Князь Иван II Иванович Красный глава 3

Глава 3 - Митрополит Алексий

Глубоко вдаётся в сушу
Уникальнейший залив.
Делит надвое, как грушу,
Этот город – эксклюзив.

И Константинополь это
Всё же на ночь закрывал.
В цепь железную одето
И залив, и сам квартал.

Цепь от Акрополя в воду
Прямо к крепости Галат.
Там крепили не в угоду,
А на совесть аккурат.

У залива два названия,
Золотой Рог, ещё Сад.
Не дошли воспоминания,
Что назвали наугад.

Прибыл в этот край Алексий
Скоро ровно год назад.
Город-сад в плену симметрий
И закаты, как парад.

Бирюзовая же бухта
Вечерами аж горит.
Без такого атрибута
Золотым не будет вид.

- «Золотой Рог! Вот какой ты!» -
Так Алексий произнёс:
- «Золотым ты назван трижды,
Сам Иисус Христос вознёс».

Не епископом, как было,
Стал теперь митрополит.
Покидал, а сердце ныло,
Повод был, но не конфликт.

Покидал город Великий,
Говоря: «Прощай ваш суд».
Был тут суд не просто дикий,
А не праведный, как блуд.

Как на Божий суд стремился
С правдой правильной во всём.
Бескорыстным, … очутился
И зависимым при сём.

Он узнал, что патриарху
С императором вдвоём,
Правда вещь, как олигарху,
Продаётся, не моргнём.
 
Что у них давно в почёте
Только золото, барыш.
Амплуа все на учёте,
Не подмажешь, не решишь.

Двухсотвёсельное судно
Чтобы быть здесь, он нанял.
Средства были, а подспудно
Князь Иван заботу взял.

А сейчас с большой натяжкой
Грекам кое-как наскрёб.
И с судёнышком-бедняжкой
В Русь, родимую погрёб.


Прошлым летом был в Сарае,
Чтоб Ивана поддержать.
В кровожадной, алчной стае,
Трудно милость ожидать.

Верил всё же несомненно,
Что душою отдохнёт.
Православный мир всемерно
Не такую жизнь ведёт.

Православные законы
Далеко не шариат.
Там духовные каноны
И совсем другой догмат.

И в столице того мира,
Как Константинополь град,
Верил в искренность кумира,
Верил в правду без шарад.
 
И сейчас стоя и глядя,
Как всё прячется в туман,
Храм Софии точно тая,
Лик не прячет, интриган.

И он вглядывался молча
В исчезающий гигант.
Берег слился с морем, конча
Привлекать, кто эмигрант.

Задавал себе вопросы,
Не найдя на них ответ.
Целый год, как злые осы,
Душу жалили нет-нет.

Как же могут сочетаться
В человеке всё подряд.
Тяжкий грех не отвергаться,
На любовь красивый взгляд.

Достигая цель благую,
Оправдать любой подход.
Без разбора и любую
Ситуацию, как ход.

До приезда в Византию
Император был кумир.
Меньше слышал про Софию,
Константин был, как сапфир.

Просто камень драгоценный,
Чище только бриллиант.
В справедливости он ценный,
И в духовности талант.

Равноапостольким считали,
Потому и был любим.
Христианские скрижали
Знал где, Иерусалим.

И вот довелось, однако,
Услыхать, поведал грек.
Не какой-то абы как-то,
Член двора, не врал вовек.

И в самой патриархии
Разговор нелестный шёл.
Но молчали, к эйфории
Константина не прошёл.

А ведь он повесил тестя
И племянника убил.
И при этом обесчестя,
Как барана, изрубил.

Шурин под руку попался,
Ненароком удавил.
Старший сын в ответ вмешался,
Пожалел, что зря родил.


И чтоб было неповадно
И другим его сынам,
Приказал казнить нещадно,
Где присутствовал и сам.

Он запарить смог до смерти
Жену Фаусту притом.
И не снились позже черти,
Схоронил и всё с концом.
 
Приказал казнить зверями
Побеждённых им вождей.
Прибивал к крестам гвоздями
Остальных, кто послабей.

И за это стал Великий?
Царьград имя его взял.
Подход к этому двуликий,
Как всё это совмещал?

Их с Историей навечно,
Как всё тот же хан Узбек,
Калита, как князь конечно,
К ним иной подход навек?

Как же нравственные мерки?
Раз Великий всё простить?
Все их прошлые «проделки»
Просто-напросто забыть?

И жестокость, и мздоимство
Было, есть большим грехом.
Только Бог решит, что свинство,
И не думать о плохом.

И поёжился Алексий,
Как с трубы ветер подул.
Видны домики предместий,
В Босфор «лайнер» повернул.

Мыс Галатский виден слева,
А пролив Босфорский там.
Город весь остался эва …
Места нет скупым слезам.

Растворились в южной дымке;
Императорский дворец,
Замок Влахерны в обнимке
 С древним Акрополем жрец.

Бросив как бы взгляд прощальный,
Не спеша спустился вниз.
Судну пропорциональный
Кубрик был ему, как приз.

Он в носу располагался,
Где укачивало всех.
Но Алексий не гнушался
Кормить чаек без утех.

Снова город вспомнил дивный,
Сказка, что и говорить.
Только глупый и наивный
Мог не видеть, не хвалить.

Не зря русские издавно
Называют как Царьград
И бывают там исправно,
Щит к вратам прибит в услад.

А уж Храм Святой Софии
Он над городом, как холм,
Как корабль в морской стихии,
Величавый, Божий дом.

А внутри безумье света,
Просто пиршество красот.
Русский князь узнав про это,
Сам крестился в тот же год.

 
Да! Великий князь Владимир!
Это был конечно он.
Как язычник, душу вымел.
В Херсонесе был крещён

А затем и Русь Святую
Он, крещёный сам, крестил.
И язычество впрямую
Он, как Веру, запретил.

По прибытии в Византию,
Стал святыни изучать.
Досконально знать Софию
И решил с её начать.

Крест Христа внутри хранился,
Приложился в первый день.
Богородице молился,
Как первейшая ступень.

Иоанна Златоуста,
Раку мимо не пройдёшь,
Был замучен, звуки хруста
Точно рядом, где идёшь.

Он отстаивал часами
В разных чтимых здесь церквах.
Утром, днём и вечерами
Службы шли в умах, сердцах.

И однажды встал в молитве
У стола, где был Христос.
Сидя здесь, в словесной битве
Чернокнижников разнёс.


Вот тогда Алексий остро
Осознал, что город свят.
Целиком, причём не пёстро,
С головы до самых пят.

От него болгары, греки,
Русский, серб и армянин
Православие навеки
Сохранили от рутин.

В своём внутреннем устройстве
Все каноны отстоял,
При действительном геройстве
Латинянство не принял.

