкальность: новая поэтика в литера-туре идиш послевоенных пятидесяти лет. Но и до Катастрофы та-кой стих, такую лексику, такое содержание и форму можно было найти у считанных поэтов по обе стороны океана, и сосчитать их можно было на пальцах одной руки, да ещё и остались бы”.
                Шломо Ворзогер
Равнозначные отзывы в рецензиях, статьях, эссе, обзорах и т.п. вы-сказывали Авраам Суцкевер (Израиль), Авраам Новерштерн (Израль), Александр Шпиглблат (Израиль), Арон Вергелис (СССР), Батья Баум (Франция), Вилли Бриль (Голландия), Исаак Гольдберг (США), Ицхок Ни-борский (Франция), Мордехай Цанин (Израиль), Хаим Бейдер (СССР и США) и др.