10. Инфузория превращается в динозавра

***
Дома, наскоро поужинав, Матвей лёг спать.
Бом… бом… бом…
— Когда же это кончится?! Почему я раньше не обращал внимания на привычный отсчёт времени? — полусонно пробормотал Спиридонов.
Затрезвонил дверной звонок.
— Да пошли вы все, — он натянул подушку на ухо.
Трезвон не умолкал.
— А-а-а… — Матвей встал и поплёлся к двери.
Пред ним нарисовался Заслуженный артист.
— Ты позвонил мне минут сорок назад, я перед тобой, как конь перед травой.
Он бесцеремонно отодвинул хозяина рукой и вошёл в квартиру.
— Я звонил… — Матвей посмотрел ему в спину и последовал за нежданным гостем. — Когда? Во сне, что ли?
— Сейчас ты мне заявишь, что звонить и в мыслях не было, телефон за долги отключили. — Гость поднял трубку и погрозил хозяину пальцем. — Не наигрывай, мой юный друг, аппарат фурычит.
«Что с таким делать будешь? — подумал Матвей. — Без мыла куда угодно влезет» — и окончательно проснулся:
— Чай будешь?
— Первым делом — самолёты! — решительно отказался гость. — Сполосни личико и приступим. Ишь ты, не звонил он мне, разыграть старого волка решил.
***
И приступили.
— Вы изобличены показаниями государственного преступника Пестеля, а также ваших родственников Никиты и Матвея Муравьевых... — азартно зачастил с места в карьер Первый мундир.
И чем дальше он продолжал свою игру, тем сильнее Матвей убеждался, никакой помощи в работе последнему оказывать не нужно. Он в ней не нуждается. Созданный автором образ аккуратно лег на его индивидуальность, на его сущность, на скользкий, прилипчивый характер. Как если бы драматург знал Заслуженного артиста с детства. Матвея только выбивало, что партнёр постоянно оглядывался на него, как бы ища подтверждения верности своих действий.
— Так не пойдёт, — не выдержал Спиридонов. — Если после каждой реплики ты будешь глазеть на меня, от совместной работы толку не будет. Мне самому надо собраться. А ты меня своим зырканьем сбиваешь.
— Извини, — сконфуженно промолвил Заслуженный артист. — Начнём сначала.
— Вы изобличены показаниями государственного преступника Пестеля, а также ваших родственников Никиты и Матвея Муравьевых. Речь пойдет о замысле цареубийства. Я допрашивал тебя сразу по прибытии в Петропавловскую крепость. О, как я боялся вначале своей новой должности. Мне предстояло судить благороднейших людей, вчерашних героев… — сладострастно усмехнулся Первый мундир. — Но постепенно от ежедневного решения человеческих судеб во мне вырабатывались: иная поступь иной взгляд, иная осанка. — Он по-змеиному вытянул шею. — Я с изумлением увидел: был либералом — не уважали, — и азартно хлопнул себя по ляжкам, — чего только обо мне не говорили на балу! А тут зауважали. И вот я, граф Чернышёв, бывший либерал, а ныне министр и князь. И за это время, ты, Лунин, ни разу не бросил мне в лицо: «Убийца! Он послал на каторгу наших друзей! Убийца!»
Матвей не шелохнулся. Он с любопытством, переходящим в восторг, глядел, как инфузория, пропуская все стадии развития, на глазах превращается в динозавра.
— Не-е-е-е-т! — во всё горло возопил Первый мундир. — Со всех сторон слышался ропот почтения. Я никогда не забуду, как привели тебя на допрос. Я ведь всегда завидовал твоему дуэльному взгляду, богатству, успехам у женщин. И вот ты, бывший светский лев, стоял передо мной навытяжку в кандалах. И я мог с тобой сделать всё! Но я бы хотел одну деталь... мучительную для меня деталь обсудить с тобою поподробнее.
Лунин вопросительно поглядел на упивающегося значимостью оратора.
— Отчего же они, — ядовито бросил ему в лицо Первый мундир, — все эти наши Бруты да Гракхи выдавали друг дружку на следствии? Отчего, Лунин?!
— Ложь! — взорвался тот. — Я свидетельствую! А Пущин? А Фонвизин? А Якушкин?! Пройдя через все допросы, они остались героями! Я назову с десяток фамилий!
— Согласен! — зашёлся в хохоте Первый мундир. — Я готов быть щедрее: пусть их будет пятнадцать! Итак, все, кроме пятнадцати. Если бы ты знал, как всё оказалось просто. Мы сажали их в одиночку, в душную, смердящую камеру, и они скисали, как вчерашние щи.
— Это тебя удивило, мерзкий знаток и ловец человеческих душ? — презрительно спросил Лунин. — Ведь после обожавших их семей, маменек, нянечек, после развращающего вся и всё, «я всё могу», они впервые постигали, что такое немочь, что такое унижение. Посади тебя на прогорклый хлеб и протухшую воду, ты бы не так запел.
— Как странно мы говорим с тобой, — дёрнул головой Первый мундир. — Но ты прав. Оказывалось: геройство — это недолго. Грязь, холод, вонь — быстро делают своё дело. И главное — неизвестность. На третий допрос они приходили изменившимися. Тогда мы начали на них кричать. Как просто устроен человек. Вскоре они уже не презирали меня. Мы сменили тактику. Весточку от семей передавали. Они размякали… и снова крик, вопль. И тут-то в них начиналась подмена. Они изначально приходили к нам с естественной верой, что трусость — это выдать друзей. Мы же заставляли их уверовать, что трусость — это не подчиняться своим командирам. Хочешь, я тебя развеселю?
Лунин недобро глянул на бывшего «соратника».
— Не сверкай глазами, не сверкай. Этим меня уже не заведёшь, — будничным тоном произнёс Первый мундир. — Самое смешное, мы им даже избавление не обещали за это! Они сами хотели прочесть в наших глазах: выдашь всех, кто замешан в бунте, — и весь ужас минет. Канет, как дурной сон. И разум их начинал мутиться. Усталое тело кричало: уступи! И тут достаточно было им сказать: дурачок, твой товарищ по несчастью давно всех выдал. И они начинали поспешно выдавать одного за другим, одного за другим…
***
Бом… бом… бом…   
На сей раз удары были похожи на призыв вечевого колокола.
Матвей в испуге открыл глаза, глянул на циферблат и вскочил, как ошпаренный. Через час репетиция, а он абсолютно не готов. Внимательно оглядел комнату. Всё было на своём привычном месте. Подошёл к зеркалу. На него воспалённым взглядом уставился субъект с всклокоченными волосами.
— Что это было? — спросил Спиридонов.
Чёрное отражение, ни на секунду не задумываясь, ответило:
— «Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах, ты ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… и – разбитое зеркало...»
— Нашло время лирикой заниматься, — отмахнулся Матвей. — Стакан чая, бутерброд и — в театр. Чую, не сносить мне головы. Опять ничего не надумал.