Имаджиру

Одно из моих прошлых имён было имя "Имаджиру" . То был человек нежного,

обходительного нрава и притягательной, утончённой наружности. Будучи

присхождением из  семьи чиновных аристократов, приближённых к властителям,

высшим самурайским кланам и сёгунату, он впитал с измальства изысканность как в

утаивании, так и в изъяснении особо притончённных чувств. Имя его означало

"покладистый", но,  озвучаясь по-другому - в ритме, интонации и звуковых диалогах, в

одном лишь иероглифе переменяясь само собою в иную сущность, вдруг, неожиданно,

приобретало значение "непримеримый". Я  узнал об Имаджиру только сегодня. По

прошествии лет, прожитых в укромном домике этого тела, пробираясь по горным

тропкам своего инакобытия, во время той ещё, теплынной,  прежней, золотой и пряной -

как её иногда ещё именуют, осени; днями, наполненными уходящими лучами

угасающего, тлеющего, прощального солнца года с  тёплыми, добрыми, как бабушкино

перо в подушке,  лучащимся лицом,  днями, в добрых, глубоких моршинках мягких, 

состоявшихся в прежде сказанных уже, огогворенных слов, одуманных камертонами

мыслей, отзвучавших чувств, в запахах усталого прелого леса, в особливо пролегших

возле износившихся от времени губ осени,  среди складчатых оттисков прошедшей,

улетевшей на трепетных крыльях птицы теней и забвения, в трещинах уже начинающей

жухнуть, но несмолкающей правды существа, превращаясь в Акутогавову Паутинку, но,

пока ещё весьма с виду вполне крепкой, трепетно- стойкой, не податливой,  на пригреве

травы, кожей иссушённой и роговеющей уже земли,  среди сандаловых, нутряных

прикосновений и огловушивающих разум сладковатых запахов старости;  в

приносимых движением воздуха выдохах увядающей действительности, становилось

ясно: его ожидает нелёгкая участь; в переплетениях самостностей, плутая в тенётных

слухах, в озвучиях бытия, он, становясь то тем, то этим, разным, блуждает, будучи,

среди собственных золочёных рыбок перерождений иным , изначальным ребёнком

обретает  забывчивость мальчика сегодняшнего дня, среди родственной, роскошной,

разноцветной души природы. Его облегчённая поступь, едва уловимая среди мшистых

камней, среди разнотравья пахучестей и разноцветья угасающей, и, потому пирующей

на собственной тризне природы была осыпью озвучаний песка на обрыве, хлынью

наката воды, кваком лягушек, треском осенённого осенью сверчка, дуновением

вечернего  ветра, упитавшего в себе трели и прели прелестных, умирающих запахов

дерев, их палых листьев, напоённых глухими ароматами водорослевых, кувшиночных,

камышовых, скрытых от взгляда побегов, побежалостей времени, влагою тающих,

пропадающих, словно сами духи воды,  прудов, рек и озёр, в сумерках, готовых (в

который раз!) окунуться совсем, с головою, в неисчислимый омут года, одного из тех,

мирадно прошедших по надмирной дороге темнеющего неба, остывая, касаясь,

клонясь, уклонясь, уходя под спуд, на запад, западая в последних прощальных

касаниях к этой ещё тёплой пока, открытой влаге и ветру земле, где искали пристанища

сущности всех тех желанствующих быть... О чём же звучит их простой, незамысловатый

с виду, язык? Скажи мне, прежний мой я - мальчик Имаджиру! Ты слишком любил

добро и потому тебе перерезали горло. Ты был слишком хорош, но и отверстно уязвим

для сути этого мира, мира людей - с их страстями, ненасытностью, завистью и желанием

 обладать и убивать, среди всей несуразной мелочности их междоусобных склок,

раздоров и жалких, ничтожных интриг, плетущихся ради наживы, власти, шёпота

подобострастий и сладострастия уничижений, ради продажи врассрочку того, что

зовётся исконной сущностью человека. Того, что невозможно потрогать, чем нельзя

торговать, а только лишь - хранить, знать, любить и лелеять, неся в себе её

младенчески-чистую, незамутнённую сокровенность как свой единственный, истинный,

самурайский меч! Сверкающий даже сквозь ножны, сквозь непогоду и мрак оголтелого,