А Царьград магометанству
Не давал народ мутить.
Иудейству христианству
Правда, есть чем возразить.

Но Царьград стоял, как глыба,
Православие хранил.
Секты разного пошиба,
Всех в расход, как сор, пустил.

Был Алексий в состоянии
Счастья, он христианин.
Божьей лаской, обаянии …
Что он здесь не бедуин.

И ему казалось это
Не исчезнет, не пройдёт.
Всё дурное это где-то,
Здесь, как рай, здесь всё цветёт.

Всё же разочарование
Хоть и первое, как гром.
Патриарха ожидание
Длилось день в дворце пустом.

Знавший здешние порядки,
Коробьиный с ним Артём.
Михаил Щербатый с Вятки
Был не раз своим причём.

 
Оба кровные бояре
И их шеф митрополит.
Много лет при церкви в паре
И Алексий их роднит.

- «К хартафилоксу сначала
Надо было на приём» -
Коробьиный для начала
Предложил: «И нужно днём».

Поддержал Щербатый тут же:
- «Как-никак, а он же зам.
По-славянски знает даже,
Письмовид, печатник сам».

Как пить дать, бояре знали,
Что старик узнает их.
Сколько ценностей отдали,
Серебра не от скупых.

От владыки Феогноста,
Здесь же был и князь Семён.
Шли дары, как стимул роста,
Но даримый не смущён.

Дед считал и в самом деле,
Что он чуть не патриарх.
Его чванство на пределе,
А всего лишь иерарх.

Он не понял сразу даже
Из какой такой Москвы.
При его-то, скажем, стаже
Стыд спросить: «Кто таковы?»

А когда Артём и Миша
Стали бурно объяснять,
Что они из-за престижа
Дали столько, не поднять.

Он поморщился и только,
Словно разболелся зуб.
И сказал: «Не помню сколько,
Память, как трухлявый дуб».

Замолчал, прошамкал звучно:
- «Протонотарий принимал?
Он помощник мой бессрочно,
Надо, надо чтобы знал».

И Щербатый, как в смущении:
- «Прямо к вам, святой отец.
Вот Алексий, … в приглашении
Патриарх позвал, как жрец».

Хартофилаксу Алексий
Тут же свиток положил.
Патриарх в нём без претензий
Прибыть в город предложил

Где сказал вполне открыто:
- «Должен быть митрополит.
И Москвой это не скрыто,
Претендент уже рулит».

Не взглянув на свиток даже,
Хартофилакс просто сел.
Вид такой, убитый гаже,
Взгляд Алексия жалел.

Тут Артемий незаметно
Золотой наперсный крест
Положил на стол конкретно
Рядом с хартией, как жест.

Хартофилакс был спокойный
Или просто делал вид.
Предложил: «День шибко знойный,
Выйдем в сад, он оживит.

 
Сад действительно чудесный,
Орхидеи, кусты роз.
Аромат вполне уместный,
Нежный, тонкий без угроз.

Во дворе дворца ютился
Следи мраморных колонн.
- «Как здесь ландыш очутился?» -
Артемий: «Наш он испокон.

И на дереве к тому же,
Он у нас в траве растёт
Аромат чуток похуже,
Наш аж задушу берёт».

Хартофилакс ухмыльнулся:
- «Куст бесстыдница зовут.
Раз в три года, как свихнулся,
Лист бросает и всё тут.

Потому так и назвали,
Голым год почти стоит.
Только цветом избежали
От костра, где всё сгорит».

- «А-а-а, … так стало быть нагая? …» -
Артём пробовал отвлечь.
Побеседовать желая,
Что-то лестное извлечь.

Но тот шёл потупясь, видно
Для себя решал, как быть.
Просто так спустить обидно,
Есть возможность куш срубить.


Выбрав нужную скамейку,
Предложил здесь посидеть
На двоих в скамью-ячейку
Остальным стоять. терпеть.

- «Местожительством избрали
Наш Студийский монастырь?» -
Хартофилакс сам едва ли
Там бывал, хитёр упырь.

И не выслушав ответа,
Вновь: «Святыни наши как?
В книгах Ветхого Завета
Есть иные как-никак.

А Собор Святой Софии?
Всем престолам долг воздан?»
И не пряча эйфории,
Посмотрел, не как дружбан.

А Алексий знал, что в храме
Всех престолов не сочтёшь.
Настоятель, при всём сраме,
Путал сам, не разберёшь.

Потому вопрос сей явно,
Как насмешка прозвучал.
Он и сам не знал подавно,
Смысл недобрый означал.

Но Алексий же смиренно:
- «Осмотрели Храм мы весь.
Огорчились непременно,
Апсида из камня смесь.

Трус земной его разрушил
И сейчас там жалкий вид.
Князь Семён закон нарушил,
Всю казну отдал в кредит,

Чтоб апсиду сложили.
Деньги все дошли до вас?
Видя мусор, мысли были.
Кто-то сильно кинул нас».


Хартофилакс, хмуря брови,
Чётки, как считал, молчал.
Точно речь была о крове,
Где он жил, гостей встречал.

Взглядом показал налево,
Киробьин понял намёк.
Два боярина без гнева
Отошли, намёк усёк.

- «Кир Алексий» - как страдая:
- «Не ко-времени визит.
Я, прекрасно понимая,
Знаю, чем это грозит.

Апсида должна валяться,
Потому что денег нет.
Не я должен оправдаться,
Есть другой авторитет.

Кантакузина спросите,
Императора, вот так.
Он взял деньги и, простите,
Израсходовал, но как?

Дочь меньшую Феодоору
За сельджука замуж сдал.
Путь и не было фурору,
Их султан такую ждал.

Окрану нужна такая
И с приданым нет проблем.
А казна, теперь пустая,
Утекла к врагам, меж тем».

- «Но они ж магометане …
Как на это патриарх» -
И Алексий, как в дурмане:
- «Ничего себе монарх».

Патриарх Каллист буквально
На говно весь изошёл.
Негодует кардинально,
До ругательства дошёл:


- «Не позволю Византию
Превращать теперь в гарем.
Они ж могут и Софию
Превратить в мечеть, меж тем» -

Хартофилакс волновался
Очень искренне, как мог.
Словно с должностью прощался
И продолжил: «Вот итог!

Император Кантакузин
Сам решение принял.
Филофей с ним несоюзен?
И политику не внял?

Пусть уходит и немедля».
- «А кого тогда взамен?»
И хартофилакс, помедля:
- «Есть в Гераклии размен
 
Филофей Коккин, наверно,
Он уже митрополит.
Друг Кантакузина мерно,
Но к нему благоволит.

Но он выходец еврейства
Православие принял.
Он, как выкрест иудейства,
Патриархию подмял».

- «Не эллин, не иудей же,
Всё же выкрест, значит наш».
- «Да, конечно мысли те же,
Православный и не блажь».


Хартофилакс встал и снова:
- «Зря приехал, видит Бог»
- «Мне опять, а Москву без рёва?
Князь Иван Иваныч строг.

Он поймёт меня превратно,
Что Каллист мой лик отверг.
Повторял неоднократно
Византии Русь не клерк».

Хартофилакс и молчание
Он искусстно им владел.
Выжидал и указание
Отдавал, когда созрел.

И сейчас сказал спокойно:
- «Можно и не уезжать.
И пока здесь неспокойно,
Есть смысл даже переждать.

Если серебра довольно
Для решения нужных тем,
Поведёшь себя достойно,
То добьёшься без проблем».
 
Судно вышло из залива
Ветерок слегка крепчал.
И волна теперь ретива,
Вал морской уже качал.

Заскрипели сразу ванты,
Как встревоженный сустав.
И ожили их таланты,
От безделья, как устав.
И устроившись в каморке,
Кубриком её зовут.
Видел хилость переборки,
На соплях все скрепы тут.

Пожалел Алексий снова,
Серебра «довольно» нет.
Дотянуть бы до Покрова,
Дальше Русь и свой рассвет.

А предвидеть невозможно,
Что произошло за год.
Даже очень осторожно
Не понять порой подход.

Что одаривать придётся
Патриархов сразу двух.
Каллист свой и Коккин рвётся,
Поперёк не скажешь вслух.

С императорами гибче,
Их сменилось сразу пять.
И всем дай, и будь улыбчив,
Точно тесть он, а я зять.

А у каждого монарха
Прихлебателей есть рать.
Не считая патриарха,
Каждый может обосрать.

Уяснил Алексий быстро,
Что в Царьграде, как в Орде,
Ублажать всех надо шустро,
Без сомнения, нигде.

Будь то служка монастырский
Иль дворцовый стратилат.
Дашь монету, будешь близкий.
Нет, так вспомнишь всё стократ.

Даже дьякон, стражник, писчий,
Эконом, ипат, звонарь
Шаг не сделает, пусть нищий,
За спасибо. … Было ж встарь.


Хартофилакс всё же, правда,
Подношение оценил.
С патриархом, как награда,
Встречу делать не спешил.

А когда устроил встречу,
Понимал, успеха нет.
Зная этому предтечу,
Каллист вряд ли даст ответ.
 
Хартофилакс ошибался,
Каллист вежливо приняд.
Даже малость улыбался,
Но учтивость не менял.

Расспросил о Феогносте,
О его последних днях.
На каком лежит погосте,
Есть ли память в бытиях.

Слущал как-то без внимания,
Думал видно о своём.
Да и не было желания
Мыслить вечно ни о чём.

А затем спросил зачем-то;
- «Палму знаешьь7 Ох, силён …
Патриархом был когда-то.
Век прошёл, как вновь рождён.

Мистик чисто христианский,
Богослов, был всем отец.
Строй хулил магометанский,
Византии с ним конец».
Поменял вдруг тут же тему:
- «В вашей Скифии мороз?
Выпал снег, контраст Эдему,
Но Господь везёт ваш воз».

- «Должно так. Пора настала …»
- «Никогда не видел снег.
Белый он? Какой сначала?»
- «Он живой, как человек».

- «Занимательно, не скрою» -
С трона тут же резко встал.
С инкрустацией, с резьбою,
Шитый бархатом, блистал.

- «Кир Алексий» - он с растяжкой:
- «Я наслышан – ты талант.
О судьбе народа тяжкой
Ты печёшься, как атлант.

Предан вере православной,
Много книг о ней прочёл.
Вере истинно державной.
Твой талант в Руси расцвёл

Но сказать тебе обязан,
Что помочь я не смогу.
Не пойми, что чем-то связан …
Будет время, помогу».

- «Преосвященнейший владыка!» -
И Алексий дрогнул вдруг:
- «В манускрипте закавыка
Вашей чести, что я друг.

Что клобук митрополита
Только мне принадлежит.
Чтоб всё было шито-крыто,
Сюда прибыть надлежит.

Кантакузин согласился
И его крючок стоит.
Как же так? Мне сон приснился?
Но пергамент вот, лежит».


- «Вот к нему и обращайся» -
Патриарх был раздражён;
- «Действуй смело, не смущайся,
И не думай, что смешон».
 
Кантакузин был спокойней,
Чем, всё тот же, патриарх.
К Москве более благосклонней,
Хоть там князь, а он монарх.

И Алексий на поддержку
Верил, думал, что найдёт.
Назначения задержку
Здесь конечно же поймёт

Кантакузин был солидный,
Хоть немолод и в годах.
С сединой, довольно видный
Нет трёх пальцев на руках.

Потерял на поле боя,
Был по молодости крут.
Сохранил осанку стоя,
Во дворце не обойдут.

Был улыбчивый, подвижный.
Вёл себя не как монарх.
Не взирая гость ли. … ближний
Всех встречал, как иерарх.

И сейчас позвал к обеду
По-житейски без пеан.
Гость московский и без бреду
Рядом сел, изволил сам.
На такое хлебосольство
Был Алексий не готов.
Он проситель, не посольство …
Был смущён видать без слов.
 
И в отличии от Каллиста,
Тот презент не оценил,
Император, как русиста,
Восхищением «убил».

Что его жена Ирина
Была счастлива до слёз.
Русский соболь, вот причина.
Плод мечтаний даже грёз.

По крови она славянка,
Потому такой эффект.
И к тому ж не грубиянка,
В этом тоже русский спектр.

А когда ещё вручили
Пояс с золота в камнях.
Яхонты, как излучали,
Искры солнца на углях.

И пришёлся он ей впору.
Удивлялась много лет
Как узнали по подбору …
Соболь, яхонт … лучше нет.

Разговор непринуждённый
За столом неспешно шёл.
Во дворце был заведённый
Лишь в обед он и решён
Был Алексий в затруднении,
Речь с трудом он понимал.
Знал по-гречески, в умении
Разобрать всех лишь желал.

Кантакузин сам к тому же
Шепелявил, спасу нет.
Распознать порою нужен
Не толмач, а логопед.

Вместе с пальцами, похоже.
Потерял и часть зубов.
Сам привык, считал, что тоже
Все привыкли, он таков.

И Алексий неувязки
Обходил и избегал.
На непонятые связки
Соглашался и кивал.

Всё шло ровно, как по маслу,
Пока он вдруг не спросил:
- «Моё дело здесь угасло,
Только к вам хватило сил.

Митрополичью мне мирту
Обещали здесь вручить.
К вам, как высшему арбитру,
Обращаюсь утвердить».