кровожадного, зверски-дикого людского пламени.
Но теперь ведь и это не важно. Чему я смогу научить тебя в твоей безысходной

неизвестности? Тебя, незнаемого, зарождающегося, ещё не оформленного? Мальчик

мой! Загасить ли пламень твоих устремлений, дзенскою мантрою ли убаюкать твой слух

и дух, закамлать, одурманить дремотою вечереющей тишины, упеленать ли тело и

разум на качелях высокой, размашистой волны в лодке омытых, уже бездыханных

смыслов, в безразличности колебаний живого и неживого, в их сростности и

нераздельности, среди  вечносущного беглого мира; достичь ли до дна этой бездны,

прикоснуться ли к брызжущим всполохам прежнего чувства - ныне укрытого плотною

пеленою туманов, под алмазной пятою этого звёздного неба в нашествии ночи? О чём

же речь, спросит иной, как не об истинном вопрошании? Не создавая привычки ни к

доброму, ни ко злому (ведь, именно так истлевает лучина привязанности), истлеваешь

и ты. Увлекаясь вязью добродели увязаешь в себе самом , в патоке дел, дебелым,

загустеваешь смоляным янтарём, и безвозвратно теряешь себя, осторожность, имя,

подвижность,  надёжность живого движения, зрение, слух, осязание, речь - оружие

жизни.
Медлительность твоего благополучия - в ослаблении жил по всем твоим членам и ты, не

в силах противиться страстной нахрапистости бытия, вдруг, нежданно навалившегося

всею мощью неодолимого вала зла, обретёшь гнетущую несвободу отчаянного

бессилия... Не будучи же на стороже, не предуготовлен, ты пропустишь его страшный,

сокрушающий удар и будешь погребён под обломками своей собственной

прекраснодушной слабости. Потом, становясь ничтожным приверженцем изнаночности

недоброты и, на пути напрасных стенаний и  сожалений о безвозвратно ушедшем -

омертвеешь, всё ещё сохраняя качество: "внешне жив" . Так жизнь твоя превратится в

тихий, бесчувственный, безумный ад - без настоящего, без будущего, без прошедшего.

Пребывая в скорбной юдоли бездыханного отчаяния - становишься сам - злом. Когда же

изначально изберёшь именуемое смертью, то и там не найдёшь жизни для чувств.

Обратясь с насупленною и недоверчивою, гневливою душою к лику жизни, подозревая

себя в подвохе и предательстве, не сможешь напитать и  себя. Минут мимолётные

запахи... И не услышать более шелест листвяных кружев, ни поять её удивительные

ароматы... Их уже нет для тебя уже более, дорогой мой мальчик. Ссуропленная,

скукоженная, душа твоя не скажет тебе ничего кроме плена и недоверия, в обиде и

скаредности твоих нутряных душевных взмахов. Ввержен в путину обездвиженья,

лишишься прозрения всех тех чудных, переливающихся, перламутровых гармоний,

чаянных смыслов, тепла и уюта - прикровенной полноты покоя. Так и низойдёшь в жуть,

в сурьмяную тьму... Потому избегай того и другого. Предуготовляют тебе 

безысходность. Единственное спасение - в приятии: без недостатка и без избытка, в

полноте, когда пугающая иных беспечная бесконечность спокойно и беспрепятственно

восприимется, м воскреснет, и пройдёт внутрь, в грудь, становясь твоею непомерною

неотъемлемостью, частью, и превзойдёт, насквозь проходя тебя, обращаясь в ничто, но

так, что и это не сможет... Колеблемый ветром... Здесь всегда - ветер. Ты теперь среди

нас, вместе, Имаджиру! среди мёртвых и  живых. А за окном теперь славно - дождь

наконец-то пошёл. Плюёт на землю, желея её, впрочем, как и всегда... И, значит, нам -

хорошо. мягкость - беспочвенна. Жёсткость - жестока. Не пленяйся ни тем, ни другим.

ведь я - это ты - Имаджиру.