Иоанн сначала гостю
И себе вина налил.
- «Твой вопрос, как ложка дёгтю» -
Произнёс: «Затем спросил:

- «Кир Алексий, вам известно,
Замуж вышла моя дочь?» -
Выпив кубок залпом честно,
Делать это был непрочь.

- «За сельджукского султана?» -
Сразу вырвалось в тот миг.
Поперхнувшись от изъяна,
Что вопрос врасплох настиг.


- «Нет, кир, это Феодора,
Про Елену я сказал.
Муж её моя опора,
Византии всей сигнал.
 
Был всесильный в Византии
Автократор Андроник.
Он подобен был мессии.
По делам, так Божий лик.

Год прошёл, как он скончался,
За него сын Иоанн.
Он с Еленой обвенчался,
Муж такой мне Богом дан.

Управляет государством
Палеолог Иоанн.
Я наместник, хоть и с царством,
Вот такой теперь мой сан».

- «Обо мне теперь решение
Зять ваш будет принимать?»
И монарха размышление
Затанулось, так сказать.

А потом, как осенило.
- «А куда тебе спешить?» -
Спросил весело, игриво:
- «Можешь здесь пока пожить!

Слышал я совсем недавно
Патриарший был совет.
Испытать тебя гуманно,
Проверять год, как объект».
- «Но зачем? Епископ я же!»
- «Дело в том, что ты не грек.
У нас греки в служках даже,
А тут русский, ты как снег,

Нам на голову свалился.
Вот и будем проверять
Феогност тобой гордился,
Дал надежду доверять.

А теперь кто поручится,
Как себя ты поведёшь?
К патриарху относиться
По-другому, коль сочтёшь.

В митрополиях владыки
Все из греков, вот ведь как.
Ты один у нас, как стыки,
Инородец как-никак.

Будет время – утрясётся,
А пока живи, как жил.
Митрополия вернётся,
Ты я вижу заслужил.

Дался греческий, я вижу,
Можешь и приходы взять.
И служить там, не обижу,
Помогу приход понять».

И Алексий видел явно,
Император стал темнить.
Говорил не всё подавно,
Не по смыслу говорить.

И прощался торопливо,
Как боялся за вопрос.
Что задам несправедливо,
А ответ сплошной занос.

Ничего не прояснила
Встреча с юным женихом.
И она его смутила,
О Москве не знал притом.


 
Наконец и выход в море,
Кругом только горизонт.
Вечерело. Солнце вскоре
Уйдёт, точно на ремонт.

А пока всё в алом цвете
Вода, судно, всё вокруг.
Впечатляют виды эти …
Это зарево и … вдруг.

Полный штиль и нету качки,
Всё решило отдохнуть.
Только чайкам не до спячки,
Им бы что-то заглотнуть.

Вид был сказочно красивый,
Всё порой ласкало глаз.
Горизонт, почти незримый
Растворялся как-то враз.

Море – существо живое
И ласкает, и гневит.
Не найдёшь нигде такое,
Что пугает и пленит.

Море может быть суровым,
Слабых море не берёт.
Выйдя, выглядеть фартовым,
Только тем, кому везёт.

А сейчас краса ночная,
Тихо засыпает мир.
И ладья не замечая,
В ночь идёт, туда же кир.
А Алексий, как метался,
Выйдет с кубрика и вниз.
На верх снова возвращался,
Смотрел в море, как сюрприз.

Ветерок подул попутный,
Старый парус подхватил.
Хоть весь латаный, лоскутный,
К исполнению приступил.

И в вечернем полумраке
Остро чувствуется ширь.
Необъятность здесь на баке
Ощущалась, кто тут хмырь.

Вода тихо рокотала
У бортов своих же волн.
И ладья уже бежала,
Оставляя след, как фон.

Он один стоял на баке,
Счастлив был, что качки нет.
От морской болезни бяке
Он страдал и не секрет.

В тишине лишь переборки
Издавали лёгкий скрип.
В остальном же оговорки,
Судно шло, такой уж тип.

С ним был ларец деревянный
Весь обитый серебром.
Неразлучен и желанный
В нем хранил своё тайком.

И сейчас открыв тихонько
Он увидел, что хотел.
Достал хартию легонько,
Хоть и в курсе, что смотрел.

Патриаршего Собора
Это был бесценный акт.
Метрополия основа
Для Москвы и это факт.


 
Для Алексия бесценной
Была рукопись, что вёз.
Даже просто драгоценной,
Потому что труд всерьёз.

То пергамента страницы
И всего их двести штук
В две колонки, как таблицы,
Все исписаны без слуг.

Скрупулёзно на славянский
Всё Писание перевёл.
Даже древнехристианский
Он Деяния довёл.

И читая переводы,
Он порой себя ловил,
Что летят, как птицы, годы,
А он жизнь не уловил.

И в Евангелие от Матфея
Господь прямо говорит:
- «Посылаю вас содея,
Как овец к волкам в визит.

Будьте там мудры, как змеи
И просты, как голубок».
Точно поняли евреи,
Сделав в Вере свой мирок.

И Алексий оказался
Тем же овном у татар.
И в Царьграде он пытался
Жить с волками за пиар.
Переводом он занялся,
Когда в общем-то устал.
От дворцов, в которых клялся,
Быть средь равных час настал.

А надежду разобраться
Во всех каверзах растряс.
Ни хотел себе признаться,
Стал он просто лоботряс.

Греческий старопечатный
Он ещё в Москве узнал.
Разговорный же их штатный
Здесь в Царьграде распознал.

Зная греческий прекрасно,
Стал он школу посещать.
В патриархии негласно
Детей стали обучать.
 
И шестидесятилетний
Он осмелился, пошёл.
Ни один, пусть малолетний,
Осуждать не подошёл.

Изумлённые их взгляды
Часто всё-таки ловил.
Его русские наряды
В статус школы не входил.

Постепенно все привыкли
Ничего не замечать.
Много нового постигли
И вообще, как жить начать.
А Алексий же охотно
Их суждения принимал.
Не всегда бесповоротно,
Но, как старший, понимал.

Здесь вели преподавание
Знаменитостей букет.
Те, кому обществознание
Всем наукам паритет.

Здесь доместники, магистры,
Лекарь, химик, богослов,
Проповедники, артисты
И философ, будь здоров.

Изучались тут науки
Самых разных образов.
Так что быдл не до скуки,
Начинали всё с азов.

Но Алексий поразился
Что предложил Пифагор.
Древний грек учить стремился,
Как иметь, беречь задор.

Поощрял всегда и всюду
По утрам конечно бег.
Дротик в цель метать повсюду,
Развивался человек.

Запрещал единоборства,
Говоря, что это фарс.
Развивая роль упорства,
Поощрялась цепь коварств.

В одних гордости стихию,
У других обиду, злость.
Развивать перипетию,
Это, как собаке кость.

Тот, кто ценит мир и дружбу
Не позволит сбивать с ног.
Не ценил таких, как службу.
Бить лежачих он не мог.


Что герой, на самом деле,
Бьётся с верой – он силён.
Но без ярости доселе,
Так как знал, и тот умён.

А озлобленный партнёру
Преимущество даёт.
Злой всегда даст первый дёру,
Когда силушку поймёт.

И Алексий постоянно
Пифагора вспоминал,
Когда чванством окаянно
Клерк дворцовый донимал.

Школа же помимо знаний
Замечательна и тем,
Что помимо изысканий,
Знал, что важно было всем.

Дети всей элиты здешней
Были в курсе, знали всех.
Чем событие успешней,
Тем неудержимей смех.

В кой-то мере и Алексий
Был вполне осведомлён.
И Царьградский образ здешний
Стал понятен без имён.

И однажды придя в школу,
Никого там не застал.
Только служка, грек по полу,
На вопрос, лишь проворчал;

- «Автократора сегодня
Коронуют, весь секрет.
Развлекаловка господня,
Пусть он и авторитет».

- «Кантакузинского зятя?
Иоанн идёт во власть?
Он же в общем-то дитятя
И женили, всё же масть».


Служка криво ухмыльнулся:
- «Палеолог им чужак,
Отца ради подвернулся,
Автократор тот был гад».

- «Император Иоанна
Всё ж приемником назвал?» -
И Алексий: «Как-то странно,
Никуда, хоть сын, не звал».

- «Кантакузина Матвея
Автократором сочтут».
- «Это что за панацея?
Он ребёнок и всё тут».

Служка снова ухмыльнулся:
- «А зачем тогда отец?
Не ушёл он, а вернулся,
Палеологам конец.

Он давно мечтал об этом,
Палеологов убрать.
Всех их, в прошлом и воспетым,
Как династию, порвать».

Вновь Алексий Иоанна
Вспомнил, как он говорил:
- «Прояснится, жизнь туманна,
Потерпи, пусть хватит сил».

Кантакузин не ошибся,
Пусть Матей сейчас есть власть.
Прояснилось. Словно слился
Император, дети, страсть.

Снова вспомнил Пифагора
И Евангелия трактат.
Мудрым быть, как змий – опора,
Прост, как голубь, аккурат.

И решил, опять по новой
Повторить весь этот круг.
С перспективой и хреновой,
Но знакомой, всё не вдруг.


 
Восемь суток перехода.
Ветер в море стал крепчать.
Словно ждала непогода,
Чтобы судно раскачать.

Становились волны круче,
С гребней пену ветер рвал.
Брызги волн подобно туче,
Как туман всё накрывал.

Резкий дух солёной влаги
Обозначил – скоро шторм.
Парус убран без отваги,
Это часть при штормах норм.

И уже привыкнув к качке,
Она стала прибавлять.
И гребцы почти в горячке,
Мимо волн грести, кто вспять.

Судно стало зарываться
В волны, заливая всех.
Предложили закрываться,
Кто не грёб, был часть помех.

Быстренько в свою каморку
И Алексий тут же вниз.
Сундучок свой и иконку
Сложил рядом, как релиз.

Понимал, его творение
Всё ж должно увидеть свет.
А иконка и моление
Помогли узреть просвет.
Вдруг волна с огромной силой
В борт ударила и в миг
Вся каморка стала хилой
И конец как бы настиг.

Со стены икона Спаса,
Он у входа прицепил,
Как, считай, с иконостаса
Сорвалась, как Бог пустил.
 
Богомаз-грек в совершенстве
Словно сердцем написал.
Как живого и в блаженстве.
Спас любовью весь блистал.

На лету поймав икону,
Он её поцеловал.
Любовался, как родному,
И крепить больше не стал.

Всякой утвари церковной
Очень много приобрёл.
Всё Москве, считай виновной,
В митрополию тут брёл.

Морем груз ушёл заранее,
Благо в этом трений нет.
Здесь купцов, как пара в бане,
Да и русский тут пригрет.

Только Спас с ним и остался,
Этот образ он любил.
Потому и не расстался.
Никому не говорил.
Море продолжало злиться,
Ветер силу набирал.
Шторм решил остепениться.
Ветер был и вдруг пропал.

Корабельщики немедля
Парусами занялись
Судно, ход было замедля,
Побежало, … удержись.

Но Алексий из каморки
Выходить пока не стал.
Взял ларец, откинул створки
И вновь хартию достал.

Взглядом отыскал те строки,
На Соборе обратил.
Они были не жестоки …
Делать вывод не спешил.

Смысл их был определённый
И звучал примерно так:
- «Необычен акт законный,
Церкви нашей, как впросак.

Только то, что сам Алексий
Добродетель показал.
Принят всеми без последствий
И своё уже сказал.

Но решение такое
Только кир и заслужил.
Не дозволим что другое,
На Руси грек век служил».

- «А ведь как-то необычно?» -
И Алексий лоб потёр:
- «А Кирилл? Это привычно?
Он же русский и хитёр.

А Святой Пётр как же?
Он Апостол и русак.
Был с Христом до смерти даже,
Похоронен в Риме. Как?»


И подумал откровенно:
- «Как Царьград всё же не прав.
Принижая Русь всемерно,
Рубят сук, где жил, им став.

Патриарх Каллист остался
Верным русским, им и стал.
Пригласить не побоялся,
Кантакузина «сломал».

Но короновать Матвея
Отказался наотрез.
В монастырь ушёл, жалея,
Что Алексий, это стресс.
 
Через месяц и Алексия
Вызвал новый патриарх.
Филофей Коккин потея,
Был любезен, как Плутарх.

И при первом же знакомстве
Смог Алексий разуметь.
Отсечь мысль о скопидомстве,
Филофею не жалеть.

И конечно показаться
Прост, как глубь, как змий мудр.
Пифагором излагаться …
Мудрый грек, верней премудр

Патриарх пока лишь слушал,
Ничего не обещал.
Но кивал, глазами кушал
Глядя ласково, молчал.
Даже может показаться
Замкнут, даже чересчур.
То ль таким хотел казаться,
Не похож, что самодур.

Принимал все подношения
И желал их получать.
Не менялись отношения,
Встречи сам стал назначать.

Каждый раз при новой встрече
Сетовал – казна пуста.
Не могло идти и речи,
Что такое неспроста.

Тем не менее общение
С патриархом шло в зачёт.
Поражало просвещение …
Всё бытейское не в счёт.
 
Услыхав из разговора
Про наш радонежский лес,
Что в глуши его средь бора
Жив отшельник, как воскрес.

Столпник веры православной
Хоть жильё не столп, а бор.
Скитник он и службой главной
Выбрал Веру и без шор.

Сергий звать его с рожденья,
Святым духом освящён.
Все хотят благословенья,
Скит в молельник превращён.
- «Сергий Радонежский?» - громко
Он Алексия спросил:
- «Расскажи о нём подробно,
Чем людей он поразил?»

- «Варфоломей он при крещении» -
Начал так он излагать;
- «И родители в общении
Были набожны, признать.

У Кирилла и Марии
Были ещё Стефан, Пётр.
Стефан старший, но другие …
Им не нужен был присмотр.

Когда время подоспело,
Стали грамоте учить.
Стефан, Пётр учились зрело,
Всё старались получить.

А вот у Варфоломея
Всё шло наперекосяк.
То ли память не имея,
Делал всё не так, не сяк..
 
И однажды он гуляя
Встретил старца, как монах.
Поздоровался, не зная
Что сказать, обуял страх.

Тот молился возле дуба,
Отрок же стоял и ждал.
Страх прошёл и стала люба
Вся молитва, как дышал».
Когда кончилась молитва,
Он к мальчишке подошёл.
- «Вижу жизнь твоя тосклива,
Говори уж раз пришёл» -

Голос был грудной, негромкий,
Сразу за душу цеплял.
У мальчонки голос звонкий,
Хотел тихо, но кричал:

- «Я прошу вас помолиться,
Где-то Богу насолил.
С братьями хочу учиться,
А он памяти лишил.

Не даются мне науки,
Два плюс два считаю пять.
Петь псалмы - пустые звуки,
Слов не зная, не понять».

Старец дал кусок просфоры,
Попросил немедля съесть
И сказал: «Забудь раздоры,
Поймёшь дома – память есть».

Ещё будучи в Ростове
Языки стал изучать.
Латынь первая в основе,
Там и греческий начать.

Отец вскоре разорился
И чтоб как-то содержать,
В Радонеж переселился,
В селе можно продолжать.

Как родителей не стало,
Жизнь пошла другим путём.
И Варфоломей устало
Свою долю сдал причём.

Стефан сделал точно так же
В пользу младшего Петра.
Из двоих доволен каждый,
Брату и сказал: «Пора!»


Ждало их село Хотьково
И Покровский монастырь.
Место классное, фартово
И обитель не пустырь.
 
Кем построен неизвестно,
Даниил, как князь бывал.
Калита небезызвестно
Речку Пажа тоже знал.

Свой святой постриг в монахи
Варфоломей там получил.
Сергий стали звать не в страхе,
Так культ этого учил.

А поздней уже, как Сергий,
В радонежский лес ушёл.
Пустынь выбрал, но без церкви,
И процесс, считай, пошёл».

Филофей выслушал молча,
Не встрял и не перебил.
Из себя судью не корча,
Всё ж сказал, как рассудил;

- «Грамоту ему отправлю,
Как Вселенский Патриарх!
И подвижника прославлю,
Будет Сергий иерарх.

А пока благословение!
Пусть создаст свой монастырь.
Чтоб стад местом притяжения
На века! Вот мой Псалтырь».
Бдения их небесполезны,
Многое Алексий смог.
Деньги стали все полезны,
Всё для дела, сколько мог.

Зато сильную поддержку
Поимел против врагов.
Церкви всякую задержку,
Иногда до тумаков.

Ольгерд, вечные угрозы.
С ним и Новгород, и Тверь.
После Византийской позы,
Поглядим на их теперь.
 
Неожиданно явился
Новый русский претендент.
Из Твери. Как очутился?
Кто послал? В какой момент?

Михаилом он назвался
И епископом тверским.
Тверской князь видать старался,
Ольгерд, чувствовалось с ним.

- «Ишь ты, … не угомонятся,
Тихо сеют лишь раздор» -
И Алексий стал смеяться,
Но в душе: «Какой позор».

Рябой, рыжий и весёлый,
Но болтун, епископ-поп.
Такой нужен для застолий,
Но в митрополиты – стоп.
Как вести себя в Царьграде,
Он особо и не знал.
Думал, как в Твери, в отраде
Примут с радостью сигнал.

Кто мог дать эту науку?
Только мудрый Феогност.
Грек прекрасно знал ту штуку,
Как зайти, задать вопрос …

Михаил с ним не знакомый,
Это был его пробел.
Только должностью ведомый,
Остальное не умел.

А с покойным Феогностом
Почитай Алексий жил.
Императора прохвостом
Навсегда ему внушил.

И Алексий в обиходе
Очень многого достиг.
Все подходы знал и вроде
Стад своим и без интриг.

Михаил же распалённый
Нёс что след, а что не след.
Не вникая, окрылённый
Он помог найти ответ.

И за стол митрополичий
Тяжба вдруг не началась.
Всё решилось без обличий,
Патриархия сдалась.

Михаил, как бы случайно,
Брякнул, даже не таясь:
- «Утверждён Иван реально,
Став теперь Великий князь».

Он не знал, что были трения.
Всё решила Тайдула.
Хоть слепая, её мнения
В Орде слышали всегда.


У Алексия от счастья
Даже ёкнуло внутри.
Знал Ивана, все несчастья …
Верил, это часть зари.

Чтили всё ж Орду в Царьграде,
Как и весь ближайший мир.
О московском кандидате
Вспомнил каждый здешний кир.

Филофей вполне резонно:
- «Вот теперь мы всё решим.
Ты, Алексий, безусловно
Будешь тем, как мы хотим».

И пошли поновой прения,
Каждый что-то предлагал.
Только нужного решения
Совет так и не принял,

Тут ещё полезли слухи,
Расползались словно грязь,
Кантакузины, мол, лохи
Палеологов во власть.
 
Иоанна объявили
Императором теперь.
Им Матвея заменили,
Мал ещё, вот так и верь.

Катакузину зять как будто,
К тестю злости ни питал.
В остальных же зреет смута,
Как вести пока не знал.
Патриарху Филофею
В бега кинуться пришлось.
Коронация Матвею
Обвинением взвилось.

И Алексий всё ж решился.
С опозданием, но не факт.
Он решительно схватился
С мнением что здесь просто так.

Запросил в Москве у князя,
Знал, Иван Иваныч даст,
Серебра, казны запаса,
На подарки здешних каст.

У купцов же сам взял ссуду
Под расписку, что отдаст.
Подтвердил: «Юлить не буду,
Князь Иван меня не сдаст».

И отдал всё патриарху
На покрытие всплывших нужд.
Чтоб тот новому монарху
Сделал всё, к чему не чужд.

И ещё без эйфории
Благом для себя сочтёт,
Апсиду Святой Софии
Восстановит за свой счёт.

Щедрость вызвала признание,
Михаил стоит, молчит.
И воздалось ожидание,
Он теперь митрополит.

И столь чтимое Собрание
На похвалы не скупясь,
Как один, в одно желание
Дали почесть не таясь.

На другой день прогулялся,
Наслаждаясь сам собой.
Пахло морем. Он смеялся
И кричал: «Домой! Дом-о-о-ой!!!»


Море словно задремало,
Гладь, как зеркало блестит.
Даже рябь, как небывало …
Кинь иголку, гладь смутит.

Не нудят и переборки,
Издавая скучный скрип.
Штиль коснулся и каморки,
Стала с кельей логотип.

И свеча горит, как в келье,
Пламя – острый язычок.
Здесь уже не «подземелье»,
А обычный закуток.

Вышел наверх и Алексий,
Воздух свежестью пьянил.
С наслаждением без последствий
Вдох всей грудью повторил.

Из трюмов повысыпали
Все, кто с ним в Царьграде был.
Кто с ним там ночей не спали,
Митру вместе с ним добыл.
 
Митра символ духовенства,
А не головной убор.
Это дань преосвященства
Словно с Богом договор.

Паруса хоть лоскутные
Все обвисли, как тряпьё.
И команда не впервые
Все за вёсла, громадьё.
Судно шустро побежало,
За кормой явился след.
Чувство новое рождало,
Всё ж домой, а там обед.

- «Глянь Михайло, ты глазастый.
Видишь в море, как туман» -
Коробьин, как безучастный
Показал на океан.

Михаил Щербаток скучно:
- «Солнце видишь? Ты туман …
Будет всё благополучно,
А туман, это обман».

Вдруг на самом горизонте,
И Алексий увидал,
Словно пыль, как при ремонте,
Расползалась, как кто гнал.

Старший кормщик обратился:
- «Знай, владыка, это шквал.
Помолись, кто с ним схватился,
Кто пройдёт девятый вал»
 
Хлопок! Судно так тряхнуло,
Точно село вдруг на мель
Парус ветром натянуло.
Хоть и штиль был целый день.

Шквальный ветер ниоткуда
Налетел и мир померк.
Точно злая барракуда,
Рвала судно, как изверг.
Корабельщики немедля
Парус свой скатали вниз.
Хоть на малость, чуть замедля,
Получили бы сюрприз.

Вдруг волна невесть откуда
Высотой в приличный дом,
И на палубу, паскуда,
Превращая вёсла в лом.

А за ней идёт другая
Ещё выше … «Мачту вон!» -
Крикнул кормщик, полагая
В этом деле свой резон.

И рискуя смытым в море,
Мачту начали рубить.
Потерять её не горе,
Судно надо сохранить.

Но Алексий всё ж вцепился
В медный поручень, он спас.
Словно сон дурной приснился,
Всё так быстро. Божий Глас!

Кое-как попал в каморку,
Только мельком увидал,
Как к всеобщему восторгу
Вал весь экскремент убрал.

Плоховато судно вроде,
Но команда греков нет.
Нет растерянности в воле,
Море им живой предмет.

Ну, а море бушевало,
Всё смешалось в общий гул.
То, как дитятко стонало,
То, как зверь, пошёл в разгул.

Люди все закрылись в трюме,
Управления судном нет.
Компас есть, следить на румбе,
Шторм слепил, курс даст ответ.


Он был рад, что под ногами
Был форштевня мощный брус.
И каморка с течью швами,
Была лучшей судна кус.

А Алексий образ Спаса,
Как отца людей молил.
От души в течении часа
Столько горюшка излил.
 
- «Боже! Милостиву быти
Как к рабам, молю за них.
Прости всё, благословити,
Водный путь тяжёлый их» -

Он молил без остановки,
Голос глох от плеска волн,
Ветер выл без подготовки
Беспрерывно креня чёлн.

И соседей слышны вопли,
Переборка лишь барьер.
И бояре свои сопли
Распустили не в пример.

И напуганных стихией
Гомон рос, то затихал.
Подавлял шторм истерией,
Грохот волн не отдыхал.

Эти страшные удары
Били в правый, левый борт.
Судно кренилось в кошмары,
Но вставала, как подпёрт.
Корабельщиков заслуга
Нос на волну и никак.
Личный опыт и натуга,
В этом весь всегда моряк.

Наконец удары стихли,
Стало ясно, это мель.
Даже скрипы все затихли …
Беды кончились, … ужель.
 
А судёнышко лежало
На боку, подставив борт.
Море словно продолжало
Создавать свой дискомфорт.

Путешествующим явно
Повезло, помог Господь.
Рядом скалы, это главно.
Могли судно расколоть.

Буря всё ещё ревела,
Но той ярости уж нет.
Сила волн, как есть, слабела.
Море брызг от них привет.

Обдавая беспощадно
Всех, кто с трюма вылезал.
Люди, будь оно не ладно,
Чертыхались, шторм достал.

Еле двигая ногами,
Тут же чело обнажив,
Улыбались со слезами
И крестились, что был жив.
И измученные качкой,
Все валились на песок.
Раны были лишь болячкой,
А про ссадины молчок.

Правда, были и такие,
Кто всю жуть не понимал.
С тупым взором, как чужие,
Да и с памятью провал.

В основном же все промокли,
Да и холод не жалел.
До костей считай, продрогли,
Дробь зубами не предел.

Не без помощи боярства
Вылез и митрополит.
Без какого-либо барства
На колени пал побит.

Море тоже потрепало,
Силы кончились терпеть.
И молитвы было мало,
Оставалось лицезреть.

Ряса вся насквозь промокла,
Липла к телу, невтерпёж.
Руки в ссадинах, как свёкла,
Лишь для недруга балдёж.

Непрерывный гул, свист ветра,
Небо чёрное от туч.
Хмарь. Обзор в полкилометра,
Шторм пока ещё могуч.

- «Вчера что? Успение было?» -
Спросил кто-то из славян.
- «Этот день пусть и уныло,
Но не смерть для христиан» -

И Алексий не вставая,
Так Успение объяснил.
Спас держал в руках, желая
Всё сказать, как образ мил.


- «Я обет даю прилюдно» -
Он иконе прошептал;
- «Храм в Москве, где многолюдно,
Я воздвигну, слово дал.
 
Храм Святой во имя Спаса,
Монастырь будет при нём.
От Кремля в течении часа
Можно прибыть и с дитём.

Там где Яуза с Москвою
Вместе, как одна слились,
Будет комплекс, сам собою
Станет центром, не кажись.

Там во имя Твоё ставлю
Господь милостивец наш.
На века Тебя прославлю,
Далеко это не блажь».

Слёзы радости и счастья
Текли тут же по щекам.
Обсыхали от ненастья
Так послушные ветрам.

Вдруг в прорехах туч, как вспышка,
Брызнул светом яркий луч.
Словно страхам передышка,
Будто не было и буч.

- «Солнце!!!» - хором закричали.
Это был то вой, то крик.
И уже не замечали,
Как бум радости возник.
Только осенью вернулся
Весь с Алексием отряд.
Что увидел, ужаснулся,
Нет Москвы на первый взгляд.

На Оке, на переправе
Там узнали от купцов
О громаднейшем пожаре,
Жёг Москву со всех концов.
 
Все встревожились, конечно,
Но Москве пожар не рок.
Москвичи всегда беспечно
Относились, вот итог.

Каждые четыре года
В Москве где-то загорит.
Научились и метода,
Как гасить в Москве сидит.

То от молнии внезапно,
То беспечные с огнём,
«Петух красный», что похабно,
Чаще ночью, а не днём.

Но отстраивались снова,
Сруб был лучше, чем сгорел.
Москвичу это обнова,
О сгоревшем не жалел.

Но случались и пожары,
Выгорало, что горит.
И Алексий знал кошмары,
Помнил, а внутри бурлит.
Зная о несчастье дома,
Он не стал предупреждать
О приезде из Содома,
Где пришлось Владыкой стать

Так приехал незаметно
В стольный град митрополит.
Без фанфар всегда приметно,
Перезвон не прозвучит.

У ворот Кремлёвских стража.
Что могла она стеречь?
Внутри всюду гарь и сажа …
Не смогли всё уберечь.

Иоанн Предтечи первой
Стала церковью, как Храм.
И Алексий фразой нервной
Расценил весь этот хлам.

Место церкви, головёшки.
Вместо звонницы, остов.
А от колокола крошки,
Весь оплавился без слов.

Дальше двор митрополита,
Как и церковь, весь сгорел.
Не спасла видать защита,
Слуги были не у дел.

Каменная церковь Спаса,
Рядом княжеский дворец
Сохранились, ждали часа,
Когда вспомнят, наконец.

Он велел остановиться,
И возница тут же встал.
- «Я пешком» - сказал: «Молиться
На ходу я не устал».

Боровицкий спуск не сильно,
Но заметно пострадал.
Но Собор Успенский дивно
Был нетронут, … как сигнал.


Дом Протасия был целый,
Вельяминова так звать,
Угол чуть лишь обгорелый.
В остальном чего желать?

А вот рядом дом боярский
В нём Иван Акинфов жил,
Весь сгорел, хоть звался барский.
Может это заслужил?

Обойдя весь Кремль спокойно,
Вышел вскоре на Подол.
Здесь с огнём дрались достойно,
Он не всех там поборол.

Все хозяйские постройки
И дома, кто служкой был,
Словно были огнестойки
И огонь о них забыл.
 
В монастырь Богоявленский
Развернул свой шестерик.
Пощадил огонь вселенский,
В Храм и кельи не проник.

Там видать как-то прознали,
Что в Москве митрополит.
И встречать не опоздали,
Как Устав того велит.

Весь церковный клир, монахи
Высыпали все во двор.
Регент старший и девахи
Представляли здешний хор.
Сам епископ Афанасий
Всю команду возглавлял.
В митрополии с согласий
Он Владыку замещал.
 
Прочитав молитвословье,
Афанасий произнёс:
- «Только в трапезной здоровье
И его Господь принёс».

И Алексий согласился:
- «Нам с дороги аккурат».
Перед снедью помолился,
Это было, как догмат.

Две седмицы миновали,
Как пожар сожрал весь Кремль.
И забыть его едва ли
Смогут те, кто видел смерть.

Афанасий без желания;
- «Трудно это вспоминать.
Всем, кто жив, для обитания
Стал обитель наш давать.

Так что ноне духовенство
Поселились в кельях здесь.
И не ведаем главенство,
Раз беда – уравновесь.

Удивительно, однако,
Вельяминов дом стоит.
Все сгорели как-то тако …
Он один лишь не горит?»
- «Вельяминовы радели» -
Тут игумен поддержал:
- «В кадках воду впрок имели,
Багры, мётлы там держал.

А когда пожар случился
Брызгали, где загорит.
Потому и сохранился,
Хоть с изъяном, но стоит».

Тут Алексий вдруг с вопросом:
- «Где сейчас Великий князь?
Иван не был сроду трусом.
Кремль пустой. Какая связь?»

- «Князь сейчас за речкой Пресней,
Терем там с большим двором.
И жена, и сын все вместе …» -
Афанасий знал тот дом.

И епископ продолжая:
- «Дом Протасия негож.
Он нечистый, это зная
Разберу, чтоб не был вхож».

Но Алексий отозвался:
- «А ему не привыкать!
Он и сам с ним распрощался,
Новый будет собирать».

Но епископ глянул остро,
Как бы что-то ещё знал.
Но сказать было не просто,
А поэтому сказал:

- «А где тысяцкий сегодня?
Да в селе Сущёве он».
- «Как это?» - Алексий помня:
- «Князь Семён для всех закон.

Хоть покойный, но не вправе
Завещание менять.
Босоволков? Хвост в оправе
Отстранён был, надо знать».


И епископ Афанасий
Всё ж решил сказать, вздохнул:
- «Князь не требует согласий
На то, что уже свернул.

Что имел всегда Протасий,
Князь решительно отнял.
Вельяминов разногласий
От Ивана не принял.

Босоволков тем не менее,
Что Семён тогда отнял,
Всё вернул и уважение
Приобрёл, а не терял».

И Алексий сообщение
Неестественно принял.
Жгучей, чем огня явление,
А сказал, чтоб всяк понял:

- «Со времён князя Данилы
Вельяминов славный род.
Их всех помнят старожилы,
Был с Москвой в тяжёлый год.

И так больше полстолетия
Должность тысяцкий у них.
Иван клялся, что наследия
Не отнимет у своих.

Он нарушил волю брата?»
Афанасий помрачнел.
Что фигура жидковата
Понимал и побледнел:

- «Ты уволь меня, Владыка!
Говори с Иваном сам.
Князь итак, как горемыка,
Кремль сгорел, до нас ли там»

И Алексий понимая,
Тему быстренько сменил:
- «Я по гари проезжая,
Шум работ не ощутил.


В чём скажи-ка мне задержка
И куда пропал народ?
Что? Отсутствует поддержка?
Тишина. … Какой исход?»
 
И опять, как виноватый
Афанасий пробурчал:
- «Денег нет и год проклятый
Всю казну считай забрал.

А запросы из Царьграда
И особо в третий раз,
Разорительны для града,
А для княжества так враз».

Знал об этом сам Алексий
И епископ тоже знал.
Императорам без версий
Русь богатой называл.

Понимал, как было трудно
Серебро в казне копить.
Калина, порой паскудно,
В дом нёс, чтоб не уносить.

И Семён отца запомня,
Ревностно казну берёг
Завещал жене стол, помня
Есть Иван, и он не слёг.

И Владыке стало ясно,
Что за служба предстоит.
Когда всё кругом безвластно,
Сей о многом говорит.